Текст книги "Убежище, или Повесть иных времен"

Автор книги: София Ли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 33 страниц)

местонахождение. Если бы я назвала самого пылкого и заботливого из ее

поклонников, то удивила бы вас, но он лишь тогда станет известен, когда с

заслуженной гордостью доставит ее к вам и потребует своей награды.

Скрытная политика Елизаветы, которой она постоянно придерживается в

отношении лорда Лейстера со времени его бегства, не вызывает полного

доверия у его друзей. Она говорит о нем с неизменным равнодушием и так, словно

он исполняет ее поручение, а между тем все, что произошло между ними,

почти всем понятно, хотя никто не отваживается сказать об этом вслух. Похоже,

что гнев ее обратился на другое лицо. Нет нужды это лицо называть. Увы, как

жестоко отомщены вы оба! Постылые цепи, из которых королева освободила

наконец Марию, обвивают теперь ее сердце. Поверьте, если бы вам доставило

радость видеть, как она дрожит и трепещет, то одного взгляда на нее было бы

довольно. Вынужденная публично заявлять о своем сожалении и подавать

пример глубочайшего траура по случаю деяния, которое только ее волею и

могло совершиться, она имеет несчастье сознавать, что ее злодейски

умерщвленная царственная узница теперь приближена к Небесному Престолу,

омытая слезами даже собственных подданных ее гонительницы. Никогда более

Елизавете не знать покоя, ибо он пребывает лишь в безвинных душах».

Уверенность в том, что Елизавета вызвала отвращение и ужас во всем

мире чудовищным поруганием прав, даваемых королевской кровью,

общественным положением и полом, отчасти утолила мое жгучее негодование. Да,

подумала я со вздохом, Небо нашло наказание, соразмерное ее преступлению.

Совершив на глазах у всех один поступок, противоречащий политике всей ее

жизни, она показала себя такой, как она есть, и мир от нее отшатнулся. Ей

суждено было пережить свою юность, свою добродетель, свою славу, свое

счастье. И хотя голову ее венчает царственная диадема, тщетно будет она искать

нежные и верные объятия, в которые могла бы склониться в усталости.

Яростные страсти, что так часто бывали разрушительны для других, теперь, не

имея для себя жертвы, неизбежно обратятся на сердце, таящее их в себе, и

наконец, завидуя славной кончине, как прежде завидовала блистательному

расцвету Марии Стюарт, она окончит дни свои в страхе перед потомками

Марии. Тщетно будет она с жестоким усердием истреблять их: каждое

преступление будет порождать новый страх, и мученичество королевы Шотландии

будет множить причины ее ужаса, потому что теперь ей известно: Мария

оставила не одно дитя. Ближе к вечеру мне подали записку от моего супруга:

«Сердце, что так долго мучилось, предвидя твою скорбь, желает

разделить ее с тобой. О, моя единственная любовь, не лишай меня доли в твоем

сострадании. Ежеминутно страшась потерять дочь, я позволил судьбе матери

бороться в душе моей с этим горем и не отваживался сообщить тебе о ней до

той поры, пока скрывать ее сделалось невозможно. Я не прошу тебя

утешиться: плачь, моя дорогая Матильда, но плачь в моих объятиях, ибо что же

останется мне в жизни, если ты отвыкнешь любить меня?»

Эта записочка, благодетельно рассчитанная на то, чтобы пробудить во мне

нежнейшие из чувств, вызвала у меня бурные потоки слез. Я упрекала себя

яростно и жестоко. «Не дай мне, Господи, – восклицала я, – казня себя за

одну ошибку, совершить другую! Когда нет д,ля меня более (Боже, зачем

дожила я до этого!) долга и прав дочери, вдвое должны возрасти долг и права

жены. Да, Лейстер, избранник мой, я твоя, навеки твоя, и если это угнетенное

скорбью сердце не растворится в печали, придет день, когда оно вновь будет

принадлежать тебе одному; и с этой минуты священны для меня права всех,

кто связан со мною». Я собрала свои непокорные, горячечные мысли и

вознесла их в молитве. Благословенное спокойствие снизошло на мой смятенный

ум. Выйдя в соседнюю комнату, где мне слышались шаги милорда, я

бросилась в его объятия.

– О ты, кого я так неотвратимо полюбила, – выговорила я с трудом, – ты,

в котором теперь почти вся моя жизнь, если можешь, заполни собою все пути

к моему сердцу и огради его от мыслей о прошлом.

В ответ он не вымолвил ни слова, а лишь прижался щекой к моей щеке, и

наши слезы смешались.

– Я вижу ясно правду, роковую правду, – сказала я, возвращаясь к

письму леди Арундел. – Милая, несчастная сестра, так, значит, это ты ускорила

смерть нашей страдалицы матери! То, что Елизавете известна моя

принадлежность к семейству Стюартов, она подтвердила самым ужасным способом,

но как ей удалось это открыть – оставалось бы, без письма леди Арундел,

недоступно пониманию. Я поняла, что сестра неосторожно носила при себе

копию доказательства нашего происхождения, самые дорогие сердцу и верные

подтверждения свидетелей, тогда как мои и сейчас хранятся в потайном

ящичке в Кенильворте, и эта неосторожность в один миг разрушила ее покой

и решила судьбу нашей матери. О безжалостная Елизавета! Неужели твоей

мстительности мало одной жертвы? Неужели и дочь безгласно погибла на

оплаканной могиле матери? Никогда более, сестра моя по крови и сердцу, не

увижу я тебя, никогда более не получу утешения в милых звуках твоего

голоса. Никогда более не суждено мне вместе с тобой, проникая взором сквозь

завесу будущего, видеть проблески грядущих золотых дней. Несомненно,

Елизавета вообразила, что это единственное существующее подлинное

доказательство. О, если только она, поддерживаемая этой уверенностью, поднимет

руку на жизнь ни в чем не повинной Эллинор, я принесу столь же

неопровержимые свидетельства о браке Марии с Норфолком и нашем рождении к

ступеням трона Генриха. Он славится справедливостью и великодушием, а я,

увы, по своей беспомощности нуждаюсь в них. Семья Гизов встанет на мою

защиту, и монархи Европы, быть может, придут наконец на помощь

бессильному королю Шотландии и избавят его от чувства немощности на троне.

Лорд Лейстер не мог всецело разделять и ни в коей мере не желал

ограничивать мои нежные чувства к своей семье, и жизнь его в это время нельзя

назвать счастливой. Мисс Сесил вновь оказалась для нас ангелом-хранителем.

Как посредник между нами, она одинаково сострадала и несла утешение

обоим, и постепенно мои ожесточенные чувства смягчились и сменились

печалью. Я начала прислушиваться к постоянно внушаемой мне надежде, что

сестра моя жива и вследствие какого-нибудь счастливого события еще, быть

может, вернется к нам. Милорд получил единодушные заверения своих друзей в

том, что Елизавета не выказывает намерения обвинить его в государственной

измене; король Генрих был доволен, узнав о его планах поселиться во

Франции. Таким образом, мир вновь снизошел на нас, и, казалось, он покоится

теперь на лучшей и более прочной основе, чем прежде, и я наконец могла

всецело посвятить себя тому, чтобы вознаградить милорда за все, от чего он

ради меня отказался.

Склонившись на многократные увещевания леди Мортимер, я решилась

ехать в Руан, откуда до той поры мы получали все необходимое, чтобы жить

сообразно нашему положению. Город издавна был известен как прибежище

всех высокородных изгнанников, и милорд избрал его местом нашего

обитания: мое родство с леди Мортимер позволяло надеяться на то, что мне будет

оказан всяческий почет, а имя лорда Лейстера должно было вскоре создать

нам собственный небольшой придворный круг. То событие, которого оба мы

ожидали с радостью и страхом, было уже очень близко, и для меня большим

облегчением представлялось покровительство высокородной дамы, чей

жизненный опыт и родственная нежность могли умерить мои страдания.

Неустанная снисходительность и заботливая чуткость лорда Лейстера с каждым

часом делали его дороже моему сердцу, и я, по размышлении, радостно

примирилась со своей судьбой за то, что при всей ее суровости она сохранила

неизменным того, кто занимал первое место в моем сердце.

Не желая публично заявлять о себе, пока мы не создадим собственной

свиты и не решим, где поселиться, милорд предуведомил леди Мортимер, что

мы прибудем ближе к ночи. Когда мы въезжали в городские ворота Руана,

сопровождаемые ее свитой, сердце мое радостно билось при мысли о

предстоящей встрече с сестрой благородного Норфолка, единственным человеком (не

считая моей собственной сестры), кровно связанным со мной. Она встретила

меня на пороге приемной залы. С глубоким чувством я сжала обе ее руки,

оросила их слезами, прижала к груди. Она обняла меня с чрезвычайной

сдержанностью и, на миг отстранив от себя, обвела мое лицо и фигуру столь

пристальным, изучающим взглядом, что я поняла: душевная тонкость не

принадлежит к числу ее достоинств. Пока происходил должный обмен

приветствиями между нею, мисс Сесил и милордом, я в свою очередь позволила себе

рассмотреть ее. Она была крупна, высока и стройна, как и все в роде Говардов;

черты ее несли на себе отпечаток возраста и увядшей красоты; простой

наряд, как и мой, был траурным, манеры создавали впечатление величавости.

Ее беседе было присуще достоинство не без суровости, и я с глубоким

сожалением почувствовала, что обрела родственницу, но не нашла в ней друга. Два

монаха, с которыми она обходилась с чрезвычайным почтением, и старый

слуга семьи Мортимер с сестрой были представлены нам как лица, достойные

быть посвященными в нашу тайну. Мы поняли, что тайна доверена им еще до

того, как было получено наше на то согласие. Лорда Лейстера покоробило

это открытие, но он смирил свою гордость и сохранил спокойный и

благожелательный вид. Я же, после всех опасностей оказавшись под кровом,

освященном родством, где супруг мой, как мне казалось, вернулся в подобающее

ему окружение, почувствовала, как сердце ширится от наполняющей его

радости, и села за обильное угощение, приготовленное по случаю нашего

приезда, и отдала ему должное с аппетитом, какого давно уже не ощущала.

Снисходя к моему положению и усталости, леди Мортимер избегала

входить в подробности наших дел, зато повествовала нам о своих с щедрой

откровенностью. Она заверила нас в дружеских чувствах своего старшего сына,

лорда Мортимера, который предпочел блага свободы как в религиозных

убеждениях, так и в своих действиях, служа Франции в ее войнах, поискам

обманчивой удачи в Англии, управляемой врагом Папы. От земельной

собственности, некогда принадлежавшей Мортимерам, ее супруг благоразумно

избавился задолго до возвращения Филиппа в Испанию. Он и далее находился

на службе у этого монарха, который, будучи известен своей скупостью и

неблагодарностью, тем не менее проявил редкое для него чувство

привязанности, даровав ее младшему сыну обширные земли на Ямайке, которые тот

возделывает на таких благоприятных условиях, что ценность их с каждым днем

возрастает. Его брак с некой испанской дамой еще более упрочил связь его с

испанским правительством и его интересами, но совсем недавно, имев

несчастье лишиться жены, он внял мольбам матери побывать во Франции, и его

приезда ждали с часу на час. Она так увлеклась своим повествованием, что

уже не помнила о моей усталости. Однако мисс Сесил напомнила ей, что час

поздний, и нас препроводили в великолепные покои.

Лорд Лейстер мимоходом упомянул о справедливом возмущении,

поначалу возникшем у него. Вскоре он задремал, но мне еще не спалось. Новые

планы будили мою фантазию и гнали от меня сон. Образы, более пленительные,

чем те, что являлись мне после отъезда из замка Кенильворт, оживляли мою

душу.

– Да, мой Лейстер, – говорила я, с нежностью прикасаясь к руке моего

спящего возлюбленного, – тебе не придется более терпеть ради меня

опасности и унижения. Недосягаемые для наших недругов, мы можем теперь

смеяться над их бессильной злобой.

Ах, тщеславие и самоуверенность! Смертельная западня в этот самый миг

готовилась захлопнуться вокруг моего сердца, острие муки было нацелено в

него сквозь броню безопасности. Увы, сударыня, эта ночь, сулившая мир и по-

кой, перевернула всю мою жизнь вследствие несчастья, которое заслонило

собой все другие. Как вспомнить мне то, что произошло, и сохранить

достаточно сил, чтобы описать это? Впадая в мягкое забытье, что предшествует сну...

(Ах, отчего не погрузилась я в вечное забытье? А мне суждено было играть

роковую роль в судьбе всех, кого я любила: моим плачевным жребием было

притягивать тот удар, что отсекал их от всего, кроме моей памяти, и – о! —

как горестно оплакивать всю жизнь ошибки слишком нежного сердца!)

Погружаясь, как я уже сказала, в сон, я вдруг услышала неясный шум в

комнате. Очнувшись в страхе, который привычка сделала почти бессознательным,

я разбудила лорда Лейстера. Он резко отдернул в сторону полог, и в

невыразимом ужасе, при слабом огоньке светильника, я увидела толпу вооруженных

людей, один из которых властным голосом приказал ему сдаться на милость

королевы Англии. При этих роковых словах душа моя помертвела, но

милорд, не удостаивая его ответом, выхватил шпагу, всегда лежавшую у него

под подушкой, и надменно повелел им покинуть комнату. Когда они

подступили, лорд Лейстер направил шпагу в грудь ближайшему, и тот, мгновенно

отпрянув, толкнул под руку своего сотоварища. Смертоносная вспышка,

оглушительный звук, упавшая шпага – все, все подтвердило мою участь: лорд

Лейстер, которого я боготворила всей душой, который был мне дороже всего

на земле и – увы! – едва не дороже всего на небесах, упал мне на руки в

предсмертном содрогании. Лишь миг погибели всего сущего, в свой назначенный

срок, мог бы затмить собою потрясение этой минуты. Ужасно было и

смятение, охватившее этих негодяев при столь непредвиденном повороте событий.

Неверное пламя принесенного ими светильника слабо освещало любимые

мною черты. Последним усилием он поднес мою руку к губам и расстался с

жизнью у меня на груди.

Как передать словами отчаяние моей души? Словно падший ангел, я была

низвергнута с небес прямо в ад и потому, вместо рыданий и сетований,

погрузилась в ужасное безмолвие. Горе было слишком велико для слез и жалоб.

Неподвластная страху, я наконец в отчаянии призвала его убийц вновь

соединить тех, кого они разлучили. Я омочила грудь алой кровью, что струилась

еще из его груди, и молила Бога и людей положить конец моей жизни. Увы!

Тот, кто был средоточием моих надежд, страхов, забот и желаний, холодел

на глазах несчастной, обреченной пережить его. При появлении леди

Мортимер мое горе обратилось в исступленное безумие, и на много дней я обрела

избавление от мук.

Сознание озарило мою истерзанную душу, словно свет, мерцающий в

хаосе. Неясное воспоминание о том, кем я была раньше, возникло прежде

воспоминания о том, кто я сейчас. Я смутно узнала слабую руку, которой

отдернула в сторону полог. Я находилась в тесной келье, свет скупо сочился в нее

сквозь небольшое окно с цветными стеклами. Бессознательно мои губы

прошептали имя Лейстера... Тщетно... Лишь собственный голос коснулся моего

слуха, и одинокая темница, в которой я оказалась заключена, наполнила меня

таким могильным холодом, что даже закрыть глаза было хотя бы временным

облегчением. Мысли лихорадочно сменяли одна другую и вдруг, в один миг,

сложились в ужасную правду, сверкнувшую перед моим мысленным взором.

Словно я вновь была на роскошном ложе, из мирного приюта любви в

мгновение ока превратившемся в смертный одр, вновь ловила этот последний

взгляд, неизгладимо запечатлевшийся в памяти, вновь чувствовала, как

сердце мое холодеет вместе с кровью, потоками хлынувшей из его сердца. Я

рванулась в безумном отчаянии и, ломая руки, простонала его имя таким

душераздирающим голосом, что пробудилась приставленная ко мне изможденного

вида сиделка, спавшая у изножия моей постели на походной кровати,

которую я не сразу заметила. Торопливо подходя ко мне, она бормотала что-то,

мне непонятное.

– Боже! – воскликнула я, пораженная при виде ее облачения (мне

никогда еще не приходилось встречать монахинь). – Где я? Неужели в Убежище и

его прежние обитатели вышли из могилы, чтобы облегчить и скрасить мое

одиночество?

– Иисус-Мария! Неужели к бедняжке никогда не вернется рассудок? —

Она говорила на французском, который я понимала с большим трудом.

– Ах, нет, – продолжала я, сама отвечая на свой вопрос. – Этот роковой

для меня язык – подтверждение всех ужасных воспоминаний. Так ответь же

мне, ты, что причастна (не знаю почему) к моей судьбе: где, где мой супруг?

Быть может, то, что вспыхивает перед моим мысленным взором, лишь

порождение блуждающего в потемках разума, а супруг мой жив?

Она потупила взгляд, тихо промолвив:

– Да, бедное мое дитя, судя по этому вопросу, сознание вернулось к тебе.

– О, тщетная надежда! – вскричала я, заливаясь слезами и вновь перейдя

на свой родной язык. – Но, живой или мертвый, он – все, о чем я прошу.

Верните его, верните его мне! Дорогой моему сердцу, священный долг связывает

меня даже с его прахом. Отведите меня к его останкам – ведь они теперь все,

что у меня есть, – и позвольте без помехи плакать над ними.

Она пожала плечами в знак того, что не вполне понимает мой язык, и,

осенив себя крестом, предрекла мне вечную погибель, если я и далее буду

думать о еретике, который совратил меня с пути истинной веры и который

вследствие этого стал устрашающим примером возмездия. Она призвала

меня склониться перед Пресвятой Девой, которая столь милосердным

наказанием возвращает меня католической Церкви. Да, Лейстер, святой мученик, в

ослеплении своей нетерпимости она осмелилась назвать твою смерть

милосердным наказанием. Негодование бурными толчками погнало по моим жилам

кровь, до того, казалось, мертвенно застывшую от горя. Я дала выход всей

своей душевной муке; с яростным презрением отреклась я от ложной веры

своих предков, оплакала – слишком поздно – доверчивость, внушенную мне

моей собственной верой, прокляла жестокую и вероломную леди Мортимер и

потребовала вернуть мне свободу – все это с таким пылом, что монахини

были удивлены и растерянны. Увы, я поняла в ту же самую минуту по тому, как

увеличилось их число вокруг моей постели, что угрозы и мольбы будут оди-

наково тщетны. Мать настоятельница приблизилась и властным и

решительным голосом объявила мне, что леди Мортимер на правах родственницы

всецело доверила им заботу и попечение обо мне в надежде, что их

благочестивыми усилиями я вновь обрету рассудок и религиозные принципы и что

наилучшим применением моему рассудку как раз и будет постараться вернуться

к этим принципам, вместо того чтобы предаваться праздным сетованиям об

утрате, которая одна только и могла обратить мою душу к спасению. Они

называли моего благородного мужа, которого отняла у меня нетерпимость их

вероучения, еретиком, изгоем общества, негодяем, недостойным погребения.

Я слушала молча, но душа моя не безмолвствовала. Я взывала ко

Всевышнему и знала, что Он не оставит меня. О, как ужасно заклеймит Он в грозный

день возмездия фанатичных диктаторов в религии!

По счастью, они понимали мою речь хуже, чем я их, и это, быть может,

спасло меня от сурового содержания, которое разрушило бы мое здоровье

так же, как был разрушен душевный покой.

Вам покажется странным, сударыня, что я сумела пережить эти

нескончаемые и разнообразные несчастья, и самое ужасное из них – утрату моего

возлюбленного мужа. Я сама поражаюсь этому и могу объяснить свою

физическую и душевную выносливость лишь тем, что страдания мои были

непрерывны. Усталость сменялась еще большей усталостью, мучение – еще более

тяжким мучением, для жалоб и сетований не оставалось места – они

прерывались то крайним изумлением, то необходимостью действовать, которая

сообщает быстроту решений всякому уму, кроме самого беспомощного, и не дает

воли унынию. Горе, берусь утверждать, исходя из собственного печального

опыта, не может стать смертоносным, пока не заставит умолкнуть и не

сосредоточит на себе все иные страсти. Оставшись наконец в печальном обществе

собственного сердца, я обрела время для размышлений. Лишившись лорда

Лейстера, счастья, возможности отмщения, лишившись имени, состояния,

всех радостей жизни, всех прав в обществе, погребенная заживо еще до того,

как прах моего супруга обрел место последнего упокоения, я в изумлении

взирала на судьбу свою. Часто, истомленная страданиями, думала я о том, чтобы

расстаться с жизнью, которая мне более не дорога, и спокойно последовать за

лучшей частью своей души. Увы! Нерожденное дитя, бывшее причиной всех

недавно грозивших мне опасностей, снова и снова призывало и побуждало

меня и далее сносить эти страдания. Да, драгоценное напоминание о моей

любви, единственное свидетельство былого счастья, последняя ветвь могучего

древа Дадли, со вздохом подумала я, мой долг – дать тебе мучительное благо

существования, мой долг – защитить доброе имя твоего благородного отца. Я

знаю тайную, гнусную политику Елизаветы и не сомневаюсь, что она избежит

малейшего осуждения, если только не появлюсь я, а я – разве предам я, о

Лейстер, тебя, живого или мертвого? Разве та, для которой ты всем

пожертвовал, допустит, чтобы твоя честь, твое богатство, твоя жизнь были бесследно

уничтожены, разве не предпримет она хоть малое усилие, чтобы спасти то из

них, что еще возможно спасти? Нет! И если мщение – это та малость, что ос-

талась у меня, я сберегу эту малость. Господи, не допусти сбыться жалким и

поспешным ожиданиям моей недостойной родственницы, помоги мне увезти

из этой неосвященной могилы благородные останки моего возлюбленного,

чтобы они поразили запоздалым раскаянием и безысходным стыдом

Елизавету, и тогда... О! Тогда позволь мне передать младенцу, чье движение я

чувствую в себе, ту жизнь, под бременем которой я не желаю более изнывать!

Чтобы осуществить вполне свой сложный замысел, я сочла совершенно

необходимым подавить, хотя бы отчасти, свои истинные чувства, и, повинуясь

требованиям притворства, от которого отвращалась душа моя, я выразила

желание свидеться с женщиной, бывшей в моих глазах, если не считать

Елизаветы, ужаснее всех живущих на земле людей. Эта просьба породила у

монахинь надежду на мое скорое обращение, и их обхождение со мной стало

немного сердечнее. Я узнала от них, что негодяи, лишившие дни мои покоя и

радости, объясняли произошедшее только несчастной случайностью и

утверждали, что не имели иных поручений, кроме как препроводить лорда

Лейстера в Англию; совершалось же это столь скрытно, что явно указывало

на отсутствие у них законных полномочий. Все происходило в такой глубокой

тайне, что и замысел и исполнение остались неизвестны стражам порядка.

Чтобы избежать огласки, тело лорда Лейстера было незамедлительно

перенесено во внешнюю усыпальницу при монастырской часовне, там

забальзамировано и приготовлено к отправке в Англию, вслед за королевским повелением,

которому эти люди, по-видимому, только и подчинялись. Драгоценности и

деньги, принадлежавшие и лорду Лейстеру, и мне, когда мы въезжали в

роковые для нас руанские ворота, казалось, исчезли вместе с ним; ничего не было

известно и о размещении тех сумм, о которых я упоминала, и я убедилась,

что из богатства, мне некогда обещанного, я унаследовала только вдовье

покрывало.

Так как я терпеливо сносила религиозные наставления и проповеди

монахинь, а также многочисленных монахов, объединивших усилия с ними, чтобы

добиться моего обращения, леди Мортимер через несколько дней согласилась

повидаться со мной, дабы самой судить о результатах их стараний. Эта

дерзкая женщина полагала, что своим визитом оказывает мне снисхождение, и

едва удостоила меня протянутой руки, от прикосновения которой я

содрогнулась. Не замечая моей бледности, моего состояния, моего монашеского

облачения, она спокойно беседовала с сестрами и монахами, а я продолжала лить

слезы, не остановимые никаким человеческим усилием. Спутник леди

Мортимер, в котором я угадала ее младшего сына, заговорил со мной языком

сочувствия. Чуждый религиозному фанатизму матери, он отзывался о моем

несчастии как о тяжелой трагедии, а о лорде Лейстере – как о человеке, чья

гибель достойна глубочайшей скорби, и был безутешен оттого, что,

задержавшись в пути, прибыл, к несчастью, слишком поздно, чтобы предложить нам

свою помощь. Говорил он по-английски. Его слова, тон, его английская речь

проникли мне в душу, и в ней зародилась слабая надежда, которая и помогла

мне вынести последовавший затем разговор. Леди Мортимер обратилась ко

мне в манере одновременно навязчивой и высокомерной и разговаривала со

мной как с неразумной девицей, которая непрестанно приносила в жертву

слепой и непростительной страсти все то, к чему ее обязывали требования

религии и морали. Она утверждала, что я одна повинна в мученической гибели

моей матери, что на мне лежит этот неискупимый грех; с ужасом говорила о

беззаконном союзе, который, поскольку он не санкционирован Папой, не

может, в ее глазах, считаться браком, и чрезвычайно гордилась тем, что столь

блистательно задумала свой план разлучить нас. Как оказалось, сведения о

нашем местонахождении были переданы ею Елизавете, которая настояла на

тайной выдаче лорда Лейстера ее посланцам. Это требование леди Мортимер

приняла с радостью, видя в исполнении его самый легкий и надежный способ

вернуть меня в лоно католической Церкви. План захватить лорда Лейстера

среди ночи принадлежал, как она признавала, ей: в такое время ни он,

сопротивляясь, ни я, пытаясь следовать за ним, не смогли бы поднять тревогу,

которой она более всего опасалась. Свою вину в кровавых последствиях этого

предательства она отрицала, но при этом не выразила ни малейшего сожаления

по поводу случившегося. «О, грех бездействия, – мысленно негодовала я, – о,

гнусный сговор! Не имея смелости совершить дурное дело, но зная о нем

заранее, разве менее ты виновна, если не предотвратила его? Законы Англии

здесь невластны, и лорд Лейстер был им неподсуден, так отчего был он

завлечен и убит – убит под кровом, который родство и гостеприимство должны

были освятить вдвойне? Отчего, если даже самый убогий постоялый двор

предоставил бы ему защиту?»

Так как на ее речи я отвечала лишь слезами и вздохами, она призвала

монахов присоединиться к ее многословным увещеваниям: мне обещали

представить меня всем сторонникам моей матери, поставить во главе английской

католической партии, лишь только я добровольно раскаюсь в содеянных

ошибках; если же я буду упорствовать в них, то, предваряя Божий суд надо

мной, она решила покарать мое отступничество строгим заточением в тех

стенах, что сейчас меня окружают. Ослабевшая и подавленная, я обещала все

обдумать и с трудом добилась исполнения единственной просьбы, которую

дерзнула высказать: мне предоставили печальное право плакать над гробом

лорда Лейстера.

Мне было нетрудно обнаружить за завесой притворства, спеси и

фанатизма сильнейшую озабоченность. Соглашение о выдаче лорда Лейстера

оскорбляло те самые законы, что защищали леди Мортимер, и перед ними ей

пришлось бы держать ответ, стоило ее намерению обнаружиться. Когда же к

этому добавилось его убийство, убийство среди ночи, в городе, населенном

преимущественно гугенотами, она оказалась в опасности, которую едва ли

осмеливалась себе представить. Фанатическая вера, сделавшая ее столь

популярной среди католиков, в этих обстоятельствах служила ей защитой, так как,

связанные с нею общей угрозой и единством религиозных принципов, они

готовы были на все ради ее безопасности. С каждым днем я все более

утверждалась в своем мнении, а непреложность выбора – склонить меня на свою

сторону или похоронить заживо – побуждала монахинь проявлять заботу и

снисходительность с тех пор, как я, по их убеждению, стала прислушиваться

к их речам.

Опасаясь пробудить во мне оскорбленные чувства и оживить

предубеждения отталкивающим видом мрачного подземелья, где находилось тело лорда

Лейстера, но при этом не осмеливаясь перенести прах нечестивца в свою

часовню, монахини принялись украшать его временную усыпальницу

напыщенно-мрачными принадлежностями похоронного обряда. Ах, то была тщетная

попытка превратить мучительную тоску в печаль! Могут ли полуночные

свечи, траурные завесы и черные страусовые перья дать облегчение взору,

который напрасно ищет единственный желанный ему предмет? Могут ли они

утешить сердце, сдавленное железной рукой несчастья? Разве могут молитвы

смертных обещать бессмертное блаженство и разве могут жалкие

самозваные святоши подкупить Всемогущего, сравнившись с Ним в щедрости

милосердия? Нелепое заблуждение! – Такими мыслями отозвались во мне все их

восторженные разглагольствования, а назойливо осаждая меня в столь

неподобающий момент, они лишь укрепили мои колеблющиеся религиозные

принципы. Над гробом лорда Лейстера я дала в глубине души обет —

торжественный и необратимый – не знать иного Бога, кроме Бога его веры, и не

искать Его иными путями. И ты, о возлюбленный мой, был при этом, но не со

мною. Никогда более взор мой не упьется радостью, встречал ясные лучи

твоего взора, никогда более душа моя не сольется с твоей в едином потоке

восторженных речей, что так часто давали мне силу терпеть жестокие

превратности судьбы! Ах, нет! Ты, ты один непостижимо преобразился в мое

величайшее горе, и под хладною гробовою доской, скрывшей драгоценный прах,

покоится душа твоей несчастной вдовы.

Тщетно пыталась я расспрашивать о мисс Сесил. Монахини утверждали,

что лишь из моего бреда знают о ее существовании, а леди Мортимер

неумолимо отказывалась сказать мне, жива ли она. Я всей душой оплакивала

утрату единственной подруги, которая могла бы, разделив мое горе, смягчить его.

Смерть даровала ее любви права, не уступающие моим, и сердце мое часто

склоняло меня к мысли, что лишь те, что любили лорда Лейстера, могут

достойно оплакать его.

Господин Мортимер вскоре сделался посредником между мною и своей

матерью. Отчаявшись тронуть ее безжалостную душу, я использовала

каждую минуту своего одиночества, чтобы подчинить себе душу ее сына.

Медленно и постепенно я раскрывала пред ним свои мысли, медленно и постепенно

он стал к ним прислушиваться – однако он слушал меня. Ежечасно страшась,

что тяготы мои возрастут с появлением на свет несчастного младенца, ради

которого я претерпела нескончаемую череду бед, что монахини в своем

благочестивом усердии могут, как только он родится, вырвать его из моих

слабых рук, чтобы удержать меня и принудить к обращению, я вдруг

почувствовала, как в душу мою проникло новое ужасное опасение. Я не могла не

видеть, какие чувства побуждают господина Мортимера помогать мне, но, вы-

нужденная добиваться свободы любыми средствами, я делала вид, что не

замечаю той нежности, о которой слишком многие обстоятельства не

позволяли ему заявить открыто. В несколько дней он принял решение и вскоре