Текст книги "Убежище, или Повесть иных времен"

Автор книги: София Ли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 33 страниц)

доме Эссекса в воскресенье, полагая, что в такое время они не рискуют

подвергнуться оскорблениям расположенных к нему лондонцев. Эссекса они

застали в великом гневе. Поклявшись, что никогда более не будет

добровольным пленником, он запер в своем доме лорда-хранителя печати и всех

остальных и в полном вооружении, сопутствуемый лишь несколькими друзьями и

слугами, бросился искать защиты у народа.

Роковым образом (как случалось не с ним одним) мыльный пузырь

популярности, что так долго рос и радужно переливался перед его обольщенным

взором, мгновенно лопнул, оставив его в пустоте. Враги его рассудили здраво,

выбрав воскресный день. Без подготовки, почти без друзей, несчастный

Эссекс стремительно двигался по лондонским улицам, заполненным лишь

мирными и скромными ремесленниками, которые стекались из прилегающих

переулков в окружении жен и детей, радуясь еженедельному отдыху от трудов.

Людям этого сословия отважный Эссекс был почти неизвестен и, во всяком

случае, безразличен. Они оборачивались, с тупым любопытством глядя, как

воинским шагом благородный Эссекс, за которым никто не отваживался

следовать, стремительно идет навстречу гибели. Неудача, однако, лишь

увеличивала его отчаянную решимость, и, когда горожане, отважившись на слабое

противодействие, пытались остановить его, произошло столкновение. Верный

Трейси окончил жизнь как сам того желал – пал, сражаясь рядом со своим

господином, который даже в эту суровую минуту пролил слезу о гибели

дорогого ему юноши. Почет, честь, счастье, самая жизнь уходили от Эссекса, но,

расставаясь безоглядно с этими благами, он оставался верен обязательствам

дружбы. Из сострадания к немногочисленным великодушным

приверженцам, которым суждено было погибнуть за него, продли он свое

сопротивление, граф наконец отдал шпагу.

Все было кончено для этого фаворита, некогда окруженного восхищением

и жестоко заблуждавшегося. Заключенный в Тауэр, он теперь имел время

обдумать все те события, что привели его туда. То, что он оказался в

одиночестве, открыло ему глаза на истинное положение вещей. Он ясно увидел, что

люди, пока он содействовал им в их нуждах, гордости и удовольствиях, готовы

были сотрясать воздух приветственными кликами, но стоило ему в свой черед

воззвать к их чувствам, как они неизменно становились холодны, вялы и рав-

нодушны. В напрасном раскаянии он понял, что на путь оскорбления законов

общества его завлекло не только собственное легковерие, но и изощренное

коварство врагов. Однако он не в состоянии был извлечь для себя урок из

этих прискорбных открытий: они лишь исполнили его искреннее сердце

глубоким отвращением. Он, тем не менее, утешал себя мыслью, что самозащита

была единственной целью его решительного выступления и что за всю свою

жизнь он ни одним поступком не нарушил присягу верности, принесенную

королеве. Он мужественно приготовился встретить решение, которое вынесут

равные ему по званию, и лишь печалился о том, что дружба сделала

причастным к его судьбе великодушного Саутгемптона, без сожалений и ропота

делившего заключение со своим другом.

Королева между тем испытывала все мучительные, противоречивые

чувства, которые неизбежно должны были возникнуть из такого столкновения

страстей. Как обычно, заточение ее любимца, казалось ей, само по себе

искупило его проступок, но он уже был неподсуден ей, он находился во власти

закона, в руки которого она, к несчастью, сама отдала его, лишив себя всех

привилегий, кроме привилегии помилования, воспользоваться которой едва ли

сможет, так как гордая душа Эссекса не позволит ему просить об этом. Она

раскаивалась слишком поздно, что довела его до столь губительной

крайности, и, пока судьба его оставалась неясной, выстрадала не меньше, чем он,

когда участь его решилась.

Друзья графа, убежденные, что противники не пожалеют усилий, чтобы

отправить его на плаху, в один голос умоляли его склонить на свою сторону

королеву своевременным раскаянием и покорностью, но они не знали

величия сердца, которое пытались побудить к унижению. Эссекс, которому

суждено было особенно блистательно отличаться именно тогда, когда он

оказывался лишен блеска внешних отличий, в такие времена был склонен к

наибольшей ясности мысли.

– Можно ли зваться моим другом, – возмущенно вопрошал он, – и при

этом желать, чтобы я униженно вымаливал для себя жизнь в безвестности и

позоре? Как! Угаснуть в расцвете сил в одиночестве и бесчестье, оставленным

людьми, однако не заклейменным правосудием! Самому сторониться тех

людей, возвышенных судьбой и характером, с которыми я не осмелюсь более

состязаться! Оставаться наедине с мучителями – собственными мыслями – до

той поры, пока, быть может, в отчаянии не приму от своей руки то, что

трусливо уклонился принять из рук закона! Нет, друзья мои. Я арестован как

изменник – если измена будет доказана, мне надлежит искупить свое

преступление; если же я буду оправдан, я знаю цену жизни, которой до сего дня

рисковал лишь ради блага своей страны.

Никакие доводы, никакие мольбы не могли сломить его решимость, и он с

беспримерным мужеством ожидал приговора, который, как продолжал

утверждать, отмене не подлежал. Напрасно перед его живым воображением

яркими красками рисовали дорогие и волнующие образы. Лишь от образа

пораженной горем Эллинор, слишком поздно обретшей свободу и в отдаленном

уединении строящей в мечтах волшебный приют любви и счастья, сердце его

содрогалось от скорби.

– Вы можете истерзать мое сердце, – отвечал он, вздыхая, – но решение

мое неизменно. Даже ради самого дорогого для меня существа я не смирюсь с

бесчестьем. Нет! Когда я устремлял взор на тебя, дорогая Эллинор, в своей

душе я находил все, что давало мне право верить, что я достоин тебя. Сейчас

я не могу решиться даже поднять глаза на женщину, которую боготворю.

Пусть лучше она оплакивает мертвого, чем втайне презирает живущего.

Чисты и бесценны будут слезы, падающие на мою могилу, тогда как сам я в

каждой слезе ее различал бы скрытый укор... Предоставьте меня моей судьбе,

друзья мои. До сих пор честь неизменно руководила моими поступками, и

мне поздно меняться.

С той минуты, как вынесенный Эссексу приговор стал известен королеве,

она лишилась сна и покоя. Избранник ее сердца стал жертвой закона, и

сердце ее готово было изойти кровью вместе с ним, если только его не удастся

убедить прибегнуть к ее милосердию. Сотни посланцев уверяли его в

несомненном прощении – слова, единого желания довольно, чтобы получить его.

На это он всякий раз отвечал с неизменным спокойствием, что, «будь

королева к нему столь снисходительна раньше, его жизнь не оказалась бы под

порицающей властью закона, но, поскольку теперь ее наивысшая милость может

выразиться лишь в продлении для него права дышать, он – ради ее

безопасности и во исполнение своего приговора – готов отказаться от этой

привилегии, которая стала бременем с той минуты, как оказалась единственной

доступной ему». Такой ответ, способный тронуть самое безразличное сердце,

пронзил сердце Елизаветы. Но так как даровать ему помилование без его

просьбы о том означало бы запятнать свои преклонные годы проявлением

непростительной слабости, она ежечасно терпела самые невыносимые терзания.

Ах, отчего я говорю «самые невыносимые»? Увы, в глуши Камберленда

была прекрасная страдалица, которую жестокое известие, дошедшее до нее,

обрекло на участь, горшую смерти. Приговор Эссексу подразумевал и его

друга Саутгемптона, чьи родственники тотчас отправили гонца к его жене в

надежде, что она успеет прибыть в Лондон и ходатайствовать перед

королевой о помиловании. Посланец застал не ведающих о несчастье женщин

душевно бодрыми, утешенными безопасностью, уединением, светлыми

надеждами. Перестук конских копыт, донесшийся издалека, не вызвал у них иного

чувства, кроме радостного затаенного трепета, порожденного надеждой сей

же час увидеть одного, а может быть, и обоих графов (к тому времени уже

осужденных). Как же ужасна была перемена чувств и мыслей, когда им

вполне открылась вся отчаянная безнадежность положения, когда они лишены

были даже той защиты, что таится в ожидаемом бедствии! Несчастная жена

Саутгемптона, поглощенная своей долею беды, не заметила, как глубоко и

ужасно горе поразило рассудок ее не менее тяжко страдающей подруги, не

заметила, пока чувства и мысли Эллинор явно и окончательно не погрузились в

оцепенение, пока беда не сделалась непоправимой.

Для человеческого разума, даже самого возвышенного, непосильно

одновременное воздействие двух противоборствующих страстей – одна должна

быть принесена в жертву другой, дружба вынуждена отступить перед

любовью. Леди Саутгемптон поспешила в дорогу, не зная ни промедления, ни

устали, поручив свою подругу заботам верных слуг, которым было приказано

везти ее более спокойно и неспешно. Глубокий мрак, в котором пребывал разум

милой Эллинор, в пути сменился смутным и неровным весельем, но так как

прежде такая перемена порой предшествовала ее выздоровлению, то же

могло случиться и на этот раз, будь она в окружении людей, знакомых с ее

недугом. От тех же, на чьем попечении находилась она сейчас и кому неизвестно

было ни имя ее, ни положение, ни страдание ее души, едва ли разумно было

бы ожидать, что они сумеют оберечь ее от событий, предвидеть которых

никак не могли. Случилось так, что в один из дней пути, во время отдыха,

взгляд Эллинор обратился на обширное строение, отлично видное с дороги, и

в ее блуждающих мыслях оно представилось ей Кенильвортом. Не в меру

усердный слуга сообщил ей, что это замок Фозерингей. Она пронзительно

вскрикнула, выразительным жестом протянула руки в сторону рокового

замка, а затем, вырывая пряди своих прекрасных волос, которые еще прежде

пострадали во время ее недуга и едва успели вновь обрести свою прежнюю

пышность, бросилась наземь и с этой минуты окончательно погрузилась в

безумие.

Когда леди Саутгемптон вошла в тюремную камеру к своему супругу и на

его измученной груди излила в слезах свою любовь и скорбь, Эссекс

почувствовал, как все струны его сердца отозвались стоном, и, в тревоге и нетерпении

устремив взгляд к дверям, с невыразимым ужасом увидел, что следом за нею

не вошел никто. Ей недостало присутствия духа скрыть от друга своего мужа

истину, завершающую собою его судьбу, истину столь ужасную, что он готов

был счесть ее милосердным обманом друзей, призванным примирить его со

смертным приговором. Убедившись наконец в правдивости известия, он

горестно воскликнул:

– Только теперь я по-настоящему ощутил свои оковы, только теперь я по-

настоящему стал пленником. О Эллинор, несравненная Эллинор! Если бы я

мог устремиться к тебе! Если бы мог вновь вернуть твою бесценную душу,

которая, как испуганная птичка, всякий раз покидает свое жилище, когда над

ним мрачной тенью нависает беда! Ты, ты одна сокрушила дух, не

подвластный никакому иному несчастью, ты превратила меня в труса: чтобы спасти

тебя, моя любовь, я могу решиться вступить в жалкий торг за свою

опозоренную жизнь, могу пожелать пережить свою честь.

Веря, что его присутствие могло бы возыметь такое же действие, как

некогда в Сент-Винсентском Аббатстве, он стал страстно добиваться

возможности увидеть Эллинор. Эта мысль целиком завладела им, превратилась в его

единственную просьбу, в его предсмертное желание. При том безнадежном

состоянии, в котором пребывала Эллинор, опасения внушали лишь

последствия этой встречи для Эссекса, но, видя тщетность всех доводов и просьб,

друзья наконец решились уступить его страстному, его единственному

желанию.

Был объявлен день казни Эссекса и даровано помилование Саутгемптону,

как того и желал его друг. Так как всем друзьям Эссекса был открыт

свободный доступ в тюрьму, не представило труда привести в камеру его любимую в

наряде юноши, сопровождаемую леди Саутгемптон... Ни за какие блага не

согласилась бы я присутствовать при этой встрече... Ах, дорогая Эллинор! Был

ли утраченный рассудок, который они так страстно желали вернуть тебе,

действительно потерей? В здравом уме – как смогла бы ты перенести

мучительное зрелище, наблюдать которое тебя вынудили усилия погибающей любви и

услужливой дружбы? Какими глазами глядела бы ты на мрачную башню, на

охраняемые стражей ворота, через которые скоро предстояло твоему

возлюбленному пройти и никогда более не вернуться? Как истекало бы кровью твое

сердце при виде прекрасного лица, от которого всего через несколько часов

отлетит душа, чья мука сейчас выразилась в каждой черте его? Но это

безмерное испытание не выпало тебе на долю. Все силы и богатство прекрасной души

были уже недосягаемы даже для любви. Твой блуждающий взгляд не признал

того, к кому прежде был неизменно устремлен, твое ухо не внимало его

голосу, грудь твоя ни единым вздохом не отозвалась на бурю скорби, вздымавшую

грудь твоего возлюбленного, чье сердце еще живо откликалось на все

человеческие горести. К тебе, прощаясь с жизнью, льнула его душа; когда же ты

скрылась из глаз его, взор Эссекса без сожаления отвратился от мира.

После ухода Эллинор Эссекс не видел ни друзей, ни родных, но, обратясь

мыслью к грозной и столь близкой будущности, умер для этого мира еще

прежде, чем совершилась казнь.

В ночь накануне события была доставлена эта записка, адресованная

одновременно моей сестре (поселившей у себя дорогое несчастное создание)

и мне:

«Дорогие великодушные хранительницы загубленного ангела, мысль о

котором заставляет кровоточить мое сердце, примите в этом письме мои

прощальные благословения и простите, о, простите недоверчивость, слишком

сурово наказанную достоверностью, достоверностью столь ужасной, что она

примиряет меня со смертью, которую несет мне грядущий день. Да, моему

ошеломленному взору явилась бледная и недвижимая фигура моей

возлюбленной – она дышала, но не жила, лишенная речи и мысли. Ждущая толпа,

роковой помост, топор, что отторгает душу от тела, – к ним я с облегчением

обращаюсь мыслью, когда это воспоминание настигает меня.

Прощайте, достойные сестры доблестного Сиднея. О, если разум с

опозданием возвратится к милой страдалице, завещанной вашей дружеской заботе,

милосердно уврачуйте раны ее души. Но более не пробуждайте к страданию

мою обожаемую Эллинор.

Пусть тихо дремлет твоя чистая душа в своей дышащей гробнице до того

заветного часа, что наконец соединит тебя с твоим Эссексом.

Тауэр».

Казалось, это послание вместило в себя все те слабости, с которыми

медлительно расстается бренная оболочка, ибо оставшиеся часы его жизни были

посвящены единственно исполнению религиозного долга. В расцвете сил, в

возрасте тридцати трех лет, этот возбуждавший всеобщую зависть фаворит

не ропща отрекся от всех земных отличий и благ и взошел на эшафот со

спокойствием, даруемым лишь сознанием своей правоты и милостью Небес.

Растроганная толпа с запоздалой скорбью смотрела, как его цветущая молодость

идет навстречу кровавому концу. Слуха его коснулся всеобщий ропот печали

и хвалы. Умудренным взглядом он обвел зрителей, а затем, обратив взор к

небесам, спокойно предался в руки палача, и тот единым ударом разлучил

голову и сердце, которые, будь они в постоянном согласии, могли обрести

мировую славу.

О той, что была так любима и так великодушно и трагически верна, не

много осталось рассказать. Время, забота и медицина оказались бессильны

возвратить ей рассудок, который, впрочем, мог принести ей лишь новое горе.

Однако даже во власти безумия Небеса позволили ей стать орудием

небывалого и поучительного возмездия.

Минуло немногим более года, и за это время ее болезнь выразилась во

всех многообразных и ужасных проявлениях, ей свойственных. Желая иметь

постоянную врачебную помощь, я взяла Эллинор к себе в Лондон, где как-то

вечером она, проявив известную долю сообразительности и хитрости, что так

часто вплетаются в безумие, сумела ускользнуть от приставленной к ней

прислуги и, зная все покои и переходы дворца, прошла по ним с удивительной

легкостью.

Королева, всецело погруженная в леденящее уныние безысходного

отчаяния и беспощадно наступающей старости, окончательно покорилась их

власти. Фрейлинам часто поручалось читать ей вслух, и это было единственное

развлечение, с которым мирилась ее тоска. В ту памятную ночь был мой

черед. Елизавета отпустила всех остальных в тщетной надежде дать себе покой

и отдых, которые давно безвозвратно утратила. Исполняя свою обязанность,

я читала уже долгое время, когда вследствие позднего часа и королевского

повеления воцарилась такая глубокая тишина, что если бы, изредка

вздрагивая, она тем не заставляла меня очнуться, мои полузакрытые глаза едва ли

могли бы различать строки, по которым скользили. Дверь внезапно

распахнулась, и на пороге возникла фигура столь легкая, столь хрупкая и столь

трагическая, что мое бурно забившееся сердце едва решалось признать в ней

Эллинор. Королева приподнялась с болезненной поспешностью, но смогла лишь

невнятно и приглушенно вскрикнуть. Мне мгновенно пришло на ум, что

Елизавета убеждена в ее смерти и воображает, будто видит перед собою призрак.

Прекрасная тень (ибо поистине никогда еще смертный не походил так на

существо из иного мира) опустилась на одно колено среди плавно струящихся

складок длинного черного одеяния, возвела к небу взор, исполненный той

невыразимой безмятежности, той безграничной, непостижимой

благожелательности, что сообщается лишь безумием, и кротко склонилась перед Елизаве-

той. Королева, пораженная до глубины души, откинулась в кресле, не в силах

произнести ни слова. Эллинор поднялась, приблизилась и несколько

мгновений стояла молча, задыхаясь.

– Когда-то я испытывала гордость, страсть, негодование, – наконец

заговорила несчастная тихо и горестно, в невыразимой тоске, – но теперь Небеса

запрещают мне это... О ты, воистину рожденная лишь для того, чтобы

преследовать мой несчастный род, прости меня... У меня не осталось иных чувств,

кроме печали.

Она рухнула на пол и дала волю рыданиям, которые тщетно пыталась

сдержать. Королева судорожно притянула меня к себе и, пряча лицо у меня

на груди, бессвязно воскликнула:

– Спаси, спаси меня, о Пемброк, спаси меня от этого ужасного

призрака!

– Эссекс, Эссекс, Эссекс! – простонала распростертая на полу Эллинор,

выразительно воздевая бледную руку при каждом горестном возгласе.

Бурная дрожь, охватившая королеву, показала, как глубоко поразил ее

звук этого рокового имени.

– Мне сказали, – продолжала милая страдалица, – что он в Тауэре, но я

искала его там так долго, что совсем устала... Значит, есть тюрьма холоднее и

надежнее? Но разве тюрьма – место для вашего фаворита! И разве можете

вы отдать его могиле – ах, милосердный Боже! – и отрубить ему голову, эту

прекрасную голову, и погасить навеки этот сверкающий взгляд? О нет, я так

и не думала, – произнесла она изменившимся голосом. – Значит, вы все же

скрыли его здесь, лишь бы мучить меня... Но Эссекс не допустит, чтобы я

страдала – верно, милорд? Так значит... значит... – Ее взгляд медленно

обводил комнату, следуя в воображении за его шагами. – Да, да, – продолжала

она, оживляясь, – я думала, что этот голос возобладает – когда и кто мог

устоять перед ним? И значит, только мне надо умереть. Что же, я согласна... Я

проберусь в его тюрьму и пострадаю вместо него, но только не говорите ему,

потому что он любит меня... Ах, он очень любит меня, но, знаете, я одна

должна вздыхать об этом.

Она и в самом деле вздохнула. О, какое бесконечное страдание было в

этом единственном вздохе! Последовавшее долгое молчание побудило

королеву поднять голову. Перед ее глазами была все та же скорбная фигура, но

только теперь бедняжка снова поднялась с пола и стояла, приложив одну

бледную руку ко лбу и приподняв другую, словно требуя внимания, хотя

отсутствующий взгляд показывал, что мысль ею утеряна.

– Ах, теперь вспомнила, – вновь заговорила она. – Мне все равно, как вы

прикажете меня умертвить, но пусть похоронят меня в Фозерингее и пусть

непременно при мне будут служанки... непременно... вы знаете почему. – Это

несвязное упоминание о беспримерной участи ее матери болезненно поразило

Елизавету. – Но неужели вы не дадите мне еще раз взглянуть на него перед

смертью? О, какой радостью было бы мне увидеть его на троне! Но я вижу его

на троне! – воскликнула она с удивлением и восторгом. – Милостивый, царст-

венный! О, как он величественно прекрасен! Кто не согласится умереть за

тебя, мой Эссекс!..

– Увы! Никогда, никогда, никогда не увидеть его мне – простонала

измученная Елизавета.

– Я жена ему? – продолжала Эллинор, отвечая на воображаемые речи. —

О нет: судьба сестры – урок для меня! Не хочу больше кровавых браков.

Видите, – она неистовым жестом протянула руки, – у меня нет кольца, только

черное... поистине черное... если бы вы знали все... Но ведь мне не надо

говорить вам об этом – верно, милорд? Смотрите – вот мой возлюбленный, он

сам скажет вам.

Она схватила Елизавету за руку, которую та в страхе вытянула перед

собой, но тут же, слабо вскрикнув, отдернула свою руку и принялась

разглядывать ее с невыразимым ужасом.

– О, вы окунули мою руку в кровь, – воскликнула она, – в кровь матери!

Она теперь во мне... холодным током она течет к самому сердцу. Ах, нет...

это... это кровь Эссекса... Так вы все-таки погубили его – при всей своей

любви, при всех обещаниях? Погубили благороднейшего из людей! И все потому,

что он не мог любить вас. И эти морщины... фу, какой стыд!.. Разве можно

любить старость и безобразие? О, как ему были противны эти фальшивые

локоны и все ваши румяна и белила!.. Как мы смеялись над этими нелепыми

причудами!.. Но теперь я уже больше не смеюсь... Поговорим о могилах, о

саванах, о кладбищах... Если бы я могла узнать, где похоронена бедная моя

сестра... Вы, верно, скажете – в моем сердце... Да, в нем погребены все, кого я

люблю. И все же должен быть где-то на земле неведомый уголок, который

можно назвать ее могилой, лишь знать бы, где найти его. Там она наконец

покоится рядом со своим Лейстером... Он тоже был ваш фаворит... Кровавая,

кровавая это честь.

Королева, которая до этой минуты с трудом сохраняла присутствие

духа, при последних язвительных словах Эллинор поникла в глубоком

обмороке.

Трудно передать весь ужас моего положения. Я опасалась, что любая моя

попытка призвать кого-нибудь на помощь может побудить объятую горем

Эллинор к чудовищному акту мщения – мне было неизвестно, как и насколько

она была готова к нему. Если бы Елизавета в этот миг не лишилась чувств, я

уверена, что сама потеряла бы сознание. Я помнила, что королева верит,

имея тому много подтверждений, будто несчастная, столь устрашающе

явившаяся перед нею, давно скончалась в деревне; для тех же, кто некогда ввел ее

в заблуждение, сейчас было бы неразумно и небезопасно признать, что

известие было ложным.

– Так вот как? – вздрогнув, воскликнула Эллинор. – Кто бы подумал, что

это жестокое сердце все-таки можно разбить? Однако я разбила его... и она

ушла вслед... нет, не за Эссексом.

– Уйдем отсюда, милая Эллин, – сказала я, спеша увести ее из комнаты,

чтобы можно было оказать помощь королеве.

– Тише! – вскричала она, впадая во все большее исступление. – А то

скажут, что мы ее тоже обезглавили... Но кто ты? – Она устремила на меня

печальный, затуманенный взгляд. – Я где-то видела тебя раньше, но сейчас, из-

за этого бледного лица, я забыла все другие лица... Я не знаю, где я и куда ты

хочешь меня вести, – добавила она, печально вздыхая, – но ты похожа на

светлого ангела и, может быть, ты возьмешь меня с собой на небо.

Я воспользовалась этой благословенной минутой покорности и, опустив ей

на лицо черный траурный капюшон, провела ее в малый дворик, где мои

слуги дожидались, когда я освобожусь. Поручив ее их заботам, я вернулась и

разбудила в приемной фрейлин, чей несвоевременный сон позволил Эллинор

незамеченной пройти в королевский кабинет, – это обстоятельство в

сочетании со многими другими придало странному посещению видимость

сверхъестественного.

Все обычные средства оказались бессильны привести королеву в чувство, и

лишь стараниями врачей она очнулась, но перенесенный ужас навсегда

оставил след в ее сознании. Трепеща от страха, объяснить который могла бы

лишь я одна, она часто ведет с кем-то непостижимые для окружающих

беседы, жалуется на посещение гостьи из иного мира, приказывает запирать все

двери и все же воображает, что видит ее, и тщетно запрещает впускать.

Предполагаемое непочтительное безразличие окружающих разжигает

вспыльчивость, присущую ее характеру, который по многим причинам сделался

раздражительным, и ее неоправданный гнев порождает то самое непочтение, на

которое она жалуется. Так гнев и страх терзают ее преклонные годы, ускоряя

разрушение естества. Когда эти бурные чувства утихают, скорбь и отчаяние

наполняют ее душу. Не менее жестоко страдает она и оттого, что чувствует,

как приходит в упадок ее власть. Не желая расстаться с благом, которое ей

уже не в радость, в каждой протянутой руке она усматривает стремление

вырвать у нее скипетр, который, даже умирая, не хочет никому завещать.

О милая Матильда! Если бы ты действительно дожила до сей минуты и

стала свидетелем этого возмездия свыше, твои кроткие слезы пролились бы

даже над твоим смертельнейшим врагом! Ты не смогла бы без жалости

видеть царственную Елизавету, которой недоступны простые утешения света,

воздуха, пищи, радости. Та, чей могучий ум в будущем долго будет вызывать

изумление, как вызывал в прошлом, сейчас – лишь дышащее напоминание о

слабости и бренности человеческой.

Ах, если бы вокруг нее собрались все честолюбцы, жаждущие

главенствовать и повелевать; если бы единожды взглянули на эту царственную жертву

неуправляемых страстей, которая умела править всеми, но не собой, – каким

грозным примером стало бы это для них! Ах, если бы к ним присоединилось

великое множество тех, кто, презирая любовь к ближнему, на себя самого

обращает благословенное чувство привязанности, которое одно только и может

усладить слезы, что всем нам суждено проливать в этой жизни!.. Собравшись

у бессонного ложа, где изможденная королева угасает в царственном

одиночестве, они, быть может, научились бы благожелательности и своевременно

исправили те ошибки, которые, если в них упорствовать, сами для себя

становятся суровым наказанием.

* * *

Захваченная и поглощенная многочисленными и горестными событиями

скорбной истории, развернувшейся перед моим мысленным взором, всем

сердцем соучаствуя в каждом новом несчастье, я словно вновь прожила

печальные годы разлуки, вселившись в свою сестру. Собственные мои горести,

моя милая дочь, весь мир – все исчезло из глаз моих, обращенных к той,

что более не существовала или существовала так, что это лишь удваивало

мою скорбь. Я словно обратилась в статую отчаяния, прикованная мыслями

и чувствами к запискам, раскрытым передо мной, погрузившись в такое

глубокое раздумье, что леди Арундел сочла за разумную предосторожность

прервать его. Слова утешения, продиктованные ее дружбой, едва коснулись

моего слуха и не достигли сердца, неотступно следующего за печальной

чередой мыслей, явленных ему. Наконец, вздрогнув, словно пробудившись от

страшного сна, я пала на колени, возвела взгляд и воздела листы рукописи к

небесам.

– О всесильный Творец всего сущего, – промолвила я с тяжелым

вздохом, – Ты, что дал мне силы бороться с беспримерными испытаниями,

поддержи мою изнемогшую душу перед этим последним, этим величайшим... Не

позволяй губительной мысли, что все эти несчастья исходят от людей,

замутить чистый источник веры, где только и может усталая душа почерпнуть

утешения... Напротив – укрепи меня в благочестивой уверенности, что это —

Твое испытание для неких мудрых и избранных, дабы враги мои покоились в

своих могилах непроклятыми, а сердце мое не разбилось в сотрясенной

страданиями груди. О, как знать – быть может, Божественным соизволением мне

со временем дано будет собрать воедино рассеянные чувства и мысли моей

дорогой несчастной сестры, уврачевать глубокие раны этой измученной

души? Ах, Эллин! Ах, сестра моя!.. – простонала я, разражаясь наконец

спасительным потоком слез. – Как бы ты ни переменилась, где бы ни была, куда

бы ни исчезла, я и моя неизменная любовь будем неразлучны с тобой. Мне

нет нужды спрашивать, здесь ли она... Ваши сострадательные слезы, дорогая,

великодушная леди Арундел, говорят мне, что один и тот же кров приютил

двух наследниц горестной судьбы.

Хотя леди Арундел подтвердила, что сестра моя находится на ее

попечении, она усердно убеждала меня отложить встречу, столь волнующую, до той

поры, пока она не станет для меня посильной; однако глухая к голосу разума

природа, властная природа предъявила свои права, и душа моя подчинилась

ее страстному порыву. Глубокое, неизгладимое впечатление этой

мучительной встречи по сей день потрясает меня с прежней силой. Я некогда

содрогнулась при вести об убийстве моей матери, я стенала над гробом мужа, сотни

раз я проливала слезы над беспомощным младенцем, вздрагивающим у меня

на груди; но все эти скорбные чувства слились воедино, когда мой печальный

взгляд остановился на этих, по-прежнему любимых мною глазах, когда я

увидела, что угас их веселый блеск, сменившись бессмысленностью выражения,

когда я ощутила, как сердце, некогда заключавшее в себе все достоинства,

все очарование женственности, бьется неистово и неосмысленно рядом с

моим, готовым, казалось, в любую минуту расстаться со своей тесной тюрьмой...

Но позвольте мне не продолжать – эта сцена слишком тягостна для

воспоминаний, слишком мучительна для описаний. О, Эллинор, сестра моя!

Часть VI

Время, делающее привычным любое страдание, наконец дало

моему разуму силы противостоять глухой тоске, в которую его

повергла судьба дорогой страдалицы, не ведающей о своем

несчастье. Постепенно я обретала мужество обдумывать

прошлое, размышлять о будущем. С грустью и искренней

благодарностью я думала о леди Пемброк, узнав, что Господь

призвал к себе великодушную и щедро наделенную талантами

сестру леди Арундел. Она простудилась, ухаживая за больной

королевой, простуда перешла в чахотку и унесла ее жизнь

несколько месяцев спустя после смерти Елизаветы. До

последнего часа движимая возвышенным состраданием и дружбой, леди Пемброк

дополнила оставшуюся долю сокровищ управляющего (которую она

распорядилась выкопать в обозначенном месте) значительной суммой, которая

обеспечивала несчастную всеми благами, какие она в своем бедственном состоянии

способна была почувствовать, поместила к ней в услужение Алисию, ту