Текст книги "Убежище, или Повесть иных времен"

Автор книги: София Ли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 33 страниц)

пользовалась влиянием, которое давало ее положение, для того чтобы

следовать своей привязанности к моей малютке и облегчать мое заточение; что в ее

власти было всегда навещать меня в тюрьме, как сейчас, но, не зная за мной

никаких преступлений, уверенная, что если я сумею снять с себя подозрения,

то она горячо примет мою сторону (быть может, к неудовольствию своего

покровителя, которого будет вынуждена тогда презирать), Анана, как подобает

жене, воздержалась от проявления великодушного интереса и

довольствовалась тем, что одаривала нас знаками привязанности, которые не наносили бы

ущерба власти губернатора и не умаляли ее собственных прав. И наконец,

она поведала, что с его смертью не стало единственного человека, который

мог препятствовать ее наклонностям, и так как он завещал ей значительную

долю своего богатства, то часть его она употребила на то, чтобы добиться у

нового губернатора отмены моего приговора, и теперь, получив желаемое,

пришла сообщить мне, что я вольна возвратиться в Европу и что для этого

путешествия она дружески предоставит мне средства, слуг и свое общество, так

как намерена навсегда покинуть страну, к которой ее более ничто не

привязывает, и в другой искать покровительства, руководства в вере и покоя.

Пока она говорила, я не раз готова была лишиться чувств. Я заставила ее

многократно повторить невероятную, радостную весть о том, что я свободна.

И только когда появились ее рабы, чтобы унести меня из печальной темницы,

которую еще вчера я полагала своей будущей могилой, подтвердилось это

ошеломляющее известие. Но когда я действительно оказалась на воле, когда

я увидела сияющее красками небо над головой, зеленую траву под ногами,

когда обоняния моего коснулся ласкающий аромат полузабытых цветов, а

слух благодарно наполнился звуками голосов, меня приветствующих, – как

не скончалась я от бури разнообразных чувств, воскресших в сердце моем в

этот счастливый миг? Я обратилась к Тому, кто даровал мне радость этих

ощущений и вдохнул жизнь в природу, их питающую, моля его умерить мои

чувства или собрать их в единый порыв благодарности.

Приобщившись вновь, почти чудом, к заботам этого мира, я узнала,

обуреваемая чувствами, которые бессильны выразить слова, что несколько месяцев

тому назад Елизавета отошла в мир иной, что мой брат Иаков, в силу ее

завещания, а также по праву рождения и по воле народа, вступил на английский

престол, счастливо объединив под своим скипетром два королевства, чья

многовековая вражда не оставляла надежды на то, что столь бескровно

совершилось теперь. Время, скорбь и утрата притупили мою враждебность

настолько, что я благословила Провидение, волею которого мне не к кому стало

питать ненависть. Более возвышенные, счастливые и милые сердцу надежды

открывались мне, и я с нетерпением ждала той минуты, когда смогу

предстать со своей улыбающейся Марией перед моей возлюбленной сестрой и в их

бесценном для меня обществе провести остаток дней.

Увы, сударыня, только эти чувства помогали мне отгонять мысли о том,

что тяжелая жара этих мест, так же как и долгое отсутствие свежего воздуха

и движения, сделали постоянной мою хромоту, оставшуюся от

ревматической лихорадки, и совершенно подорвали силы организма, с той поры

подверженного тысяче мелких изнурительных и безымянных недугов, которые

постепенно истребили молодость духа и принесли мне преждевременную

старость.

Анана, питавшая к моей дочери любовь, едва ли уступающую моей

собственной, делила со мной все материнские заботы и с жаром умоляла меня

взять ее под свое покровительство по приезде в Англию, где, как я дала ей

понять, мой сан был значителен. Она торжественно заверила меня, что

намерена завещать моей милой дочери богатство, доставшееся ей от покойного

губернатора, как в доказательство своей привязанности, так и во искупление

нашего долгого и несправедливого заточения. То положение, которое она

занимала при доне Педро, поначалу представилось мне препятствием, пред

которым взбунтовалась моя гордость, но почти мгновенно она склонилась перед

более высоким принципом. Я решила, что недостойно было бы пожертвовать

долгом благодарности и расположения в угоду людскому мнению, и, помня,

что ее неискушенный ум не знал иных брачных уз, чем постоянство, в

котором она, возможно, не уступала мне, я решила терпеливо взращивать в ее

душе добродетели, свойственные ее дикой, но здоровой природе, похоронить

память о ее былой ошибке и предостеречь и укрепить ее против новой ошибки в

будущем. Благожелательная Анана, чья душа была открыта для чистых

впечатлений религии и нравственности, обещала сделаться украшением

человеческой природы, но – увы – силы, над которыми я была не властна,

сократили ее дни и мгновенно решили нашу дальнейшую судьбу. Разразилась

эпидемия оспы, всегда столь опасной на островах, и унесла сотни жизней. Мрачные

опасения, которые соплеменники Ананы испытывают перед оспой, должно

быть, в немалой степени способствуют тому, что болезнь оказывается для них

гибельной. Анана впала в такое безграничное отчаяние, что вскоре у нее

появилась сыпь, сопровождаемая самыми зловещими симптомами. В бреду,

вызванном как ужасной болезнью, так и страстной привязанностью к моей

дочери, она беспрестанно призывала Марию к себе, отталкивая слуг и порываясь

из постели на поиски ее. Жалобно и судорожно молила она позволить ей еще

раз услышать голос маленького ангела, видеть которого ей более нельзя,

отдать в маленькие ручки Марии завещанную ей шкатулку. Мое материнское

сердце разрывалось на части в безмолвной и ужасной борьбе с самой собой.

– Ах, – восклицала я, – что значат все драгоценности, которые она

намерена завещать, рядом с этой живой драгоценностью, с единственным, что

осталось у меня от всех обещанных мне богатств?

Потом долг благодарности одерживал верх над материнским страхом, и я

спрашивала себя: «Как могу я отказать в последнем желании, пусть

необузданном и неразумном, той, что любила и нежила дитя, которое сейчас

неосознанно подвергает опасности?»

Видя, что доводы рассудка бессильны перед предсмертным желанием

Ананы, я покорилась и привела свое сокровище к ложу болезни и смерти с

покорностью, которую сравнить могу только с покорностью Авраама, и, как

невинная жертва, которую он готов был принести Богу, мое дитя было возвращено

мне. Обессиленная Анана, справедливо усмотрев в моем поступке высшее

проявление благодарности и почтения, терпеливо покорилась воле Господа,

вскоре призвавшего ее к себе.

Искренняя печаль, вызванная этой утратой, отступила перед бедой еще

более близкой: мое дитя покрылось знаками все той же ужасной болезни, и

тревога и заботы о дочери потребовали всех моих душевных сил. Вскоре,

однако, стало ясно, что болезнь приняла наиболее легкую форму, и мои заботы

оставляли мне довольно времени, чтобы предпринять необходимые шаги и

вступить во владение наследством, завещанным мне умершей подругой.

Покойный губернатор обратил большую часть своего проданного имущества в

алмазы, как это обычно делается в странах, где власть не опирается на закон,

и новому губернатору были неведомы ни их количество, ни ценность, так как

Анана, следуя наставлениям своего покровителя, спрятала часть алмазов, а

оставшиеся разделила с его преемником в уплату за содействие. Я уже обрела

достаточно житейской мудрости, чтобы прибегнуть к тому же способу, и,

выполнив все необходимые формальности, вскоре радостно взошла на корабль,

отправляющийся в Англию, сопровождаемая несколькими рабами, которые

предпочли службу у меня неверному благу свободы под властью капризного

произвола.

Ах, сударыня, как непохоже было нынешнее путешествие на то, что уже

описано мною! От загубленного древа, которое я в то время неустанно

орошала слезами, взошел нежный, стройный побег, он зазеленел в тени, он расцвел

на солнце – исполненная светлых и радостных надежд, я возвращала его на

родную почву. Ничья жестокая рука не готовилась коварно сломить его,

никакие тлетворные, губительные ветры не долетали с меловых утесов,

простирающих белые руки в океанский простор, гостеприимно приглашая нас в самое

сердце мира и покоя. О нет! Небольшой, но милый мне круг преданных

друзей встретит одинокую, овдовевшую странницу, словно восставшую из

мертвых, и прольет слезы сострадания над ее печальной повестью.

А моя сестра, моя дорогая Эллинор, – в радостном предвкушении

ликовало мое сердце. – Какой прекрасной и чистосердечной будет наша встреча! С

какой нежностью и великодушием прижмет она к груди это дитя океана, мою

утешительницу, неведомо для себя делившую мои страдания с первых дней

жизни, спутницу ее Матильды на исполненном превратностей жизненном

пути!..

Задержитесь мыслью на этих отрадных надеждах, сударыня, и позвольте

мне дать отдых усталым пальцам и душе.

Часть IV

Я боролась с печальными воспоминаниями, неизгладимо

запечатленными в сердце, когда моему взору вновь открылись берега

Англии, и, прижав к груди дитя своей любви и несчастья, к ней

я обратила все чувства и помыслы. Уже исполненная

взволнованных надежд и желаний, что расцвечивают собой самое

начало жизни и лишь вместе с ней угасают, Мария радостно

тешила себя ожиданием еще неведомых благ и с нетерпением

ждала завершения нашего путешествия.

Я высадилась в Гринвиче, рассчитывая здесь быстрее, чем

где бы то ни было, получить сведения о семействе Сидней, так

как помнила, что люди, державшие в этих местах самую большую гостиницу,

некогда служили у лорда Лейстера. Увы, я забыла, что долго отсутствовала в

здешних краях, что люди эти могли умереть или уехать. Гринвич, который я

некогда видела веселым, блистательным и великолепным, сейчас являл вид

унылого запустения. Прилив в тишине омывал подножие опустевшего

дворца, который, приходя в упадок, как и его былые владельцы, казался

помпезным мавзолеем. Задумавшись об этих недолговечных памятниках людского

величия, пока лодка несла меня к берегу, я начала догадываться, как

непривычно и странно может оказаться то, что ждет меня там. Вскоре меня

окружили незнакомые люди, и только после утомительно долгих расспросов я

выяснила, что добрый мой друг, леди Арундел, по-прежнему живет в своем

доме близ Челси, куда я и направила посыльного с запиской. В своей записке я

просила оказать гостеприимство бедной скиталице-вдове с младенцем,

обязанным, быть может, своим появлением на свет доброте и снисходительности

этой прекрасной женщины. Я писала также, что ни о чем не решаюсь ее

расспрашивать, пока ее присутствие не даст мне на то душевные силы, но не

сомневаюсь, что узнаю от нее не меньше, чем готовлюсь поведать ей. «Если

же, – продолжала я, – как говорит мне радостное предчувствие, моя дорогая

сестра жива, то она, несомненно, как бы ни звалась сейчас, вновь с восторгом

откликнется на это имя и прижмет к груди усталую странницу, столь долго и

тщетно искавшую покоя и приюта своему сердцу. Но известие обо мне и нашу

встречу я целиком оставляю на усмотрение нашего общего друга, полагаясь

на ее осторожность и благоразумие».

Мне не пришлось долго ждать ответа: мой посланец вскоре возвратился с

запиской, бессвязность которой выражала удивление и радость. «Спешите, —

писала великодушная леди Арундел, – спешите в мои объятия, к моему

сердцу, в мой дом – они всегда открыты для вас и ваших близких. Я откладываю

все объяснения до времени, когда увижу вас. Ах, Матильда, какая радость

для меня – увидеть ваше милое лицо, как бы ни изменили его несчастья!»

Как ни радушно было приглашение, душу мою омрачили уныние и

разочарование, которые были вызваны неясностью, окутавшей время моего

отсутствия, а также тем, что она не ответила на мой вопрос о сестре. Однако я

поспешила последовать приглашению. Печальные размышления всецело

завладели бы мною, когда мы проезжали через Лондон, если бы моя маленькая

Мария поминутно не прерывала их бурными изъявлениями восторга.

Сменяющие друг друга улицы, заполненные веселыми, пестрыми лавками и толпами

нарядных людей, были для нее внове и вызывали интерес и восхищение. Я

едва успевала отвечать на расспросы о каждом новом чуде, являвшемся ее

взору, и та смиренная радость, которую познает мать, встречая вздохом

жизненного опыта улыбку невинности, требовала себе места в моей взволнованной

груди, оттесняя до поры более властные чувства, но, когда взгляд мой

остановился на воротах перед домом леди Арундел, из которых в последний раз я

выехала со спутником столь дорогим мне, сердце мое пронзила острая боль,

силы покинули меня и я упала без чувств. Я очнулась, как мне показалось,

скорее от слез и криков моей маленькой дочери, чем от тех средств, к

которым прибегли окружившие меня слуги. Моя крошка Мария взобралась на

кушетку, куда меня уложили, и, обхватив меня ручонками за шею, прижавшись

горячей щекой к моему побледневшему лицу, проливала потоки слез. Я

успокоила ее и, чувствуя, как кто-то, сидящий по другую сторону от меня,

сжимает мою руку, обернулась, встретила полные слез глаза леди Арундел, молча

кинулась в ее объятия, и на груди ее, казалось, сама душа моя изошла

слезами. У обеих стеснилось дыхание от чувств, охвативших нас, и присутствие

моей дочери было для нас благодатным облегчением. Ласково притянув меня к

себе, моя милая Мария спросила:

– Отчего ты плачешь, матушка, и отчего плачет эта дама? Я думаю, что

мы приехали сюда, чтобы здесь быть счастливыми.

– И мы будем счастливы, любовь моя! – воскликнула леди Арундел,

прижимая ее к груди в порыве нежности. – Кто может быть несчастлив, имея

такого ангела? Можно ли роптать, Матильда, если Небеса оставили вам дочь?

– Нет, достойнейший друг мой, – со вздохом отозвалась я, – я не ропщу.

Мой разум осуждает те слезы, что проливает мое израненное сердце. Этот

дом, эта комната, даже самая нежность ваша пробуждают череду

мучительных воспоминаний, против которых я тщетно пыталась укрепить дух свой.

Здесь, именно здесь, душа моя устремлялась к ее отцу с радостью, о которой

мне напоминает лишь она и мой вдовий наряд.

Появление слуг с угощением прервало разговор, наше волнение несколько

улеглось, и леди Арундел, упорно отказываясь сообщить мне что бы то ни

было о моей сестре и общих друзьях до завтра, настояла на том, чтобы остаток

вечера я употребила на подробнейший рассказ о себе. Изумление, с которым

внимала мне леди Арундел, заставило меня саму дивиться превратностям

своей судьбы. Счастливая ее заверением, что сестра моя жива, я предалась

радостным надеждам на встречу с нею, и образ ее заполнил собою комнату,

показавшуюся мне сейчас особенно пустынной и одинокой.

Я более не могла сдерживать свое нетерпеливое желание узнать о судьбе

моей Эллинор и, встретившись поутру с леди Арундел, настойчиво

приступила к ней с расспросами. Явное нежелание, с которым она согласилась мне

отвечать, утвердило меня в мысли о некой ужасной катастрофе, и, не будь я

заверена в том, что сестра жива, я решила бы, что ее утрата и есть то роковое

событие, о котором леди Арундел страшится сообщить мне. Но, уже получив

заверение, что Эллинор жива, и не имея более на свете никого, чья судьба

была бы мне ближе ее судьбы, я приготовилась стойко встретить известие о

новой беде, памятуя о том, что все самое страшное для меня уже совершилось.

Все мужество, на какое я оказалась способна, понадобилось мне, когда

после пугающе торжественных приготовлений, с помощью которых дружба

всегда стремится смягчать удары судьбы, леди Арундел положила передо мной

стопку листов, большая часть которых, казалось, была писана рукою сестры.

Я прижала к губам строки, начертанные милой мне рукой. Увы, эти листы

все еще хранятся у меня, и мне нужно лишь переписать их.

ИСТОРИЯ ЖИЗНИ ЭЛЛИНОР,

ОБРАЩЕННАЯ К МАТИЛЬДЕ

О ты, горячо любимая, но обделенная моим доверием, дорогая сестра

сердца моего, за кем оно с любовью следует по неведомым краям, быть

может, все еще скитаешься ты, жертва роковой привязанности! Прими в этих

записках, если они когда-нибудь лягут перед тобой, прощальное

свидетельство любви. Любовь эта была первым чувством, которое познала моя душа, она

же будет и последним. О ты, связанная со мною узами судьбы не менее тесно,

чем кровными узами (ибо от рождения нам было суждено остаться

неизвестными для всех, кроме друг друга), взгляни, я открываю тебе мое сердце, его

страсти, его гордость, его предубеждения – не осуждай их, сестра моя, как бы

они ни противоречили твоим. Отдай должное молчание, которое я по сей

день хранила, жертвам, которые я принесла, жертвам тем более достойным

признания, что душа моя всегда возмущалась против того, кто столь низко

принуждал тебя к ним, и подчинялась одной лишь тебе. Я знала благородную

деликатность твоих чувств и помышлений и не желала делать еще тяжелее

лежащее на них бремя, посвящая тебя в то, что вступило бы в противоречие с

твоим чувством долга. Ах, нет, я помнила про Уильямса и была с тех пор

осмотрительна, если и не была счастлива, но зная слишком хорошо, как

ужасны тайны, неопределенность и умолчания (не я ли провела целую

вечность в бесплодных догадках о твоей судьбе?), позволь мне спасти тебя от

жизни среди иллюзий, представив тебе эти печальные записки. Быть может,

эта непостижимая разлука окажется вечной. Тогда, если сердце мое никогда

более не вздрогнет от любви, как это бывало всякий раз, когда я прижимала

тебя к груди (а что-то говорит мне, что я более не испытаю этой отрады),

прими эту повесть как доказательство моей нежности к тебе, и о, моя милая,

несчастная сестра, пусть смягчит остроту твоего несчастья сознание, что

страдания, выпавшие на твою долю, не самые тяжкие.

В одной части моего рассказа мне пришлось бы быть уклончивой и

неискренней, если бы Небеса не устранили того, кто пользовался твоим

безграничным обожанием и о чьих душевных качествах мы судили столь различно.

Пусть простит меня всеблагое Небо, если мое суждение было ошибочным!

Остановись здесь, Матильда, если в душе твоей пробудилась тревога, и

хорошо взвесь, довольно ли у тебя в сердце любви ко мне, ибо она понадобится

мне вся, если только я не пожелаю кривить душой.

В тот памятный день, когда Небеса решили участь одной сестры и внесли

непоправимое смятение в судьбу другой, явив их взорам фаворита

Елизаветы, как прямо противоположны оказались впечатления сестер о натуре этого

человека! Поразительно, что, до того дня безусловно согласные во всем, они

впервые так решительно разошлись в своих суждениях, еще поразительнее

то, что каждый последующий день лишь подтверждал их разделившиеся

мнения. Ни глаз, ни разум не могли требовать большего, чем являл в своем лице

лорд Лейстер, баловень природы, равно как и разнообразных искусств... но

этим, по моему убеждению, и ограничивались его достоинства. Его сердце,

холодное от природы, очерствело вследствие того, что значительную часть

жизни он провел в леденящей атмосфере королевского двора. Безудержный в

своих замыслах, нерешительный и коварный в поступках, тиранический в

достижении своих целей, он неспособен был на долгую привязанность к тем,

над кем не мог властвовать. Честолюбие, гордость и тщеславие, эти главные

черты почти всякого характера, в нем так нераздельно слились и обрели

такую законченность под влиянием природной холодности, что часто их можно

было ошибкою принять за иные, более благородные качества. Ты предстала

перед его глазами в сиянии юности, в совершенстве красоты, осененная

величием королевского рода, в первом нежном расцвете пробудившейся любви.

Ты соединила в себе все чарующие свойства с теми, что были особенно

дороги сердцу, которое ты желала покорить, и оно было положено к твоим ногам.

Это был печальный миг, ибо он обрек тебя на все горести взаимной страсти

почти без единой ее радости! Увы, Матильда, будь ты воистину обожаема...

Впрочем, что изменилось бы от этого? Лишь мучительнее сделалось бы все,

что тебе суждено было испытать. И если кажущаяся страсть лорда Лейстера

имела в твоих глазах очарование истинной, я поступаю, быть может, дурно,

представляя ее в таком свете, но время притворства и умолчаний прошло, и

теперь мое измученное сердце не изречет ничего, кроме правды. Мое мнение

о его характере столь прочно установилось, что, хотя в моей жизни была

минута, когда судьба моя, казалось, всецело была в руках лорда Лейстера, я не

могла питать к нему уважение настолько, чтобы положиться на его решение.

И все же, из нежной жалости к тебе за твою неизменную и не заслуженную

им любовь, я воздержалась бы от столь резкого (в твоих глазах) суждения, но

тогда – повторяю еще раз – мои собственные поступки показались бы

странными и необъяснимыми.

Как глубоко отец Энтони и я сожалели о неосмотрительности, вследствие

которой в нашем уединенном приюте оказался столь опасный гость, нет

нужды повторять. Осторожность на этот раз оказалась союзницей страсти, и твоя

судьба, волею единственного оставшегося у тебя опекуна, была навсегда

соединена с судьбой твоего возлюбленного. Вскоре я поняла, что тщетно было

бы оспаривать главенствующее место, которое он занял в твоих

привязанностях, а так как собственных привязанностей я в то время еще не имела, то не

заглядывала далеко в будущее и безропотно последовала за тобой в замок Ке-

нильворт. Я, однако, восхищалась стойкостью любовного самообмана,

заставившего тебя мгновенно примириться с столь явно незначительным и жалким

положением, в какое ты была поставлена, и еще более – твоей полной

слепотой к собственному совершенству, позволившей тебе вообразить, будто

зоркие наблюдатели сочтут твое нынешнее ничтожное положение естественным

для тебя. С каким же изумлением я увидела, как любовь лорда Лейстера

навлекает такие унижения на ту, кто по природным свойствам и праву

рождения настолько выше его, сам же низко потакает себе во всем, пользуясь

единолично присвоенными правами.

Едва мы остались с тобою одни, как притязания этого негодяя Уильямса

наполнили нас ужасом, требовавшим немедленных решительных мер. Вся

душа моя восставала против унизительных уступок, к которым твои мольбы

понуждали меня, но даже эти уступки лишь усиливали презрение, овладевшее

мною. Возвращение лорда Лейстера принесло нам временное облегчение, но

способ, которым он избавился от злодея, представлялся мне одновременно

ненадежным и недостойным, а единственно верный способ положить конец

всем нашим страхам, по-видимому, ни разу не пришел ему в голову. Ему

следовало объявить о вашем браке, что в то время, вероятно, можно было

сделать без большого риска оскорбить Елизавету, чье увядающее сердце с

каждым днем становилось все менее чувствительно к заботам любви, а

тщеславие было занято и развлечено приездом герцога Анжуйского. Но важнейший

интерес милорда заключался в том, чтобы не допустить ее брака с

французским принцем, и перед идолом этого замысла покорно склонились все его

страсти. Мы вновь были оставлены в замке трудиться над гобеленом, а когда

он успешно завершил свою интригу, то оставил теперь уже королеву скорбеть

в одиночестве об утрате последнего претендента на ее руку, а сам вновь

вернулся развлекаться в Кенильворт.

Но не всегда ему была суждена удача: на этот раз он возбудил у

Елизаветы вполне обоснованные ревнивые подозрения, и, внезапно появившись в

замке Кенильворт, она перехитрила наконец своего изворотливого фаворита.

Тщетно было бы скрывать наше присутствие, тщетно выдавать нас за

прислужниц в его развлечениях: для внимательного взгляда королевы и

единодушного мнения ее более беспристрастной свиты недостоверность вымысла

была очевидна. Принужденный наскоро сочинить новую историю, терзаясь

мыслью, что она не внушает доверия, он оказался перед необходимостью

отягчить и без того нелегкие обстоятельства нашего положения, предав нас,

помимо воли, в руки Елизаветы. Увы, сестра моя, я видела, я понимала, как

терзаешься ты из-за меня, ни разу не вздохнув о себе самой. Я подавила

тягостные ощущения и чувство возмущенной гордости, переполнявшие мое

сердце, и вступила в новый для меня мир под сомнительным и непонятным

покровительством королевы, которая, куда лучше знакомая с ухищрениями своего

фаворита, чем те, что состояли с ним теперь в родстве, ни на секунду не

поверила его измышлениям, хотя и не могла их опровергнуть.

Ах, каким призрачным предстает в воспоминаниях наше изменившееся

существование! Нас видели – но не знали, окружали поклонением – но не

уважали, наказывали – без вины, хвалили – без заслуги. Наше существование

было иллюзорно. Однако, в окружении соглядатаев, находясь неизменно на

глазах у той, что склонна была беспощадно осудить прежде, чем обнаружит

вину, как трудно было нам избежать подозрений и порицаний! Единственное

преимущество, которое мы обе обрели, вступив в придворный круг, были

верные друзья, но даже это благо было волею милорда ограничено в угоду его

бесконечным расчетам и соображениям. Даже его племянницам, дружески

расположенным к нам, леди Арундел и леди Пемброк, он не позволил нам

доверить малую частицу тайны, которая могла бы, хоть отдаленно, затронуть

его благополучие. Как ни ограничивал общение этот запрет, тем не менее

души наши познали очарование дружеской привязанности. Мой выбор

склонился к леди Пемброк, твой – к ее не менее достойной сестре, и обе мы

испытывали удовольствие, проводя с избранными нами подругами ту часть времени,

что не проводили вместе.

И вот, Матильда, я приблизилась к тому моменту, когда жизненные пути,

по которым до той поры мы шли рука об руку, начинают расходиться, когда

каждый последующий шаг уводит нас все дальше друг от друга, и

напряженный взор не может различить за мраком и далью любимый образ... Напрасно

мы оглядываемся назад и ищем привычную дорогу: тысячи иных путей

наполняют смятением усталый ум, бурные страсти неодолимо влекут нас

вперед, и, со вздохом любви и безнадежности простившись со сладостными

воспоминаниями о юных годах, мы устремляемся неверными шагами вслед за

своими своевольными поводырями.

Лорд Пемброк давно уже отмечал благосклонностью некоего знатного

юношу, которого лорд Лейстер в силу своих соображений удерживал за

границей. Благодаря леди Пемброк я была знакома со многими из его писем, и

сердце мое привыкло трепетать при имени Эссекса задолго до того, как я

его увидела. Увы, даже сейчас, повторяя это имя, я испытываю то же

чувство!.. О, любовь! Прекрасное заблуждение, пленительная ошибка! С той

минуты, как уста обретают наслаждение в этом слове, до той минуты, когда они

утрачивают способность произнести его, очарование, непостижимое

очарование любви сохраняется... Обласкана ли она лучами надежды, студит ли ее

роса разочарований... Верен ли избранник, изменил ли он; перед вашим взором

ли он в расцвете жизненных сил, скрыт ли в темноте и безмолвии могилы —

страсть, всесильная страсть утверждает свое вечное могущество, ее

воздействие навсегда определяет натуру человека, в чьем сердце она некогда царила.

Когда я останавливаюсь мыслью на том мгновении, когда возникло это

чувство, более тонкое и волнующее, чем все, что я знала прежде, память и

ощущения воскрешают все драгоценные подробности его с нежностью,

неистребимой временем.

Удостоенная благосклонностью друзей лорда Эссекса, уже знакомая с его

представлениями о героизме, славе, разнообразных привязанностях, кроме

привязанности любовной, я лелеяла надежду, что настанет день, когда от

меня он примет наконец и это живейшее из чувств, формирующее душу и

завершающее ее развитие. Постепенно я прониклась всеми его заботами и

интересами. Я глубоко сожалела о родственных узах, которые подчиняли его

действия воле лорда Лейстера, и посвятила часть того времени, что проводила в

обществе милорда, попыткам добиться его расположения к отсутствующему

герою. С молчаливой холодностью уклоняясь от разговора о достоинствах

Эссекса, лорд Лейстер часто вышучивал мое неравнодушие к ним, не

преминув всякий раз мне напомнить о семейном сговоре о браке между лордом

Эссексом и единственной дочерью сэра Фрэнсиса Уолсингема, для заключения

которого он и намеревался в скором времени вызвать его, а мне советовал

обратить взор на сэра Уолтера Ралея, чьи таланты ставил несравненно выше и

чья склонность ко мне была очевидна. Так как я не жаловала этого

поклонника, что было хорошо известно милорду, то наш разговор обыкновенно

обрывался при упоминании его имени, но после нескольких таких разговоров я

утвердилась в своем мнении об эгоистических расчетах лорда Лейстера и во

мне стала зреть решимость воспротивиться им.

Эссекс был наконец призван в Англию. Он приехал. Непонятное,

непостижимое, тревожное предчувствие овладело мною. Я была убеждена, что не

смогу встретить его с полным равнодушием. Меня страшили проницательный

взор Елизаветы и более холодный и испытующий взор лорда Лейстера. День,

когда лорд Эссекс должен был представиться королеве, я, отлучившись из

дворца, провела у леди Пемброк. По странному совпадению так же решила

поступить и мисс Уолсингем. Число гостей увеличивалось по мере того, как

редел придворный круг. Имя Эссекса было у всех на устах, и если

торжествующий взор мисс Уолсингем выражал довольство косвенными комплимента-

ми и поздравлениями, то мое сердце с покорной радостью принимало их.

Время близилось к вечеру, когда леди Пемброк, выглянув в окно, воскликнула:

«Он здесь!» – и послала воздушный поцелуй. Вновь я готова была бежать

прочь, но чувство приличия удержало меня. Леди Пемброк поддалась одной

из тех веселых причуд, что так часто дарили радость и ей, и ее друзьям, и

настояла, чтобы Эссекса лишь уведомили о присутствии его нареченной в числе

прочих незамужних молодых особ, среди которых он должен любящим

сердцем ее отличить. Это была не вполне удачная затея. Мисс Уолсингем в

детстве была просватана за лорда Эссекса скорее в знак примирения между

семьями, чем в надежде на их будущую взаимную склонность. В соответствии со

строгими принципами леди Уолсингем, до недавних пор дочь ее жила в

полном уединении, но по смерти матери обрела ничем не ограниченную свободу.

Страсти этой молодой особы, бурные от природы, всегда противились

ограничениям, но, вынужденные до поры смиряться, они отметили ее характер, еще

в юные годы, чрезвычайной надменностью. Красота, которой она была щедро

наделена, вскоре собрала вокруг нее толпу поклонников, отчего возросло ее

тщеславие, а к гордости добавилось кокетство, и крайние проявления этих

качеств сочетались в ней с безграничным легкомыслием. Полагали, что один

только сэр Филипп Сидней способен был тронуть ее сердце, но так как он с

самого начала отдал свою любовь другой, мисс Уолсингем делала вид, что