Текст книги "Убежище, или Повесть иных времен"

Автор книги: София Ли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 33 страниц)

родителей Алисии! Земле, отдавшей сокровище, я вернула его оставшуюся

часть. Оно погребено с восточной стороны у корней раскидистого каштана,

посаженного Эдуардом Четвертым. Это хорошо известное дерево,

защищенное и от прихоти владельца поместья, и от лопаты работника; оно охранит

клад, но если когда-нибудь под сенью его вырвется вздох из благородного

сердца, угнетенного нищетой, пусть добрый ангел шепнет: «Здесь, у тебя под

ногами, лежит то, что облегчит твою участь».

Теперь все готово для моего отъезда. Я отказалась от услуг Алисии; в ее

отсутствие мне будет утешением мысль, что она счастлива: милостью Небес

ей дарованы родители, состарившиеся в покое и добродетели, возлюбленный,

незнакомый с коварством и честолюбием, и чистая душа, исполненная

благодарности за эти сокровища, которым нет цены. Преданная девушка

отсрочила счастье своего любимого до той поры, пока он не доставит леди Пемброк

эти бессвязные записки, которые я не колеблясь вверяю ему.

Дорогой, благородный друг, вновь душа моя с любовью приветствует Вас.

Помяните предстоящий мне путь в благочестивой молитве, которой

добродетель освящает наши начинания, и верьте – я молюсь о Вас неизменно.

Помните: если мы увидимся вновь, эта встреча будет радостной.

ПИСАНО РУКОЙ ЛЕДИ ПЕМБРОК:

Едва я справилась от изумления и горя, вызванного вестью о

предполагаемой кончине этого прелестного создания, как некий крестьянин, испросив

позволения видеть меня, таинственно вручил мне этот удивительный пакет.

Увы, как поразило и опечалило меня то, что я прочла! Не осушив слез при из-

вестии о том, что она жива, я с ужасом смотрела в будущее, опасаясь, что

каждый новый день умножит ее несчастья или положит им страшный конец.

Ах, дорогая Матильда! Я не могу согласиться с милой мечтательницей,

которая так легко поддается романтическим вымыслам своего возлюбленного.

Что-то говорит мне, что Вы еще живы, что страдания Ваши не кончились, и

ради Вас я сохраню эти печальные записки. Увы, быть может, проявлением

истинной доброты было бы уничтожить их.

Письмо первое

Послано из Дрогеды

С безопасных берегов иного королевства вновь приветствую я своего

друга... Увы, как мало можем мы поручиться за себя, дорогая леди Пемброк! Для

меня сыскали быстрого коня, и я отправилась вослед Эссексу, но после

первого же дня пути мое расстроенное здоровье (для которого теперь малейшее

усилие чрезмерно) потребовало двух дней отдыха. За время пребывания на

постоялом дворе моя молодость, утонченность облика и манер, сдержанность,

которую я вынуждена была проявлять, возбуждали любопытство, умерить которое

могла лишь моя щедрость, но она подала повод к подозрениям, почти столь

же опасным. Мне стало казаться, что я не сумею осуществить свой план.

Однако я наняла по рекомендации двух крестьян – одного в качестве проводника,

другого как телохранителя, хотя, проезжая по пустынным горам Уэльса, я

порой не решалась оглянуться через плечо на своих спутников из страха, что

увижу убийц. Мое подорванное здоровье сделало путешествие долгим и

утомительным. Я выдавала себя за бедного юношу в жесточайшей чахотке,

который направляется вслед за своим отцом. Наконец, измученная дорогой, я

добралась до порта, где в неописуемом отчаянии узнала, что Эссекс отплыл в

Ирландию неделю назад. Увы, почти тотчас я поняла причину этого, казалось,

странного и вероломного поступка: стремясь сохранить в тайне свой заветный

план, я не предусмотрела возможности, что милорд может получить известие

о моей предполагаемой смерти прежде, чем я сама доберусь до него. Из

расспросов я поняла, что, уезжая из Сент-Винсентского Аббатства, Эссекс

оставил поблизости от него своих наблюдателей, которые, разделяя общее

заблуждение, поспешили к нему с печальным известием. Я узнала, что в течение

некоторого времени он медлил с отплытием, не объясняя причины, но, когда его

подняли среди ночи два спешно прибывших офицера, он распорядился тут же

собрать моряков и отплыл, как только позволил прилив.

Хотя это известие показывало, что винить мне следует лишь себя, оно не

облегчило моего отчаяния. Чтобы обдумать все без помех, я выходила на

берег. Он был заполнен солдатами и их снаряжением. Предоставленные самим

себе, солдаты предавались пьянству и буйному разгулу. Все, что я видела,

усиливало мой страх перед дальнейшим путешествием. Меня ужасала мысль о

том, что надо взойти на корабль вместе с огромной толпой разнузданных

солдат, направляясь в незнакомую страну, в окружении тайны, без покровителя

и защитника. Что, если, движимые любопытством или побуждениями более

предосудительными, они догадаются, что я женщина, станут выпытывать

мою историю? Тогда и имя их генерала, быть может, не защитит меня. Я

вновь стала женщиной, и дрожь охватила меня при единой мысли об этом.

Все еще не зная, на что решиться и как поступить в этих несчастных

обстоятельствах, я увидела приближающуюся кавалькаду путников и с радостью

догадалась, что то была леди Саутгемптон со свитой в сопровождении

отборного войскового отряда, прибытие которого ожидали уже виденные мною

солдаты. Я благословила милосердное Небо, избавляющее меня от последствий

моей опрометчивости, и попросила позволения видеть леди Саутгемптон.

Свидеться с нею было достаточно, ибо с чисто женской зоркостью она тут же

узнала меня и, обвив мою шею руками, с простодушной горячностью

попеняла мне на то, что я задержала ее в пути, вынудив напрасно ожидать моего

приезда, а потом поразила в самое сердце ложным известием о своей смерти.

Я объяснила ей мое необдуманное поведение и его причины. Она высказала

серьезные опасения по поводу того, как подействовало это известие на моего

возлюбленного. Лорд Саутгемптон успел лишь написать ей, что Эссекс в

отчаянии от утраты, что сам он не решается оставить его и потому просит ее

довериться заботе названных им офицеров и следовать вместе с войсковым

отрядом. То, что я узнала, усилило мучительное раскаяние, уже владевшее

мною. Однако, чтобы избежать подозрений и расспросов, я решила вновь

воспользоваться мужским платьем и выдавать себя за одного из пажей леди

Саутгемптон до тех пор, пока мы не обоснуемся благополучно в Ирландии.

Сюда мы прибыли прошлой ночью, и здесь нас ожидало письмо от лорда

Саутгемптона, в котором он выражал сожаление, что не смог дождаться

своей супруги, так как опасается покинуть Эссекса, которого горе побуждает к

безоглядным и отчаянным поступкам. Он просил жену оставаться в этом

городе, пока он не решит, как наилучшим образом позаботиться о ее

безопасности. О судьба, судьба, как несправедливо обвиняем мы тебя, когда лишь

собственное безрассудство ведет нас к ошибкам! Я не в силах выразить свое

отчаяние. Леди Саутгемптон склонна убеждать меня, что моя ошибка может в

конечном счете оказаться благом, так как не позволит мне увидеться с

Эссексом, пока еще жива его супруга. Ах, что может изменить ее смерть в моей

судьбе? «Поверьте, мой осторожный друг, вы не можете заботиться о моей

чести более, чем я забочусь о его безопасности. Между ним и мною – еще более

неодолимое препятствие. Разве брак моей сестры с любимцем Елизаветы не

стоил ему жизни? Увы, быть может, и она заплатила за это жизнью!..»

Над ее загадочной судьбой рано опустилась мрачная завеса, окрашенная,

может статься, кровью ее возлюбленного... Лучше видеть, как кровь вытекает

из моих открытых ран, чем пережить такое несчастье... А что, если оно уже

обрушилось на меня, и в эту самую минуту я умираю в Эссексе, еще не ведая

своей судьбы?.. О, какой ужас охватывает мою душу при этой мысли!..

Леди Саутгемптон запечатывает свои письма в Англию, и я успеваю лишь

проститься.

Письмо второе

Послано из Дрогеды

Привязанная к этому месту, страшась всего, что происходит за его

пределами, едва ли могу я, мой великодушный друг, сердцем принять

поздравления, что Вы мне посылаете. В окружении врагов, в безрассудстве отчаяния,

Эссекс отказался от грандиозных замыслов, которыми наполнил мое

воображение, и всецело обратился к своим воинским делам... Ах, если бы не я

своими руками наточила стрелу, что пронзает мне сердце!.. Крутом тревога,

неуверенность и смятение; каждый день мы обретаем и вновь теряем связь со

своими друзьями и не решаемся отправлять этим путем сколь-нибудь

значительных сообщений. Вчера сэр Коннерс Клиффорд с отборным отрядом

попал в окружение. Он сам и полсотни человек погибли, среди офицеров был

родственник леди Саутгемптон; весь день она, не осушая слез, оплакивает его.

Я же, не в силах лить слезы об общих бедах, коплю их в сердце, чувствуя,

каким потоком хлынут они, если подтвердится хоть одно из многих опасений,

терзающих меня. Вам не вообразить, сколько нужды, горя и ужаса мы видим.

Рожденные и выросшие среди роскоши и довольства, мы едва ли

задумываемся о далекой войне, но какой грозной и всеобъемлющей предстает она,

когда мы оказываемся втянутыми в ее безудержный вихрь! Смерть, кровавая

гибель, принимает множество ужасных обличий, и повсюду ей предшествуют

грабежи, голод, болезни, нищета.

До сей поры я считала судьбу сестры более несчастной, чем моя

собственная, но как всякая беда бледнеет в сравнении! Дорогая Матильда, даже ты,

рожденная для печали, видела лишь часть той необъятности ее, что мир

являет нам. Нет покоя той, что спит под звук барабана и в каждом ударе его

слышит голос судьбы. Можно ли назвать это жизнью? Ах, нет – лишь

нескончаемой смертью.

Эта страна, так близко связанная с нашей, тем не менее предстает перед

нашими глазами как иной мир: разделенная на мелкие государства,

питающие друг к другу закоренелую ненависть, она не знает блага единения, лишь

иногда собирая вместе разобщенные части против общего врага; но, по

необходимости объединяясь, они не сливаются, и малейшее ослабление общей

опасности тотчас пробуждает их узкие пристрастия и предубеждения,

которые то и дело выливаются в кровавый разгул жестокости. Выгоды торговли,

очарование литературы, все блага цивилизации, которые обогащают ум и

облагораживают нравы, почти неведомы этим людям. С дикарской гордостью

самую обездоленность свою они почитают добродетелью и нищете обязаны

своей неуправляемой отвагой, которая нередко дает им силы противостоять

хорошо обученным войскам и порой наносить им поражения единственно в

силу неожиданности; порой же они, напротив, рвутся в неравный бой, и там,

где рассудительный ум отворачивается от сцен кровопролития, тщеславятся

тем, что земля усеяна их изувеченными телами; все это лишь оттого, что еще

никто не сделал милосердной попытки одержать победу над их умами.

Как глубоко должны воздействовать такие мысли на сердце, нераздельно

связанное с жизнью отважного военачальника! Его силы не превышают сил

человеческих, наравне со всеми ему грозит опасность и от меча, и от стихий,

и ему, даже ему, суждено когда-нибудь погибнуть. Оплакивая тех

несчастных, что каждый час теряют своих возлюбленных защитников, я не могла

знать, не принадлежу ли и я к их числу. Ах, если отчаяние побудит Эссекса...

а его природная храбрость и не нуждается в таком побуждении... если он

погибнет, не зная о том, что я еще жива, то его гибель я всегда буду связывать

со своим роковым, хотя и искусным, планом и расстанусь с жизнью оттого,

что осуществила этот план.

Странная фантазия неудержимо овладела мною... Леди Саутгемптон

говорит, что это безумие. Быть может, она права, но я не могу думать ни о чем

ином. Впрочем, она слишком робка, чтобы верно судить об этом... Я охотно

верю, что сама она готова остаться здесь на всю жизнь.

Хотя бы на миг увидеть это выразительное лицо... словно воскресшей

вновь явиться перед ним!

Что-то неодолимо влечет меня в дорогу... сейчас выступает отборный

войсковой отряд... я буду сохранна под их защитой. Что, если меня так

настоятельно зовет предчувствие грозящей ему опасности? Никогда, никогда я не

простила бы себе, если бы оставила его мучиться от ран, умирать на руках

людей чужих и равнодушных.

«Не спорьте более, дорогой мой настойчивый друг; я еду, но верьте моему

слову – я вскоре вернусь...»

Леди Саутгемптон не смогла бы стать подругой Эссексу – она боязливей-

шая из женщин, но ей и не суждено делить судьбу этого неустрашимого

героя.

Часть V

Столь долгое молчание заставит Вас числить меня среди

погибших – утешьтесь, мой милый друг: я родилась на свет для

непрестанной борьбы с враждебной судьбой и еще не поникла

под ее гнетом. Я собиралась с мыслями, чтобы продолжить

свое повествование, ото дня ко дню все более странное.

На пути в Ольстер мы подверглись нападению мятежных

ирландцев и завязалась отчаянная схватка. Как решиться мне

на признание и зваться при этом возлюбленной Эссекса, но тем

не менее это так – я, которая была так отважна в своем

воображении, вдали от поля брани, я, которая мысленно вздымала

меч с силою Голиафа и ограждала Эссекса щитом, тяжелее и больше себя

самой, совершенно потерялась от одного только вида сражения, и лишь

обморок, укрывший меня среди поверженных тел, помешал мне пополнить собою

их число. Я очнулась от прикосновения рук нескольких свирепого вида

женщин, которые, обирая мертвых, сразу обнаружили, что я еще жива и одного с

ними пола. Побуждаемые то ли человеколюбием, то ли надеждой на выкуп,

они выслушали мою горячую мольбу о пощаде и препроводили меня в

хижину неподалеку, куда вскоре привели священника, и он отворил мне кровь.

Медленно приходя в себя, я огляделась вокруг в немом изумлении, не зная,

считать ли свое спасение благом. Я была окружена людьми, которые лишь

цветом кожи походили на меня; языком, манерами, образом жизни они были

схожи со мной не более, чем жители жарких стран. Я тщетно пыталась

понять их речь или объясниться сама и совсем было отчаялась, когда на помощь

мне пришел уже упомянутый мною священник. Через него я объявила, что

лорд-наместник внесет за меня любой выкуп, если только я буду ограждена

от опасностей и оскорблений. Я полагаю, что мне удалось бы обеспечить

безопасность для себя, если бы толпа победителей не узнала со слов какого-то

солдата, отставшего от своих товарищей, что среди тел убитых была найдена

высокородная дама-англичанка. Они поспешили вернуться и потребовали

передать меня им, а поскольку те, в чьих руках я находилась, не желали

расстаться с надеждой на выкуп, последовало столкновение не менее яростное (хотя и

не столь кровавое), чем то, при котором мне уже довелось присутствовать.

Ожесточение сторон делало спор неразрешимым, и наконец, дабы избежать

кровопролития, они согласились, что меня должно передать в руки их

военачальника Тайрона, или – как некоторые его называли – О'Нийла. Мольбы и

сопротивление были бы одинаково бессмысленны, и мне оставалось

радоваться, что они считают меня персоной достаточно значительной, чтобы обойтись

со мною столь достойно.

Пока происходили описываемые события, некий слуга, особо посланный

леди Саутгемптон, чтобы сопутствовать и прислуживать мне, замешкавшись

на несколько минут, отстал от английского отряда, последовал за ним и

нагнал в самый момент нападения. Звуки выстрелов донеслись до него, прежде

чем он повстречался с дозорными, и, пришпорив коня, он помчался назад, в

деревню, нами недавно покинутую, чтобы там в безопасности дождаться

исхода событий. В деревне он узнал, что банда мятежников напала на нас из

засады, устроенной в окрестных горах, и, пока он колебался, не зная, что

предпринять, до него дошло известие, что я оказалась женщиной и что я в плену.

Пораженный мыслью, что здесь кроется некая важная тайна, на что

указывало и мое мужское платье, и предосторожности его госпожи, он поспешил

вернуться к ней со странными вестями. Великодушная, но робкая, леди

Саутгемптон, думая лишь о грозящей мне опасности, незамедлительно написала

Эссексу, кратко изложив все то, что ему было неизвестно, и горячо моля его

сделать все, что в его власти, дабы уберечь меня от оскорблений.

Но кто опишет чувства Эссекса, когда поразительное известие было им

получено? Под влиянием этого известия в душе его ожили все источники

нежности, до той поры заглохшие под ледяным покровом отчаяния и скорби. Знать,

что я жива, было бы безграничным счастьем, не окажись я столь

непостижимым образом отторгнута от него в самый миг своего чудесного воскрешения.

Такое злополучное стечение обстоятельств едва не лишило его рассудка,

превратив душевное волнение в нестерпимую муку. Быть может, это мое

последнее злоключение оказалось необходимым толчком, который оберег его разум

от разрушения в круге тягостных мыслей. Измученный неутолимой душевной

болью, утомленный заботами управления и бременем командования, получив

известие о том, что я жива и в плену, он увидел в своем высоком положении,

бывшем до той минуты тяжкой обузой, единственную возможность вновь

обрести сокровище, которое заключало в себе всю ценность и смысл его

будущей жизни.

Из знаний, обретенных за время военной кампании, Эссекс мог составить

себе точное представление о характере Тайрона и справедливо полагал, что

это человек, лишенный принципов и не склонный кому бы то ни было

подчиняться: в какой же трепет повергала его мысль, что судьба моя в руках Тай-

рона! В обстоятельствах столь опасных он всецело подчинился диктату своего

пылкого сердца и отрядил офицера высокого ранга к главе мятежников с

предупреждением, чтобы тот, во избежание кровопролития, остерегся

вызвать гнев англичан, и прежде всего самого лорда Эссекса, дурным

обращением с дамой, которая волею судьбы оказалась в его власти и за которую будет

внесен любой выкуп, назначенный захватившими ее людьми.

Следствием этого решительного и резкого послания стала едва ли не

большая опасность, чем та, которую оно стремилось предотвратить. К

сожалению, Тайрон мгновенно догадался, что он властен над счастьем

лорда-наместника, и, время от времени успокаивая его посулами достойного

обращения, про себя, несомненно, решил, что если и расстанется со мной, то на своих

условиях.

Лишь после весьма длительного обмена посланиями любопытство

побудило Тайрона посетить меня. Заметив внимание, привлекаемое моим мужским

платьем, я тотчас попросила достать мне другой наряд, более

приличествующий моему полу, и, так как щекотливое положение, в котором я оказалась,

требовало от меня крайне осторожного поведения, я сочла великой удачей то,

что оставалась не замеченной генералом Тайроном.

Многократное повторение его докучных визитов, последовавших за

первой встречей, изобилие предоставленных мне средств удобства и роскоши,

какие только можно было добыть в этой разоренной стране, так же как и

упорное молчание о том, как обстоят мои дела, и утомительно многословные

рассуждения о своих собственных делах – все это вскоре убедило меня, что ни

гордыня его, ни честолюбие, ни свирепость не уберегли сердце Тайрона от

той же могучей страсти, что давала силы жить его славному сопернику.

Мысль о том, что я нахожусь целиком в его власти, приводила меня в трепет.

Обо мне уже сложилось ошибочное представление как о наложнице Эссекса,

я не желала раскрыть своего имени и, даже объявив его, не avorta бы ничем

подтвердить своих прав на какое бы то ни было имя или титул – положение

мое поистине было ужасно. Мне была запрещена любая переписка с

англичанами, и лишь по тому, как бдительно меня стерегли, я догадывалась, что кто-

то заботится о моем освобождении.

Какими последствиями ни грозила бы мне видимость удовольствия от

знаков внимания, расточаемых Тайроном, я с каждым днем все острее

чувствовала, что у меня нет иного средства избежать дерзких домогательств его

подчиненных, которые почитали свои военные заслуги столь значительными, что

ими склонны были оправдывать любые вольности поведения.

Тайрон изыскивал возможности прерывать, возобновлять, длить

секретные сношения, в которые втянул Эссекса, но эти продолжительные

переговоры не отвечали нетерпеливым устремлением несчастного героя.

Расстроенной душою, он не мог более вникать в обязанность командующего; война

близилась к концу, а Эссекс уже не был хладнокровным и осмотрительным

генералом, умело использующим всякое преимущество, зорко

подстерегающим малейший промах противника; увы, он был теперь безумным и

безрассудным влюбленным, готовым поступиться чем угодно, лишь бы вновь

обрести единственное обожаемое им существо. Терзаемый любовью, страхом,

тоской, подверженный всем мучительным крайностям болезненно

напряженных чувств, великодушный Эссекс в это роковое время постепенно принес в

жертву страсти честь и доблесть жизни, до той поры столь блистательно

славной. Известие о вспыхнувшей любви Тайрона увенчало собой его

несчастья. Этот низкий предатель, дабы принудить лорда-наместника принять его

условия, окольными путями извещал его о кознях, якобы чинимых им

против меня, и об отпоре, к которому они меня якобы вынуждают, а затем

отрицал подобные намерения таким образом, чтобы укрепить соперника в его

подозрениях. С помощью всех этих ухищрений он держал в полном

подчинении гордый ум и воинские таланты Эссекса, который, не решаясь дать волю

отваге, полыхавшей в его груди, подавляя все чувства, не согласные с

любовью, вел тайные и опасные переговоры. Опрометчивое предложение Эссекса

свидеться с Тайроном и вести с ним переговоры, стоя на противоположных

берегах неширокой реки, я приписала страстному желанию всякого

влюбленного составить свое суждение о личности и достоинствах того, кто

дерзает соперничать с ним. Встречу эту невозможно было сохранить в тайне —

увы, она, верно, и решила судьбу лорда-наместника. Превратно толкуемый с

этой минуты докучной молвой, неспособной вникать глубже поверхности

явлений, этот поступок приписывался то трусливой нерешительности, то

корысти, то преступной праздности, то честолюбию, тогда как в одной лишь

любви заключались достоинство или постыдность его. Ах, если бы огульно

судящее большинство задумалось хоть на миг, оно несомненно усмотрело бы

некую тайну в поступках Эссекса. Что могло пожелаться его гордости и

честолюбию, чем бы он еще не владел? Если только безграничное влияние на са-

мовластнейшую из монархов могло даровать исполнение этих желаний, они

уже были бы исполнены. Не осуждай, докучная толпа, но научись сострадать

благородному безумию кровоточащего сердца, смело жертвующего всем

ради всеподчиняющей, неодолимой страсти. Отвечая на эту страсть, сердце

мое может разорваться. И разорвется. О, как неуправляемо блуждают мои

расстроенные мысли!..

* * *

Радостные видения высших, счастливейших сфер, где вы?

Ах, окрасьте на мгновение вашим золотым сиянием этот мрачный мир!..

Забота, печаль, страдание, самая смерть – все забыто, все растаяло в

светящемся тумане; все чувства и ощущения, обостренные до предела, гордо парят

на границе вечности. Как жалка эта бренная оболочка, как тянет она к земле

мою душу, мою воспаряющую ввысь душу!..

* * *

Я пробуждаюсь от этих грез наяву и возвращаюсь к моему повествованию.

В бесплодных и долгих переговорах расточались дни, которые тщетно

пожелали бы мы вернуть, дни, когда неотвратимо складывалась участь

благороднейшего из людей.

Долгие отсрочки, бесконечные разочарования истощили мое терпение;

разбуженное бесчисленными опасениями о судьбе возлюбленного не менее, чем о

моей собственной, страдание вновь впилось железными когтями в мое

трепещущее сердце. Вынужденная смирять свою душу, исполненную справедливого

сознания собственной чистоты, сохранять видимость спокойствия, носить

тягостную для меня личину, терпеть заблуждение Тайрона, убедившего себя в том,

что между мною и Эссексом связь постыдного свойства, – сколько скрытых

унижений я терпеливо перенесла! Преследуемая его низкими

домогательствами, осыпаемая подношениями столь же роскошными, сколь и ненавистными, я

могла уклониться от его притязаний лишь с помощью притворства, против

которого восставала моя натура. В ответ на его щедрые посулы и пылкие

заверения я однажды напомнила ему, что во всем этом он не может превзойти моего

великодушного поклонника, с которым пытается соперничать, ибо во власти

Эссекса предоставить мне все, кроме своего титула. Тайрон негодующе

умолк, и сердце мое возликовало: я надеялась, что хитрость моя удалась и его

мысленному взору явилась вереница предков, в чьих жилах текла

королевская кровь, что делало недопустимой всякую мысль о столь недостойном

союзе. Прочность его положения и успешный ход войны зависели, как мне было

хорошо известно, от того, насколько он сумеет сохранить любовь к себе

народа, а как мог он надеяться на это, осквернив кровь О'Нийлов? Он едва мог

поверить дерзости мысли, заключенной в моем намеке, и, исполнившись

убеждения, что я, по-видимому, принадлежу к очень высокому роду, если

отваживаюсь так возомнить о себе, он вновь попытался проникнуть в тайну, столь

тщательно и упорно скрываемую. Я, однако, была настороже и поспешила

укрыться за своими обычными неопределенными отговорками. Стремясь все же

завладеть женщиной, которую не мог уважать, он наконец заверил меня

(заметив предварительно, что лишь помолвка с некой дамой, принадлежащей к его

роду, сохраняет единство в партии его сторонников), что готов втайне

соединиться со мной любыми узами, какие будут мне желательны. Я неосторожно

ответила, что поведение и любовь Эссекса были столь безупречно

благородны, что только торжественным и публичным бракосочетанием смогла бы я

оправдать даже перед собою разрыв с ним. Вид и ответ Тайрона показали мне,

как опасно было вести такие речи: лишая его надежды, я лишалась защиты. С

этой минуты я сочла себя обреченной. Под предлогом нездоровья (на которое

я имела полное основание пожаловаться) я добыла у лекаря, приходившего

отворять мне кровь, некоторое количество настоя опия и, делая вид, что

понемногу принимаю его каждую ночь, на самом деле сберегала весь для той

единственной роковой ночи, когда должны будут подтвердиться мои опасения.

Таковы были страдания Эссекса и мои, а между тем два лагеря

находились в противостоянии, и ничто, кроме строжайшей бдительности, не могло

помешать разгневанным англичанам вступить в бой. Раз вечером я была одна

в отведенной мне палатке (недоверие не позволяло Тайрону держать меня в

городе или в крепости по соседству) и с вершины холма, где стояла палатка и

откуда открывался вид на всю долину, смотрела в слезах на далекие костры,

загорающиеся в лагере англичан, как вдруг неожиданно появился Тайрон.

Лицо его пылало от выпитого вина, в глазах и в манере выражалась

решимость, от которой все существо мое содрогнулось. Он более не выказывал

почтения, не соблюдал приличий, и при виде его мне подумалось, не слишком

ли долго я медлила принять свой сбереженный опий... Мысль, к которой я не

переставала возвращаться, вновь пришла мне на ум, и, колеблясь про себя

между возможностью и невозможностью ее осуществления, я сумела немного

унять хвастливого негодяя, от чьих разнузданных клятв меня бросало в

дрожь. Вино развязало ему язык, и он забыл о своей обычной скрытности:

воображая, что возлюбленная Эссекса уже принадлежит ему, он не в силах был

умолчать о том, как ловко добился этого. С изумлением и ужасом я узнала,

что долгие отсрочки и промедления в военных действиях, вызванные моим

пленением и последовавшими за ним переговорами, были согласованными

частями дьявольского замысла, имевшего целью погубить доброе имя и

воинскую славу лорда-наместника. Пока длились эти роковые переговоры, Тайрон

самолично отправлял Елизавете неоспоримые доказательства нарушения

воинского долга ее главнокомандующим и имел все основания ожидать, что тот

будет незамедлительно отозван и понесет позорное наказание, тогда как

Елизавета едва ли сможет найти другого командующего, столь же любимого

армией, что имело решающее значение для хода войны. С невыразимым

презрением я обернулась к этому чудовищу. О, если бы взгляд мог убивать!

Однако, поглощенный своими многообразными соображениями, исполненный

самовлюбленности и довольства собой, утратив ясность мысли под влиянием

вина, он не заметил взгляда, который мгновенно открыл бы, что я чувствую к

презренному, низкому предателю, недостойному рода, к которому

принадлежит, меча, который носит. Он продолжал распространяться о своих

надеждах на то, что англичане будут полностью изгнаны из страны, а сам он

взойдет на ирландский престол, но что мне было до его надежд после этого

неосторожного и чудовищного признания? Сотни опасностей тяготили мое

сердце, сотни планов теснились в голове – где было взять хладнокровия и ясности

мысли, чтобы упорядочить их? Пока он продолжал упоенно раскрывать

передо мною свои тщеславные и честолюбивые стремления, ненависть и ужас

придали мне смелости осуществить дерзкий план, подсказать который могло

лишь отчаяние этой минуты. По его виду, речам и поведению я понимала, что

смогу избежать гнусных притязаний, лишь притворившись, будто готова

уступить им, и потому, судорожным усилием подчинив улыбке черты своего

лица, искаженного горем, я пожаловалась на жажду. Я отпила воды из

стоявшей поблизости чаши, и он, побуждаемый, ни много ни мало галантностью,

стал добиваться, чтобы я позволила ему допить за мной, но, отказываясь

дать ему чистую воду, я с упорством, быть может, слишком очевидным,

настояла на том, чтобы смешать ее с вином, и добавила туда весь опийный

настой, припасенный для себя. Моя поспешность и дрожь в руках,

сопутствовавшие этой опасной операции, вполне могли возбудить его недоверие во

всякое время, в такую минуту – тем более, но в его теперешнем состоянии он

был неспособен внимательно наблюдать за мною и в восхищении от моей

снисходительности, непривычной и неожиданной, он в восторженном порыве

галантности рухнул на колени и, соединив в тосте наши имена, скрепил их

пожеланием счастья – слово это эхом отозвалось в моем сердце, когда он

залпом выпил приготовленное мною питье. Сон и раньше отягощал его веки,

сейчас его взор на короткий миг выразил тупое недоумение. Наступило

время отдыха, но служанки, которые обычно спали в соседней палатке, не

появились – я не сомневалась, что их отсутствие было вызвано

заблаговременным распоряжением генерала Тайрона. Упав на колени, я вознесла молитву

Тому, кто укрепил отвагою сердце Юдифи, добровольно решившейся на

то, к чему я оказалась, вопреки желанию, вынуждена. Я молила помочь мне

смело и благополучно пройти через это испытание. Казалось, этой молитвой

и обстоятельствами мне была дарована сила духа, равная грозящей

опасности. Военный плащ, сброшенный Тайроном, когда он вошел в палатку, скрыл

мой мужской наряд, который я вновь стала носить в походе: этот приметный,