Текст книги "Убежище, или Повесть иных времен"

Автор книги: София Ли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 33 страниц)

чем ожидал от нее. Его сердечный пыл наконец нашел слова, и Марии

открылось, что, пытаясь заручиться дружбой герцога, она обрела его любовь.

Соблюдая лишь собственные интересы, она, возможно, поощрила бы это

чувство, но помня, какое несчастье может навлечь на него, она умоляла герцога

отречься от всяких мыслей о страсти, потворствовать которой было бы

жестоко, и видеть в ней лишь несчастного друга. Она признала себя в долгу перед

ним за интерес к ее судьбе и усилия, предпринятые ради нее.

В первом безумии любви ничто не кажется невозможным, и даже такой

сдержанный ответ лишь разжег в нем пламя надежды, которое призван был

навсегда погасить. В голове его рождалась тысяча планов, он посвятил в свои

заботы сестру, и каждый час его жизни был отдан теперь избавлению

королевы. Но так как его пребывание в замке невозможно было держать в тайне, а

он опасался привлечь внимание Елизаветы еще до того, как замыслы его

будут готовы к осуществлению, он доверил сестре просить за него о том, о чем

не осмеливался просить сам: ей более приличествовало убедить королеву, что

мудрым шагом было бы связать свою судьбу с судьбою герцога.

В этом опасном стечении обстоятельств, на беду себе, Мария вновь

послушалась пристрастного совета своего сердца, которое побуждало ее уступить

столь благородному, столь достойному возлюбленному. Ей передалось его

безумие, и она с такой же легкостью уверовала в осуществимость его фантазий.

Обширные поместья Норфолка, его многочисленные вассалы и, более всего,

его широко разветвленные связи среди знати давали ей надежду

вознаградить его со всей щедростью, а, по ее мнению, великодушие требовало, чтобы

награда опережала заслугу, а не следовала за нею.

Роковое заблуждение пристрастного ума! О Мария, слишком нежная

сердцем! Отчего все прежние несчастья твоей жизни, проистекавшие из любви, не

стали твоими наставниками? Отчего не научили они тебя избегать этой

ошибки, которая усугубляет всякое несчастье, наполняет новыми страданиями

бесконечно долгое заточение?

Герцог, не осмеливаясь вовлекать шурина в предприятие, прямо

противоречащее его поручению, посвятил в свои намерения только сестру. К такому

ходатаю, пылкому и милому ее сердцу, королева Шотландии не могла не

прислушаться и, под влиянием ее убеждений, согласилась сочетаться браком с

герцогом. Их венчали в присутствии леди Скруп, моем, сэра Артура Форрес-

тера и двух секретарей герцога.

Мария была средоточием всех его помыслов и желаний, и ее тюрьма стала

для него дворцом. Его страсть, которая, казалось, не может быть сильнее,

росла не по дням, а по часам. Власть, которую Мария дала ему над собой,

нежность, которую она питала к нему, делали разлуку немыслимой, но леди

Скруп с тревогой следила за бурным развитием этой страсти, ею

поощренной. Она хорошо знала крутой нрав Елизаветы и предвидела ее гнев, если

этот шаг откроется, но так же хорошо она знала, что соображения

собственной безопасности не побудят ее брата покинуть Болтон. Поэтому она стала

внушать ему, что он проявляет неблагодарность к прекрасной королеве

Шотландии, продлевая заточение, которому должен стремиться положить конец,

и спрашивала, какие надежды может связывать Мария с мужем, который

уже сейчас ставит свои прихоти выше ее свободы, счастья и славы.

Упреки были слишком справедливы, чтобы оскорбить герцога. Ропща на

судьбу, он подчинился жестокой необходимости. Мария, словно

предчувствуя, что это последние счастливые часы в ее жизни, всячески пыталась

отсрочить его отъезд, но, побуждаемый великодушием ее привязанности к еще

большему великодушию, он простился с прелестной женой, которую ему не

суждено было больше увидеть, и отправился в Лондон, где рассчитывал

найти у всех своих друзей поддержку браку, который никто теперь не мог

предотвратить. Он полагал себя фигурой столь значительной, что королева, как

казалось ему, вынуждена будет дать согласие на этот брак, нравится он ей

или нет. Надо сказать, это был единственно возможный образ действий, ибо

предполагать, что Елизавета настолько уступчива, чтобы добровольно

соединить свою соперницу и наследницу с первым среди своих подданных, было

бы непростительной слепотой.

Судьба, однако, готовила иное и лишь улыбалась до поры, чтобы тем

тяжелее пал ее удар. Все знатные лорды двора Елизаветы, с сожалением

смотревшие на заточение Марии, охотно присоединились к замыслам Норфолка.

Его письма были полны самых радужных надежд, и королева, в то время

ожидавшая ребенка, послала ему известие об этом. Эта весть прибавила ему

радости, и он пообещал, что еще до того, как придет ей срок разрешиться от

бремени, все знатные дворяне Англии распахнут перед нею ворота ее

тюрьмы. Графы Бедфорд, Пемброк, Арундел, Дерби, Шрусбери, Саутгемптон,

Нортумберленд, Уэстморленд и Суссекс приняли в его замысле самое

горячее участие, и одних только их имен было довольно, чтобы склонить многих

к тому же. Но вельможа, на которого он рассчитывал более всего, был граф

Лейстер, чье влияние на королеву было хорошо известно, именно он взял на

себя все открыть Елизавете, когда в этом возникнет настоятельная необходи-

мость. Между тем Норфолк делал все возможное, чтобы помешать Регенту

Шотландии выдвинуть перед королевой обвинения против Марии, и его

искусные усилия не пропали даром. Мэррей, вступив в Англию с этой

единственной целью, внезапно возвратился, ничего не предприняв и тем разрушив

все планы английского двора. Но Елизавета, еще сильнее опасаясь

какого-нибудь заговора с целью освобождения Марии, перевела ее в Татбери и

приставила к ней стражем, кроме лорда Скрупа, графа Шрусбери.

Невестка моя последовала за нею, я также не могла покинуть ее при таких

обстоятельствах. По тому, что нам стало известно от герцога, мы надеялись,

что граф Шрусбери склонен будет относиться к ней благожелательно, но то

ли он предвидел, чем кончится этот незадачливый сговор, то ли обманул

Норфолка, но он строго следил за каждым шагом королевы, вынуждаемый

своим положением не покидать комнат.

Герцог, ободренный отъездом Мэррея, поручил нескольким друзьям в

Шотландии осторожно выяснить, как отнесется этот вельможа к его браку.

Те неосмотрительно открыли ему больше, чем предполагалось, и Мэррей,

взбешенный тем, что был обманут герцогом, послал известие о заговоре

Елизавете. Письмо было доставлено ей, когда она навещала больного лорда Лей-

стера, и так как она открыла фавориту причину охватившего ее волнения, он,

пока королева совещалась с Сесилом, послал предупредить Норфолка,

чтобы тот скрылся, ибо Елизавета, по всей видимости, намерена заключить его в

Тауэр.

Ошеломленный тем, что все внезапно открылось, герцог поспешно выехал

в свое поместье в Норфолке, но, рассудив по дороге, что его стремительный

отъезд свидетельствует против него сильнее, чем обвинения врагов, он тут же

вернулся, но был встречен несколькими офицерами, посланными вдогонку, и

препровожден в Бэрнхем.

Его секретарь был послан в Татбери с известием обо всем, что случилось.

Известие поразило королеву в самое сердце и тем сильнее, что она надеялась

к этому времени уже быть на свободе. Она ежечасно пребывала в ожидании

события, которое должно было обнародовать ее брак или покрыть ее

позором. В эту трудную минуту леди Скруп предложила единственно возможный

выход: тотчас после рождения ребенка отослать его из замка с секретарем

герцога, скрыть причину ее нездоровья и подождать более благоприятного

момента для объявления о ее замужестве. Только так можно было не

повредить безопасности герцога и ее чести. Чтобы подготовить все

заблаговременно, я рассталась с королевой, якобы возвращаясь в Сент-Винсентское

Аббатство. Поселившись со своей служанкой в специально нанятом уединенном

доме, я ожидала, когда мне передадут рожденное королевой дитя, чтобы

отвезти его в Убежище, где оно останется на моем попечении до тех пор, пока не

прояснится судьба его родителей.

Печальный момент был ускорен еще более печальным событием. Ботвелл,

которого считали умершим, сумел переслать королеве письмо, где сообщал,

что известие о его смерти распространили, чтобы умиротворить шотландцев,

которые иначе не оставили бы его в покое; что он дожидается в Дании, когда

смута в ее королевстве поможет ему собрать сильную партию и сделать

попытку освободить ее. Марии, при первом же взгляде на знакомый почерк,

открылся весь ужас ее судьбы. С нею случились страшные судороги, за

которыми последовали родовые муки. Она родила двух девочек. Вы, милые мои

дети, плод этого рокового брака. Вы, едва мать успела прижать вас к своей

груди, были отторгнуты от нее – боюсь, что навсегда.

Верный секретарь с нежнейшей заботой доставил вас ко мне. Когда я

услышала его печальный рассказ – о, как болела моя душа о несчастной

королеве! Я поклялась, что вы будете моими детьми, ибо вы – дети несчастья, и

никогда, никогда я не нарушила этой клятвы. В несчастье родительская

доброта завоевала мне вашу любовь, судьба дала мне вас в утешение за всю ее

суровость. Только благодаря вам живы в моем сердце нежнейшие природные

побуждения. Вы были ангелами в младенческие годы, подрастая, стали

радостью моих дней и украшением моего одиночества.

Помня о великой ответственности, возложенной на меня, я постаралась со

всей поспешностью оставить это опасное место. Я благополучно довезла вас

сюда с помощью Алисы после того, как окрестила Матильдой старшую из вас

(старшую на несколько минут) в честь леди Скруп и Эллинор – младшую – в

честь матери герцога.

Вернемся к королеве Шотландии. Она долгое время не могла оправиться

от болезни и отчаяния, но герцог нашел способ известить ее, что это

несчастье недолго будет разделять их. Он подал прошение Папе Римскому об

аннулировании брака Марии с Ботвеллом, и Папа, надеясь на значительную

выгоду от предполагаемого союза, по-видимому, склонялся к тому, чтобы

удовлетворить эту просьбу, но выдвинутые им условия были столь тяжелы, что

герцог утратил надежду.

Между тем Елизавета, узнав, что Ботвелл жив и тем самым ставит между

герцогом и Марией неодолимую преграду, и надеясь, что слабое здоровье

Марии избавит ее от постоянных опасений, освободила Норфолка по

ходатайству его неизменного друга лорда Лейстера, оставив королеву Шотландии в

презрительном небрежении. Сознавая всю опрометчивость своего прежнего

поведения, герцог решил впредь избегать этой ошибки и не пытался

свидеться с кородевой Шотландии, а предавался охоте и развлечениям в Кеннинг-

Холле, пока шпионы Елизаветы, убедившись, что он оставил былые

намерения, не прекратили слежки за ним. Герцог объезжал поместья своих друзей

якобы ради развлечения, на деле же – чтобы удостовериться в их

преданности и, словно случайно, доехать до Сент-Винсентского Аббатства и обнять

дочерей, детей своей любви. Вам сравнялся год, когда я в ночи привела герцога

в это Убежище. Заточение и несчастная участь его жены поразили его с

тысячекратной силой, когда он узрел детей, отторгнутых от ее груди, словно они

рождены в позоре, и скрытых в уединении, вдали от людских глаз. Видеть и

знать, что он бессилен был это предотвратить, было для него душевной

мукой. Он провел ночь, глядя на вас, препоручая вас покровительству Небес, об-

ращая тысячи молчаливых укоров к своей судьбе и обдумывая тысячи

решений, которые, сократив его жизнь, навлекли на вас то зло, что он пытался

исправить. Когда же настала пора вернуться в отведенные ему покои, он снова

взял вас обеих на руки и, со слезами родительской любви, многократно

благословил. Затем он передал вас мне и, пока я укачивала Эллинор, сидел,

глубоко задумавшись. Выйдя внезапно из своей задумчивости, он подошел, стал

рядом со мной и, взяв меня за руку, сказал:

«Я все еще надеюсь, моя дорогая миссис Марлоу, что сумею дать этим

младенцам жизнь, достойную дочерей прелестнейшей и добрейшей из

повелительниц. До тех пор я поручаю их вам как драгоценнейшее из сокровищ.

Научите их ценить смиренную долю, и они украсят собой долю высокую.

Сохраните от них тайну их рождения до той поры, пока они не научатся

понимать тщету знатности. Но если мне никогда не суждено востребовать их, если

несчастья их родителей окончатся лишь вместе с жизнью, поступайте

сообразно той священной обязанности, которую я возложил на вас и мою сестру.

Пусть никогда не узнают они жизни при дворе Елизаветы, но невинно и

счастливо окончат свои дни в том уединении, где расцветали».

– Тени благородного Говарда и прелестной Марии, я исполнила ваши

заветы! – воскликнула миссис Марлоу, с живостью оборотясь к портретам, о

которых я с таким почтением поминала. – Ваши слова я всегда хранила в

памяти, и заботы мои были не напрасны.

– Увы, сударыня! – отозвались мы, благоговейно преклоняя колени. —

Неужели прекрасные лица на этих портретах – лица наших родителей? О,

нежный, несчастный отец, неужели мы никогда не свидимся с тобой? Неужели

никогда более ты не примешь нас в свои объятия после того, как обнял

младенцев, не ведающих о своем счастье? А ты, дорогая матушка, в горе и муках

произведшая нас на свет, – неужели не суждено нам посвятить наши жизни

тому, чтобы радовать и покоить твою, а потом излить нашу печаль на твоей

могиле?

– Вы прерываете и огорчаете меня, дети, – заметила нам миссис

Марлоу. – Дайте мне окончить мою печальную повесть. Увы, времени на

сетования у вас будет довольно.

Герцог уехал на другой день. Прошло немного времени, и Елизавета,

назначив лорда Хантингдона и лорда Херефорда на место лорда Скрупа,

лишила королеву Шотландии ее последнего утешения, когда леди Скруп должна

была последовать за мужем.

Герцог, видя, что половинчатые меры успеха не приносят, решился на шаг,

который счел единственно верным: он вступил в сношения с неким купцом по

имени Ридольфо, с тем чтобы через него условиться с герцогом Альбой о

высадке десяти тысяч солдат в Харвиче, откуда они должны были дойти до

Лондона и устрашить Елизавету. Герцог Альба дал свое согласие, и даже

Папа, устыдившись наконец своего безразличия, принял участие в

освобождении Марии. Приготовления были закончены, друзья Норфолка в Англии

лишь ожидали знака, чтобы присоединиться к нему, когда все рухнуло из-за

одной из тех ничтожных случайностей, что губят искуснейшие планы. Чтобы

содействовать междоусобицам в Шотландии, которые, отвлекая внимание

Мэррея, не позволяли бы ему вмешаться в заговор, герцог неоднократно

посылал туда крупные суммы для раздачи сторонникам королевы; теперь же,

когда наступил решительный момент, он приготовил большой мешок золота,

который, вместе с письмом, имел несчастье доверить человеку, совершенно

не причастному к заговору. Посланец, собираясь в дорогу, случайно порвал

мешок и, ошеломленный содержимым, поведал об этом брату, служившему у

Лорда Бэрли. Тот, в надежде вместе с ним присвоить золото и полагая, что в

письме содержится какая-то тайна, убедил его пойти с этим письмом к своему

господину. Посланец согласился, и лорд Бэрли, легко разгадав заговор, хотя

и не догадываясь о его истинных размерах, сообщил о нем королеве,

вследствие чего герцога арестовали, подняв ночью с постели, и всех его слуг

заключили в тюрьму.

Этот роковой удар сокрушил все надежды. Слуги предали его, и все

письма, написанные и полученные им в связи с заговором, многие из которых он в

свое время приказал сжечь, были теперь предъявлены ему. Сама его

щедрость оказалась преступной, и некоторая сумма, посланная им графине

Нортумберленд, которая бедствовала в изгнании вместе с мужем, стала одним из

пунктов обвинения. Он был осужден и выслушал приговор с мужеством, до

слез потрясшим лорда Шрусбери, который его оглашал.

Леди Скруп, вне себя от отчаяния, бросилась в ноги королеве, моля ее за

брата, но смогла добиться лишь отсрочки казни: Бэрли сумел внушить

Елизавете, что герцог посягал на ее жизнь, и, хотя на суде тому не возникло ни

малейшего подтверждения, ничто не могло разубедить ее.

Но каково же было положение королевы Шотландии сейчас, когда таким

образом замкнулся круг ее несчастий? Изгнанница из своей страны, пленница

в чужой, жена – без права на это имя, мать – не известная своим детям.

Судьбу ее завершил смертный приговор, вынесенный ее мужу, и с мучительной

болью она сознавала, что это она занесла над ним топор, который никакие

слезы не помогут ей отвратить. В отчаянии она умоляла леди Скруп убедить

королеву, что не только добровольно соглашается остаться ее пожизненной

пленницей, но и откажется от своих прав на английскую корону, если только

ее сестра (как была она вынуждена именовать Елизавету) освободит герцога

Норфолка и восстановит его в прежнем достоинстве. Усмотрев в этом

предложении хитрую уловку, Елизавета лишь поняла из него, как сильна

сердечная привязанность Марии. Даже всепобеждающее красноречие Лейстера не

помогло: самосохранение было несокрушимым жизненным принципом

Елизаветы.

Герцог был обезглавлен четырнадцать лет тому назад, когда вам, мои

милые дети, за кого он заплатил жизнью, было по два с половиною года. Он

умер, как и жил, – с достоинством и честью.

Никогда еще ни одного вельможу не оплакивали так: он был любим про-

стым людом за отвагу, щедрость и благожелательность, а равными – за то,

что не чувствовал своего превосходства, чем был защищен от зависти, и был

одинаков в обращении со всеми, вызывая этим восхищение. Он был первой

жертвой королевы, и она не могла избрать жертву, чьи достоинства

убедительнее доказали бы, как высоко она ценит собственную особу.

Леди Скруп, слишком поздно проникшись отвращением к лживости

двора, скорбя об утрате обожаемого брата, вернулась сюда вместе с мужем,

который отказался от своих придворных должностей. Ее телу сообщились

страдания угнетенного рассудка, здоровье ее пришло в упадок, появились

симптомы недуга, который впоследствии свел ее в могилу.

Изменился и ее характер. Это Убежище, совсем недавно

представлявшееся ей ужасным подземельем, теперь казалось, как и мне, тихим приютом,

скрывающим от бед и забот жизни. Она проводила многие дни (и проводила

бы все, если бы это не огорчало так ее мужа), проливая слезы над вами,

отыскивая в чертах Матильды кроткую красоту своей подруги, а в Эллинор —

покоряющее обаяние брата. Именно ей вы обязаны этими драгоценными

портретами.

Лишенная всякого общества, королева Шотландии предалась

беспросветному отчаянию. Не было надежды, что смягчится суровость ее заточения,

некому ей было выплакать свое горе; вместе с Норфолком умерла надежда на

свободу, но в то же время и желание свободы – что был теперь для нее весь

мир, который он более не украшал собою? Увы, не горше ли было бы для нее

обрести трон, который она не могла более надеяться разделить с ним?

Елизавета, которую с той поры уже никогда более не покидал страх, ото

дня ко дню ужесточала содержание Марии, лишая ее удобств и мелких

удовольствий, часто переводя из одной тюрьмы в другую, меняя стражей, и своей

суровостью приучила королеву-пленницу к мысли, что ненависть сильнее

даже любви.

Леди Скруп лишь на год пережила брата и не оставила наследника своих

добродетелей. Перед смертью она молила мужа не оставить вас обеих своей

заботой, и он торжественно обещал обеспечить ваше будущее, как

приличествует его состоянию, хотя и не вашему рождению.

Прошло несколько лет, и лорд Скруп, оправившись от своего горя и устав

от бездеятельности сельской жизни, принял предложение королевы

вернуться ко двору. Он поручил моим заботам Сент-Винсентское Аббатство и с тех

пор бывал здесь лишь наездами.

Увлекшись рассказом об этих событиях, я забыла упомянуть о

возвращении моего брата Энтони три года спустя после того, как я привезла вас сюда.

Он поселился в Пещере Отшельника и посвятил свое время изучению

медицины и заботам наставления и увещевания бедняков, кроме тех часов, когда

вы видели его: наш образ жизни был одинаков.

Мне осталось упомянуть только два обстоятельства. Одно из них огорчает

меня более, чем я считала возможным огорчиться по поводу денежных дел.

Лорд Скруп, который несколько лет был посланником за границей, сделался

предметом то ли ненависти, то ли подозрений коварного Бэрли и сейчас за-

ключей в тюрьму, а его богатства и поместья присвоены королевой, которая

так хорошо знает цену деньгам, что милорд скорее всего никогда не сможет

исполнить обещание, данное им жене касательно вас.

Другое обстоятельство заключается в том, что в течение последних лет я

не имела возможности сноситься с королевой Шотландии, приславшей мне в

первые годы своего заточения несколько писем, которые, вместе с теми, что

она писала герцогу, я храню как единственные доказательства вашего

высокого происхождения. Быть может, со временем она сумеет окружить вас тем

великолепием, для которого вы были рождены, ибо Елизавета уже немолода, а

Марию более гнетут печали, чем годы. Поэтому, милые мои дети, когда я

сойду в могилу, ожидайте терпеливо воли Провидения и не объявляйте о своем

родстве, пока ваша родительница сама не сочтет возможным призвать вас.

Ни одна добродетель не угодна Богу более, чем терпение. Одарить

счастьем – только в Его власти, заслужить счастье – всегда в нашей. О, если мои

молитвы будут услышаны, если мои пожелания достигнут Престола

Всевышнего, Он проведет вас по этой жизни с миром и позволит нам соединиться в

будущем.

Здесь наша великодушная покровительница, бывшая для нас более чем

матерью, закончила свой рассказ, прижав нас к груди с любовью,

подтверждавшей искренность ее слов.

Но какие новые мысли, какие небывалые чувства вызвал ее рассказ!

Веления природы побуждали нас бережно хранить каждое сказанное ею слово,

ибо что в истории наших родителей могло оставить нас безучастными?

Никогда еще наше одиночество не казалось таким благодетельным. «Двор

Елизаветы»... О, мой несчастный, горько оплакиваемый отец, разве могла

единственная виновница постигших тебя бед когда-нибудь внушить привязанность

твоим детям? Разве могла та, что притесняет равную себе, королеву,

невиновную, по крайней мере, перед ней, оттого лишь, что держит ее в своей

власти, – разве могла она привлечь к себе два сердца, не развращенных

придворным этикетом, который обоготворяет самые ошибки государей, а их пороки

именует благородными слабостями?

Но каково было узнать, что моя мать жива, поверить, что может настать

день, когда она примет меня в свои объятия, и в несчастье я буду ей лишь

дороже? Вся во власти этой мысли, что согревала мне сердце, наполняла его

восторгом, я желала отыскать ее тюрьму. Я разделила бы с ней заточение,

счастливая тем, что своей заботой смогу хоть на миг заставить ее забыть

жестокость судьбы, что среди всех ее сетований на несправедливость мира смогу

напомнить ей, что есть еще в этом мире два существа, готовые с радостью

отдать за нее жизнь, которую она им подарила.

И только долг перед миссис Марлоу удерживал меня: могу ли я покинуть

ту, что всем пренебрегала ради нас? Как! Неужели узы родства должны в

один миг истребить узы сердечной склонности, благодарности и уважения? О

нет! Это правда – своим существованием я была обязана другой, но та,

которой я была обязана лучшей частью этого существования – развитием ума,

воспитанием тех чувств, что делают нас ценными для самих себя и для

общества, – прежде всех имела право на мою любовь и признательность – до

самого смертного часа. Этот час приближался. Каждый миг уносил малую

частицу бренной оболочки миссис Марлоу. О ты, святое создание! Женщина,

угодная Богу! Могу ли я вспоминать то время, когда Он призвал тебя к Себе,

и не проливать потоков бессильных слез? Нет, никогда, никогда не иссякнут

они, эти себялюбивые слезы.

Она передала нам шкатулку, где хранились упомянутые ею письма, а

также различные свидетельства, подписанные ею и леди Скруп, и украшения,

которые носила в юности. Потом, с нежностью поручив нас заботам отца

Энтони, она присоединила свой голос к его молитве в окружении своей маленькой

семьи и на полуслове скончалась.

О сударыня, как странен, как ужасен был для меня этот миг! Впервые

видела я, как Смерть уносит существо, бывшее мне дороже себя самой.

Жилище наше стало теперь поистине уединенным, и как торжественно было

воцарившееся в нем молчание! Какую необъятную пустоту оставляет в сердце

первый взрыв осмысленного горя! Никогда более не услышим мы голоса, что вел

нас по жизни; закрылись глаза, которым никогда более не открыться. Всему

облику сообщается та ужасная бледность, что увеличивается с каждым

мгновением и входит в душу скорбным напоминанием. Эти печальные мысли

приходят не всякий раз: некоторые утраты лишают нас способности размышлять

и жаловаться; охваченные горечью и отчаянием, мы испытываем лишь муку,

недоступную выражению.

Попытка перенести останки миссис Марлоу в часовню могла привлечь

внимание королевских должностных лиц. Тайна нашего Убежища была

известна лишь трем слугам, и сохранить ее было необходимо. Поэтому могилу

выкопали в келье отца Энтони, куда он и перенес тело, завернутое в белое

покрывало и увенчанное недолговечными цветами этого мира как символом

того неувядаемого венца, что ожидает всех, кто был тверд в добродетели.

В юности горе поражает особенно сильно, но оказывается н здо чговечным:

прошло немного времени, и острота нашего горя притупилась. Но наша

уединенная жизнь, лишившись своего украшения, сделалась однообразной,

унылой, противной сердцу. Постепенно мы утратили прилежание к своим

занятиям, более не надеясь на высокую награду, какой всегда бывала для нас ее

похвала. Отца Энтони мы никогда особенно не любили, теперь же – с каждым

днем все меньше. Миссис Марлоу всегда умела влиять на него, смягчая

суровость его манер. Сейчас, когда этого влияния не стало, а нрав его сделался

еще более угрюмым от горестной утраты, он превратился в мрачного тирана.

Усилившаяся строгость его надзора за нами тягостно сковывала нас в речах и

поступках, и на обычных совместных трапезах царствовала унылая

отчужденность, причину которой ни один из нас не видел в себе.

Вынужденные скрывать все те мелкие прихоти и желания, которые

прежде высказывали безбоязненно, мы разговаривали с отцом Энтони лишь о

предметах возвышенных и отвлеченных. Дни проходили однообразно и уто-

мительно, но как-то раз Эллинор пришел в голову план, обещавший

некоторое развлечение. Она предложила обследовать ход, ведущий к развалинам,

где мы могли бы, по крайней мере, вдохнуть глоток свежего воздуха и, пусть

недолго, порадоваться хотя бы незначительной новизне. Я охотно

согласилась, так как это место возбуждало мое любопытство с той минуты, как я

впервые о нем услышала. Лето было в разгаре, и мы выбрали для своей затеи

долгие послеполуденные часы, когда можно было не опасаться, что нас

хватятся.

Ход оказался более узким, тесным и сырым, чем другие, но очень

коротким. Мы взяли с собой факел, чтобы разглядеть, как можно выбраться

наружу. Когда мы приблизились к концу коридора, я обнаружила ряд небольших

отверстий, несомненно, проделанных для удобства скрывающихся. Велев

Эллинор подождать, я выглянула в одно из отверстий. За ним, однако, не

оказалось ничего, внушающего опасения. Все, что мне удалось различить, была

длинная полуразрушенная сводчатая колоннада, заросшая кустарником,

оплетенная цветущими ползучими растениями. Между колоннами густо и высоко

росла трава. Все указывало на уединенность и заброшенность этого места.

Мы тут же стали искать выход и обнаружили небольшую квадратную дверь с

двумя петлями наверху, запертую снизу на тяжелый железный засов,

покоящийся на крепких крюках. Сдвинуть его в одиночку мне было не под силу, и

Эллинор, потушив факел, пришла мне на помощь. При всем нашем

любопытстве и бесстрашии вид груды развалин поверг нас в трепет. Обернувшись,

чтобы посмотреть, как вход укрыт от людских глаз, мы увидели, что он

находится у подножия высокой гробницы, по углам которой, словно охраняя ее,

стояли гигантские статуи рыцарей в доспехах; две из четырех статуй были

обезглавлены. Судя по многочисленным эмблемам и символам, здесь был

похоронен знатный рыцарь. Стрела, выпущенная отвратительным скелетом,

сквозь щит пронзала сердце рыцаря; взор его был устремлен на крест,

который протягивала ему Святая Уинифрида. Трудно было надежнее спрятать

вход: как ни груба была скульптура, эти украшения отвлекали глаз от

основания гробницы. Опустившаяся за нами небольшая дверь была тонкой

каменной пластиной, изнутри обшитой деревом, и прилегала так плотно, что даже

сейчас, незапертая, была неразличима. От гробницы на обширном

пространстве открывался вид величественный и дикий до крайности. Местами груды

осыпавшегося камня проросли кустарниками и деревьями, которые

удерживали от падения клонящиеся колонны. Местами сохранившиеся части

высоких стен, казалось, покачивались при каждом порыве ветра, а с их замшелых

вершин свисали фестоны и гирлянды плюща. Разрушенная сводчатая

колоннада кое-где еще давала приют от непогоды, угрюмо изгоняя дневной свет. В

ней от самого легкого шага просыпалось долгое эхо. Сплетение лесных

ветвей, начинавшееся сразу за развалинами, дополняло великолепие искусства

разнообразием природы. Мы с сожалением покинули свои новые владения,

когда последний луч солнца окрасил вершины деревьев.

Мы решили умолчать о своей прогулке, чтобы отец Энтони не запретил

нам повторить ее. Тот, сударыня, кто хочет надолго удержать под своим

влиянием молодых, должен, смягчая разницу в летах, войти к ним в доверие.

Любовь и уважение нераздельны, но, если страх, хотя бы раз, овеял холодом

путь к сердцу, никакое иное чувство не пересилит его, и потому послушанием

никогда не руководит добровольная склонность, и мы рады бываем

вырваться из-под гнета надменности и суровости, в каком бы почтенном обличье они

нам ни являлись.

Из каких безделиц возникают чистейшие радости жизни! Вид,

открывшийся перед глазами, цветок, песенка могут наполнить сердце ликованием, пока

страсти еще глубоко таятся в нем, не отравляя его простоты, не истребляя его

наслаждений.

Удовольствия, которые удалось скрыть, почитаются наивысшими —

суждение это как нельзя более справедливо: обманув бдительный надзор, мы

льстим представлению о собственной находчивости, отчего становимся

нечувствительны к своим ошибкам.

Почти ежедневно мы навещали это полюбившееся нам место и всякий раз,

как подрастающие птенцы, отваживались сделать еще один шаг; и мы

отваживались на это так часто, ни разу не встретив ни души, что перестали

бояться. С одной стороны лес полого спускался к проходившей вдалеке дороге.

Там уже виднелись деревушки: издали казалось, что они обещают радости

встреч и общения с людьми, но безыскусная простота их обитателей делала