Текст книги "Убежище, или Повесть иных времен"

Автор книги: София Ли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 33 страниц)

девушку, и она не извлекала ни радости, ни пользы из некогда желанных

уроков. Часто слезы градом падали на струны ее лютни, ослабляя их, и под звуки

песен о безнадежной любви ее печальные глаза останавливались на мне с

таким проникновенным выражением, что ошибиться было невозможно: я

поняла, что, не замечая опасности, ибо помнила лишь о вынужденности своего

мужского обличия, покорила нежное сердце, которое стремилась развить и

воспитать. В моих обстоятельствах это не могло не внушить опасений, и по

несчастному совпадению вскоре оказалось, что старший брат девушки

воспылал любовью к леди Саутгемптон. Он не скрывал своей склонности и с

самого приезда смотрел на меня с видом крайнего сомнения в истинности нашего

брака, но полнеющий стан моей подруги и наше привычное размещение в

одной комнате, казалось, опровергали подозрение, от которого, впрочем, он так

и не отказался.

Желая воспользоваться единственным часом в течение дня, когда мог

позаботиться о своих интересах, он оказался вынужден предоставить другим ту

возможность, какой искал для себя, и позволить мне давать уроки его сестре

под надзором одного лишь младшего брата, Хью, пока сам он проводил

время в обществе леди Саутгемптон. Всем пришлось одинаково по душе такое

устройство. Что до меня, то, узнав о любви прелестной Фиби, я решилась при

первой же возможности открыть ей тайну моего пола, прежде чем стыд за

свою ошибку породит у нее враждебность к предмету этой любви. Меня не

пугала необходимость посвятить в тайну и ее брата: если от этого не

возрастет его сочувствие и желание помочь мне, то, по крайней мере, исчезнут

всякие возможные опасения за сестру, которую он сможет спокойно оставлять в

моем обществе. Моя искренность имела многочисленные последствия. Милая

Фиби вздрогнула при первых моих словах, залилась румянцем, подняла

полные слез глаза к небу и тут же закрыла лицо руками; когда же я кончила

говорить, она устремила на меня робкий взгляд.

– Ах, отчего вы не были так искренни с самого начала? – воскликнула эта

великодушная девушка. – Тогда все было в наших руках. А нынче... – Она

покачала головой, и этот выразительный жест договорил невысказанное.

Обеспокоенная и встревоженная, я стала умолять ее поведать мне

причины, по которым наше положение представляется ей теперь столь

безнадежным. Она не могла противиться моим просьбам и признала, что с момента

возвращения старшего брата Хью, не менее, чем я, почувствовала

высокомерие и суровость в его обращении и большую, чем обычно, резкость речей;

наконец, им стало известно, что их сестра Мэйбл, не прислушиваясь к велению

добродетели и наставлениям лэрда Дорнока, уступила домогательствам

короля и, чтобы защитить себя от гнева семьи, вынуждена была публично

обнаружить свой позор, отдавшись под покровительство любовника. Дабы

примирить лэрда Дорнока со столь тяжким бесчестьем, ему был предложен титул и

любая должность при дворе, какую он пожелает занять. Прекрасная Мэйбл

между тем утешилась в утрате истинного достоинства временной честью

царить в сердце короля и называться графиней.

Я с удивлением спросила, как может повлиять на нашу участь событие, к

которому мы никоим образом не причастны. Хью поведал мне, что брат,

решительно отвергнув почести, предложенные ему в возмещение бесчестья,

покинул королевский двор в великом негодовании; что поначалу сам он и Фиби

принуждены были с презрением возвращать все письма и подарки,

посылаемые сестрой; но что в последнее время под влиянием некоего соображения,

для них необъяснимого, чувства лэрда Дорнока разительным образом

переменились. Им было отправлено несколько курьеров к графине-фаворитке,

но в чем состояли их поручения и какие были получены ответы, брату и

сестре осталось неизвестным, хотя многие обстоятельства давали им основание

полагать, что писанные нами письма ни разу не были отправлены по

назначению.

Кровь отхлынула у меня от лица при мысли о таком изощренном

предательстве, и я возблагодарила Небо, что мне одной сообщили о нем: леди Са-

утгемптон, которая часто бывала не в силах совладать ео своими чувствами,

неизбежно каким-нибудь неосторожным словом выдала бы, что ей все

известно. Молодой Хью, видя мое смятение, заверил меня, что, хотя найти

преданного гонца – дело безнадежное, сам он считает своим долгом освобождение

тех, чьему пленению невольно способствовал, и что я могу располагать им,

если только сочту возможным ему довериться, что никто не заподозрит

истинной причины его отсутствия, ибо лэрд Дорнока, хорошо зная особую

привязанность Мэйбл к младшему брату, естественно, решит, что тот вознамерился

использовать себе во благо то влияние, которое она имеет при дворе... Есть ли

на свете что-нибудь прекраснее и трогательнее великодушия? Благородный

юноша умолк. Весь его вид говорил о том, как страстно он желает, чтобы

предложение его было принято, чтобы оно не было сочтено за похвальбу. Я

взяла за руки своих молодых друзей и, должным образом выразив свою

благодарность, отказалась стать виновницей ссоры между ними и их угрюмым

братом, у которого нет недостатка в средствах сделать наше положение го-

раздо более невыносимым, если только он заподозрит, что мы пытаемся

отвратить его семью от чувства долга. Я старалась убедить их (а равно и себя),

что наши друзья начнут неутомимые поиски в тот самый миг, как обнаружат

хоть одного члена экипажа, спасшегося при кораблекрушении, что капитан,

несомненно, известит их, если только он не утонул вместе с кораблем.

Однако день проходил за днем, подтверждая неосновательность и

тщетность этой надежды. Тоскливая зима тянулась в этом уединенном замке, в

который беспрепятственно врывался воющий ледяной ветер. Частые штормы

вздымали океанские волны, и нашему испуганному слуху рев бури нередко

представлялся стонами умирающих.

Я почти утратила надежду, когда однажды, пока наш хозяин охотился, я

вышла по обыкновению к парапету крепостной стены и оттуда увидела, что к

острову направляется небольшое судно, лучше построенное и более опрятное,

чем те, что я привыкла видеть. Когда оно приблизилось, я различила на

людях английское платье... Судно подошло еще ближе... Я узнала плащи солдат

Эссекса. Стон безграничного восторга вырвался у меня, я качнулась вперед и

упала бы в волны, если бы молодой Хью, стоявший позади, не подхватил

меня. Офицер поднял голову, и я мгновенно узнала Генри Трейси, любимого

адъютанта лорда Эссекса, однажды уже отправленного им на мои поиски.

Разочарование смешалось с разнообразными и бурными чувствами этой

минуты... Я протянула руку, указывая Хью на незнакомца, вздохнула и лишилась

чувств.

Меня отнесли к леди Саутгемптон, которая, пораженная моим

безжизненным видом, не догадываясь о причине, сама, казалось, была близка к

беспамятству. Хью, очевидно поняв по моему жесту, как близко затрагивало меня

появление этого незнакомца, поспешил провести его к нам, пока не вернется

брат, и тут же удалился, предоставив нам полную свободу.

– Трейси? – вскричали мы в один голос («Эссекс?», «Саутгемптон?» —

эхом отозвалось сердце каждой). – Скажите одно лишь слово!

– Живы, – ответил он, – и для счастья им нужно лишь видеть вас.

– Ах, благодарение Господу! – воскликнула я, поднимая глаза к небу, и

тут же от всего сердца протянула руку верному посланнику. – Примите мою

восторженную признательность. Теперь мы можем вздохнуть спокойно. Не

томите же нас: расскажите, что последовало за опасным путешествием

Эссекса и Саутгемптона.

– Я едва ли осмелился бы сделать это, не заверь я вас сначала в их

благополучии и безопасности, – заговорил Трейси. – Я вижу, что печаль давно

уже омрачает вашу молодость и красоту, которые, быть может, подверглись

бы еще большим испытаниям, если бы вы провели это тревожное время в

Лондоне.

Опасаясь, что разговор наш в любую минуту может быть прерван

возвращением лэрда Дорнока, я попросила Трейси отбросить все предисловия и

поспешить с рассказом.

– В страхе и тревоге, – вновь заговорил он, – последовал я за милордом

на корабль, который должен был доставить его домой. Страх и тревога не

уменьшились, когда я увидел, что лорд-наместник стал часто подвержен

приступам сомнений и мрачных размышлений, которые порой замечал за собою

сам. Временами он пытался утопить их в веселом обществе и в вине и

впервые в жизни стал напускать на себя показную храбрость. В часы отдыха,

отказавшись от задушевного дружеского общения, издавна существовавшего

между ним и лордом Саутгемптоном, в котором и я нередко бывал

скромным и благодарным участником, он впадал в рассеянность и молчаливость,

тревожившие его верного друга не менее, чем меня: этот вельможа видел, что

он «поставил жизнь свою на карту и вверил жребий свой игре»; я сделал это

заключение, когда он как-то раз выразительным кивком привлек мое

внимание к милорду, который стоял у борта с видом глубокой задумчивости,

устремив взгляд на бегущие волны и, по всей вероятности, не видя их.

– Неладно на сердце у вашего господина, Трейси, – сказал его

благородный друг и, немного помолчав, тихо добавил: – Ах, Эссекс, «aut Caesar aut

nihil!»

Тут лорд-наместник подошел к нам с веселым видом и избавил меня от

необходимости согласиться с мнением, принять которое мне было мучительно.

Без привычного ликования узрели мы приветливые берега родной страны:

сомнения и тревога отбросили мрачную тень даже на те живые и радостные

чувства, которые на время могут заглушить и страдания. Лорд Эссекс, не

теряя ни минуты, отправился ко двору с такой поспешностью, что обогнал все

известия о своем приезде и оказался собственным вестником. Мы прибыли

ранним утром, еще до того, как королева покинула опочивальню, но, увы,

двор был не тот, каким мы его оставили: повсюду нас окружали незнакомые

лица – было очевидно, что ненавистные Сесилы торжествовали при дворе.

Лорд Грей, их ставленник, встретившийся нам по пути, осмелился пройти

мимо лорда Эссекса, словно не замечая его, но тот лишь бросил на него беглый

взгляд и поспешил навстречу своей судьбе. Этикет отступил перед

обстоятельствами, и Эссекс стремительно ворвался в покои Елизаветы и предстал

перед нею в тот самый миг, как о нем было доложено. Привыкнув видеть его

с радостью и принимать с благосклонностью, королева, застигнутая врасплох,

поддалась многолетней привычке и предоставила ему, как он просил,

приватную аудиенцию. Она выслушала его смутные и неубедительные оправдания

своих действий в Ирландии и в своем сердечном пристрастии была

мимолетно польщена при мысли, что вернуть себе ее расположение он счел более

важным, чем восстановить свою репутацию полководца. После долгой беседы

Эссекс возвратился к друзьям. Лицо его сияло радостной гордостью, и мысль

о том, что он вновь обрел былое влияние, сообщила его обращению те

благожелательность и любезность, что составляют одновременно суть и

очарование его манеры. Ярость и злоба никогда не были свойственны ему, и, даже

сам пострадав от них, он тут же предал это забвению. Друзья осыпали его

поздравлениями, устрашенные недруги толпились вокруг – отважный Эссекс

был выше своего желанного торжества. Лица окружающих переменились на

глазах: те, что совсем недавно не решались узнавать его, теперь с

подобострастным восторгом ловили звук его шагов. Этот роковой час

кратковременного могущества был последним, дарованным ему судьбой. Хитрый Сесил и

его приспешники, воспользовавшись той самой минутой, когда он

неосмотрительно покинул королевские покои, сумели внушить королеве, что сверх

меры обласканный фаворит не только поступил вопреки полученным приказам,

осмелившись самовольно возвратиться, но и привез вместе с собою отборную

группу своих приверженцев и целую толпу беспокойных честолюбцев,

готовых усилить его могущество и потеснить королевское. Они сумели затронуть

душу Елизаветы, коснувшись самого больного места, противопоставив друг

другу две главные слабости ее натуры, и, бросив на одну чашу весов влияние

всей придворной партии, вскоре восторжествовали. К несчастью, как всякий

человек, чьи годы идут под уклон, она становилась капризна и нерешительна.

Страх уже коснулся ее, и скоро она оказалась в плену многочисленных

известий, услужливо поставляемых ей придворными интриганами. Со всех сторон

ей внушали, что Эссекс завел собственный придворный круг прямо у нее во

дворце и что, каким бы дерзким и наглым ни было такое поведение, оно все

же менее опасно, чем то влияние, которым оно неизменно пользуется в

народе и которое угрожающе возрастет, стоит ему показаться в Лондоне. Они «не

думали о себе, готовые стать мучениками своей чести и вассальной присяги, и

лишь трепетали при мысли о королеве». Этого Елизавета не могла

отважиться допустить; страх и злоба одержали в ее сердце верх над слабо

сопротивлявшейся нежной привязанностью, и она решила, во имя собственной

безопасности и сохранности королевства, заключить своего любимца в тюрьму.

Этому решению не следует удивляться: оно не противоречило даже ее любви,

если любовь была уязвлена воображаемым проявлением неблагодарности.

Еще юношей граф Эссекс сделался ее кумиром, но он был не из тех, кто

довольствуется незаслуженным восхищением, – чем более он обретал, тем

больше старался заслужить обретенное, и наконец, положив в основу своей

счастливой судьбы врожденное благородство, он поднялся над отличиями,

даваемыми пристрастием, а ей осталось лишь жалеть о той высоте, на которую

она его некогда возвела. С этой поры во всем, что касалось Эссекса, она была

слаба и нерешительна, то осыпая его почестями, которых он не заслужил, то

лишая справедливой награды. Он ясно видел причину этой

непоследовательности, но, веря, что привязанность, столь твердо противостоящая ее

собственным суждениям, непобедима, забывал, как стремительно подступает к ней

старость, когда благороднейшие страсти, постепенно мельчая, превращаются

в себялюбие.

– Вы, сударыня, столь хорошо зная сердце моего господина, – воскликнул

Трейси, оборотясь ко мне, – вообразите лучше, чем я могу описать, как

глубоко поразило его это публичное и преднамеренное унижение. Эта

неожиданная интрига лишила его способности судить здраво, и, поддавшись

безудержному порыву, он выхватил шпагу и приказал посланцу отдать ее королеве,

умоляя ее «в награду за его службу дополнить более решительным ударом

тот, которым она одарила его прежде, поскольку оба они кажутся ему менее

оскорбительными и позорными, чем такое открытое и незаслуженное

поношение». Он не слушал друзей, пытавшихся умерить его гнев, не замечал

врагов, теснящихся вокруг в жадной надежде услышать, сохранить и, извратив,

использовать ему на погибель любое резкое слово, неосторожно

произнесенное им. Было затронуто самое дорогое для него – честь, и ничто на свете не

могло бы заставить его молчать. Поддавшись обиде и возмущению, он вслух

заявил с беспощадной правдивостью, которая была более язвящей и опасной,

чем самое непомерное преувеличение, что «королева пережила все

благороднейшие качества своей натуры, и душа ее так же утратила прямоту, как ее

кривой стан». Этот разящий сарказм был незамедлительно донесен до слуха

Елизаветы, и она, пренебрегая гордостью Эссекса, когда ее собственной

нанесен такой удар, поручила его наблюдению лорда хранителя печати, чей дом

стал для него, по существу, тюрьмой.

Великий Боже! Какое неистовство охватило милорда при воспоминании о

неосмотрительной готовности, с которой предал он себя, беспомощно и

безоглядно, в руки своих врагов! Он метался, как лев в тенетах, кровь билась в

его висках, грозя безумием. Я не решался ни на миг оставить его одного.

Не надеясь иным способом усмирить его бушующие страсти, я приводил

ему на память любимый образ прекрасной путницы, для которой известие об

этом событии и страх того, что может за ним воспоследовать, будут едва ли

не горше смерти. Но, смирив одну бурю, я лишь позволил разразиться

другой: слеза нежности блистала на пылающей щеке гнева; им овладела скорбь,

при виде которой сердце разрывалось. «Избавь меня от убийственного

воспоминания! – восклицал он. – Опозоренный, опороченный, брошенный в

тюрьму, как решусь я поднять взор на прекрасную, на благородную страдалицу?

Поверь мне, Трейси, скорее я умру, чем перенесу эту постыдную минуту...»

Помня о неизменной преданности, которую я хранил ему, угнетенный

сознанием своего положения, милорд решился наконец облегчить свое сердце,

раскрыв передо мною самые задушевные мысли, зная, что они навсегда

останутся заключены в моем сердце, которое скорее разорвется, чем я злоупотреблю

столь великодушным доверием, о коем сейчас отваживаюсь упомянуть лишь

в доказательство того, как неразрывно связана моя судьба с судьбою

человека, которому я служу, – я сам пожелал этого, и Небеса могут поразить меня,

лишь разделив наши судьбы.

Верный друг, лорд Саутгемптон, посещал милорда ежедневно. Хотя сам он

не находился под стражей, сознание того, что каждый его шаг является

предметом постоянного наблюдения и доносов, побуждало этого вельможу к

чрезвычайной осторожности. Сесилам более нечего было желать:

неосмотрительная резкость лорда Эссекса вновь и вновь подливала масла в огонь

негодования королевы, не давая ему угаснуть, и время, охлаждая страсти, не склоняло

милорда к покорности – он почитал себя оскорбленной стороной, и его ярость,

утихнув, сменилась презрительным отвращением. Силы его, однако, были

значительно подорваны бурным кипением страстей, когда одна из них затмила

собою все остальные и окончательно сокрушила его здоровье – горе, более

непоправимое, чем то, что могут породить превратности славы и честолюбия,

поразило его. Наступило время, которое должно было принести ему и лорду Са-

утгемптону долгожданное подтверждение, что их возлюбленные подруги

обрели безопасное пристанище в Камберленде... Наступило время, сказал я?

Увы, оно миновало!.. Каждый из них опасался поведать другому о страхе,

одинаково терзавшем обоих. Лорд Саутгемптон понапрасну отсылал одного

гонца вслед за другим. Медлительно тянущиеся дни превратили все же сомнения

в уверенность. Лорд Эссекс более не в силах был сопротивляться нервной

горячке, приковавшей его к постели. С одра болезни протягивая слабую руку

своему сокрушенному другу, он прервал наконец тягостное молчание.

– Их нет, их более нет на свете, мой дорогой Саутгемптон, – тихо

произнес он с безграничным отчаянием. – Небеса оберегли эти нежные и

беззащитные души от испытаний, которые посильны, быть может, лишь для нас, более

твердых духом... О, любовь моя, и все же я жалею, что не на этой груди

отлетел твой последний вздох, что, хотя бы похоронив нас вместе на дне океана,

смерть не увенчала союз, в котором нам упорно отказывала судьба. Но я

спешу, нетерпеливо спешу к тебе, о Эллинор, моя первая, моя единственная

любовь!

Мучительное воспоминание, всецело поглотившее его мысли, сделало

легкий поначалу недуг угрожающим; милорда сочли обреченным. Королева

долгое время отказывалась слушать рассказы друзей о тяжелом состоянии лорда

Эссекса – так глубоко укоренилось в ней убеждение, внушенное его

недругами, что его болезнь – лишь хитрая уловка, чтобы вынудить ее к унижению.

Тем не менее, повинуясь одному из тех неодолимых чувств, которые порою

одерживают верх над самыми изощренными хитросплетениями интриганов,

она внезапно решила сама удостовериться в том, каково его положение, и

послала к нему своего лекаря. То, что он сообщил, убедило королеву в

опасности болезни, и лекарь получил приказ заботиться о графе со всем возможным

тщанием и даже дать ему понять, что все его отличия вернутся к нему вместе

со здоровьем. Но, увы, ничье сочувствие более не имело для него ценности, и

одно лишь присутствие лорда Саутгемптона, казалось, приносило некоторое

облегчение. Этот достойный друг, не менее, чем он, терзаемый их общим

горем, в отличие от него не имел причины молчать о своей беде. Гонцы

многократно посылались в Камберленд, а также в тот порт, из которого вы

отправились в путь, сударыни. Те, что вернулись из порта, подтвердили опасения,

бывшие до той поры неопределенными, сообщив возлюбленному и супругу,

что жена капитана корабля оплакивает его как погибшего и что, вне всяких

сомнений, и команда, и пассажиры стали жертвами шторма, столь внезапного

и ужасного. Души энергичные и деятельные нередко, предвидением

опережая чувство, сглаживают его остроту. Уверенность ничего уже не могла

добавить к горю, вызванному предположениями, и погибшая надежда погрузила

друзей в холодное и угрюмое отчаяние, худшее из состояний, ибо оно обычно

безысходно. Запоздалые надежды, с помощью которых королева пыталась

вернуть к жизни своего угасающего любимца, нимало не коснулись его души.

Сесилы с изумлением видели, что ни их мнения, ни их поступки, ни его

унизительное заточение уже не задевают лорда Эссекса, что, более того, даже

выздоровление не способно воскресить те наклонности, которые все вокруг

приучены были считать необоримыми. Друзья же, напротив, благословляли

искусство врача, продлившего столь драгоценную жизнь, и со счастливыми

надеждами видели, что опрометчиво-романтические порывы, которые —

усилиями врагов – едва не привели его к гибели, исчезли из его характера, уступив

место грустной благожелательности, располагавшейся скорее к

философским, нежели военным интересам. Простой люд, по природе своей склонный

принимать сторону гонимого, открыто утверждал, что Эссекс – безвинная

жертва интриг Сесила. Между тем Сесил и его сторонники, совершив ряд

неудачных политических шагов и нанеся урон своей репутации, тем самым

прибавили популярности своему поверженному сопернику. Самой Елизавете

сделалась невыносима мысль, что человек, все еще любимый ею, в расцвете лет

сокрушает себе сердце в незаслуженном и позорном заточении. Она вняла

настояниям врача, считавшего, что Эссексу для восстановления здоровья

необходим свежий воздух, и послала графу разрешение удалиться в любое из его

поместий, с тем чтобы он не пытался появляться ей на глаза. Запрет отвечал

скорее его желаниям, чем ее, в том тягостном состоянии ума, которое

владело им при отъезде.

Из поместья он отправил королеве благодарственное письмо, полное

красноречия, признательности и апатии – правду сказать, апатия с каждым днем

обретала над ним все большую власть. От рождения лорд Эссекс был

наделен способностью деятельно следовать разнообразным и благородным

интересам на том пути, какой укажет ему судьба, но даже он не в силах был жить

вне всякой деятельности. Я нередко содрогался от ужаса при виде его

мрачности и безразличия ко всему. Оказавшись вдали от обычного для него круга

людей и дел, от привычных ему удовольствий, он не мог освоиться с грубым

обществом соседей, с буйными деревенскими развлечениями – они

оскорбляли просвещенный и впечатлительный ум. Целыми днями он в одиночестве

бродил по лесам, возвращаясь к вечеру усталый, не обретя ни бодрости, ни

свежести, и отдыхал, лишь восстанавливая силы для такого же унылого

времяпрепровождения.

Мне представилось, что в таком положении ложная надежда не станет для

него опасней, но, быть может, разбудит убывающие с каждым часом

жизненные силы. Однажды я решился пересказать ему якобы виденный мною сон,

смутно указывающий на то, что вы живы. Самые здравые умы, находясь в

подавленном состоянии, подвластны вкрадчивому воздействию суеверия. Его

душа так живо откликнулась на мой вымысел, что тысячу раз я испытывал

искушение во всем признаться, но не посмел открыть ему, что решился

воздействовать на его расстроенные чувства. Вернувшись к жизни под влиянием

этой туманной и неопределенной надежды, он нетерпеливо отправил меня на

поиски, которые, как мне подсказывало сердце, будут бесплодными. Я даже

подумывал, уже отправившись в путь, не переждать ли мне в Англии до того

времени, пока прилично будет воротиться из моего воображаемого

странствия, как вдруг сновидение, более отчетливое и многозначительное, чем

некогда придуманное мной, пробудило во мне те надежды, что я поселил в душе

милорда. Но стану называть его «сновидением», ибо события подтверждают —

то было знамение свыше... Великий Боже! Какой радостью мое возвращение

наполнит два тоскующих сердца! Какое счастье будет заключено для меня в

изъявлениях их признательности!

Во время всего этого долгого рассказа мои смятенные чувства следовали

за любовью сквозь все тяжкие испытания. Сердце терзала скорбь, дыхание

стеснялось в груди, и лишь услышав наконец, что он свободен и здоров,

смогла я глубоко и облегченно вздохнуть. Эссекс в бесчестье, в опасности, в

тюрьме... Я обвела взглядом мрачные стены, которые в последнее время

представлялись мне тюремными, потом, возведя глаза к небу, возблагодарила судьбу,

заключившую меня здесь, в неведении о бедствиях, знать о которых было бы

мне непереносимо. Ах, Эссекс! Что были враждебные стихии, полуночное

крушение, бесконечное долгое одиночество, грозная неопределенность, что я

так горестно оплакивала, в сравнении с мыслью увидеть тебя хоть на единый

миг во власти Елизаветы, хоть на единый миг в руках твоих недругов! И все

же твоя благородная душа являлась мне не омраченной даже этими

несчастьями; гордость, тщеславие и величие напрасно посягали на тебя: истинная и

высокая страсть билась неизменно в твоем сердце, собрав в единую

всеобъемлющую печаль те властные побуждения, что некогда направляли твою

разнообразную и неустанную деятельность на благо людей.

Но сейчас не время было предаваться восторженным мечтаниям. Леди Са-

утгемптон вернула меня к заботам настоящей минуты, и мы поспешили

сообщить Трейси, какое имя, какие отношения и обстоятельства почли мы

необходимым в интересах осторожности себе приписать, а также осведомили его

об имени, характере и положении хозяина замка. Едва успел он освоиться с

этими важными сведениями, как вернулся лэрд Дорнока без предупреждения

и в гневе, скрыть которого не пытался. Вид английского офицера несколько

умерил его негодование. Трейси, действуя как мы условились, назвал леди

Саутгемптон своей сестрой и с многочисленными изъявлениями

благодарности за гостеприимный кров, который хозяин так долго предоставлял нам,

предложил весьма значительное вознаграждение, которое у него, к счастью,

было предусмотрительно заготовлено. Пока шотландец оставался в

нерешительности, не зная, что отвечать, осторожный Трейси обернулся к нам и

голосом, не допускающим возражений, заявил, что ему придется держать ответ

перед королевой при малейшем промедлении, и потому мы должны быстро

проститься с друзьями и поспешить с отъездом в Англию. Эта решительная

речь усилила замешательство и неудовольствие, ясно читавшиеся в лице

нашего хозяина; однако отъезд наш оказался столь непредвиденным для него,

что, не в силах найти достаточный повод, чтобы задержать нас, он молчаливо

согласился.

Сердце мое ликовало при нежданном освобождении, и я готова была

отплыть в тот же миг, не считаясь ни с ветром, ни с приливом, но, так как

моряки сочли это невозможным, отъезд был отложен до утра. То ли

разнообразные события этого дня ускорили час, назначенный природой, то ли леди Саут-

гемптон, вопреки своим представлениям, дождалась его – я не знаю, но около

полуночи у нее начались родовые муки и страдания ее были столь тяжелы,

что едва не стоили ей жизни. К концу следующего дня она разрешилась

мертвым младенцем, и в долгом промедлении, которое было неизбежно вызвано

случившимся, мне приходилось утешаться мыслью о том, что подруга моя по

судьбе не оказалась безвременно разлучена со мной. Горе ее было столь

велико, что я вынуждена была заглушить свое, дабы не отягчить ее состояния.

Судьба, позолоченная лучом надежды, хотя бы с отдаленного края

горизонта, никогда не бывает непереносима. Присутствие Трейси и мысль о

возвращении в тот мир, с которым он казался нашим единственным связующим

звеном, скрасили для нас немало долгих, томительных часов, и утешение это

было отнюдь не лишним, ибо с момента появления Трейси лэрд Дорнока

сделался еще более угрюмым и непроницаемым, чем прежде... Себялюбие было

сутью его натуры. Рано наделенный ограниченной, но непререкаемой

властью, которая чаще порождает и взращивает тиранию, чем более широкое

поле деятельности, он до сей поры ни в ком не встречал противодействия. Разве

редко слепая страсть калечила и благороднейшие натуры? Возможно, для

него не было ничего противоестественного в том, чтобы присвоить себе власть

удерживать в своих руках прелестную и любимую супругом женщину, на

которую он не вправе был притязать. Давно привычные для меня страх,

подозрительность, душевная тревога с готовностью возвратились в свое

пристанище – мое трепещущее сердце. Мне часто казалось, что я различаю

смертельную угрозу в мрачных чертах лица нашего хозяина, и, хотя Трейси спал

поблизости, в покое, соседствующем с нашим, мне трудно было поверить в то,

что его сон там не потревожен, и даже в то, что он еще жив и может

защитить нас. Все же я старалась гнать от себя эти мрачные фантазии, которым

слишком легко поддается живое воображение.

Лэрд Дорнока более не докучал нам и не пытался решать нашу участь;

при этом он не стал лишать нас общества своей сестры. Эта милая девушка,

никогда прежде не знавшая общества, в радостном упоении, свойственном

юности, наделяла каждого собственными своими добродетелями и

чарующими качествами. Плененная достоинствами Трейси, она перенесла страсть,

которую я так неосторожно внушила ей, на того, чье сердце способно было

отозваться на ее чувство, и новый ее выбор оказался счастливым. Трейси,

воспитанному и возмужавшему в походах, еще только предстояло познать

невыразимое очарование любви, и чувство это захватило его безраздельно. Со

сладостным, хотя и горестным, чувством наблюдала я за чистыми и невинными

обетами любви, что постоянно приводили мне на память дни, когда я,

подобно Фиби, завороженно взирала на многоцветную картину жизни, озаренной

ранними лучами надежды, не думая о цветах, которые опадут, о тяжелой ноч-

ной тьме, которая скроет их от глаз. Трейси, охваченный не меньшим

восторгом, чем его возлюбленная, более не торопился с отъездом в Англию и был,

казалось, поражен тем, что мы неспособны оценить всей прелести

существования в этом унылом изгнании.

Я, однако, вместе с леди Саутгемптон нетерпеливо ждала, когда ее

окрепшее здоровье позволит нам отправиться в путь. День этот наконец настал, и

мы радостно готовились к отъезду, когда лэрд Дорнока прислал нам для

прочтения приказ, которым король Шотландии уполномочивал его задержать

нас. Из всех ударов судьбы, выпавших прежде на мою долю, я не помню ни