Текст книги "Убежище, или Повесть иных времен"

Автор книги: София Ли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 33 страниц)

самую прислугу, о которой с такой нежностью упоминала Эллинор, и поручила

обеих попечению леди Арундел, с таким же великодушием принявшей на

себя эту многотрудную заботу. Добродетель столь совершенная служит сама

себе наградой и не ищет ни славы, ни благодати через посредство человеческой

благодарности, но признательность сердца, подобно благовонному курению,

восходит даже к Небесам! Так прими же ее, о нежнейшая из Сиднеев, там,

где ты сейчас обретаешься!

Странное и необъяснимое расхождение мнений – моего и моей сестры —

относительно лорда Лейстера служило для меня предметом бесконечных

размышлений. Все же, поскольку расхождение это стало очевидным лишь

начиная с того времени, как мы приехали в Лондон, я не могу не объяснить ее

слепоту той же причиной, которую она приписывала моей... Несомненно, она ус-

воила необоснованные предубеждения лорда Эссекса, чье честолюбие (как

бы трагически он его ни искупил) всегда склоняло его относиться

недоброжелательно к вельможе, в чьей тени ему неизменно приходилось оставаться. По

раздражительности и горячности, которым стал подвержен ее нрав с того

времени, я увидела ясно, как много женщина незаметно перенимает из

характера того, кому отдает свое сердце. Я, однако, не смотрела на ее выбор с той

презрительной суровостью, с какой она оценивала мой. Лорд Эссекс – я

охотно признаю это – еще до того, как вошел в милость, был, как и она сама,

щедро и многообразно одарен природою. Пылкость и прямодушие, которые

впоследствии проявились в его характере, в то время жили лишь в его глазах,

а разносторонне образованный ум придавал его взгляду проникновенную

выразительность. Нужно было любить лорда Лейстера, чтобы смотреть на

Эссекса с безразличием, и нужно было, должно быть, любить его так

всепоглощающе, как любила я, чтобы не заметить той привязанности, о которой

пишет сестра. Многочисленные свидетельства ее вспыхивали теперь в моей

памяти, и я поражалась тому, что в свое время они ускользнули от моего

внимания. Если она и в самом деле была проницательнее меня... Но зачем пускаюсь

я в эти тщетные предположения? Увы, дорогая Эллинор, возлюбленный Лей-

стер! У меня не осталось иного права, кроме как оплакивать вас!

И еще одно мучительное сомнение извлекла я из истории моей сестры.

Англия обрела короля в сыне Марии Стюарт, но ее несчастные дочери не могли

надеяться обрести брата. С той минуты, как мне стало известно, что брат мой

взошел на английский престол, любящее материнское сердце трепетало при

мысли представить ему мою прелестную девочку, так близко связанную с

ним узами родства. Хотя сама я не претендовала на права, даваемые

обстоятельствами моего рождения, я не могла, глядя на прекрасную дочь лорда

Лейстера, не желать для нее всех доступных человеку благ... Не желая

поддаваться предубеждению, я посоветовалась поодиночке с теми немногими

друзьями, что оставила мне судьба. Их отзывы совпали, составив у меня

впечатление о короле как о человеке недостойном уважения, если не вовсе

презренном. В их рассказах он представал ограниченным, тщеславным,

педантичным, легковерным и пристрастным, убоявшимся расходов на королевское

захоронение священных останков своей несчастной мученицы-матери и в то же

время повседневно обираемом до скудости фаворитами и прихлебателями.

Подавляемый властным призраком королевы, которую он не мог ни любить,

ни по достоинству ценить, он привлек к себе сердца тех, кем правит, лишь в

силу непостоянства человеческой природы, склонной ликовать от всякой

перемены. Поскольку мои собеседники не имели личных причин чернить и

принижать его, я вынуждена была, хотя бы отчасти, положиться на их суждения

и своей первейшей заботой почла увидеть короля, надеясь, что в его лице

прочту опровержение всех обвинений. Какое разочарование я испытала, когда

собственные впечатления заставили меня согласиться с его

недоброжелателями! С изумлением я увидела в Иакове молодость без свежести, царственность

без величавости, знатность без достоинства; хитрость и скрытое искательство

читались в лице, черты которого, не напоминая красотой ни одного из

родителей, были, однако, не лишены правильности; сутулость и развалистая

походка сообщали неисправимую неуклюжесть фигуре, от природы стройной.

Сердце мое оскорбленно отвергло его и уединилось в своем малом мире, не

ища ни малейшей близости к его миру. Я решила не спеша наблюдать его

характер и поступки и не отважилась поручить его заботе то единственное

сокровище, что Небесами дано мне было сохранить из всего, чем некогда они

меня одарили. Намереваясь дать дочери образование, подобающее тому

жребию, для которого она была рождена, я решила, что поступлю разумно,

скрыв в сердце своем, хотя бы на время, тайну ее прав на высокую судьбу. Те

странности, что с каждым днем становились все очевиднее в складе ума и в

понятиях короля, не раз заставляли меня порадоваться сдержанности и

предусмотрительности, которые я проявила тогда.

Я, однако, сочла необходимым открыто принять тот титул, на который

никто иной притязать не мог, который некому было у меня оспаривать. Чтобы

иметь возможность носить его подобающим образом, не обращаясь к

ценностям, доставшимся моей дочери, мне необходимо было отправиться в замок

Кенильворт, принадлежащий теперь другой семье. В одном из помещений

замка находились никому не известные тайники, столь надежные, что лорд

Лейстер всегда оставлял в них, отправляясь в Лондон, все те бумаги и

драгоценности, которые считал небезопасным везти с собою. В памятную ночь

накануне нашего отъезда из этого чарующего жилища я помогала ему

поместить в самый изощренный из этих тайников несколько шкатулок, о

сохранности которых он, казалось, более обычного заботился и к которым я добавила

свою, содержащую бумаги миссис Марлоу и свидетельства о моем рождении.

Словно повинуясь печальному предчувствию, что ему никогда более не

суждено вернуться сюда, мой супруг не пожалел времени на то, чтобы

ознакомить меня с действием потайных пружин, и дал мне в руки дубликаты

ключей. Среди всех превратностей моей судьбы ключи непостижимым образом

сохранились, словно напоминая мне, как важна может оказаться для

благополучия моей дочери возможность когда-нибудь вернуть себе эти шкатулки.

Лишь такая веская причина могла победить мое нежелание вновь увидеть это

место, освященное для меня памятью о муже, так горячо любимом. Быть

может, вы сочтете это ребяческой слабостью – после всего, что выпало на мою

долю; увы, душевные силы, убывая от несчастья к несчастью, порой иссякают

под влиянием пустяка после того, как мужественно отражали тяжелейшие

удары судьбы.

Леди Арундел, с обычной своей добротой, предложила сопутствовать мне,

и мы печально отмерили вновь мили пути, оживившие в моей душе столько

волнующих воспоминаний. В Ковентри мы задержались, чтобы разузнать о

нынешних владельцах замка Кенильворт. Нам рассказали, что это

великолепное жилище, которое в пору моего отъезда оттуда достойно было

принимать королеву, уже давно находилось во владении некоего скряги, чья

алчность лишила Кенильворт всех его царственных украшений – не только ради

того, чтобы обратить их в деньги, но и для того, чтобы лишить замок всякого

очарования, способного побудить любознательного путешественника

постучаться у его негостеприимных дверей. Но даже после такого разорения замка

само строение оставалось столь совершенным творением архитектуры, что

привлекало множество нежеланных посетителей, и, чтобы избавиться от них,

хозяин сдал его внаем под мануфактуры, а сам разместился в отдаленном

покое. Огорчение, вызванное такими разительными переменами, усилилось,

когда я поняла, как, должно быть, трудно будет добиться разрешения

посетить замок, и, даже если такое разрешение будет получено, мы не знали,

обитаема ли сейчас та единственная комната, в которой я желала остановиться.

Леди Арундел, как всегда предусмотрительная, посоветовала мне сделать

вид, что единственная цель моего визита – это желание откупить назад

замок, и как только я окажусь в комнате, где находятся тайники, изобразить

приступ болезни, настолько жестокой, что переносить меня в другое место

показалось бы опасным; ей же предоставить, с помощью безграничной

щедрости, примирить владельца со столь беспокойным вторжением. Лишь с

помощью такой хитрости могла я надеяться достичь желаемого, а мой

болезненный вид, как я полагала, вполне соответствовал этому замыслу.

Мы отправились незамедлительно, чтобы, приехав к вечеру, иметь

основания просить о ночлеге. Душа моя отвращалась от хорошо знакомых картин, и

ей было одинаково мучительно видеть свежую зелень деревьев и

великолепное строение, ставшее для меня, увы, лишь прекрасным мавзолеем.

Смиренно попросила я разрешения проникнуть за ворота, которые прежде

распахивались настежь при моем появлении. Но – ах! – если снаружи здание и

казалось прежним, то какие странные изменения претерпело оно внутри! Толпа

усердных слуг в ливреях более не спешила навстречу при отдаленных звуках

охотничьего рога. Мне более не суждено было отдыхать в позолоченных

галереях, где картины услаждали взгляд, а прохлада овевала свежестью. Я не

могла более, даже в мечтах, узреть возлюбленного, благородного владельца

замка, чья изысканная любезность придавала особое очарование его

гостеприимному привету. Во всем произошли перемены, ранящие и оскорбляющие все

чувства. Множество прилежных работников трудилось в залах, где некогда

пировала Елизавета, и трудно было сейчас представить себе на этих

нечистых, покрытых трещинами стенах роскошные гобелены. Шум сотни ткацких

станков мгновенно поразил мой слух. На отдаленном озере, прежде

заполненном пышно убранными прогулочными лодками и отзывавшемся радостным

эхом на звуки веселья, теперь шла хлопотливая хозяйственная жизнь,

странная и удивительная.

События такого рода заставляют нас внезапно и мучительно осознать, как

стремительно надвигается возраст. Когда мы только еще пускаемся в

плавание, не замечая течения времени, поглощенные грозящей нам опасностью или

очарованные своими радостными ожиданиями, мы быстро несемся вперед,

почти не чувствуя своего продвижения, пока поток не прибьет нас вновь к

знакомому берегу. Увы! Так очевидны становятся плачевные перемены, слу-

чившиеся за столь короткое время, что мы стареем мгновенно и вновь

отдаемся на волю потока, готовые скорее разделять разрушение, чем наблюдать

его.

Среди немногочисленных слуг, оставленных скаредным владельцем

опустелого замка, оказался человек по имени Габриэль, тут же напомнивший мне

о себе. Я сразу признала его и вспомнила, что он был смотрителем наружных

строений. Мой объявленный титул, вдовий наряд, который я продолжала

носить, поразили сердце бедняги, согнутого почти до земли старостью,

болезнями и нищетой, когда же к этим обстоятельствам добавились воспоминания о

мирных и изобильных днях, которые он знавал на службе у хозяина,

неизменно щедрого к своим слугам, благодарность его обратилась в скорбь, и

несчастный старик, рыдая, припал к моим ногам. Это не оставило бы равнодушным

даже стороннего наблюдателя, и я была потрясена не менее старика. Тревога

быстро распространилась среди работающих и достигла сэра Хамфри Моур-

тона. Он нерешительно появился из своих покоев и, когда толпа работников

смиренно расступилась перед ним, издалека смерил меня взглядом, очевидно

теряясь в догадках относительно цели моего посещения. Мой кошелек все

еще был у меня в руках, а часть его содержимого – в руках тех, кто с

готовностью оказал мне помощь. По этой ли причине или потому, что усталая

утонченность моего облика привлекла его, – не знаю, но его изборожденное

заботами лицо, пока он приближался ко мне, постепенно разгладилось, тщетно

силясь изобразить благосклонную улыбку. Я поднялась, чтобы ответить на

его изысканно-любезное приветствие, и поведала ему, что когда я в последний

раз покидала стены этого замка, то была его хозяйкой, горячо любимой и

счастливой женой лорда Лейстера. Однако, заметив, что под влиянием

смутных предчувствий неких отдаленных притязаний брови его опять начали

хмуриться, я добавила, что, вполне сознавая, что давно утратила все права на это

дорогое для меня место, приехала узнать, не пожелает ли он расстаться с ним,

а также с целью спасти из нищеты тех достойных слуг покойного

благородного владельца замка, которые пережили и свою способность трудиться, и того,

кто должен был вознаградить их за службу. Какое сердце нечувствительно к

той добродетели, в которой единственно мы можем походить на своего

Творца? Благотворительность, подобно религии, внушает почтение даже тем, кого

не может привлечь на свою сторону. Скупец воздал громкую хвалу моей

щедрости и, сделав над собой величайшее усилие (если учесть различие наших

характеров), пригласил меня провести ночь в замке. Комнату, в которой я

прежде жила, он назвал лучшей в замке, и туда я была препровождена. У меня

было с собой все необходимое, чтобы обеспечить себе хороший прием, и когда

сэр Хамфри увидел, как слуги уставляют стол холодными кушаньями,

которые мы взяли в дорогу, его дух воспрянул при виде роскоши, за которую ему

не придется платить. Столь приятный соблазн надолго задержал его в нашем

обществе. Наконец я поняла, что положить конец затянувшемуся визиту

можно лишь одним способом: почтительнейше просить его принять все, что

осталось несъеденным. При виде того, что слуги, по моему знаку, собираются

выносить кушанья, страх, что по дороге что-то может пропасть, возобладал в

нем над весельем этой минуты, и он поспешил вслед за выносимым вином.

С нетерпеливо бьющимся сердцем я приподняла шпалеру, которая в этой

комнате, по счастью, сохранилась – не столько из-за красоты, сколько из-за

старости: она так обветшала, что была заплатана во многих местах. Позади

кровати мы обнаружили секретную пружину потайного шкафа, который я

открыла без всяких затруднений. С помощью леди Арундел я достала хорошо

памятные мне шкатулки, время от времени останавливаясь и проливая слезы

над дорогими воспоминаниям, которые вид их с такой силой пробудил во

мне. И когда, обратив взор к небесам, я горячо возблагодарила Творца за

благоприятствие в осуществлении моих немногих оставшихся желаний, мне

почудилось, что я вижу светлый дух того, кто укрыл для меня эти сокровища.

Леди Арундел не желала слышать об отдыхе, пока мы не проверим

содержимое шкатулок. Первая была наполнена фамильными бумагами,

долговыми обязательствами, контрактами, закладными, которые по большей части

были для меня непонятны и все бесполезны. Следующая содержала письма и

небольшие украшения, ценные не сами по себе, а из-за воспоминаний, с ними

связанных. Под ними оказалась позолоченная шкатулка с несметно дорогими

украшениями и с тем, что имело еще большую ценность – с формально

удостоверенными обязательствами и расписками касательно всех сумм, которые

лорд Лейстер, как он сам поведал мне, столь предусмотрительно разместил в

других странах. Я даже не знала о существовании этих документов. Все это

было таким щедрым дополнением к наследству, уже обогатившему мою

милую Марию, что мне представилось, будто отец ее даже из могилы радуется

возможности одарить ее, а Всемогущий, милостивый даже тогда, когда мы

почитаем Его суровым, таким образом сберег ей на благо сокровища,

которые мне было бы не под силу сохранить среди моих многочисленных и

тяжких испытаний. В следующей шкатулке хранился дар нежной матери

любимому чаду: в ней были все свидетельства королевы Шотландии и других лиц,

посвященных в тайну моего рождения, и брачный контракт лорда Лейстера и

мой. Я почувствовала себя беспредельно богатой, вновь обретя эти права, и

хотя осторожность никогда, быть может, не позволила бы мне заявить о

своем родстве с королем Иаковом, завещать своей дочери возможность сделать

это в иное, благоприятное время было большим утешением для меня.

Леди Арундел и я провели часть ночи, укладывая эти ценности в пустые

сундуки, специально для того привезенные, потом, закрыв потайной шкаф и

уничтожив все следы наших поисков, легли спать. Мы отправились в путь

ранним утром, увозя с собой старого слугу лорда Лейстера, на которого так

горестно подействовали воспоминания о былом, и двух других, давно уже

отосланных прочь из замка и живших в беспросветной нужде в деревушке по

соседству. Мое сердце радовала возможность возместить этим беднякам

потерю, непоправимую для меня самой, и их глубокая привязанность ко мне в

немногие оставшиеся им годы с избытком вознаградила меня.

Благодаря посредничеству тех друзей, что у меня еще сохранились, не-

сколько именитых лондонских купцов взялись добиться формального

подтверждения обязательств, расписок и прочих бумаг, в результате чего со

временем были востребованы и получены такие значительные суммы, что они

обеспечили мне с дочерью жизнь в богатстве и изобилии. Годы и несчастья

скрепили давнюю дружбу между мною и леди Арундел. Мы соединили свои

семьи и доходы. Дом ее был, по счастью, так близко к Лондону, что я имела

возможность пригласить первых наставников к своей дочери, и так как

пошатнувшееся здоровье леди Арундел делало ее такой же пленницей своего

дома по необходимости, какой я была по собственному выбору, обе мы

постепенно обрели в успехах моей дочери мирное и все возрастающее довольство,

вполне заменившее собою интересы света, от которого мы отгородились.

Ах, могла ли я желать большего счастья? Простите, сударыня,

чрезмерность материнской любви и гордости и позвольте мне представить Вам

сокровище моего сердца, какой она была в свои пятнадцать лет.

В эти годы Мария уже была чуть выше меня ростом. С фигурой,

соединившей в себе безупречную стройность с вольной и изменчивой грацией расцвета

юности, в ней сочетались совершенные черты ее отца, женственно

утонченные полупрозрачной белизной кожи и румянцем – живым и нежным. Волосы

того золотисто-каштанового цвета, что прежде я видела только у него,

спускались ниже пояса пышной массой природных кудрей, сообщая ее красоте вид

чрезмерного богатства. Если она что-то унаследовала от меня, то лишь

спокойно-скромное выражение лица, а от моей сестры ей досталась та

покоряющая, чарующая улыбка, которой ни у кого, кроме них двоих, я более не

встречала. Увы, теперь эта улыбка принадлежала ей одной. При легкости и

гибкости фигуры все линии ее были совершенны в своей плавной округлости, и

всякий раз, глядя на мягкий изгиб ее белых рук, когда она брала лютню, я

думала, что руки ее даже прекраснее лица.

Голос ее звучал одинаково сладостно в речи и в пении – с той лишь

разницей, что речь ее смягчала душу, наполняя тихой радостью, а пение увлекало в

восторженный полет. Ум ее был силен и проницателен, но возвышен и

утончен. Душевная чувствительность (развившаяся прежде всех ее прочих

свойств души) отличалась более глубиной, чем пылкостью. Материнский

жизненный опыт умерил восторженность, присущую юности, но проявлялось это

лишь в ее любви к знаниям. Среди упорных и неустанных занятий книги

были ее единственной роскошью, музыка – единственным отдыхом. Восполняя

отсутствие тех светских удовольствий, которых осторожности ради сочла

благоразумным ее лишить, я в изобилии одаривала дочь теми радостями, к

которым влекла ее природная склонность. Я держала музыкантов,

специально чтобы аккомпанировать ей.

В эти годы, заполненные ею и ее интересами и занятиями, я познала то

сладостное, хотя и грустное удовольствие, которое известно лишь родителям и

которое, быть может, вознаграждает нас за все более живые радости, что

приходят нам на память. И чем пленительнее она становилась, тем более

необходимым считала я скрывать ее от чужих глаз. Вознося за нее ежедневные

молитвы Богу, я всецело вверяла свою дочь Его воле, решив, что ни гордость

моя, ни тщеславие, ни честолюбие не посягнут на то счастье, о котором я

молила для нее.

Перечитав это описание, я поняла, что Вам будет нелегко поверить ему, но

я не склонна упрекать себя в пристрастности и могла бы сослаться на всех,

кто когда-либо видел мою дочь, чтобы они подтвердили, что я не погрешила

против истины. С какой готовностью сделала бы это леди Арундел – питая к

Марии любовь, уступавшую лишь моей, эта преданная подруга обрела на

склоне лет глубочайшую сердечную привязанность, за которую не уставала

благодарить меня.

Поскольку ничто так не лишает нас доверия юности, как видимость тайны,

едва только нежный ум моей дочери обрел способность к размышлениям, я

неспешно и постепенно поведала ей о всех тягостных событиях,

воспоминания о которых Вы побудили меня доверить этим запискам. Поступив так, я

навсегда завоевала ее сердце и лишь страшилась, как бы глубокие

впечатления минувших несчастий не повлияли на ее здоровье, ибо глубокая душевная

чувствительность была основным свойством ее натуры. Ее нимало не

прельстили те обещания, что могли таиться для нее в будущем; манящие

возможности, которые ее блистательное происхождение и еще более блистательные

достоинства могли открыть перед нею, даже легкой тенью не коснулись ее

души: ее взор был устремлен только к матери. Сотни раз она с благоговением,

трогающим сердце, покрывала поцелуями мои руки, а слезы, часто

проливаемые ею над судьбою отца и памятью о нем, почти вознаградили меня за мою

утрату. С той поры ее выразительный взгляд был неотрывно устремлен на

меня с таким печальным восхищением, словно мои несчастья сделали меня в ее

глазах едва ли не святой. Она стала еще внимательнее к тому, что доставляло

мне радость, еще послушнее моей воле, еще заботливее о моем покое —

словно, узнав о том, что, кроме нее, у меня никого не осталось на земле, она

задумала сосредоточить в своем сердце всю любовь и заботу, которых я

лишилась. Но сочувствие было и природным свойством ее натуры, ибо не меньшую

заботу она проявляла о своей несчастной тетке. Всякий раз, как неизлечимый

недуг принимал формы меланхолии, Эллинор охватывала неутолимая

жажда музыки. В эти промежутки болезни моя милая Мария склонялась над

своей лютней с кротким терпением и добротою сошедшего на землю ангела и

извлекала из нее торжественные звуки, напоенные равно покоем и печалью,

которые незаметно несли умиротворение смятенному духу и нежили сердца

тех, чей дух не потревожен. И эта тонкая суть нашей природы,

чувствительность души, которую безумие может нарушить, но не истребить, часто

бессознательно останавливалась на удовольствии и тихо погружалась в покой.

Пленительное дитя сосредоточило в себе всю мою любовь, внушало мне истинное

уважение, пользовалось моим безграничным доверием – словом, давало

смысл моему существованию. Ах, как возвышенна, как трогательна дружба,

основанная на материнской и дочерней привязанности, когда, зная, что

сердце ее свободно от слабостей и ошибок, мать безбоязненно являет его своей до-

чери как чистое и верное зеркало и с гордостью, не порицаемой даже

Небесами, созерцает невинную и стойкую в добродетели душу, отраженную в нем!

Священным и неизгладимым из памяти становится лишь то наставление, что

выражено собственным примером. Счастливы те, кому удалось взрастить

привязанность, укрепляемую отсутствием жизненного опыта, с одной

стороны, и знанием жизни – с другой. Ни порывы юношеской страсти, ни

леденящий холод старости не смогут погубить растение, так глубоко укорененное в

общей добродетели, – с течением времени оно лишь обретает стойкость, и,

милостью Всемогущего, самая возвышенная из наших добродетелей приносит

плод самого совершенного наслаждения.

Уверенная в том, что уже обрела на разум дочери влияние, которое даст

мне возможность руководить ее нравственными принципами, я предоставила

времени и обстоятельствам воззвать к ней. Главный труд моей жизни казался

мне теперь завершенным, и я всем сердцем отдалась манящим

предчувствиям, подсказанным материнской любовью, погрузившись в полузабытые

видения счастья и царственного великолепия, что скользили перед моим

мысленным взором, порою едва не вводя его в обман.

Переменчивые недомогания леди Арундел в конце концов вылились в

чахотку. То был наследственный недуг в семействе Сидней, и, возможно,

заботы и уход – мои и моей милой Марии – не привели бы к ее выздоровлению,

даже если бы жестокое потрясение, от которого одинаково пострадали все

мы, не решило ее судьбу.

Среди бессознательных причуд, которые, сменяя друг друга, управляли

поступками моей несчастной сестры, была страсть сидеть подолгу под

открытым небом. Время и погода для нее ничего не значили: она упорно настаивала

на своем и в декабрьский снегопад, и в палящую июльскую жару. Этому ее

своеволию я, несомненно, сильно способствовала сама. С момента своего

возвращения в Англию я решительно воспротивилась тому суровому догляду,

под которым она содержалась, и приучила приставленных к ней слуг

уступать ей во всем, что прямо не угрожало ее безопасности, твердо решив не

делать беспросветно несчастным существование, которое никакими

человеческими усилиями нельзя было сделать счастливым. Но так как умы неразвитые

ни в чем не знают середины, люди, приставленные к ней, постепенно

позволили ей почувствовать свою власть над ними, что вскоре привело к ничем не

ограниченному попустительству. Стояла середина зимы, и она провела

несколько часов на морозном воздухе, неподвижно наблюдая обильно

падающий снег. Ее охватил жесточайший озноб, сменившийся жаром, который

перешел в нервную горячку, едва не сведшую ее в могилу. Однако болезнь

неожиданно оказала на нее благотворное действие: ее душевное состояние было

крайне подавленным, но сделалось более ровным, и в ее поступках нередко

можно было различить некоторые проблески разумности. Если она не

помнила, то все же старалась узнать меня и порой с трогательным вниманием

вглядывалась в мое лицо. Я сочла это признаком перелома в ее судьбе, ее

последней возможностью по эту сторону существования, и ни на миг не решалась

оставлять ее одну. Я доверила заботу о леди Арундел (чье положение было

хотя и много опаснее, но не так печально) своей дочери, опасаясь тяжело

ранить ее юную душу тягостным зрелищем. Но я забыла, как подорвано мое

собственное здоровье и как непосильны для него усталость и тревога,

связанные с уходом за сестрой. Как-то вечером со мной случилось подряд несколько

обмороков. Слуги перенесли и уложили меня в постель, я же, не желая

волновать леди Арундел, не велела сообщать дочери о своем состоянии. Мой

последний обморок сменился наконец такой тяжелой сонливостью, что ее

можно было назвать оцепенением. Так я пролежала несколько часов, как вдруг

очнулась от смутно почудившегося мне звука падения чего-то тяжелого, за

которым последовал протяжный стон. Ужас мгновенно пробудил все мои

дремлющие чувства, и я опрометью кинулась через комнату, разделявшую наши

спальни, но тут же упрекнула себя за паническую поспешность, так как из

спальни сестры не доносилось ни звука. Обе сиделки крепко спали, а огонь

ночника, колеблясь, угасал в холодном свете занимающегося утра. Я

осторожно отвела полог кровати... Милосердный Боже, что я почувствовала,

когда увидела, что кровать пуста! Мучительный крик, вырвавшийся у меня,

разбудил обеих небрежных служанок, и они, пораженные одной и той же

мыслью, кинулись к двери, которая, как я только теперь заметила, была открыта.

Она вела в галерею, украшенную теми из наших фамильных портретов, что

пережили потерю семейного состояния. Среди них был неосторожно

помещен уже оставивший по себе роковую память портрет графа Эссекса при

штурме Кадикса – печальное наследие, которое леди Пемброк завещала Эл-

линор. Все мыслимые ужасные последствия разом представились мне.

Неверными шагами я вошла в галерею... Увы! Худшие мои опасения

подтвердились. Та, что прежде звалась Эллинор, бледная и изможденная, как призрак,

лежала распростертая на полу перед картиной, одной рукой судорожно

сжимая на исхудалой груди беспорядочные складки одеяния, другую руку

выразительным жестом протянув к безжизненному изображению того, кто был

столь любим ею. С нетерпеливой поспешностью я приложила ладонь к ее

сердцу – оно не отозвалось моему дрожащему прикосновению, странница-

душа отлетела с последним дыханием. Эллинор навсегда перестала страдать.

Твоя прощальная молитва, о Эссекс, оказалась пророческой – ее душа, вновь

обретя память, разорвала свою смертную оболочку и устремилась ввысь.

Едва мы успели скромно предать земле милый прах, как следом

скончалась добрая леди Арундел. Я перенесла эти утраты с благочестивым

смирением. Слезы, что льются, когда Небеса призывают к себе несчастных,

умиротворяют бурные порывы скорби тех, кто остался жить, и глубоко ранят лишь

душу, еще непривычную к страданию. С оживающей в сердце тревогой я

видела, как подействовали эти первые утраты на нежную душу моей дочери. Это

не означает, что я стремилась совершенно заглушить в ней все живые

впечатления, неотделимые от естественных привязанностей: слезы юности подобны

мягким майским дождям, избавляющим садовника от лишних трудов, они

помогают вызревать плодам разума; когда же те и другие проливаются слиш-

ком часто, они истощают почву и губят еще не раскрывшиеся бутоны. Моя

душа не располагала разнообразием светлых и радостных впечатлений, с

помощью которых я могла бы надеяться ободрить и укрепить нежную душу

своей Марии. Не желая искать новых дружеских привязанностей, я сочла более

благоразумным переменить жилище и новизной и разнообразием, которые

дарит перемена мест, постепенно утешить и развлечь ее. Я послала своего

управляющего подыскать для нас новый дом. Я возвращалась мыслью к тому

давнему дню, когда мрачные аркады разрушенного монастыря, обладая

простым достоинством новизны, развлекли мой угнетенный ум даже в несчастье,

лишившем меня моей приемной матери. Увы, в пору неопытной юности все,

что ново, соединяет собственные чары с чарами воображения, а в зрелые

годы сердце не в силах оторваться от того, что некогда его радовало, не надеясь

найти в будущем отрады, которая могла бы сравниться с той, что

воображение рисует ему в прошлом. Для моей дочери, однако, весь мир был нов, и,

выбрав место, привычное моим чувствам, я была уверена, что не разочарую ее.

Я наняла дом близ Темзы, в Ричмонде, куда мы и переехали ранней весной.

Возможно, в своем выборе я, сама того не замечая, имела некую

отдаленную цель. Как ни уединенно я жила вдали от света после своего возвращения

в Англию, молва о принце Уэльском дошла и до меня. Этот утонченный и

образованный юноша поднялся над слабостями своего отца и предрассудками

своего сана, посвятив сердце добродетели, разум – наукам, а тело – тем