Текст книги "Убежище, или Повесть иных времен"

Автор книги: София Ли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 33 страниц)

известил меня, что нанял английское судно, матросы которого будут его

единственными помощниками. Как медленно угасает надежда и, о, как быстро она

возрождается! Побуждаемая нетерпеливым желанием бежать, я даже свое горе

поставила на службу ему и испросила у монахинь согласия на ночные бдения

в усыпальнице над гробом лорда Лейстера (этот печальный обряд

разрешался их религией и не запрещался моей). Мортимер объяснил мне, что

проникнуть туда проще, чем во внутренние монастырские покои. В свое время он

сам руководил переносом туда моего погибшего возлюбленного и полагал,

что это самый легкий путь для побега, если вообще не единственный.

Таким образом провела я несколько предшествующих побегу ночей —

всякий раз в сопровождении новой монахини, дабы усыпить подозрения, если

таковые возникнут. Какие стремительные, многочисленные и многообразные

чувства обуревали меня перед назначенным часом! Каждый взгляд, казалось

мне, проникал в глубь его замысла, каждое сердце порывалось ему

противодействовать. Мне не удалось добиться разрешения остаться над гробом в

одиночестве, и я дрожала при мысли, что спасители появятся, прежде чем мою

унылую спутницу отзовут прочь или что мне понадобится силой помешать ей

поднять тревогу. По счастью, ночь выдалась очень холодная, и, заметив, что

монахиня не участвует в моих молитвах, я посоветовала ей удалиться в келью

и вернуться ко мне по окончании заутрени. Испытывая отвращение к своей

миссии и уже закоченев от холода, она угрюмо согласилась и оставила меня

наедине с гробом лорда Лейстера, моего погибшего избранника.

– О, навечно дорогой и горько оплакиваемый, – со вздохом молвила я,

опускаясь на колени и обращая свои слова к безответной крышке гроба. – Не

о себе так заботится твоя Матильда. Восстановить твою честь, вернуться на ту

драгоценную землю, что была когда-то частью тебя и частью которой ты

вскоре станешь, – это все, для чего мне теперь потребна свобода.

Последовало ужасное молчание, нарушаемое, казалось, только биением

моего сердца. Не замечая эмблем смерти, которые смущают умы счастливых,

я страшилась лишь живых. Колокол пробил двенадцать раз, звуки эти

сигналом отдались в моем сердце. Скрежет из отдаленной части подземелья

достиг моего слуха, где-то открылась дверь, послышались шаги, открылась еще

одна дверь. Я оказалась в окружении своих спасителей, и слабая искра

радости пронизала мое застывшее тело, когда я подняла голову от гроба лорда

Лейстера.

– Бежим, прекрасная Матильда! – в нетерпении воскликнул Мортимер,

схватив меня за руку и пытаясь поднять с колен.

– Постойте, великодушный друг, и выслушайте меня, – ответила я с

твердостью. – Вы спасете меня лишь наполовину, если оставите здесь прах моего

супруга. Можно ли разлучить скупца с его сокровищем? Он предпочтет

смерть на груди своих богатств. Здесь скрыто все, чем я владею. Возьмите его

с собой или похороните меня вместе с ним, ибо никогда, клянусь именем

Того, пред чьим взором был заключен наш союз, никогда, живая или мертвая, я

с ним не расстанусь.

Раздосадованный столь неожиданным требованием, он указал мне на

трудность и опасность предприятия с резкостью, какой я от него не ждала, но, так

как время и место не позволяли долгих споров, а я была непреклонна, он в

конце концов приказал матросам нести гроб. Они повиновались приказу

лишь потому, что фигурально использованные мною слова о «сокровище»

поняли буквально. Связанная с лордом Лейстером узами, неподвластными

смерти, я всегда ощущала его присутствие как защиту и сейчас с неусыпным

вниманием следила за своими спутниками, убежденная, что они готовы в

любую минуту избавиться от столь тяжкого бремени.

Меня быстро доставили к берегу Сены, где ждала лодка, и, так как прилив

благоприятствовал нам, мы вскоре добрались до корабля значительных

размеров, и он тотчас снялся с якоря. Взволнованная сотнями воспоминаний, я

едва ли вспомнила о Мортимере до той минуты, когда заметила, что корабль

идет полным ходом, а он все еще на борту. Мне представлялось делом

решенным, что он оставит меня, как только я окажусь в безопасности. Я напомнила

ему об этом обещании.

– Я оставлю вас, прекраснейшая из женщин, – воскликнул он, пылко

сжимая мою руку, – как только вы окажетесь в полной безопасности, если вы все

еще будете столь жестоки, что пожелаете этого. Но как могу я покинуть вас

сейчас? И как могу я остаться в стране, где ради вас преступил самый

священный закон и где меня ждет заслуженное наказание?

Мне следовало бы счесть его ответ убедительным, но его буйная, хотя и

скрываемая, радость, его неукротимый пыл наполнили мое сердце ужасом и

лишили мою свободу душевного покоя.

В каюте, куда он меня проводил, я увидела женщину, приставленную ко

мне для услуг. Она настоятельно рекомендовала мне отдых, которого я так

долго была лишена. Несчастья, от которых мне удалось спастись, и те, что

еще угрожали мне, лежали на душе тяжким бременем, и, желая отвлечься от

пугающих предчувствий, я вступила со служанкой в беседу на обыденные,

житейские темы. К крайнему своему удивлению, я узнала, что она повитуха и

что у нее готово все необходимое для ожидаемого младенца. Мне следовало

бы обратиться мыслями к этой нежнейшей из обязанностей, но роковое

сомнение, зародившееся в моем сердце, заставило отступить все благородные

чувства. Увы, скоро оно перешло в уверенность. Неподвластная смерти

любовь, которая побудила меня настоять, чтобы гроб с телом лорда Лейстера

был помещен в отведенную мне каюту, поначалу, казалось, вызывала у

Мортимера ужас, обычный для слабохарактерных людей или людей с нечистой

совестью при виде такого страшного напоминания; но за несколько дней он

свыкся с ним. Страсть, которой он более не скрывал, заставляла его

беспрестанно искать моего общества. Ни мертвец, еще не преданный земле, ни

траур, облекающий не только мое тело, но и измученное сердце, ни печальные

обстоятельства моего вдовства – ничто более не служило ему преградой. Я

видела ясно, что он считает меня своей собственностью и лишь ждет, когда

здоровье вернется ко мне, чтобы заявить о своих беззаконных притязаниях.

Какие бездны страха разверзались перед моею робкой душой! Я видела себя

всецело во власти этого человека, лишенной надежды на людское участие, не

ждущей помощи ни от кого, кроме Всевышнего.

– О Всемогущий, – вздыхала я, поднимая к небесам взор, затуманенный

слезами, – Ты, чье вездесущее дыхание правит этим волнующимся

простором, даруй мне в нем спасение или могилу!

Перед моей каютой располагался узкий балкончик, куда я иногда

выходила подышать свежим воздухом. Как-то вечером мое раздумье, подобное

только что описанному, было прервано звуками женского пения. По

изысканности исполнения и мелодичности голоса я поняла, что это не могла быть моя

невежественная служанка, о присутствии же на корабле другой женщины было

неизвестно. Охваченная удивлением и любопытством, я вся обратилась в

слух. Я узнала мой любимый гимн, гимн столь проникновенный,

торжественный и возвышенный, что покоренная душа устремилась следом за ним к небу.

Голос запел о смерти, и некий тон его, низкий, траурно-скорбный, коснулся

моего трепещущего сердца, и оно замерло. Громкое восклицание – имя Роз —

вырвалось из моей груди. Послышался звук падающего тела, пение

оборвалось. Безумным вихрем я устремилась на палубу и громко потребовала у

ошеломленного Мортимера вернуть мне утраченную подругу. Захваченный

врасплох, он не решился долее обманывать меня и открыл дверь каюты,

расположенной прямо над моей. Ах, какая буря чувств охватила меня, когда я

кинулась поднимать горячо любимую, горько оплаканную подругу мою по судьбе!

Медленно она возвращалась из беспамятства, вызванного неожиданностью.

Множество общих воспоминаний окрашивало радостью наше обретение друг

друга, но не менее было воспоминаний, убивающих всякую радость. Наконец

наши объятия и слезы утихли. Как только мы остались одни, я расспросила

ее, что произошло с нею за время нашей разлуки, за время, столь страшно и

бесповоротно изменившее наши судьбы.

– Разбуженная всеобщим смятением, последовавшим за роковой

случайностью той ночи, что разлучила нас, – рассказывала прекрасная Роз,

прерывая свой рассказ рыданиями, – я требовала возможности видеть вас, мой

друг, требовала с неистовой горячностью, но тщетно. Человек, бывший, как я

скоро поняла, сыном леди Мортимер и скрывавшийся в доме, когда мы туда

приехали, вскоре вошел в мою комнату и приказал сопровождавшим его

людям доставить меня на борт корабля, на котором он приплыл с Ямайки.

Слезы и мольбы были бесполезны. Под покровом ночи меня вывели на берег

Сены и в лодке перевезли на корабль, где я оказалась в заточении без малейшей

надежды свидеться с вами. Вскоре я узнала из грубых шуток матросов, что их

хозяин – бесчестный негодяй во всем, в особенности же в отношении

женщин. Всякой надежды на побег меня лишило то, что я имела несчастье

приглянуться капитану, которого до сих пор удерживал лишь страх перед Морти-

мером. Я поняла, что корабль готовится отплыть на Ямайку, как только

примет на борт новый груз. Однако я видела, что погрузка окончена, но паруса

не поднимают. Это вселило в меня надежду на благодетельное

вмешательство Провидения. Увы! Могла ли я вообразить, что в это время и вы были

вовлечены в столь же безнадежное, бедственное положение? Судите же теперь,

о несчастный друг мой, – заключила мисс Сесил, – какая судьба ожидает нас

обеих. От бесстыдных притязаний вашего кузена меня избавляет только то,

что это низменное сердце сменило предмет своих посягательств, а меня, как

менее ценную добычу, оставило своему недостойному сотоварищу. Той

милости приличия; которую Мортимер до сей поры соблюдал в отношении вас,

после нашей злосчастной встречи придет конец. Он теперь знает, вне всяких

сомнений, что вы осведомлены о цели нашего путешествия, а как свыкнетесь вы

с этой мыслью? Остров, к которому мы держим путь... еще находится в руках

нескольких поселенцев, и сила – едва ли не единственный их закон, ему же,

без сомнения, нет нужды и в этом законе, поскольку он решается

пренебрегать всеми остальными. Никогда более не различит мой тоскующий взгляд

мирных и прекрасных берегов Англии, которые так рада была я потерять из

виду. К иному были тогда прикованы мои глаза, и разгневанные Небеса

покарали меня, призвав его к себе.

Как, как выстоять перед мертвящей силой отчаяния, если бы связанное

чувство любви и преданности не восставало из глубины его и не поднимало

душу над человеческой слабостью! Хотя собственные мои обстоятельства

были не менее плачевны, сделав мужественное усилие над собой, я решила

успокоить и утешить Роз и, осторожно подготовив ее нежное и кроткое сердце к

предстоящей роковой встрече, повела ее в свою каюту. Ах, какая любовь

изливалась из наших глаз и сердец на хладный прах!

Мисс Сесил не ошиблась в своих суждениях: бесчестный Мортимер более

не видел нужды скрывать свои намерения и беспрестанно преследовал меня

разнузданными и самонадеянными речами о своей страсти. Он знал, что я

всецело нахожусь в его власти, и полагал, что своим намерением жениться

оказывает мне высокую честь. Даже в такое время он глумился над всем, что

предписывают природа и людской обычай. Мисс Сесил подвергалась не

менее упорным домогательствам его товарища, грубого и необузданного, как та

стихия, в которой он существовал. Оба они так часто наведывались в нашу

каюту – даже в часы, отведенные для сна, – что мы едва ли могли считать ее

своей. Беспрестанные столкновения, порождаемые такой обстановкой, часто

повергали нас в отчаяние, и тогда молча вглядывались мы в бездонную

пучину, гадая, не в ней ли обретем последнее ужасное пристанище.

Среди этих терзаний пробил назначенный час и природа содрогнулась в

мучительном усилии. В этот ужасный миг я утратила всякое чувство страха и

предалась в руки Творца, моля Его призвать к себе исстрадавшуюся душу,

чьи стенания так давно доносятся к нему, вместе с душой беспомощного

младенца, пронзившего мое сердце своим первым слабым криком. Как только

позволили мои малые силы, мне подали дочь, мою дорогую дочь, рожденную

без отца, которая, вступая в жизнь, не ведая еще о своей беде, казалось, уже

оплакивала ее. Чувство острое, новое и неожиданное овладело мною, чувство

столь сладостное, столь сильное и столь святое, что мне стало казаться, будто

до этой минуты я не знала любви. Слабыми руками прижимая ее к груди, я

горячо молила Всевышнего одарить ее всеми благами, которых она, неведомо

для себя, лишила меня, а сердце мое омывало ее слезами нежности. Природа,

могущественная природа, каким благоговением исполнилась я перед твоими

законами! На какую вершину счастья ни привела бы нас судьба, всегда в

блаженство вплетается печаль, очищая душу грустным сознанием своего

несовершенства. В какую глубину отчаяния судьба ни погрузила бы нас, всегда

луч божественного света озарит слабую, бренную нашу оболочку, высветив и

возвысив ее страданья.

Пока взор мой с жадной, неутолимой нежностью был прикован к

новорожденному херувиму, пока я до боли в глазах всматривалась в детские

черты, отыскивая в них сходство с несравненной красотой отца, пока

воображение мое, пронизывая завесу будущего, соединяло все мыслимые совершенства

красоты и ума и наделяло ими мою дочь, все чувства, доступные человеку,

возродились и слились воедино в этом новом для меня чувстве. О надежда,

сладостная замена счастья! Золотые вспышки ее то и дело озаряют душу, как

свет озаряет мир Господень, пробуждая все живые законы бытия и даруя им

новую силу. Повинуясь ее властному зову, из темных, унылых могил своих

восстают угнетенные страданием сердца и, подобно цветам, отряхнув

тяжелую росу печали, медленно возвращаются к привычному существованию.

Тот, кто умудрен печальным жизненным опытом, уже не дерзает присвоить

себе безусловное право на драгоценный предмет своих желаний, но кротко

принимает дарованную ему радость, равно готовый насладиться ею и

смиренно от нее отказаться. К этому строю мыслей, который был порожден

мгновенно укоренившейся в душе моей материнской привязанностью, я пыталась

приобщить мою дорогую несчастную подругу. Увы, старания мои были

напрасны. Скорее удивленная тем, что я смогла найти утешение, чем склонная

принять его от меня, она постепенно утратила ко мне доверие, лишиться

которого мне было нелегко, и предалась холодному и угрюмому отчаянию,

разрушающему все моральные опоры. Скоро любые мольбы и доводы, обращаемые к

ней, стали бессильны. Порой, очнувшись от тайных мыслей, к которым я не

имела доступа, она горестным вздохом отклоняла мои увещевания, а

дальнейшие мольбы вызывали у нее явное отвращение. Время от времени она

вынуждена была покидать каюту (иначе, даже при моем нынешнем положении, мы

не смогли бы избавиться от незваных посетителей) и выслушивать

ненавистные ей речи беззастенчивого поклонника. Когда бедная девушка

возвращалась, мне часто казалось, что рассудок ее мутится: беспричинное

лихорадочное веселье внезапно сменялось мрачностью и отсутствующим видом. С

ужасом наблюдала я эти смены настроений, страшась той минуты, когда грубое

требование преследователя поставит ее перед роковым выбором. Увы! Страх

мой был не напрасен. Как-то вечером, после одного из таких разговоров, я за-

метила, что она встревожена сильнее обычного. Ни мои уговоры, ни

проливной дождь не могли заставить ее покинуть балкончик перед дверью каюты,

который она час за часом мерила усталыми шагами. Наконец ненадолго

задремав, я почти тут же пробудилась, когда она вошла в каюту. При свете

тусклого фонаря я видела, как она медленными, неверными шагами

приблизилась к последнему приюту лорда Лейстера. Опустившись на колени перед

гробом, заключившим в себе ее сокрушенное сердце, она прижала руки к

груди жестом безутешного горя. Спутанные белокурые волосы в беспорядке

рассыпались по ее плечам и груди, тяжелые от влаги полуночного дождя,

вздрагивая в такт биению сердца. В намокшем белом одеянии, складки которого

широко раскинулись по полу вокруг нее, она казалась столь совершенным

образом скорби, что я оцепенела. Я пыталась заговорить с ней, но лишь слабый

возглас вырвался у меня. Звук этот на мгновение нарушил ее каменную

неподвижность: она вздрогнула и огляделась по сторонам с той остротой

восприятия, которая сопутствует расстроенному воображению, затем с тяжелым

вздохом снова погрузилась в себя. С неистово бьющимся сердцем я

вскрикнула снова, я выговорила ее имя. Она приподнялась; губы ее шевельнулись,

словно пытаясь разорвать гнетущую тишину этой минуты, но она так и не

произнесла ни звука... Изумление, ужас, неподвижность смерти сковали меня.

Она поднялась одним легким движением, хотя все тело ее содрогалось от

любви и муки, и устремила пристальный и долгий взгляд на мое искаженное

горем лицо, потом торжественно подняла руку в знак последнего прощания и

выскользнула из каюты. Не в силах пошевелиться, я сквозь рев стихий

истерзанной душою различила ужасный всплеск, с которым она погрузилась в

морскую пучину. Нечто неописуемо, невыносимо давящее надвинулось на меня, и

сознание мое угасло.

Сколько миновало времени, прежде чем ленивая служанка пришла мне на

помощь, не знаю, но следующие один за другим припадки, сопровождаемые

опасными судорогами и изнурительной лихорадкой, казалось, в любую

минуту сулили мне, по воле Провидения, то избавление от страданий, которое моя

бедная Роз решилась обрести сама. Ее ли роковой пример, мои ли страдания

повлияли на моего мучителя, но его домогательства прекратились. В те

короткие промежутки, когда ко мне возвращалось сознание, он осуждал

собственное поведение, давал торжественные зароки отвезти меня на родину и

умолял бороться за свою жизнь, если не ради себя самой, то ради моей

дочери. Увы, дитя мое! Когда я вновь ощутила на своей щеке твое нежное

дыхание, я обвинила себя в том, что пыталась покинуть тебя, я признала

печальную необходимость жить. Моя жестокая болезнь лишила малютку

природного питания, а всякое иное она принимала с трудом, и на предложение

Мортимера окрестить ее я с готовностью согласилась. Обряд состоялся в тот же

вечер. Увы, бесценное дитя мое, твое невинное личико не покоилось на

подушке дорогого бархата, не осенял его роскошный полог, не стояли рядом

знатные восприемники, готовые с радостью и благоговением принять тебя в руки,

и за благословением Небес не последовало благословения отцовского. Увы,

убогая служанка передала тебя жалкому капеллану при свете тусклого

фонаря в тесной каюте, и твоя немощная мать, с трудом приподняв голову,

смотрела, как дитя лорда Лейстера, дочь королевского рода Стюартов была

крещена и наречена Марией.

Когда я немного оправилась от последствий трагической гибели моей

дорогой подруги и от потрясения, вызванного ею, я не могла не восславить

справедливость Провидения, с чьей волею несчастная дерзнула соединить

собственное решение: я узнала, что в тот роковой вечер безбожный капитан, упав,

сломал обе руки, тем самым лишившись возможности далее преследовать ее.

Поначалу я увидела в этом горькую насмешку судьбы, но потом душа моя

постигла смысл происшедшего, и во всех своих дальнейших поступках я

руководствовалась им. Ни разу, с той самой минуты, не дерзнула я уступить

безрассудству и отчаянию, решившись терпеливо сносить то, чему не в силах

подчиниться. Насколько суровым испытаниям подвергся этот принцип?

Часто ли приходилось мне, под гнетом несчастья, помещать между собой и своей

судьбою мимолетный образ прекрасной Роз Сесил, которая, ускользнув от

моей беспомощной воли, устремилась, незванной, навстречу вечности?

Тщетная надежда возвратиться в Англию, которой поманил меня

Мортимер, чтобы добиться моего выздоровления, угасала с каждым днем:

переменившийся воздух и разговоры матросов показывали, что конец моего

бедственного путешествия близок. И вот я услышала всеобщий ликующий крик: то

радостное чувство, что ведомо лишь морякам при виде земли, наполнило все

сердца, кроме моего. Неприязненно и мрачно я обратила безнадежный взор

на берег, который щедрая рука природы одарила таким плодородием, что

человеческий труд казался излишним.

«Ах, как далеки бесплодные скалы и меловые утесы Англии!» – подумала

я со вздохом. Я увидела Сантьяго-де-ла-Вега, единственный в ту пору город на

острове, и связала свою последнюю надежду с мыслью обратиться за

помощью к губернатору. Где мне было знать, что в нетерпеливой жажде

заполучить предметы роскоши, в изобилии доставленные сюда моим тюремщиком,

жители острова не заметят меня или сочтут чем-то вроде живой рухляди, не

заслуживающей внимания? Сидя взаперти в своей тесной каюте, я с чувством

глубокого унижения слышала, как пушечные выстрелы и музыка возвестили

о прибытии губернатора и его свиты, а потом об их отъезде после обильного

угощения. В тот же вечер, пока опьянение удерживало важных особ острова

по домам, я была переправлена на берег, посажена в крытые носилки, и рабы

Мортимера понесли их на плантацию. Праздные зеваки, которых

любопытство собрало вокруг носилок, не обращали внимания на мои мольбы,

разглядывая меня с холодной наглостью. Они обменивались замечаниями на

непонятном мне языке, и я видела ясно, что моего языка они понимать не желают. С

опозданием я поняла, что, явившись перед ними без вуали, я, вероятно,

позволила им ложно судить о своей нравственности.

Робкая от природы и угнетенная несчастьем, я утратила всякую

способность бороться с судьбой и, лишь вознося мольбы Всевышнему, ожидала ее

горестного завершения. Я убедилась, что Мортимер не без основания

похвалялся своим могуществом: с безграничной наглостью он теперь требовал

моей руки, напоминая мне, что здесь он полновластный хозяин, и вокруг я не

видела никого, кто бы осмелился перечить ему. Он имел бесстыдство

насмехаться над моим горем, которое сам причинил, и даже кощунственно

оскорблять хладные останки моего возлюбленного мужа, на чьи права готов был

посягнуть в любую минуту. Воображение мое давно иссякло в поисках средства

спасения. Бегство было невозможно в стране, где я не знала ни дорог, ни

нравов местных жителей, где не надеялась встретить человека, который пожелал

бы и смог защитить меня.

Из испанской прислуги Мортимера многих мне не дозволено было

увидеть, те же, что были ко мне допущены, оказались надменны, замкнуты и

молчаливы. Вскоре я узнала, что, раболепно исполняя волю хозяина, они

тешили свою гордость тем, что безжалостно помыкали рабами, которые,

будучи боязливы по природе и запуганы жестоким обращением, казалось, давно

утратили желание всех иных благ, кроме блага существования.

Ни слезы, ни вздохи, ни отказы не могли более отвратить или хотя бы

отдалить ужасное событие. Мне было дозволено лишь несколько часов побыть

в одиночестве, чтобы свыкнуться с мыслью о предстоящей церемонии.

Убаюкав и прижав к измученной груди свое улыбающееся дитя, обессилев равно от

горя и молитв, я уснула. Во сне я видела себя в том же положении, в каком

оставалась наяву, – на земле, подле гроба лорда Лейстера. Вдруг я заметила,

что крышка гроба открыта. Я вскочила в нетерпеливом желании увидеть

избранника моего сердца. И я еще раз увидела его, хотя и обвитого

могильными одеждами; еще раз увидела, как румянец жизни окрашивает

мужественное лицо; еще раз эти прекрасные глаза, взгляд которых всегда дарил мне

радость, озарили меня своим сиянием. Объятая изумлением и восторгом, я

пыталась заговорить – и не могла. Протянув к нему свое новорожденное дитя,

свою Марию, я увидела (о, блаженная, хотя и обманчивая, радость!), как

сомкнулось вокруг нее кольцо отцовских рук. Восторг этой минуты оказался

для меня непосильным: непроницаемая тьма заволокла взор, звуки неземной

музыки заглушили все мои чувства. Однако, мгновенно придя в себя, я

посмотрела вверх. Увы, лорд Лейстер возносился ввысь, держа в объятиях дочь.

Мучительный крик вырвался у меня, я молила вернуть мне дитя и, протянув

руку, ухватила край покрывала. Оно обрушилось с таким грохотом, точно

наступил конец света, и придавило меня к земле безмерной тяжестью. В этот

миг я проснулась. Сердце мое было объято страхом. «Это всего лишь сон, —

сказала я себе, – но такой сон, сравниться с которым может лишь ужас

приближающейся минуты».

Едва я успела собраться с мыслями, как в комнату вошел Мортимер в

сопровождении капеллана и слуг. Пока слуги убирали комнату с католической

пышностью, я призвала себе на помощь остатки мужества и обратилась к

священнику, готовившемуся совершить обряд, который стал бы насмешкой над

исповедуемой им религией.

– Именем того грозного Бога, служению которому вы себя посвятили,

выслушайте меня! – вскричала я, упав к его ногам. – И пусть по милосердию

своему Он запечатлит в сердце вашем мой горестный протест! После того,

как по жестокому умыслу я сделалась вдовой и жертвой предательства,

ничто на земле не может дать мне счастья, но вы, вы один можете сделать меня

непоправимо несчастной. Всемогущий Господь дал мне силы перенести эти

злодеяния (и мне ли судить о Его конечном замысле), но если они

довершаются попранием всех законов религии и морали и это зовется браком, и вы как

служитель Бога кощунственно дерзаете осуществить этот обряд, то вот, я

стою перед вами – покорная несчастию, без надежды и защиты, жертва

своего долга! Но, молю вас, выслушайте мое последнее слово. Никаким

обстоятельствам не изменить и не согнуть мою волю: обретя власть надо мной, этот

погибший человек сможет сделать меня кем угодно, но не своей женой —

против этого имени всегда будет восставать моя душа, от него я буду отрекаться

до последнего вздоха.

– Несчастное заблудшее создание, – ответил по-французски презренный

служитель церкви, – если бы совесть повелевала мне возражать против этого

брака, я сделал бы это по иным причинам, чем те, которые приводишь ты.

Твое упорство в ереси внушает ужас, и если бы я не надеялся на то, что время

и заботы более достойного мужа искоренят твое греховное заблуждение, то

не решился бы сочетать тебя браком с сыном Святой Церкви.

– Покоритесь своей судьбе раз и навсегда, – повелительным тоном

произнес Мортимер. – И чтобы положить конец вашим надеждам на

заступничество Церкви, откровенно признаюсь вам, что именно она отдала вас в мою

власть.

В безмолвном изумлении я воздела руки и возвела взор к небесам.

– Не надейтесь, прелестная кузина, – продолжал он с насмешливой

улыбкой, – что ваша сентиментальная невинность может справиться с хитростью

монахинь. Утомленные вашим упорством, опасаясь побега, они с радостью

отдали вас в мои руки ради собственной безопасности.

Он замолчал. Ужасная правда мгновенно открылась мне. «Моя

невинность – ах, нет – мое невежество, – мысленно простонала я, – эта роковая

ошибка, что в самой себе несет суровое наказание... Никогда не смогу я

простить себе этого непомерного легковерия».

– Моей матушке едва удалось убедить меня, – вновь заговорил

Мортимер, – что вас можно будет провести с помощью такого явного сговора: ведь

стоило вам минуту подумать, как вы бы поняли – никогда мужчина не

проникнет в обитель удалившихся от мира женщин иначе, чем при их

попустительстве. А вся эта погребальная мишура лишь позабавила меня в моем

торжестве. Разве можно было удержаться от улыбки, видя, как гроб с усопшим

супругом следует в свите живого, который захватил робкое сердце, еще не

ведающее о том, что оно бьется в руке хозяина?

Не в силах ни высказать, ни подавить жгучее негодование, вызванное этой

похвальбой, недостойной мужчины, этим изощренным коварством, я устре-

мила неотрывный взгляд на гроб лорда Лейстера, почти веря, что сейчас

Небеса явят мне чудо, воскресив моего единственного защитника. Ненавистный

обряд все же начался, как вдруг новое событие словно громом поразило не

только меня, но и всех присутствующих. Раздался дикий гортанный вопль,

пронзительный и ужасный. За ним последовал всезаглушающий,

громоподобный рев мятежа. Смертельная бледность покрыла лицо моего бесчеловечного

мучителя, который, как и его сотоварищи, тщетно озирался по сторонам,

ища, чем защитить себя. Движимые отчаянием, они ринулись было к выходу,

но тут же были сметены толпой разъяренных рабов. При виде свирепых лиц

и окровавленных рук я лишилась сознания, но, словно повинуясь высшему

повелению, очнулась в тот самый миг, когда Мортимеру был нанесен

последний, смертоносный удар и он, шатаясь, сделал несколько неверных шагов и с

предсмертным стоном рухнул на гроб лорда Лейстера, так небывало, так

незабываемо отмщенного. Окруженная вакханалией смерти во всех ее

чудовищных формах, я всякую минуту ожидала собственной погибели, которая,

несомненно, настигла бы меня, если бы не заступничество некоего испанца,

причастного к заговору рабов: тронутый моей женской слабостью и

нанесенными мне обидами, он с рыцарственностью, присущей этой нации, защитил

меня и отвел к месту общего сбора, заверив, что там я буду в безопасности.

Окаменев от ужаса, я смотрела, как разъяренные рабы носятся взад и вперед,

сваливая в свои хижины груды залитой кровью добычи, которую новые

убийства ежеминутно множили. Собрав вместе все, что считали разумным

сберечь, они стали нагружать это на лошадей и друг на друга, торопясь скрыться

в лесной чаще, через которую узкие тропы вели в недоступные укрытия в

горах. Моя дальнейшая судьба вызвала много споров на непонятном мне языке.

Не раз поднятые для удара руки и налитые кровью глаза сулили мне смерть,

но заступничество великодушного Эмануэля неизменно отводило от меня

удар. Возможно, однако, его искреннего участия ко мне оказалось бы

недостаточно, если бы один из рабов, которого все называли Эймор, внезапно не

встал на мою защиту. Он был одним из предводителей мятежа, и его решение

положило конец всяким спорам. Лошадей было так мало, что Эмануэль смог

раздобыть одну для меня, лишь отдав сотоварищам свою долю добычи,

которую ему предстояло везти.

Ярость между тем стала уступать место страху, и сознание вины

побуждало мятежников поспешить с отъездом. В путь тронулись около полуночи. В

молчании, ошеломленная и подавленная, я размышляла над этой чередой

ужасных событий, стараясь не выходить мыслью за пределы настоящей

минуты и даже не отваживаясь заглянуть в будущее. Дикие, неизвестные мне

люди, в ком притеснения их убитого хозяина выжгли все человеческие чувства,

уводили меня и мое дитя в неволю через страну, столь же дикую и

неизвестную мне; я находилась в полной власти двух новообретенных покровителей, и

безопасность моя зависела от того, насколько ревниво они караулят друг