Текст книги "Убежище, или Повесть иных времен"

Автор книги: София Ли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 33 страниц)

ее дяди, даже не повидавшись с ней, так как не желал оскорбить

родственницу лорда Арундела, подав повод к разговорам о том, что отказался от брака,

сочтя ее непривлекательной. Известие об этом, достигнув ушей королевы,

наполнило ее радостью, замеченной всеми придворными, которые утвердились

в мысли, что мне суждено разделить с ней трон и корону. Некоторые

особенности поведения королевы, известные мне одному, давали основания верить,

что она действительно питает ко мне привязанность и лишь выжидает, когда

мои соперники из числа вельмож постарше откажутся от своих притязаний и

когда мои годы позволят ей сделать выбор, не компрометируя своего

благоразумия.

Привязанный к Елизавете скорее в силу благодарности, чем сердечной

склонности, я терпеливо ожидал ее решения, отдаваясь не столько

политическим делам королевства, сколько всевозможным увеселениям. Именно в то

время прекрасная Мария Шотландская (на свою погибель) явила себя

блистательной соперницей Елизаветы и разрушила тот покой, в котором, под

влиянием благополучия и всеобщего восхищения, пребывала королева. В тяжелые

годы юности Елизавета утешалась тем, что сохраняла бесспорное

преимущество перед своей гонительницей, достойно и благоразумно подчинившись ей,

но встретить столь могущественную соперницу в красоте, талантах и владени-

ях, находясь в зените славы, было ударом столь же сокрушительным, сколь

неожиданным. Само ли имя Марии было ей ненавистно, и преувеличенными

похвалами она лишь подчеркивала те уничижительные замечания, которые

высказывала о ее поведении. Она неукоснительно отмечала все

преимущества, которые положение ее королевства дает ей перед королевством соседним,

и постоянно предпринимала попытки выбрать для Марии мужа из числа

наиболее красивых и беспутных вельмож своего двора. Мелвилл, шотландский

посол, в числе прочих подарков привез Елизавете портрет королевы

Шотландии, выполненный чрезвычайно искусным французским художником, и этот

маленький портрет Елизавета носила на груди. Глядя на него, я всякий раз

восхищался тем, как превосходно может искусство воссоздать столь

совершенное творение природы. Как-то вечером, когда королева беседовала со

мной, глаза мои, в силу привычки, были устремлены на это украшение.

Внезапно королева поднялась и удалилась, прервав аудиенцию. Три дня она не

показывалась, и за это время ее бурное негодование сменилось решимостью:

она прислала ко мне графиню Сомерсет с портретом и с заверением

королевы, что поскольку я, по ее наблюдениям, не мыслю себе счастья без

оригинала этого портрета, то она намерена изменить свои планы и уже отдала

повеление графу Бедфорду предложить Марии вступить со мною в брак.

Ошеломленный столь непомерной и нелепой ревностью, я всеми силами

старался разубедить королеву, бессчетно клялся ей в своем безразличии к

Марии Шотландской – все напрасно: была задета гордость Елизаветы, а в

таких случаях умилостивить ее было невозможно. Она настояла на том, чтобы

я оставил у себя портрет, и надменно приказала мне видеть в ней лишь свою

повелительницу.

Я удалился, уязвленный этой надменностью, которая, хотя и подобала ее

сану, производила отталкивающее впечатление в представительнице ее пола.

Я все еще держал в руке портрет Марии, и когда я вспомнил мягкость и

приветливость нрава, которыми она славилась, ее несравненное очарование и

кротость характера, то был рад гневу Елизаветы: он освобождал меня от оков

благодарности, он давал мне надежду на более счастливую судьбу. Я жалел о

письме, которое послал графу Бедфорду, запрещая ему даже упоминать мое

имя, и лишь надеялся, что оно опоздает. Я сознавал, что в браке с Елизаветой

оставался бы фигурой ничтожной, так как она была крайне ревнива к своей

власти; с Марией же я мог разделить заботы королевства и, изучив ее нрав и

склонности, сделать ее и себя счастливыми. Но наши желания сбываются

редко. Королева Шотландии, убежденная в том, что Елизавета намеревается

возвысить меня до английского трона, сочла мое предложение шуткой и

отнеслась к нему как к таковой. Граф укрепил ее в этой мысли, полагая, что тем

оказывает мне услугу. Так, устремляя свои надежды к двум королевам, я

оказался отвергнут обеими.

С той минуты, как Елизавета лишила меня своей благосклонности, я

оказался в положении всех фаворитов, низринутых с вершин величия в полное

небрежение. Общество сменилось для меня одиночеством, жизнь при дворе —

пребыванием в своих апартаментах: я один составлял себе компанию. Все эти

годы я руководствовался не великодушием, а тщеславием, и из тех людей,

что меня окружали, никто меня по-настоящему не любил, зато все мне

завидовали и теперь радовались моей опале и высмеивали мои честолюбивые

замыслы.

Что сказать вам, милые дамы? Приписать ложные мотивы своим

поступкам или признаться в грехах, которые, быть может, извинит моя тогдашняя

молодость? Мне следует быть откровенным с вами, как бы ни повлияла моя

откровенность на ваше отношение ко мне.

Решившись любой ценой посрамить своих врагов, я написал королеве,

заверяя ее, что почетные должности, которыми она удостоила меня, стали мне

тягостны, поскольку я лишился ее расположения, и если моя вина (как ни

невольна она) не заслуживает прощения, я прошу позволить мне сложить все

мои полномочия и удалиться в Кенильворт. Это письмо мне удалось

самолично подать ей в Великолепных Садах, и, отнюдь не объявив мне сурового

приговора, она изволила, проливая слезы, упрекнуть меня в непостоянстве моей

привязанности. В ответ на это я достал портрет королевы Шотландии и

швырнул его в Темзу, умоляя Елизавету похоронить вместе с ним память о

моей вине. Она пожаловала мне руку для поцелуя, и, восстановленный в ее

милости, я имел честь эскортировать ее к придворным.

Моя опала дала мне полезный урок: употреблять свои силы на служение

лишь достойным – только так можно сохранить друзей и не обрести врагов.

Я научился верно судить об окружающих меня людях, презирать их лесть и,

не возносясь слишком высоко, лишать их возможности, при неблагоприятных

поворотах судьбы, сбросить меня слишком низко. Парламент настоятельно

побуждал королеву к браку, и она обещала обдумать это предложение. Ее

сердечная расположенность позволяла мне надеяться, что она придет к

заключению, благоприятному для меня, как вдруг несчастный случай

опрокинул все мои планы и надежды, и я повергался в трепет всякий раз, как

королева обращала речь ко мне, боясь услышать из ее уст то самое решение, что

еще совсем недавно было пределом моих желаний.

Сэр Уолтер, глава семейства Деверо, недавно пожалованный титулом

графа Эссекса, был послан в Ирландию на усмирение мятежников и там

женился. Он вернулся ко двору, чтобы представить свою молодую жену, и, едва

взглянув на нее, я ощутил в сердце своем чувство, мне дотоле неизвестное. Я

жаждал быть замеченным ею, завидовал окружившим ее придворным и,

однако, не решался приблизиться к ней, а будучи представлен, произнес свой

комплимент неверным голосом, с видом робким и нерешительным. Холодное

достоинство ее обращения и то, что она, тотчас отвернувшись от меня,

заговорила с лордом Сэндсом, показалось мне оскорбительным до крайности. Я

припомнил все, что говорил и делал, но ни в речи своей, ни в поведении не

найдя ничего необычного, назвал ее про себя избалованной особой, которой

лесть и случайный успех вскружили голову. Я удалился вместе с королевой,

не обращая более внимания на леди Эссекс. На тот вечер был назначен бал, и

я оделся к нему на несколько часов раньше, чем следовало, после чего мне

стало казаться, что часы остановились. Не сомневаясь, что смогу уязвить

леди Эссекс, я решил непременно сделать это, и даже ее муж казался мне

причастным к нанесенному мне оскорблению, хотя упрекнуть его мне было не в

чем, кроме того, что он ее муж. Так или иначе, с удовольствием или с гневом,

но я не мог думать ни о чем, кроме нее, и, хотя оставался дома так долго, что

устал, ожидая назначенного часа, в гостиной у королевы оказался первым.

Королева, узнав, что я пришел, довольная моим вниманием, которое

отнесла на свой счет, послала звать меня к себе в рабочий кабинет. Среди

прочих вопросов она спросила, как понравилась мне леди Эссекс, и мое

нелестное суждение выслушала не без удовольствия: сама будучи мастерицей

язвительно высмеивать, она ценила этот талант в других.

Мы вошли в комнату одновременно с прелестной новобрачной – еще

более прелестной в роскошном наряде. Королева обернулась ко мне (я стоял,

облокотившись о спинку ее кресла) со словами:

– Я думаю, милорд, мне следует взять на себя смелость назначить вас

танцевать с леди Эссекс, чтобы весь двор имел возможность оценить, какую

превосходную пару я ей подобрала.

– Мне кажется, – возразил я, – что Ваше Величество обещали мне честь

и удовольствие быть вашим эскортом. Леди Эссекс, несомненно, выбрала для

себя гораздо лучшую пару.

– Лорд Лейстер, государыня, – иронически заметила леди Эссекс, —

постоянен в своем мнении обо мне, но на этот раз я с ним согласна.

Сказав это, она подала руку мужу, который предоставил честь танцевать с

нею молодому Сесилу. Пораженный этой колкостью, ничем, на мой взгляд,

не объяснимой, я погрузился в мрачное раздумье, из которого меня вывела

королева, спросив, не кажется ли мне, что остроумие леди Эссекс склоняется

к злоязычию. Я отвечал, что, лишь узнав, умна ли она, смогу судить о ее

остроумии, но что пока ее речи для. меня совершенно невразумительны.

– Как, милорд! – воскликнула королева, опершись о подлокотник и

подняв на меня глаза. – Разве вы не знаете, что в девичестве она – мисс Лине-

рик?!

Какой невероятный смысл заключался в этих словах и какой переворот

произвели они в сознании моем! Узнать, что я отверг и, отвергнув, оскорбил

женщину, от которой должно было зависеть счастье моей жизни, неприязнь

которой положила начало моим страданиям! Любовь и бесплодные

сожаления переполняли мое сердце; я восхищался ее язвительным отпором, столь

заслуженным мною, и признавал, что она не могла презирать меня за мою

глупость сильнее, чем презирал себя я сам. Не слыша обращенных ко мне

речей королевы, я в запоздалом и тщетном раскаянии неотступно следовал

взглядом за прекрасной молодой женой графа Эссекса, пока прихотливый

рисунок танца не померк в моих глазах и я в порыве отчаяния не ударился

лбом о спинку королевского кресла, после чего, вынужденный дать

какое-нибудь объяснение своему поступку, сослался на головокружение и удалился.

Мои тягостные размышления о случившемся были прерваны лекарем

Елизаветы, которого она любезно прислала ко мне. Он с легкостью изобрел

причину недуга, который его искусство не могло ни определить, ни исцелить,

распорядился отворить кровь и оставил меня отдыхать. Королева неоднократно

посылала справиться о моем здоровье, когда же я, во исполнение долга,

явился к ней в следующий раз и она вдруг отослала свиту, мне впору было слечь

снова. В тревожном замешательстве я едва осмелился поднять на нее глаза,

не представляя, на что решиться. Наши взгляды встретились, и в ее глазах

мне почудилась та же нерешительность. Наконец Елизавета прервала

затянувшееся молчание.

Она "объявила мне, что после долгих и серьезных раздумий поняла, что,

хотя и отдает мне предпочтение перед всеми мужчинами, не может сделать

меня счастливым в браке и не может быть счастлива в нем сама; что, уступив

своей сердечной слабости, она безвозвратно утратит в глазах окружающих

свою прославленную мудрость; что, следуя велениям своей мудрости, она

всегда сможет, оставаясь незамужней, подчинять своей воле других монархов,

внушая им то надежду, то опасения, и что падение престижа нанесло бы ей

слишком чувствительный урон.

– Лейстер, – сказала она, – вам открыты мои истинные мотивы и

помыслы. Я знаю – вы любите меня и мое решение причинит вам горе. Будьте же

утешены тем, что я никогда не выйду замуж за другого, как бы ни был высок

его сан. Порукою в том – мое королевское слово. А потому знайте: все

матримониальные переговоры, что ведутся сейчас, – лишь бочки, бросаемые перед

китом. И помните: дружба Елизаветы возвысит вас не меньше, чем возвысил

бы ее выбор.

Я поцеловал протянутую мне руку с видом крайней угнетенности. На деле

же с души моей свалился тяжелый камень. Я сделал вид, что восхищаюсь ее

силою духа, повергшей меня в отчаяние, и безмерно польстил тщеславию,

заменявшему ей подлинные чувства. Меня поразило, однако, требование дать

ей торжественное обещание не жениться без ее согласия: я счел это

требование себялюбивым и деспотическим, несовместимым с нежностью сердца.

Весь двор узнал, что я утратил свои надежды, не утратив влияния. Верная

своему слову, королева оказывала мне постоянное и явное предпочтение

перед всеми, а для меня оно было желанно лишь потому, что делало более

лестным мое поклонение очаровательной леди Эссекс, чей чрезмерный гнев

давал мне некоторую надежду. Сохрани она вежливое безразличие, я отступил

бы, признав неудачу, но мужчина вполне может надеяться заслужить

прощение, если женщина хранит оскорбленный вид. Я делал все мыслимые уступки

ее гордости, и удовольствие, которое она находила в том, чтобы унижать

меня, постепенно включило меня в круг ее счастливого довольства.

Мне следовало бы, милые дамы, пощадить вашу девичью скромность и

избавить вас от описания предосудительной и греховной любви, но тогда было

бы невозможно продолжение моего рассказа. Было в поведении леди Эссекс

капризное легкомыслие, пробудившее ревность в ее муже, а она, с детства

приученная ко всяческому потворству своим прихотям, не выносила никаких

стеснений и ограничений и тем вернее оказалась в моей власти. Вера в то, что

я один был любим ею и сам вынудил ее избрать мужем другого, в моих

глазах облекала ее достоинством даже в падении. Краткие часы наших тайных

встреч были исполнены самой пылкой страсти. Я ревновал ее почти наравне с

мужем и готов был благословлять недоверие, все чаще побуждавшее его

удерживать ее взаперти, даже когда это касалось меня, поскольку это

начисто исключало всех остальных. Чем реже я видел ее, тем более нетерпеливо

стремился к ней; когда же ее муж получил назначение командовать войсками

в Ирландии и деспотически решил везти ее с собой, мы с ней были равны в

страсти и горе. Ничто при дворе не могло возместить мне утраты, и если бы

королева не повелела мне отправиться к войскам в Нидерланды, не знаю,

долго ли я сумел бы скрывать пустоту в моем сердце, когда исчезла та, что

заполняла его собой.

Прошло несколько лет, проведенных мною в разных странах, и я не

виделся с ней, пока безвременная кончина мужа не побудила ее переселиться в

Англию. Едва проведав об этом, я воротился домой. В обстановке печального

вдовства, которая ее окружала, добиться встречи с ней было нелегко, но я

сумел пробраться в дом переодетым. Сквозь вдовий траур красота ее сияла еще

ярче, и моя любовь невольно выдала себя пламенными речами и ласками.

Она плакала и, уклоняясь от моих объятий, уверяла меня, что в жизни своей

сожалеет единственно о несчастной привязанности, запятнавшей ее

невинность, и готова искупить ее вечным покаянием. Все мои мольбы были

тщетны. Она устремилась прочь от меня, за дверь, где, как она сказала, находился

ее брат, мистер Линерик. Тот мгновенно ворвался в комнату и потребовал

объяснить, по какому праву я пытаюсь удерживать ее. Я искренне ответил,

что делаю это по праву влюбленного. Думаю, что я сумел расположить к себе

этого молодого ирландца, добыв для него на следующий же день

значительный пост. Я без труда понял, что целью ее был брак со мною, от которого по

многим причинам, а более всего из-за обещания, данного мною королеве, я

желал уклониться. Потянулись бесконечные переговоры, вследствие которых

моя склонность к ней возросла настолько, что я предал забвению ее ошибку.

Тщеславие нередко склоняет великодушного человека простить

прегрешение, совершенное из-за него и ради него. Леди Эссекс весьма благосклонно

выслушала почетное предложение и в Гринвиче отдала мне свою руку, столь

долго и страстно желанную.

Всячески стараясь скрыть это событие от королевы, которая неуклонно

предъявляла на меня права ревнивой любовницы, хотя и отклонила это

звание, я лишь изредка навещал молодую жену, и чувство мое скорее росло,

нежели убывало. Я был истинно счастлив лишь рядом с нею, потому что в ее

отсутствие ежечасно испытывал невозможность быть счастливым без нее.

Вернемся на минуту к несчастной Матильде. В тот миг, как лорд Лейстер

назвал имя дамы, сердце подсказало мне, что это его жена. Сгущавшийся

вечерний сумрак, к счастью, не позволял разглядеть, как менялось выражение

моего лица, но подавляемое сердечное волнение взяло наконец верх над

моим мужеством, и в этом месте его рассказа я откинулась на спинку кресла —

если и не в обмороке, то почти без чувств.

Встревоженный лорд Лейстер вместе с перепуганной Эллинор стал

приводить меня в сознание. Я же, опасаясь, что полные слез глаза выдадут боль

моего сердца, сослалась на нездоровье и испросила разрешения удалиться в

свою спальню. Он принес многочисленные извинения за то, что утомил меня,

но ответить ему могла лишь Эллинор. Как только он оставил нас, я дала

волю неодолимой печали и, обняв сестру, горько заплакала. Ее слезы

великодушно смешались с моими: казалось, души наши слились воедино, не

нуждаясь в словах.

– Я понимаю тебя, моя милая сестра, – сказала она, – и пощажу твою

скромность. Но нужно мужество, чтобы выслушать весь рассказ, и ведь эта

дама не бессмертна. Побольше верь в себя и в свои надежды, моя дорогая

Матильда. Для тебя Эллинор становится предсказательницей и утверждает, что

вы рождены друг для друга.

Она не сумела развеселить меня своей шуткой. Известие тем сильнее

поразило меня, что я бог знает почему (не потому ли, что все мы охотно верим в

желаемое?) совершенно упустила из виду такую возможность, строя свои

предположения. Я провела всю ночь, расхаживая по комнате и горько

жалуясь на свою судьбу. «Он женат! – воскликнула я. – Эти бесценные сердце и

рука принадлежат другой. О милосердное Небо! Неужто я унаследовала

судьбу матери вместе с ее чертами? Неужто беззаконной страсти суждено быть

преступлением и бедствием всей моей семьи? Так пусть же страсть эта будет

похоронена в груди моей. Да! – гордо воскликнула я. – Пусть я буду

несчастна, но не подам повода к порицанию: дочь Марии будет достойна Стюартов.

Когда прославленный Лейстер вернется в мир, он вспомнит этот невинный

приют с благоговением и семья Говардов будет по-прежнему дорога его

сердцу. О, пусть благополучно возвратится он к счастливейшей из жен, я же

похороню свою юность в уединении, милом моему сердцу тем лишь, что некогда

он нашел здесь приют». Но тут чувства брали верх над разумом, и бурные

потоки слез смывали все благие решения.

Увы, я забываю, для кого пишу. Язык и мысли влюбленных, должно быть,

всегда одни и те же, и свои излияния я могу оправдать лишь тем, что нежное

сердце найдет печальное удовольствие в том, чтобы распознать свои

собственные чувства, сокрытые чужим именем.

На следующий день лорд Лейстер в обычный час возобновил свое

повествование:

– Военные действия в Нидерландах удерживали меня за границей по

полгода, а остальное время я делил между жизнью при дворе и своей женой.

Вероятно, чувство безопасности породило у меня беспечность, и посол Франции,

придворные круги которой были заинтересованы в том, чтобы лишить меня

благосклонности королевы, видя во мне главное препятствие к ее браку с

герцогом Анжуйским, с помощью неведомых мне хитростей вызнал тайну моей

женитьбы, о которой тут же уведомил Елизавету. Как-то утром я имел

несчастье выслушать самые недвусмысленные изъявления ее неудовольствия, так

как в гневе она была известна крайней несдержанностью речи. Свои

ядовитые упреки она завершила приказанием, чтобы я вернулся к армии в

Нидерланды и не смел возвращаться без ее дозволения. Ошеломленный

раскрытием своей тайны и необузданностью ее поведения, я откланялся и удалился, не

пытаясь и слова сказать в свою защиту. Королева отчасти искупила

обращенную на меня ярость тем, что продолжала упрямо отказывать герцогу

Анжуйскому, тем самым жестоко разочаровав французского посла.

Не имея более надобности хранить тайну, моя свита препроводила леди

Лейстер в замок Кенильворт, где она могла в полной безопасности ожидать,

когда утихнет гнев королевы. Я же, повинуясь приказу, отправился в

Голландию. Вскоре я узнал, что главная причина, по которой Елизавета не спешит

вернуть меня, заключается в необходимости простить в таком случае мою

жену, на которую она, по необъяснимой прихоти, перенесла все свое

негодование и которую надеялась наказать тем, что длила нашу разлуку. Время и

множество причин делали нашу переписку нерегулярной, и целыми месяцами я,

если только не посылал нарочного, не имел никаких вестей о той, которая

была мне столь дорога. Я несправедливо винил в этих перебоях поочередно то

королеву, то своих недругов, и возмущенный неблаговидным мотивом моего

изгнания, решил проникнуть в Англию инкогнито и увезти леди Лейстер в

Нидерланды или, если она того не пожелает, попытаться умилостивить

королеву.

Я осуществил этот план столь удачно, что мое появление в собственном

замке было полной неожиданностью для леди Лейстер, которая не покидала

своих комнат по причине нездоровья. Мне показалось, что радость ее была

близка к печали, но я приписал эту странность болезни, и мысль об этом

посетила меня лишь на мгновение. Красота ее, казалось, поблекла, но, объясняя

для себя эту перемену ее тоской по мне в мое долгое отсутствие, я ощутил к

ней еще большую нежность. Она рассказала, что ужас, который она

испытывает перед Елизаветой, сделал ее чуть ли не пленницей в собственном доме,

где она провела год и три месяца в полном одиночестве, скрашенном лишь

присутствием брата, который, по доброте душевной, последовал за нею в

здешнее уединение, чтобы помочь ей справиться с толпою неуправляемых

слуг, не привыкших видеть в ней хозяйку. Я выразил свою признательность

Линерику и подарил ему превосходный бриллиант, некогда пожалованный

мне на государственной службе.

После долгого отсутствия мое жилище, где искусство и природа слились,

придавая друг другу прелесть новизны, показалось мне райским убежищем

от шума и беспорядка бивуачной жизни. Половину дня я провел, осматривая

сады и отдавая распоряжения о необходимых работах.

Ранним вечером, почувствовав неодолимую усталость, я согласился на

уговоры леди Лейстер пойти к себе и прилечь отдохнуть хоть на часок. Я

проспал несколько часов, когда мой камердинер Ле Валь вдруг рывком раздви-

нул занавеси полога с видом человека, принесшего страшную весть, и с

мольбой не гневаться на столь грубое нарушение приличий.

Изумленный сверх меры, я попросил его прийти в себя, ибо, пока он

пребывает в таком смятении, я не смогу положиться на основательность его

известий, какими бы благими побуждениями он ни руководствовался.

– Простите меня, милорд, – сказал он, – но ради вашей безопасности я

вынужден взять на себя смелость – для подтверждения правдивости

злосчастных известий, сообщить которые мне повелевает долг, – задать вашей

светлости вопрос: заметили ли вы, что почти все ваши слуги сменились?

Сейчас, когда вопрос был задан, мысль эта поразила меня, хотя по

приезде я не придал этому значения.

– Нет, нет, милорд, – горячо продолжал он, – здесь кроется дьявольский

замысел.

– Остерегись в своих намеках, Ле Валь, – прервал его я. – Если ты, не

имея доказательств, осмелишься чернить...

– У меня слишком веские доказательства, – возразил он, качая

головой, – но я схороню их в своей груди, если вы ответите утвердительно на мой

следующий вопрос. Убеждены ли вы, милорд, что человек, которого миледи

зовет братом, действительно ее брат?

Я заколебался.

– Будем надеяться, что нет, милорд, – продолжал он с горячностью. —

Иначе это противно законам человеческим, ибо, Бог свидетель, они слишком

близки между собой.

Эта мысль поразила меня ужасом. Сердце мое замерло и невольно

утвердило меня в догадке, подкрепленной слишком многими обстоятельствами. Ее

склонность к уединению происходила скорее от этой ее привязанности, чем

от любви ко мне, и даже само замужество было благородной завесой для

греховной связи. У меня не было ни сил, ни желания остановить моего бедного

слугу, который продолжал в своем честном усердии:

– Из всех слуг, что издавна были при вашей светлости, осталось лишь

двое, остальные – толпа буйных ирландцев из тех же краев, что брат и

сестра, и потому преданных им. Дворецкий признается, что сохранил свое место

лишь молчанием и покорностью, а дама Марджери, домоправительница, —

тем, что посвящена во все секреты миледи. Но дворецкий поклянется, что

миледи состоит в связи с Линериком и что ваше возвращение не только не

желанно им, но встревожило их безмерно, ибо миледи в любую минуту может

разрешиться от бремени. И это не все.

– Дай мне дух перевести, Ле Валь! – взмолился я. – Твое ужасное

известие ошеломило меня.

– Даже если бы вы пронзили мне грудь мечом, я не смог бы молчать,

милорд, зная, что вас обманывают. Но я опасаюсь худшего – я боюсь, что сейчас

злоумышляют на вашу жизнь: в комнате у Марджери миледи распоряжается

приготовлением карпа, как вы любите, а я видел, как слуга Линерика

отправлялся в Ковентри и только что вернулся оттуда, чуть не загнав коня.

– Ну, хорошо, – сказал я. – Не сомневайся, я обдумаю все, что от тебя

услышал, и не прикоснусь к этому блюду.

– Ах, милорд, это лишь убедит их в том, что вы заподозрили их

дьявольское намерение, а набранные ими слуги – это настоящая армия в доме. Если

милорд готов послушать совета своего слуги, то у меня есть план, который не

будет иметь дурных последствий, если не замышляется ничего дурного, в

противном же случае – зло падет лишь на головы тех, кто его задумал. Второе

такое же блюдо можно будет поместить на нижнем конце стола. Когда ужин

будет подан, я притворюсь пьяным и затею потасовку в дверях. Миледи и ее

брат, конечно, встревожатся и станут наводить порядок. Дворецкий между

тем поменяет два блюда местами, и тогда миледи отведает кушанья

собственного приготовления, а далее – будь что будет.

План был сам по себе столь невинным и ловко придуманным, что я дал

свое согласие, и Ле Валь, довольный тем, что сумел все высказать, удалился.

Он, несомненно, облегчил свою душу, но какой груз он взвалил на мою! Одна

эта мысль наполняла меня безграничным ужасом. Как в любви, так и в

ненависти всякая мелочь мгновенно становится подтверждением. Молчание

друзей, когда было объявлено о моем браке, ее слезы, перемена в ее наружности,

долгое отсутствие писем, в котором я мысленно винил королеву, – словом,

все, в чем совсем недавно я видел неоспоримые доказательства любви, теперь

вставало передо мною как ужасные свидетельства ее вины. И все же, когда

она вскоре вошла в мою комнату и нежно попеняла мне на столь долгое

отсутствие, для меня меньшим мучением было бы принять яд из ее рук, чем

подозревать ее.

Вечер уже наступил и стол был накрыт, когда я вошел в обеденную залу

после своего долгого сна. Ле Валь затеял условленный беспорядок. Моя жена

и ее брат устремились к дверям, куда уже сбежались слуги, увеличивая

суматоху. Верный дворецкий, с которого я не спускал глаз, поменял местами

блюда, как было задумано. Все вернулись к столу. Я заметил, что жена моя

дрожит с головы до ног, – она убедительно объяснила это испугом. Заверив, что

приготовила для меня карпа собственными руками, она настойчиво

предлагала мне отведать его, и я, попросив составить мне компанию, последовал

приглашению. Несколько раз я готов был помешать ей опробовать

подмененного кушанья, но, видя, с каким удовольствием проклятый Линерик провожает

глазами каждый кусок, несущий мне, как он полагал, смерть, я промолчал.

Едва успели убрать со стола, как леди Лейстер упала на пол в страшных

корчах. Совесть заставила Линерика воскликнуть: «Яд, яд!» Были использованы

все известные противоядия, но тщетно. В безнадежном состоянии ее отнесли

в спальню, а я удалился в свою обдумывать происшедшее в одиночестве.

Неопровержимая уверенность в ужасной судьбе, уготованной мне по

возвращении из изгнания, причиной которому послужила она, превратила мою любовь

в ужас и отвращение.

Время от времени леди Лейстер впадала в неистовство, до последнего

мгновения утверждала, что я отравил ее, и под утро скончалась. Чернота ду-

ши передалась телу, а доказательство ее неверности сделалось очевидным.

То ли природа Линерика была менее подвластна яду, то ли он более

умеренно отведал карпа, но признаки отравления он ощутил лишь после ее

смерти. Убежденный примером сестры, что спасения ему нет, он призвал к себе в

комнату всех своих ирландцев-слуг. Верный Ле Валь воспользовался

минутой, чтобы пробраться ко мне и сообщить об этом их совещании, которое, по

его убеждению, должно было иметь роковые последствия, если только я не

соглашусь тут же сесть на коней, уже приготовленных, и вместе с ним и Уиль-

ямсом отправиться в Лондон, что дало бы мне преимущество первым

сообщить о случившемся и оградило бы от их жестокой мести. Дворецкий между

тем с помощью арендаторов сможет завладеть замком, как только

разбойники покинут его, отправившись в погоню.

Совет показался мне здравым, и, выбравшись тайком из замка, я вместе с

Ле Валем и Уильямсом поскакал прочь от своих слуг, как худших из убийц, и

от своего замка, как от собственной могилы. Наступил рассвет, и мы, проехав

всего несколько миль, с вершины холма увидели преследователей. Мы

опередили их миль на двадцать, имея более быстрых лошадей, как вдруг,

воспользовавшись неизвестной нам более короткой дорогой, они приблизились почти

вплотную. В ту же минуту впереди показалось величественное строение, к

которому Ле Валь умолял меня поспешить, отдав мне свой плащ, чтобы сбить с

толку злодеев. Нельзя было терять ни минуты. Я углубился в лес и, видя, что

конь становится для меня обузой, предоставил его собственной судьбе. Я

прокладывал себе дорогу в зарослях, отнюдь не уверенный, что иду правильным

путем, когда вдруг имел счастье встретить столь прекрасных спасительниц.

Так заключил свое повествование лорд Лейстер, но о! какая обширная

часть моей жизни исчезла без следа за время его рассказа! Неодолимая

тревога, с которой я следила за развитием событий, нераздельно слила мое сердце

с его сердцем и убедила меня, что никакое различие в положении и в годах не

мешают горячим чувствам юности искать награды. В ответ на его

благородную искренность я пересказала уже известную печальную повесть о нашем