Текст книги "Убежище, или Повесть иных времен"

Автор книги: София Ли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 33 страниц)

друга, – как внезапно и странно переменилась моя судьба! Однако я смирилась

душой перед той силой, которая, со столь примерной справедливостью пока-

рав Мортимера, избавила меня от него, и полагала, что всякое иное несчастье

не так велико, как несчастье стать его венчанной женой, ибо это несчастье

могла исправить только смерть.

Мы не прошли и малой части своего опасного пути, когда клубящиеся

облака над нами окрасились в багровый цвет и моих спутников охватил ужас,

неотделимый от чувства вины. Хотя ими и были приняты все мыслимые

предосторожности, чтобы скрыть следы разгрома на покидаемой плантации до

тех пор, пока сами они не окажутся вне досягаемости, от одной незамеченной

и непогашенной искры разгорелся пожар и, перекидываясь с одного строения

на другое, охватил богатые, хотя и разграбленные, владения Мортимера

единой стеною пламени. Это зрелище вызвало мрачные опасения у беглецов на

ночной дороге; мне же оно напомнило о том, что было моей душе ближе и

мучительнее. Слезы безмолвно и печально струились по моим щекам, когда я

думала о том, что все богатство недостойного соперника стало погребальным

костром лорда Лейстера. «Прощай, прощай надолго! – взывала моя

угнетенная горем душа. – О, безмерно любимый! О, беспощадно отмщенный! Какая

бы судьба ни ждала твою несчастную вдову, позволь ей смиренно

повиноваться воле Господа, даровавшего тебе торжество такого погребения!.. Увы!

Пройдет лишь несколько часов – и ничто не будет напоминать о твоем

существовании, кроме бедного младенца, который тихо вздрагивает в лад биению

материнского сердца. Ничья верная рука не отделит пепел оскорбителя от пепла

оскорбленного. И все же не надо жалоб, ибо по закону Всевышнего ужасен

будет суд над душами, которые в эту страшную минуту покидают свою

телесную оболочку».

Я обратилась к Эмануэлю, по-прежнему шагавшему рядом со мной, и

попросила его объяснить мне причины произошедшего мятежа и чем

отличаются его побуждения от побуждений его сотоварищей.

– Побуждения рабов, – ответил мой великодушный заступник, – подобны

их природе – дики и разнообразны, мои же просты: справедливость и

любовь. Тиран Мортимер, о чьей судьбе не заплачет ни одно живое существо,

утвердился на этом острове благодаря не только благосклонности Филиппа

Второго, но и в не меньшей степени благодаря женитьбе на сестре нынешнего

губернатора, дона Педро де Сильва. В этом вельможе он встретил

родственную душу – человека низкого, алчного, деспотичного и жестокого. И только в

одном они различались: Мортимер был по природе смел и предприимчив,

дон Педро – осторожен и боязлив. Но бесчинства одного всегда находили

защиту в беззакониях другого, и дон Педро, не отваживаясь сам заниматься

пиратским промыслом и незаконной торговлей, которые только и могли

обогатить человека в те времена, когда лишь зарождалось это поселение, втайне

имел долю в том, что награбил и наторговал его зять, тогда как Мортимер

один оставался на виду, случись судебное расследование. Высокомерие,

жестокость и тщеславие Мортимера, чудовищно возросшие с ростом его

богатства, вышли из всяких границ. Дон Педро, понимая, что всецело находится в

его власти, не осмеливался подвергать сомнению законность его поступков,

тем более – призывать его к ответу. То время, что Мортимер между частыми

отлучками проводил дома, разрушило душевный покой и сократило жизнь

донны Виктории, безмолвной жертвы алчного союза ее брата и мужа. Я

пришел в эту семью вместе с нею как ее мажордом и, занимая этот пост, так

часто был свидетелем скотской грубости Мортимера, что мое отвращение к нему

вскоре переросло в ненависть. Я был молочным братом донны Виктории, и

моя почтительная привязанность к ней была столь глубока, что постепенно

чинимые ей обиды я стал чувствовать как свои. Необузданный и

распущенный во всем, в особенности в отношении женщин, Мортимер обычно

прибегал к силе там, где не добивался своего обманом, и только те из слуг

сохраняли свое положение в доме, что с готовностью содействовали его грубым и

порочным развлечениям. После смерти госпожи у меня не было никакого

будущего и я с радостью оставил бы дом Мортимера и вернулся в Испанию, но он

коварно удерживал у себя ту значительную сумму денег, что мне удалось

скопить, как и наследство, оставленное мне донной Викторией. И в ответ на

всякое обращение к нему, даже на просьбы вернуть то, что мне принадлежит, он

надменно угрожал мне бессрочным заточением, а я не раз видел, как эта кара

постигала людей за вину не больше моей. К тому же я не мог надеяться

покинуть остров, так как согласие губернатора зависело от Мортимера.

Незаслуженные притеснения озлобили меня и подготовили к тому дню, когда

произошло событие, побудившее меня поднять руку на своего тирана.

Между тем низкие соучастники его удовольствий и преступлений

присвоили себе безграничную власть над несчастными рабами, осуществляя ее с

помощью насилия и жестокостей, перед которыми меркнет воображение.

Тщетно душа моя содрогалась при виде этих бедствий: я не мог ни предотвратить,

ни исправить их. Не имея возможности покинуть остров или хотя бы

получить назад свои деньги, я провел два года, строя неисполнимые и порой

отчаянные планы. Я видел, что измученные притеснениями рабы готовы к мятежу

и ждут только благоприятного момента, чтобы восстать и перебить толпу

своих угнетателей. Я не намеревался вступать в их сообщество, но с угрюмой

радостью скрывал его существование до того дня, когда бесповоротно решил,

как мне далее действовать. Надо ли говорить, что это был день, когда сюда

привезли вас? Когда я увидел, как вас, осиянную невинностью и красотой,

ввели в эти нечестивые стены, как горестная слеза скатилась на ваше прекрасное

дитя, подобно целомудренной весенней росе, кропящей полураскрытые

цветы, я понял, что душа ваша содрогается перед этим чудовищем, и решил

оберечь вас ценою собственной жизни, более того – в ту самую минуту, когда

последняя надежда будет истреблена в вашем сердце. Я немедля

присоединился к заговорщикам. Они были готовы и ждали лишь того, кто возглавил бы

их. С помощью различных ухищрений я добыл для них оружие, а днем

восстания назначил день вашей брачной церемонии, когда Мортимер и его

приспешники будут всецело поглощены происходящим и, конечно, неохраняемы.

Рука Провидения, несомненно, направляла все наши действия. Злодеи

заплатили (насколько возможно заплатить жизнью) за свои многочисленные безза-

кония. Но, увы, госпожа, я мало думал о последствиях. Опасно вооружать

разъяренных и невежественных людей. Слишком поздно я понял, что ваша

жизнь и моя висят на волоске, и я могу лишь клятвенно заверить вас, что,

покуда длится моя, ваша будет неприкосновенна. Темные, доведенные до

отчаяния, несчастные существа, что окружают нас, – это отнюдь не те простые и

счастливые создания, которых поначалу встретили здесь жестокие

поработители. Безжалостное угнетение ожесточило их сердца, а вид недоступной

роскоши развратил. Их собственные нужды возросли от знакомства с теми

благами, которыми пользуются другие люди, а то, что им хочется, они научились

добывать любой ценой. Не стану скрывать от вас: ваша единственная

возможность спасения – в надежде на то, что нас настигнет погоня, хотя для меня

это означает гибель. Так что роковой пожар, который лесные заросли сейчас

почти заслоняют от нас, из всех чудес минувшего вечера – самое очевидное

проявление заступничества Небес за вас.

Зная о благородстве чувств, присущем испанской нации, в особенности во

всем, что касается представительниц слабого пола, я не удивилась столь

пылкому великодушию, которое при иных обстоятельствах было бы

неожиданным. Удовлетворяя его почтительнейшую просьбу, я поведала ему свою

печальную историю. Эймор в ревнивой настороженности шагал рядом с моей

лошадью с другого боку и, не зная ни слова того языка, на котором я

говорила, был вынужден целиком полагаться на перевод соперника, а Эмануэль, без

сомнения, постарался придать моему рассказу наиболее благоприятный дая

его целей характер. Известие о том, что я дочь королевы, распространилось в

толпе и смягчило ее свирепость, но вскоре на этом высоком отличии стали

основываться тщетные надежды на некие воображаемые блага, которые они

все надеялись получить от меня – от меня, бывшей, в сущности, самой

беспомощной и беззащитной из всех обездоленных скитальцев.

Я много думала о словах Эмануэля о том, что смогу обрести безопасность,

только если нас настигнет погоня, но, представив себе, какая ужасная судьба

ожидает в этом случае окружающих меня людей, не смела на это надеяться.

Мы продолжали путь сквозь лесную чащу, куда едва проникал свет небесных

звезд, когда же я вообразила простирающиеся далее дикие заросли и горы,

где мне и моему младенцу суждено провести всю жизнь, как помертвело мое

сердце! Но когда к этому страху прибавились еще более чудовищные

опасения, сознание едва не покинуло меня под гнетом ужаса. Я была убеждена, что

Эймор не пожелает лишиться поддержки своих сотоварищей, а могла ли я

надеяться, что один великодушный человек в силах будет противостоять

толпе объединившихся врагов? Но даже если Эмануэль сумеет справиться с

ними, то не возникнут ли в его сердце надежды, не менее опасные для меня?

Сквозь застывшие сплетения лесных зарослей я вознеслась душой к Тому,

чье око проницает и полуночный мрак, и полуденный блеск, и словно что-то

коснулось моей поникшей в отчаянии души, дав мне уверенность, что Он не

затем спас меня от ужасов Убежища, чтобы покинуть здесь. Я не ошиблась в

этой своей уверенности.

Так как занимающийся день обязывал к большей осмотрительности в

передвижении, беглецы выбрали укромную ложбину и там остановились, чтобы

выслать вперед дозоры и подкрепиться. Увы, я вздохнула об этих

несчастных: пример европейских пороков побудил их к чудовищному подражанию, а

между тем они даже не позаботились запастись теми простыми предметами

первой необходимости, что только и делают жизнь сносной, вместо этого

пленившись пестрой мишурой и безделицами, от которых не умели получать ни

пользы, ни радости. Их временное спокойствие было нарушено самым

устрашающим образом. Высланные вперед дозорные поспешно вернулись и

принесли известие, что они окружены, пути отрезаны, продвигаться далее

невозможно. Хотя это известие означало для меня спасение, я всей душой

сострадала горестной судьбе моего спутника. Несчастные женщины в последний раз

заключали в объятия своих отчаявшихся мужей, орошая их такими потоками

горьких слез, что, казалось, могли отмыть все следы недавно пролитой крови.

Обреченные мужчины с суровыми, неподвижными лицами разбирали

оружие, решив кинуться на разобщенные группы преследователей и

восторжествовать над смертью, унося с собой жизнь хотя бы одного врага. Даже

некоторые из жен, преисполнившись в эту минуту ярости, последовали за ними,

вооружившись чем сумели. Другие, не менее, чем они, устрашенные, вместе со

своими несчастными детьми толпились вокруг меня, словно я могла их

защитить, и провожали своих соплеменников воплем, который мог пошатнуть

трон милосердия. Эймор и Эмануэль не отрывали взгляда от подножия

дерева, где я сидела, как Королева Печали. Ужасно было бы в такую минуту

делать различие между ними, омрачая, быть может, их последние мгновения.

Положив свое дитя на колени, я протянула руки им обоим, и они благодарно

приняли эту милость. Даже дикарь смягчился – жаркая слеза скатилась на

руку, которая содрогнулась от его прикосновения. Эмануэль с изысканной

почтительностью согнулся в низком поклоне, потом склонился над

протянутой ему рукой. Переведя пылающий взгляд с моего лица на лицо соперника,

галантный испанец воскликнул:

– Прощайте, самая боготворимая из женщин! Прощайте навсегда! От

скольких зол смерть спасает всех нас!

Во время последовавшей кровавой бойни я заткнула уши, чтобы не

слышать выстрелов, на которые мучительными стонами откликались несчастные

женщины, окружившие меня. Схватка была короткой. Европейцы ворвались

в ложбину из мрачных зарослей, где за несколько минут превратили всех

этих женщин в беззащитных вдов. Женщины – виновные, но несчастные, —

простершись на земле при виде направленного на них оружия, пытались,

выражая жестами полную покорность и выставляя вперед своих детей,

умилостивить разъяренных победителей. Я поднялась со своего места и на плохо

повинующихся ногах пробралась сквозь толпу к человеку, явно возглавлявшему

преследование. Он был поражен, увидев среди уцелевших беглецов белую

женщину. Остаток сил я употребила на то, чтобы вымолить защиту для себя

и младенца и жалость к своим спутницам. Он слушал, не вникая в мои слова:

всей душой он был озабочен раскиданными вокруг богатствами, которые,

вследствие усмирения невольников, переходили в его руки, и ни я, ни моя

дочь, ни моя судьба не представлялись ему предметами достойными

внимания. Все участники погони усердно нагружались разнообразными

ценностями, а потом, сообразив, что судьба возвращает им и живую собственность,

погнали с собой невольниц с детьми, согбенных под бременем несчастья,

усталости и оков. Выйдя из гибельной лесной чащи, сквозь которую пробиралась

всю ночь, я благоговейно подняла взор к восходящему светилу, озарявшему

разум так же, как озаряло оно весь Божий мир, и вызвала в душе своей

светлые картины будущего, чтобы -заслониться ими от ужасных впечатлений

минувшего. Возвращаясь, вследствие столь невероятных событий, в

цивилизованное общество, я всем сердцем восславила благо – простое, ни с чем не

сравнимое благо свободы и в мечтах устремилась в Англию, легко одолевая

все мыслимые препятствия. Мой горький жизненный опыт убедил меня в

том, сколь непрочно человеческое счастье, какие гонения почти неизменно

навлекают на нас драгоценнейшие природные дары, и яркие видения любви,

честолюбивых замыслов, славы померкли в моих мечтаниях, оставив мне

опору лишь в довольстве своим жребием, чей кроткий взор обращен к

ниспосланному Небесами смирению. Священные лучи смирения, пронизывая его

бренное пристанище, каждую слезу обращают в драгоценный перл. Душа

моя стремилась к печальному покою, который ей, как я поняла, был еще

доступен.

Нежно любимая, ни о чем не ведающая участница всех превратностей

моей судьбы невинным весельем своей улыбки поддерживала мой дух, и в

заботах о ней, бывшей для меня единственным источником радости, я пыталась

укрыться от всех прочих забот.

Любопытство, поначалу вызванное моим присутствием, не простиралось

далее обыкновенных расспросов, но, так как я не говорила по-испански и

никто из них не знал хорошо французского, я вряд ли могла надеяться

расположить к себе этих людей. Я дала им понять, что состою в близком родстве с

убитым Мортимером, но это обстоятельство отнюдь не привлекло их на мою

сторону, а, напротив, скорее оттолкнуло и внушило отвращение.

Ночь наступила еще до того, как мы достигли Сантьяго-де-ла-Вега, где все

жители, в полном вооружении, нетерпеливо ждали возвращения тех, кто был

послан в погоню за мятежными беглецами. Неотличимо затерянная среди

несчастных рабов, ничем не огражденная от поношений, оскорблений и

проклятий горожан, я поняла, что вновь стала жертвою злой судьбы и, теряя силы,

рухнула без чувств на пороге тюрьмы, которая и оказалась для меня концом

пути. Я очнулась на убогой постели, в темной комнате, одна; но, чувствуя себя

в безопасности и не зная за собой никакой вины, я поручила себя Богу и

уснула безмятежным сном, каким не спала с той роковой минуты, когда миновала

руанские городские ворота.

Утром черная служанка принесла грубую пищу, и только к вечеру я

узнала, что она предназначалась мне и моему младенцу на весь день. Впрочем, и

этого было более чем достаточно, ибо мое здоровье, до сей поры стойко

сопротивлявшееся всем опасностям и лишениям, теперь оказалось

жесточайшим образом подорвано. Испытывая невыносимую боль во всех членах, я с

опозданием поняла, что по собственной неосторожности добавила к своим

душевным мукам телесный недуг. Во время последней ужасной схватки, когда

беззаконные мятежники жизнью своей искупали учиненные ими злодеяния, я

вместе со всеми женщинами, оставленными в тылу у сражающихся,

бросилась ничком на сырую землю в изнеможении и ужасе. Вредоносный холод,

поднимаясь из глубин земли, на которую никогда не падал солнечный луч,

сковал мои суставы, и жестоким следствием этого стала ревматическая

лихорадка. Одна, в убогой обстановке, без помощи, опаляемая внутренним

жаром, я издавала стоны и вопли, исторгаемые нестерпимой мукой. Я замечала

это лишь по тому, как вздрагивала и плакала моя малютка. Тогда я баюкала

дочь, прижав к груди и опасаясь, что прикосновение это может обжечь ее. Я с

жадностью глотала любое приносимое мне питье и в помрачении рассудка

едва ли помнила, что нужно поделиться им с малюткой и позаботиться о

достаточном пропитании для нее. Дни нестерпимых мучений длились бесконечно;

постепенно лихорадка отступила, но осталась хромота, которую более

счастливые времена и нескончаемые заботы уже не в силах были исцелить.

Когда разум возвратился ко мне вместе со способностью судить о

предметах за пределами сиюминутных невзгод, я, вспомнив, сколько прошло

времени, пришла к мысли, что мне суждено постоянное заточение. Эмануэль

говорил, что губернатор боязлив, низок и алчен, а я, забыв об этом, поведала

своим стражникам о семейных узах между мною и Мортимером. Это делало

меня его законной наследницей, и недостойный губернатор, несомненно, чтобы

уничтожить мои права на имущество, которым сам вознамерился завладеть,

причислил меня к убийцам, среди которых я была обнаружена, и своим

единоличным решением (что здесь было не редкостью, если верить Эмануэлю)

вынес мне обвинительный приговор, не отваживаясь представить дело на

беспристрастное рассмотрение. Апатия, бывшая следствием тех непрерывных

страданий, как телесных, так и душевных, что я перенесла за это время,

способствовала тому, что я испытала меньшее потрясение и горе от этого

обстоятельства, чем от многих иных превратностей моей судьбы. Сейчас всецело в

моей власти было умереть и тем разрушить злобный замысел моих

преследователей. Стоило мне немного, совсем лишь немного пренебречь заботой о

себе—и силы покинули бы меня окончательно. Быть может, я и отдалась бы

полностью во власть этой мысли, если бы первый и священный природный

долг не обвил цепью мое кровоточащее сердце. Мой жребий, говорила я себе,

свершился полностью и бесповоротно. Горестная наследница материнских

невзгод, я лишь повторяю их: подобно ей, меня, безвинную пленницу, вели

сквозь разъяренную толпу, сквозь брань и оскорбления; подобно ей, в

насмешку над справедливостью меня заточили в тюрьму, и в самом расцвете

жизни подорванное здоровье обещает мне старческую немощь. Кончится ли

на этом сходство наших судеб? Нет! Да будет мне дано, подобно ей, черпать

силу духа во всех чинимых надо мной несправедливостях, и если волею

Творца сократятся дни, отпущенные мне на земле, тогда предстану я перед Ним

безгрешной мученицей. И ты, милое дитя, если, подобно пальме, буйно

зеленеющей под порывами ветра, ты перенесла всю череду несчастий,

предшествовавших твоему появлению на свет, значит, был в этом Высший Промысел,

и никогда твоя мать не осмелится пожелать оставить тебя!

Так странно, сударыня, проходили мои дни. Рабыня, о которой я

упоминала, появлялась каждое утро, молча исполняла свои несложные обязанности,

ставила передо мной предназначенную для нас пищу и исчезала до

следующего утра. Не думайте, сударыня, что я так и не попыталась выяснить, по

крайней мере, что мне вменяется в вину, но очень скоро я поняла, что бедняга

глуха и ни одно мое слово не достигает ее слуха, к тому же она могла говорить

лишь на своем языке и – очень плохо – на испанском, которого я не знала. Я

не могла передать ей знаками мысли, для которых не находила зримого

образа. Однако нежное очарование моей дочери постепенно проникало в

неразвитую душу негритянки, и, я полагаю, она даже содействовала бы моему побегу,

но, если бы я решилась на побег, не имея ни друзей, ни дома, ни надежд, я

лишь навлекла бы на себя новые несчастья.

Одно лишь обстоятельство наполняло меня горечью далеких

воспоминаний. Башня, в которой я содержалась, примыкала к форту; из одного ее окна

открывался вид на море, другое было обращено в глубь острова. Пушечные

выстрелы постоянно оповещали о прибытии и отплытии каждого судна, и

всякий раз сердце нетерпеливо влекло меня к окну. Но не за мной приходили

корабли, ни один из них не нес мне надежды на избавление, ни одного

знакомого лица не мог встретить мой взгляд. Отплывающие корабли навевали мысли

еще более мрачные и мучительные. Часто герб Англии, далекой Англии,

украшал корабельные вымпелы, и в душе моей рождался тяжкий стон при

мысли, что никогда не могу я надеяться увидеть порт, который возвратит

морякам (беспечно не сознающим своего счастья) родную землю, семью и

друзей – все то, что придает смысл и радость существованию. Оставаясь

неизменной свидетельницей недоступного мне счастья, я не могла подавить в себе

горьких чувств, вызванных этим зрелищем.

Дочь моя подрастала, и только этим отмечалось для меня течение

времени. Ах, как сладостна до сей поры в моей памяти та минута, когда голосок ее

осилил первое слово! Звук священного имени матери нарушил наконец

унылое безмолвие моей тюрьмы, и даже ангельские голоса, сопровождающие

душу на пути в вечность, едва ли одарили бы меня высшим блаженством. С не

меньшим восторгом я наблюдала ее первые шаги. Безраздельно занятая и

всецело поглощенная той, которая волею милосердного Творца всего сущего

была единственной отрадой моего сердца и взора, я более не роптала на свое

незаслуженное заточение. Тревожась лишь о том, чтобы никто не проведал,

каким бесценным сокровищем я обладаю, я готова была прятать ее даже от

ежедневно появлявшейся старой рабыни-негритянки. Простые одежды,

которые нам время от времени доставляли, я научилась искусно переделывать для

ее крошечной фигурки. Благодаря постепенному сужению наших

физических возможностей (которое известно и в природе, хотя наблюдается лишь

применительно к органам, служащим орудиями борьбы) я вместила в тесные

пределы нашего существования все те опасения, надежды, желания и

занятия, что, непрерывно следуя друг за другом, заполняют нашу жизнь и

оставляют по себе воспоминания, на которых мы всегда останавливаемся с

радостью и которые часто ощущаем как оставшееся в прошлом счастье.

Опасаясь порой, как бы отсутствие свежего воздуха и движения не

подточило мой прекрасный цветок, я изобретала множество способов заставлять ее

бегать даже в тесных границах камеры и закалять здоровье, которому, быть

может, предстояли испытания не менее тяжкие, чем те, что омрачили юность

ее матери. Утром и вечером я подносила ее к окну и убеждалась при этом,

что ветры небес доносят не меньшую свежесть сквозь железные прутья

тюремной решетки, чем сквозь золоченые узоры дворцовых.

Ах, не может быть, что память обманывает меня, когда я повторяю вслед

за поэтом:

Как-то в конце дня я стояла у окна, подняв свою малютку навстречу

вечерней прохладе. Ее ручонки то крепко сжимали грубые железные прутья, то

тянулись сквозь них; своим детским языком она лепетала невинные речи,

требуя материнского любовного внимания, как вдруг я заметила темнокожую

женщину, по всей видимости значительную персону, расположившуюся в

беседке неподалеку от башни. Она оживленно говорила о чем-то с рабами,

которые обмахивали ее опахалами, и их взоры были неотрывно устремлены на

мое дитя. Я тотчас унесла дочь от окна, повинуясь охватившему меня

дурному предчувствию, самому острому, какое я испытала за последние несколько

лет. Долгое время я не подходила к окну, потом решилась осторожно

выглянуть, стараясь остаться незамеченной. Я увидела, что взгляд этой женщины

по-прежнему прикован к тюремному окну, и мой вечерний покой был

полностью разрушен смутным страхом, основательность которого на другой день

подтвердилась. В тот же самый час она вновь появилась в беседке, устремила

взгляд на окно тюрьмы и после тщетного ожидания (ибо я более не решалась

к нему приблизиться) проявила явные признаки разочарования и досады.

Увы, этим дело не окончилось. Вскоре появилась моя старая негритянка и,

сообщив непонятное для меня известие, потребовала мою дочь. Я просила,

плакала, стонала, я умоляла старуху и лишь по глазам ее могла понять, что она

не безучастна к моим страданиям. После ее многократных и безуспешных

попыток что-то объяснить знаками и моих решительных отказов она вырвала

дитя из моих рук, бессильных сопротивляться ей, и унесла, оставив меня

распростертой на полу, где я упала вследствие своей хромоты, уже

упоминавшейся мною.

Долго я не решалась выглянуть в окно, но наконец, собрав все свои

душевные и физические силы, добралась до него. Я увидела, что малютка сидит на

подушках у ног женщины, чьей властью была разлучена со мною,

обласканная этой женщиной и окруженная игрушками. Это, однако, не принесло

облегчения моей материнской тревоге – я не знала, не навсегда ли я утратила

свое дитя, и опасения мои не уменьшились при виде того, как рабы уносят

свою хозяйку в паланкине, а она держит в объятиях мою дочь. Ах, вот когда

тюрьма стала для меня воистину темницей! Я билась головой о прутья

решетки, и эхо отзывалось на мои стоны. Избавление наступило, лишь когда вошла

старая рабыня, возвращая мне оплаканного ангела, и мои руки вновь с

благодарностью приняли свою драгоценную ношу. Сердце устремилось к ней так

неудержимо, что все мое тело, казалось, содрогается в такт его ударам.

Вглядываясь в свое новообретенное сокровище с удвоенной любовью, я заметила,

что благожелательная негритянка, о которой я так дурно судила, щедро

украсила нежный предмет своей неожиданной привязанности. Вообразите

девочку трех лет с небольшим, легкую, грациозную, с белой кожей, цветущей

нежным румянцем, с волосами цвета янтаря, завитыми рукою природы в тысячи

тонких колец, ниспадающих на просторное одеяние из серебристого муслина,

украшенное гирляндой роз. На ее тонких запястьях и щиколотках были

затейливые браслеты из разноцветных бус, а в руке она держала золоченую

корзинку, наполненную изысканными плодами этой страны. Она казалась

существом из иного мира, сошедшим в наш, чтобы озарить его собою. В руках

своей чернокожей проводницы она явилась мне как нововоссиявший свет в

сердце хаоса. Я приняла предложенные ею лакомства и, отдавшись

ощущению, которое было почти истреблено во мне временем и привычкой к

скудности пищи, благословила руку Провидения, наконец смягчившегося ко мне.

Ах, сударыня, лишь на первых порах тяжких испытаний дерзаем мы

роптать, когда же несчастья становятся чрезмерными, они воздействуют на нас

благодетельно. Освободившись от желаний и нужд, которые под влиянием

гордости и страстей себялюбиво полагаем насущно необходимыми, мы

учимся должным образом ценить простейшие жизненные блага и во всем

находить источник наслаждения.

Когда я задумалась о том, какие бесконечные и разнообразные

последствия может иметь для моей дочери расположение женщины, чья власть была

достаточна, чтобы открыть дверь нашей тюрьмы, в сердце моем зародились

надежды на будущее для дочери, каких я давно уже не питала в отношении

себя, и, помирившись с судьбой на этой надежде, я уснула почти

безмятежным сном.

Вскоре я привыкла время от времени расставаться с дочерью, а потом

получать ее назад, и всякий раз она приносила с собой какой-нибудь небольшой

подарок, способствующий моему здоровью или комфорту. Наша благодетель-

ница к тому же неизменно выбирала для встреч такое место, где дочь

оставалась бы у меня на глазах, словно она желала доставить удовольствие не

только себе, но и мне, что ей, несомненно, удавалось. Я видела, вопреки року,

тяготеющему над моей несчастной семьей, благосклонное участие Небес в

судьбе дочери, позволившее мне надеяться на благоприятную перемену в

будущем (быть может, недалеком), а в томительное время ожидания дары,

несущие здоровье и удобства, изливались щедрым потоком на дочь, а через нее —

на измученную мать.

Порой проходили недели и даже месяцы, а за моей дочерью не

присылали, из чего я заключила, что некто, наделенный еще большим могуществом,

властен над поступками дружественно расположенной к нам негритянки.

Благодеяния, однако, и при этом не прекращались: прекрасные фрукты,

менее грубая пища, более привлекательная одежда и более заботливая

прислуга. Иногда я удивлялась тому, что эта женщина, столь великодушно

облегчающая наши страдания, ни разу не пожелала узнать их причину, но, наученная

печальным опытом ни о ком не судить поспешно, я все же утешала себя

надеждой на будущее избавление, которое, как я считала, в худшем случае

лишь откладывается до тех времен, когда я смогу передать своей дочери всю

печальную повесть событий, ввергших нас в несправедливое заточение.

Со временем я узнала от своей милой Марии, чья речь уже сделалась

ясной и отчетливой, что нашу благодетельницу зовут Анана, и с тех пор,

вознося молитву, я никогда не забывала помянуть в ней это имя (как ни язычески

оно звучало).

Полное невежество, в котором пребывал разум моей дочери, пугало и

удручало меня. Лишенная книг, я не знала, чем заменить их, и могла лишь,

жертвуя методом обучения ради его принципов, постараться запечатлеть в ее

податливом детском разуме те религиозные и нравственные правила,

которые сохранились в моем. Я пыталась дать ей представление о природе и

внешнем виде книг. Каждый день я заставляла ее сотню раз повторять это

слово и наказывала непременно повторить его Анане, как только они

встретятся. Но так или иначе, почти до восьмилетнего возраста я не имела

возможности предоставить ей пользу, а себе отдохновение, даруемое чтением.

За этими невинными и счастливыми занятиями я в один прекрасный день

увидела, как распахнулась дверь моей тюрьмы, и встреча, столь давно

желанная, была дарована мне. Вошла Анана, облаченная в траур. Я бессвязно

выразила приличествующие этой минуте благодарность и сочувствие. На ломаном

французском языке добрая Анана объявила, что пришла утешить меня.

Обрадованная тем, что могу объясниться с ней, я коротко рассказала ей свою

историю, из которой, судя по ее выражению полной безмятежности, она не

поняла и половины. С большим трудом я уразумела из ее слов, что дон Педро

де Сильва, неправедный губернатор, заточивший меня без суда и следствия,

скончался; что она в продолжение нескольких лет была его фавориткой и