Текст книги "Убежище, или Повесть иных времен"

Автор книги: София Ли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 33 страниц)

это обещание неисполнимым.

Но вы пеняете на то, что я трачу время на скучные описания. Ах,

сударыня, не всегда этот лес был безлюдным. Волею случая, или, следует мне

сказать, Провидения, в его безлюдной глуши оказался самый известный,

окруженный всеобщим поклонением человек из придворного круга Елизаветы.

Природа щедро наделила его своими дарами, которые искусство и усердие

довели до высшего совершенства.

Как-то раз, окликнув сестру, я открыла в пустоте леса и развалин звучное

эхо и, обрадованная этим, запела. Звуки отчетливо, один за другим, стихая

вдали, складывались в печальную симфонию, как вдруг пение мое было

прервано Эллинор, которая, оставив птиц, послушно слетавшихся клевать корм

из ее рук, стремительно бежала к Убежищу, на бегу знаками призывая меня

следовать за ней. Мы так часто пугали друг друга беспричинно, что я не

двинулась с места, но тут какой-то шум совсем рядом, в чаще деревьев, которые

в этом месте росли очень густо, встревожил меня. Голос, звук которого

мгновенно проник в мое сердце, почтительнейшим образом умолял меня

остановиться. Я хорошо понимала, что должна бежать прочь, но меня неодолимо

влекло посмотреть на человека, которому принадлежал этот голос, и,

невольным движением повернув голову, я взглянула через плечо. Он к этому

времени уже пробрался сквозь кустарник, преграждавший ему путь, и я поняла,

что не могу скрыться иначе, как выдав секрет, который должна была

непременно хранить. Мой нерешительный вид и очевидная готовность в любую

минуту обратиться в бегство заставили его приближаться ко мне почтительно и

смиренно, но, заметив мою новую, почти не осознанную попытку бежать, он

тотчас остановился.

– По какой бы причине, – сказал он, – природа ни скрыла в этом

забытом уголке свои прелестнейшие создания, позвольте мне, милые дамы,

воспользоваться этой счастливой случайностью. Поверьте, перед вами человек,

которому так нужны ваши сочувствие и помощь, что он не дерзнул оскорбить

вас, даже если бы это намерение могло закрасться в его сердце, не способное

на такую бесчеловечность. Поэтому умоляю вас – судите о моих намерениях

по своим, и если вам известно какое-нибудь убежище (и вас, в отличие от

меня, не привели сюда несчастные обстоятельства), позвольте мне укрыться в

нем от убийц, слишком многочисленных и хорошо вооруженных, чтобы

отвага могла спасти мне жизнь.

Наружность того, кто произнес эти слова, сообщала им ни с чем не

сравнимую силу воздействия. Казалось, расцвет молодости был для этого человека

позади, но время сохранило его красоту, не дав ей поблекнуть. Высокий рост

и безупречное сложение придавали величавость его осанке, и лишь кротость

голоса и взора смягчали царственность облика. У него была гладкая смугло-

коричневая кожа, большие глаза – темные и блестящие; волосы,

подстриженные с утонченным изяществом, подчеркивали гармоничность его черт. На

нем был наряд из сизого бархата, отделанный белым атласом и серебром; с

плеча на алой златотканой перевязи спускался портрет-миниатюра. Орден

Подвязки и неизвестный мне иноземный орден указывали на то, что

положение его отвечало значительности облика.

Изумление, тревога, стремительно промелькнувшая череда мыслей,

мгновенно сменяющих одна другую, невыразимых словами, привели меня в

смятение, лишили дара речи, тогда как Эллинор, не в пример мне прекрасно

владевшая собой, взяла на себя труд ответить незнакомцу, направив его к келье

отца Энтони и заверив, что в настоящую минуту это – все, что мы можем для

него сделать.

– Ах, Эллин! – вскричала я, порывисто схватив ее за руку. – Но ведь

тогда ему придется возвращаться, и его убьют!

Пораженная собственной горячностью, я потупилась, и предательский

румянец смущения покрыл мое лицо, вспыхнув еще сильнее, когда незнакомец взял

мою руку и с грацией, никогда прежде мною не виданной, склонился над ней.

– Сударыня, во всяком случае, я навсегда в долгу перед вами за ваше

великодушное намерение. Но сейчас нельзя терять ни минуты. Скройтесь,

умоляю вас, пока еще можно. Злодеи, что гонятся за мной, могут не пощадить ни

вашей молодости, ни вашей красоты, ни вашей невинности, а ничто так не

отяготит моего несчастья, как сознание навлеченной на вас беды. Если Богу

угодно будет продлить мои дни, мне, быть может, удастся убедить вас, что

тот, кого вы пожелали спасти, не был недостоин вашей заботы. Если же,

напротив, этот час станет для меня последним, прошу вас лишь об одном, —

сказал он, протягивая портрет, – передайте это королеве, которая, без сомнения,

вознаградит подателя.

Как каждое слово его проникало мне в сердце! Как стремительно развитие

страсти, как в один миг многократно обостряет она разум и чувства! Со всей

яркостью воображения мне представилось, что это в мою грудь направлены

клинки убийц. Страх заслонил собою все соображения осторожности, я лишь

попыталась было проявить осмотрительность, спросив, кто он такой, как

голоса, раздавшиеся совсем близко, заставили меня отказаться от этого

намерения. Не выпуская его руки, в которой он до той минуты удерживал мою, я

повлекла его через пустынную колоннаду к подножию гробницы. Наше

изумление при виде его несравнимо с тем изумлением, что испытал он, обнаружив,

что это наше жилище. Однако времени для объяснений не было, и он помог

нам войти и последовал за нами. Оставив Эллинор наблюдать за

приближением людей, чьи голоса мы слышали, я провела его в большую комнату

Убежища. В нетерпеливом порыве благодарности за участие он пал передо мною

на колени, как вдруг, быстро оглянувшись через плечо, поверг меня в такой

ужас, что я опустилась на стул, не имея силы оглянуться, воображая

появление если не преследователей-убийц, то по меньшей мере отца Энтони;

незнакомец же, поочередно вглядываясь то в меня, то во что-то у себя за спиной,

воскликнул:

– Милосердное Небо! По какому странному велению Твоему нахожу я в

этой глуши два мертвых изображения – моего несчастного друга и королевы

Шотландии – и два живых портрета, даже их превосходящие красотою?

Вообразите испуг и смятение, охватившие меня при этих словах. В одно

мгновение мне представилось, что тайна, так тщательно хранимая в течение

стольких лет, оказалась доверена незнакомцу по неосторожности, за

которую, однако, я не могла себя корить. По неопытности и молодости я

колебалась, не зная, отрицать ли справедливость его утверждения или, в свою

очередь, доверившись ему, положиться на его честь. Но мгновения моей

нерешительности убедили его – мое замешательство было неоспоримым

подтверждением его догадки.

– Вы молчите, сударыня, – продолжал он. – Но в ваших выразительных

глазах таится сомнение, и мой долг – это сомнение рассеять. О, если бы я

был способен злоупотребить вашим доверием или выдать тайну, которую вы

желаете сохранить, Небеса предоставили бы меня печальной участи, от

которой прекраснейшие их посланницы меня спасли. Взгляните лишь на этот

портрет – и вы найдете неоспоримое свидетельство моего высокого положения.

То был портрет Елизаветы, подаренный ею Роберту Дадли, как явствовало

из надписи.

– Ах! – воскликнула я. – Значит ли это, что мне представилась

счастливая возможность уплатить давний долг лорду Лейстеру?

– Чем же, чем удостоился я чести быть известным вам? Осмелюсь ли

верить?.. Но иначе и быть не может – разве могла бы менее прелестная мать

подарить жизнь таким детям? Разве могли бы иначе столь несравненные

красота и изящество скрываться в этой глуши? Скажите, сударыня, умоляю вас,

не дает ли мне моя былая дружба с герцогом Норфолком права на вашу?

– О да, милорд! – воскликнула я, заливаясь слезами при имени отца. —

Она дает вам право на мою вечную благодарность. Ваше имя избавляет меня

от необходимости притворяться: признаю – вы верно разгадали тайну моего

рождения.

– Но тогда почему вы похоронили себя в этом уединении? Почему не

признаны во Франции?..

– Ах, милорд! Я с не меньшим основанием могу спросить вас: почему

любимец Елизаветы, один, без свиты, появляется в этом уединенном месте,

стремясь укрыться от убийц?

– Я отвечу вам, сударыня, с полной откровенностью и тем самым

заручусь вашим доверием. Благосклонность монарха может с легкостью

возвеличить человека, но еще очень многое требуется ему, чтобы стать счастливым, а

когда вы узнаете о некоторых обстоятельствах моей жизни, вы, я уверен,

подарите меня своим сочувствием.

В эту минуту Эллинор, выполнив мое поручение, вновь присоединилась к

нам. Признаюсь чистосердечно, я желала ее отсутствия и дала ей задание,

которое никогда не смогла бы выполнить сама. Присутствие милорда

пробудило в душе моей надежды и желания, дотоле мне незнакомые. Мне ни на миг

не приходило в голову, что, прожив столько лет, он не мог не иметь

сердечной привязанности, и бессознательно я стремилась внушить ему это чувство.

Опасаясь при этом, что Эллинор затмит меня красотою и очарованием, я с

помощью недостойной уловки лишила ее возможности первой привлечь

внимание гостя, она же, великодушно подчинившись моему несправедливому

требованию, заставила меня тотчас устыдиться, и в дальнейшем я так

заботливо старалась подчеркнуть ее достоинства, что милорд уверился в моем

совершенном к нему равнодушии. Так что я выиграла вдвойне, возвратившись

на путь истинный.

Сестра сообщила, что видела, как четверо людей тщательно обыскивали

развалины, убежденные, что лорд Лейстер скрывается здесь, в особенности

после того, как один из них поднял с земли шляпу (несомненно, уроненную

графом, когда он обратился ко мне) и как, поклявшись, что не уйдут, пока не

отыщут его, они разделились, чтобы продолжить поиски.

Я побледнела при этой ужасной вести, делавшей его уход немыслимым;

но, ожидая во всякую минуту появления отца Энтони, который вряд ли мог

остаться безучастным к тревоге, вызванной появлением убийц, мы порешили

спрятать милорда в комнате миссис Мэрлоу, пустовавшей все это время, где

никто, кроме нас, не стал бы его искать.

Уже наступил вечер, и так как от нашей служанки, обремененной годами

и недугами, было бы больше хлопот, чем помощи, мы сами поставили перед

лордом Лейстером ужин, более отвечающий его здоровью, чем аппетиту, все,

что нашлось в нашем Убежище, а затем удалились, чтобы визит опекуна не

застал нас врасплох.

Как ни благосклонна была к нам природа, я бы не хотела внушить вам

мысль, будто удивление, высказанное милордом, объяснялось единственно

нашей красотой, а потому должна здесь заметить, что мы одевались скорее в

соответствии со вкусом миссис Марлоу, чем с модой и обычаем какой-либо

страны, а те наряды, что облекают счастливые сердца, превосходят все

другие в богатстве фантазии. Прилегающий лиф и юбка светло-серого платья

были обшиты по рукавам и подолу узорной бахромой из черного бисера;

стоячий кружевной воротник открывал шею и грудь и завязывался у основания

черными кистями. Густые волосы кольцами спускались на шею и на лоб из-

под камлотовой повязки. Маленькие касторовые шляпки с высокими тульями

и пышными черными перьями довершали наш наряд, одновременно слишком

простой и слишком изящный, чтобы остаться незамеченным. Совершенство

платья – в его простоте, и в описанном мною наряде Эллинор была

прекраснее, чем в любых парадных одеждах, присущих кичливой роскоши. Ее

живой, лукавый взгляд говорил о наблюдательности, но при этом был полон

добродушия; гладкую, нежную кожу, повинуясь биению сердца, окрашивал

тонкий переменчивый румянец; стан был строен, а обращение неизменно

привлекало к ней сердца, заставляя любить почти так же, как любила я. Но мне нет

нужды долго распространяться о характере моей Эллин: хотя сейчас речь не

о нем, он вскоре потребует вашего внимания и сочувствия в тягчайших

жизненных испытаниях.

Любовь – мать притворства, сударыня. Когда мы расстались с лордом

Лейстером, я попыталась, умалчивая о своих чувствах к нему, дознаться о

чувствах сестры, так как, совершая извечную ошибку тех, кого впервые

посетила страсть, я была убеждена, что человек, покоривший мое сердце, так же

властен и над сердцами всех женщин. В таких случаях с каждым взглядом

возрастает страх: мне не переставало казаться, что в ее глазах я читаю

мысли, пугающе сходные с моими, однако выраженная ею живейшая

озабоченность по поводу нашей неосторожности, Которая, как ей ясно представлялось,

отдавала нас во власть фаворита Елизаветы, вызвала у меня сомнения: хотя

подобная мысль и приходила мне в голову, доверие, которое я уже возымела

к его чести, и мучительная тревога за его жизнь делали ее лишь слабым и

отдаленным опасением.

В ту ночь впервые мысли гнали от меня сон. Надежды сменяли одна

другую. Я льстила себя мыслью, что простота моего воспитания и чистота

сердца, столь необычные при дворе, искупают отсутствие того лоска, сообщить

который может только придворная жизнь. Смутность и неопределенность

своего происхождения я ощутила как великое несчастье и, лишив сострадания

своих родителей, перенесла его на себя. И все же, думала я, разве может он

презирать дочь своего друга? Разве обречет меня страдать за

неосмотрительность, в которой нет моей вины? Так буду же судить о его сердце по своему,

которому власть над миром недостаточна для счастья, если не разделена с

ним!

Безмятежный сон сестры успокоил мое сердце, развеяв подозрения. Весь

день я нетерпеливо считала минуты, ожидая, когда лорд Лейстер начнет свой

рассказ. Мысленно я уже перебрала те немногие несчастья, которые могла во-

образить, но так и не сумела представить себе такого, которое в хорошо

управляемой стране могло заставить человека столь высокого положения

спасаться бегством. Да и как могла я, не затронутая пороками света, догадаться

об истине.

Не сообщая лорду Лейстеру, кто занят нашим воспитанием, мы, однако,

дали ему понять, что у нас есть причины держать его присутствие в тайне от

всех. Он был слишком вежлив, чтобы настаивать на объяснениях, и мы

вынуждены были оставить его в одиночестве до тех пор, пока уход отца Энтони

не даст нам возможность выслушать обещанный рассказ.

Отец Энтони, всегда медлительный и педантичный, в этот день, казалось,

превзошел самого себя. Вместо того чтобы, по своему обыкновению,

удалиться после обеда, он завел нескончаемый разговор (вызванный минутным

нетерпением, которое я выказала по какому-то ничтожному поводу) о

необходимости обуздывать свои порывы. Каждое сказанное им слово еще более

разжигало мое нетерпение, но, чем меньше мы проявляли склонности признать его

доводы, тем, казалось, более многословен он делался, пока мое нетерпение,

достигнув предела, не улеглось само собой и я не поняла, что лишь полное

согласие с его суждениями может положить конец этой утомительной беседе.

Моя хитрость удалась. Вскоре он покинул нас, и, едва удостоверившись в

этом, мы, не теряя более ни минуты, освободили графа из его укрытия и

провели в свою большую комнату, как мы ее называли.

Милорд Лейстер не откладывая удовлетворил наше любопытство и начал

свою историю. (Дабы избежать той холодности, что пересказ всегда придает

изложению событий, и храня в памяти почти каждое слово всякого

услышанного мною повествования, я, ради справедливости к рассказчику,

предоставляю ему вести рассказ от своего лица.)

– Происходя из семьи столь знатной, что она не может быть вам

неизвестной, милые дамы, я мог бы обойти молчанием свои юные годы, если бы не

одно случившееся тогда обстоятельство, объясняющее те почести и

благодеяния, которыми моей царственной повелительнице угодно было меня одарить.

Я был младшим из пяти сыновей и слишком мал, чтобы понять, что утратил,

когда моя семья оказалась жертвой собственных честолюбивых замыслов и

тирании епископальной церкви. Меня, лишенного состояния, ненавистного

тем, кто прежде дрожал при имени Нортумберленда, ждала столь же

печальная судьба во время преследований в царствование Марии (годы, которые

потомки будут вспоминать с ужасом), если бы лорд Арундел великодушно не

укрыл меня от ее гнева. Он распорядился отправить меня из поместья отца,

которое ему было поручено конфисковать, в Хьюберт-Холл, его собственное

поместье, где я неведомо для всех воспитывался вместе с его детьми. Доброта

этого вельможи достойна особого упоминания, ибо за ней, помимо

сострадания к моей юности и беспомощности, не стояло ничего, кроме благодарной

памяти о небольшой услуге, оказанной ему лордом Гилфордом во времена,

когда религиозные убеждения графа вызывали большие опасения, хотя и

менее сурово преследовались, чем наши. Всегда помня о его великодушии, я все-

ми силами старался выказать мою благодарность. Привычка сделала меня не

менее милым его сердцу, чем собственные дети; казалось, ему было приятно

называть меня сыном, и он предложил сочетать меня браком с одной из

своих дочерей, которая с детских лет питала ко мне склонность. Судьба была

против него: из четырех прелестных детей, бывших у него, когда он взял

меня в дом, не осталось ни одного, когда мне исполнилось пятнадцать лет. Эти

утраты не ожесточили, но смягчили его характер. Он приложил немало

усилий к тому, чтобы ввести меня во владение всем его состоянием, и не терял

надежды, что добьется для меня права наследовать его титул. Мисс Линерик,

дочь его сестры и наследница большого состояния, помимо того, которое

могла надеяться получить от графа, была выбрана им мне в жены, о чем он и

условился с ее опекунами без моего ведома. Когда же потребовалось мое

согласие, я не решился в нем отказать, хотя ни разу не видел этой дамы, и

сердце мое противилось браку, совершавшемуся не по его велению.

Принцесса Елизавета (чья благородная стойкость в несправедливом

заточении навсегда сделала честь ее благоразумию) при жизни сестры

содержалась под строгим надзором. Надзор поручался одному за другим знатным

лордам, в силу различных опасений сменявшим друг друга. На короткое

время эта обязанность была возложена на графа Арундела, и таким образом я

совсем молодым был представлен этой благочестивой даме. Не

распространяя на меня предубеждения, которое по справедливости могла питать к моей

семье, она почтила меня своим расположением, находя развлечение в том,

чтобы совершенствовать мои манеры и образовывать мой ум. Воспитанный в

католицизме, ей я обязан обретенными познаниями в вопросах веры, а также

благоразумной сдержанностью, подсказавшей мне, что не следует посвящать

моего покровителя в различия наших взглядов, которые могли отдалить его

от меня и сокрушить ему сердце.

Моя преданность была столь же велика, сколь и ее доброта ко мне. Со

всем пылом юности я жаждал посвятить себя служению ей, и случай не

замедлил представиться. Граф Девонширский, движимый то ли любовью, то ли

честолюбием, возымел мысль, что заточение принцессы заставит ее с

радостью принять предложение брака. В свои планы он вовлек многих вельмож,

отдававших предпочтение протестантской религии, и полагал, что для

получения согласия принцессы достаточно лишь уведомить ее об этом. С этой

целью он переоделся садовником и приходил работать несколько дней, надеясь

увидеть Елизавету, но его старания ни к чему не привели: по распоряжению

королевы принцесса содержалась так строго, что прогуливаться могла лишь в

галерее с зарешеченными окнами, примыкающей к ее покоям. То, как

неловко граф управлялся с этой новой для него работой, которую сам я любил и о

которой потому мог судить со знанием дела, привлекло к нему мое внимание.

Я заговорил с ним, и его невольная дрожь, вызванная страхом разоблачения,

укрепила меня в моих подозрениях. Он уклонялся от моих расспросов

слишком искусно для человека, за которого себя выдавал. Все это я упомянул

мимоходом, когда, прогуливаясь с принцессой по галерее, развлекал ее беседой.

Она выслушала меня со вниманием и затем, подойдя к окну, попросила

указать ей этого человека. В ту минуту он как раз присел отдохнуть, и взгляд его

был устремлен в сторону дома. Елизавета долго стояла у окна, глубоко

задумавшись, потом наконец, оборотясь ко мне, спросила, довольно ли я чту ее,

чтобы исполнить поручение, сопряженное с риском. С готовностью,

вызванной моим давним желанием служить ей, я отвечал, что нет такого поручения,

которое я не исполнил бы с радостью. Она заметила, что не задала бы свой

вопрос, если бы не ждала от меня такого ответа.

«Я хочу, – продолжала принцесса, – чтобы вы, когда сумеете увидеться с

ним наедине, сказали, что я его видела и узнала, и так как у меня нет

сомнений, что в его намерения входит оказать мне некую услугу, то я прошу, чтобы

через вас он сообщил, какого рода эта услуга. Но он может усомниться в

искренности человека, чьи интересы кажутся столь противоположными его

собственным. Тогда покажите ему это украшение, которое он непременно

узнает, и скажите, что я поручила вам напомнить ему – оно подарено мне его

отцом несколько лет назад».

С этими словами принцесса сняла с рукава платья великолепный

бриллиант и подала его мне. Я удалился, и ни одна ночь не казалась мне такой

долгой, как та, что я провел в нетерпеливом желании исполнить ее поручение.

Чтобы не терять времени, я поднялся очень рано и укрылся в зарослях

кустарника, через которые он, как я знал, должен был пройти. Не желая

смешиваться с толпой поденщиков, чьи интересы не шли дальше грубой пищи и

грубых шуток, он обычно приходил один; дождавшись, когда остальные прошли

мимо, я увидел его. Даже не зная, кто он таков, я был убежден, что передо

мною человек значительный, и потому приблизился к нему и изложил свое

поручение с чрезвычайной учтивостью. Его замешательство и сомнения

мгновенно исчезли при виде бриллианта. Он пришел в восторг от доброты

принцессы и не находил слов, чтобы выразить свою благодарность за оказанную

мною услугу.

Обладая немалым жизненным опытом, он знал, что оказать доверие – это

самый верный способ привлечь к себе юношеское сердце, и потому не стал

делать тайны из своего имени и вручил мне для передачи письмо, имевшее для

него не меньшую ценность, чем собственная жизнь.

Елизавета, то ли оскорбившись дерзкой надеждой, им выраженной, то ли

опасаясь еще более отдалить себя от трона, вызвав недовольство сестры,

отклонила предложение графа. Он, не жалея усилий, убеждал ее изменить свое

решение, уверенный, что никогда более не представится столь благоприятной

возможности для ее побега. В конце концов ему помнилось, что в полученном

им отказе я играю некоторую роль, и он, не сумев переубедить принцессу,

обрушил на меня град упреков, видя во мне главное препятствие. Не знаю, до

каких крайностей могло бы дойти его негодование, если бы лорд Арундел,

которому старший садовник сообщил о своих подозрениях относительно этого

человека после того, как обнаружил, что в одежде у него зашиты

драгоценности, не распорядился задержать его. Но нездоровье помешало ему провести

немедленное расследование, и он послал известие о случившемся ко двору, а

графа заключил под стражу. Принцесса, встревоженная этим

происшествием, которое, как она предполагала, враги обратят против нее, не дав ей

возможности оправдаться, утратила то спокойствие, что составляло в юные годы

одно из достойнейших свойств ее характера. Я слишком близко принимал к

сердцу ее горести, чтобы отстраниться от них, и в доказательство этого

составил план, оправданием которому может служить лишь романтическое

великодушие, присущее юности.

Так как охрана преступника была поручена мне, для меня не составило

труда под покровом ночи освободить его, но, чтобы побег удался вполне, я

распорядился держать в зарослях наготове коня, якобы для себя, и, одев

графа в свое платье, вывел его к садовым воротам. После этого я вернулся к

себе, чрезвычайно довольный.

Последствия побега тотчас ясно представились лорду Арунделу. Получив

это известие, он послал за мною, поскольку мое пособничество было

очевидным, и, разгневанный тем, что я ничем не пожелал объяснить своего

поступка, кроме как данным мною обещанием, он приказал взять меня под стражу

и послал ко двору гонца с подробным отчетом о побеге пленника. Вскоре,

однако, гнев его остыл, и он уже корил себя за опрометчивость, не менее

достойную порицания, чем моя. Он послал несколько слуг вдогонку за своим

гонцом и, видя, что тот не возвращается, тотчас забыл о моем упрямстве и,

придя навестить меня, показал, что простил мне мою вину. Затем он сказал,

что для моей безопасности не может предложить ничего иного, кроме побега.

Не сомневаясь, что сумеет умилостивить королеву, он дал мне совет

незамедлительно отправиться в Ирландию, где меня приютит его шурин, сэр Патрик

Линерик. Покоренный его добротой, я лишь послушанием мог искупить свою

ошибку и потому без колебаний приготовился пуститься в дорогу. То, с какой

неохотой граф расставался со мной, было для меня горьким укором. Судьба,

однако, не позволила мне избежать наказания: в пути я был встречен

отрядом гвардейцев, предводительствуемых графским посланцем, который, не

зная об изменившихся намерениях графа, решил, что я пытаюсь тайно

скрыться, и убедил офицера арестовать меня. Ошеломленный столь

непредвиденным и несчастным оборотом событий, я без сопротивления сдал оружие

и был препровожден в лондонский Тауэр.

Там я провел несколько дней, не видя никого, кроме стражи, а затем

предстал перед Тайным советом, где мне был учинен допрос о том, что я знаю о

бежавшем пленнике и его замыслах. Я отказался отвечать, и меня отвели

назад, но в камеру более тесную, на пищу более грубую. Это повторилось

несколько раз, так что я не мог понять, отчего до сих пор не предан суду и не

осужден по закону. И вот однажды, к моему радостному изумлению, на

пороге темницы появился лорд Арундел. Отсутствие свежего воздуха и дурная

пища так изменили меня, что этот добрый человек, забыв о своей миссии,

кинулся мне на шею и зарыдал, как ребенок. Однако, придя в себя и вспомнив,

что прислан не затем, чтобы утешать меня, и что при нашем разговоре при-

сутствуют внимательные свидетели, он стал заклинать меня всей властью,

данной ему надо мною – властью отца, опекуна, друга, – спасти себя,

рассказав все, что мне известно, ибо в противном случае я обречен, несмотря на все

его усилия, а потеря единственной опоры его старости сведет его в могилу.

Его добрые слова, глубокая тревога обо мне, которую выражала каждая

черта благородного облика, пронзили мне сердце, и, хотя я не мог выдать

принцессу, чистосердечно сознаюсь, что горько пожалел о своем

опрометчивом вмешательстве в чужие дела, но, так как раскаяние ничего не меняло,

мне оставалось лишь стойко перенести то несчастье, которое я сам на себя

навлек, и только боль, причиняемая моему благодетелю, чьей доброте я был

обязан всем, стала для меня тяжким испытанием. Бросившись к его ногам, я

умолял помнить лишь о моем упрямстве, отринуть меня от своего сердца, но

только никогда той властью, которую я чту, не склонять меня к низкому и

презренному поступку, заверяя его, что в моих глазах неизмеримо лучше

умереть с честью, чем купить себе жизнь предательством и неблагодарностью.

Он устремил на меня внимательный взгляд, с минуту помолчал, словно

обдумывая что-то, потом заговорил вновь, предложив мне щедрое

вознаграждение. Я остановил его.

– О сэр! – воскликнул я. – Можете ли вы так дурно думать обо мне?

Неужто вы верите, что, устояв перед вашими мольбами, я совершу низкий

поступок из корысти? Сколь недостоин я был бы после этого называться вашим

сыном!

– Что могу я сказать? – промолвил он, обернувшись к одному из

присутствующих и в горести сжимая руки. – Как могу подрывать твердость духа,

которой восхищаюсь? Прощай, мой милый сын. Мне не по силам

возложенная на меня задача. Пусть Господь, внушивший тебе столь высокие понятия,

благословит и в судьбе твоей не оставит тебя. Мне, верно, осталось жить

меньше, чем тебе, и прощаемся мы навек. Прощай, я никогда не забуду тебя.

Сказав это, бледный и измученный, он оперся на одного из

сопровождающих, и тот скорее вынес, чем вывел его из темницы.

До сих пор меня поддерживала гордость, и сознание неправоты до сей

минуты не примешивалось к моим чувствам: в моей жизни не было ничего, что

придавало бы ей особую ценность, но жизнь лорда Арундела была благом

для него и для страны, и какое право имел я сокращать его дни, я, чей долг

был – покоить его старость, облегчать его последние шаги на жизненном

пути? Вспоминая об этом, я испытывал невыразимое горе.

К тому же, как я понял, при дворе мою решимость истолковали как знак

существования заговора, куда более значительного, чем он был на самом

деле; но, столько раз отказываясь говорить, я теперь не мог рассказать того, что

знал, не покрыв свою память позором, горшим смерти, и потому, укрепив

себя этими мыслями, я стал с полным самообладанием ждать решения своей

судьбы.

Спустя всего несколько дней после моего разговора с лордом Арунделом

скончалась королева, чья жестокость запятнала ее пол и религию, и Елизаве-

та, возведенная на трон волею народа, одной из первых своих забот сочла мое

освобождение из тюрьмы – она оказала мне честь свидеться со мной, когда

на мне еще была та одежда, что я носил в заключении, и дала мне свое

королевское слово, что самая большая радость, дарованная ей короной, – это

возможность вознаградить меня за мою преданность.

Радость мою омрачило то, что в ночь накануне от подагры,

перекинувшейся на живот, скончался лорд Арундел. Он оставил меня сонаследником —

вместе с его племянницей – всего состояния, при том единственном условии,

что я женюсь на ней. По его воле брачный договор должен был вступить в

силу в течение двух лет; если же одна из сторон откажется, доля этой стороны

переходит к сонаследнику. Но и все блага, какие я мог бы получить, стань я

его единственным наследником, не возместили бы мне его потерю. Этот удар

сокрушил мои надежды: я обещал себе, что в первые же минуты свободы

постараюсь убедить своего благородного и бескорыстного друга, что

независимость не уменьшит моей благодарности, но лишь увеличит мою

привязанность, которой даже злые языки не смогут приписать иного мотива, кроме

истинного.

В первые годы царствования королева Елизавета осыпала меня

всевозможными почестями, называла своим рыцарем и отказывалась от участия в

любых увеселениях, если в них не участвовал я. Подобострастное поведение

вельмож льстило моему тайному тщеславию и заставляло думать, что они

глубже, чем я, проникают в ее намерения. Я был много моложе, помолвлен с

другой, однако все считали, что я любим ею. Не чувствуя большой

склонности к назначенному браку и, вследствие щедрости королевы, имея

возможность поступать по-своему, я отказался в пользу мисс Линерик от наследства