Текст книги "Убежище, или Повесть иных времен"

Автор книги: София Ли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 33 страниц)

вздохах и слезах, сменивших нашу былую взаимную нежность.

Елизавета, вопреки возрасту и здравому смыслу, тешилась

романтическими пристрастиями, не совместимыми ни с тем, ни с другим. Не довольствуясь

своим поистине недосягаемо высоким положением, она притязала на

богоподобное величие, каким наделяла ее поэтическая лесть. Во время своего

пребывания в замке она пожелала именоваться Девой Озера, и ни единая

малость из того, что могли изобрести искусство и приобрести богатство, не была

упущена при устройстве разнообразных празднеств. Лодка в форме

раковины с троном посредине перевозила королеву на остров, где я, в толпе других

девушек, одетых нереидами, встречала ее. Мы вели ее в грот, убранный

морскими раковинами и зеркалами, и в корзиночках, сплетенных из водорослей,

подносили ей кораллы, жемчуг, янтарь и другие драгоценные дары моря, а

вокруг звучали громогласные славословия, столь вычурные и неоправданные,

что мы с трудом удерживали улыбки при виде того, с какой глубокой

серьезностью она их выслушивает.

Я с удивлением видела, как страшится лорд Лейстер того, что взгляд

любого равнодушного наблюдателя может проникнуть в тайну, разгадка

которой представляла интерес лишь для Елизаветы. Такова слабость, свойствен-

нал многим, – направлять внимание и заботы лишь на предметы

малозначительные, тогда как самые важные и главные застают нас врасплох. Я же,

напротив, во всякую минуту ощущала себя под недобрым и пристальным оком

непреклонной, всевластной соперницы. Все дамы двора, якобы желая

сблизиться со мной и Эллинор, постоянно пытались дознаться, каково наше

истинное положение, и чувствуя сама, как робки и несвязны наши ответы, я

испытывала безграничный ужас перед их повелительницей. С нас, ничтожных

прислужниц во всех ее увеселениях, она ни на миг не спускала глаз и, даже не

давая себе труда вымолвить слово, казалось, подстрекала нас к ропоту

своими бесконечными прихотями. В такие минуты любовь, стыд и самые мрачные

опасения, отражаясь в лице лорда Лейстера, говорили языком, понятным во

всех странах, и Елизавета, уверясь, вне всяких сомнений, что здесь что-то

кроется, как-то раз оставила свиту в одном конце галереи и удалилась в другой с

моим супругом, чтобы, как я мгновенно предположила, учинить ему допрос.

Судьба моей матери вновь со всей яркостью представилась мне. «Ах, зачем, —

подумалось мне, – покинула я счастливое уединение, в которое она меня

поместила? Я только сгубила предмет моей сердечной привязанности и предала

себя в руки неумолимой гонительницы, которая может теперь сделать свое

злое дело, даже не возбудив ничьих подозрений». Не замечая окружающей

меня веселой толпы придворных, я наблюдала, как мой супруг отвечает на ее

нетерпеливые расспросы с видом нерешительным и беспокойным.

Разговаривая, он не отрывал от меня глаз с тревожным выражением человека,

стремящегося взглядом передать то, что не надеется дать вам понять иным

способом. Дабы не совершить какой-нибудь ошибки, я хотела удалиться, как вдруг,

возвысив голос, лорд Лейстер направился к нам.

– Слушайте и запоминайте, что я стану говорить, – прошептал он, подводя

меня и сестру к сидящей поодаль королеве. – Я более удивлю этих молодых

девушек, – продолжал он громким голосом, – известием об их

происхождении, чем удивил я Ваше Величество. Нет нужды сообщать им изложенные

мною причины, по которым оно хранилось в тайне. Для них будет довольно

чести и радости узнать, что они – дочери дома Дадли и пользуются

милостивым покровительством своей повелительницы.

Видя, что он преклоняет колено, мы, всей душой противясь этому,

последовали его примеру и поцеловали роковую руку, величественным жестом

протянутую нам. Королева объявила, что делает нас своими фрейлинами,

включает в свиту и завтра утром забирает с собою в Лондон. Лорд Лейстер,

довольный тем, что сумел уклониться от всех ее подозрений, даже не

догадывался, какую ловушку расставил для своего сердца, отдав нас в руки

Елизаветы, чья непревзойденная хитрость подсказала ей, выразив доверие к его

невероятному вымыслу, воспользоваться им, чтобы разлучить нас, чего она не

смогла бы добиться никаким иным способом.

Лишь в час отдыха лорд Лейстер смог вполне открыться мне. Из рассказа

я поняла, что Елизавета столь решительно приступила к нему с расспросами,

убежденная в превосходстве нашего истинного положения над занимаемым,

что он не мог надеяться избавить нас от жесточайших унижений иначе, чем

сделав ей ложное признание. Его осенила мысль, что его брат, лорд Гилфорд,

мог жениться на леди Джейн Грей за год до того, как два герцога сочли

благоразумным обнародовать свой политический союз. Тогда, как сообщил

Лейстер королеве, несчастная леди Джейн и подарила жизнь нам обеим. Те

же политические соображения побудили семью Суффолк скрывать это

обстоятельство до той поры, пока новая династия не утвердится на троне. Когда

же эта надежда рухнула, наше существование из осторожности продолжали

сохранять в тайне. Тайна эта теперь сокрыта лишь в его груди, откуда —

порукой в том его преданность Елизавете – ничто ее не исторгнет. И если

королева все еще желает оказывать нам покровительство, то благоразумнее будет

дать нам понять, что мы – его собственные внебрачные дочери. На все это

Елизавета отвечала немногословно, но, предоставив ему действовать по

своему усмотрению, настояла лишь на том, что забирает нас.

Ее поведение тотчас убедило меня в том, что она ни на миг не поверила

этому вымыслу, приписывающему нам почти такую же близость к трону,

хотя и по другой ветви, какой мы обладали в действительности. Разве могла бы

она, себялюбивая и завистливая, не потребовать, чтобы ей были

представлены даты, факты, подтверждения и свидетели? Разве не обрекла бы она нас на

судьбу леди Кэтрин, законной наследницы дома Суффолков, которую,

варварски, не по-женски воспользовавшись своей властью, она оторвала, в

расцвете юности, от самых близких и священных человеческих привязанностей и

обрекла на одиночество и заточение только за то, что та осмелилась стать

женой и матерью? Иначе говоря, разве не обрушила бы она на нас всю ярость

своего нрава, если бы не задумала расправиться с нами более верным и

незаметным способом?

Не желая ни единым своим предположением усилить горечь этой минуты,

я бросилась в объятия супруга, молча прижала его к своему сердцу и

вознесла мысленно мольбу к Господу, который один только и мог защитить нас.

Никакие слова не сумели бы так тронуть сердце лорда Лейстера, как тронул его

мой поступок. Он стал обвинять себя в том, что по низкому малодушию

заботился лишь о своей безопасности, и нам с сестрой пришлось многократно

уверять его, что он действовал в высшей степени благоразумно, и только так

удалось примирить его с самим собой.

– Не правда ли, – вопрошал он, – моя Матильда знает, как тяжко

пострадал я сам, лишаясь счастья ее общества? Разве мог я забыть, что не осмелюсь

более радовать свой взор созерцанием ее красоты? Разве мог я забыть, что

все остальные мужчины теперь вольны обожать ее, что ее счастье не более

подвластно Елизавете, чем мое – ей самой? Не знай я, что королева охотно

покарала бы весь свой пол безбрачием, на которое обрекает себя, я опасался

бы, что она станет покровительствовать замыслам Сиднея, но ее страшит

возможность новых притязаний на корону, и потому его страсть станет

предметом мучений лишь для меня одного. Сжалься же надо мной, – продолжал

он, – и неизменной холодностью отвечай его дерзким надеждам. Как скорб-

лю я о том, что и прелестную Эллинор судьба ввергает в бедствия, не дав ей

даже тех утешений, что тебе! Но я надеюсь на ее благородное сердце,

надеюсь, что, по своему выбору и из преданности тебе вступив в этот мир, она

сумеет терпением и осмотрительностью оградить себя от его зла. Нам не скоро

придется беседовать вновь, позвольте же предостеречь вас обеих: никого не

дарите своим доверием, дорожите дружбой с леди Пемброк и ни на миг не

забывайте, что на вас постоянно устремлен взор надменной, ревнивой и

мстительной повелительницы.

Излишнее предостережение! Могла ли дочь Стюартов перестать

страшиться Елизаветы и ненавидеть ее? Могла ли жена, зная, что жизнь любимого

мужа зависит от ее осторожности, осмелиться обнаружить свою любовь?

Обреченная жить в миру, я вступила в него с предчувствиями столь же

печальными, сколь печальна была моя последующая судьба. Не смея даже

взглядом выразить свое горе, я рассталась с гостеприимным домом, где

опрометчиво надеялась провести долгие несказанно счастливые годы. Я

отправлялась в путь без моего супруга и испытывала все терзания любви и разлуки.

«Ах, как неразумны эти бедняки, что взирают на нас с таким восторженным

изумлением! – мысленно восклицала я, когда мы проезжали лежащие на

пути города. – Знали бы вы, какое разбитое сердце облекает этот роскошный

наряд! Знали бы вы мучительную тяжесть цепей, обвивших это сердце,

страдание, что красит румянцем губительной красоты мое лицо, – как

благословляли бы вы милосердного Творца, даровавшего вам покой и неведение!»

Принятые, признанные и окруженные восхищением при дворе, мы вскоре

стали привычными фигурами в свите Елизаветы, и нашему рабству не

виделось конца, пока она жива. Одним из величайших несчастий для меня было

то, что я навлекла на свою Эллинор это бедствие, сносить которое ей

помогала лишь любовь ко мне. По необъяснимому капризу Елизавета, чей взор

всегда был подозрителен, а сердце недоверчиво, избрала своей жертвой

Эллинор, которая в молчаливом негодовании вытерпела от нее сотни

необузданных выходок.

Предположение лорда Лейстера не оправдалось – для меня было

очевидно, что королева поощряет любого претендента на мою руку или руку моей

сестры с несомненной целью: раскрыть тайну, присутствие которой она с

легкостью распознала в его притворном признании. Страсть сэра Филиппа была

мне истинным мучением, и я видела, что вся моя суровость не в силах

истребить надежды, которым покровительствует королева, а высказанная лордом

Лейстером уверенность, казалось, теряла силу по мере того, как мне

становилось труднее разделять ее.

Прекрасная леди Пемброк дарила особым расположением Эллинор, а Роз

Сесил, вторая дочь лорда Бэрли, выказывала безграничную дружескую

привязанность ко мне. Я так глубоко чтила волю своего супруга, что не отвечала

ей тем же, пока со временем не убедилась, что она неспособна на

предательство и обман. Как мы, она была новым человеком при дворе. Ее растила и

воспитывала мать, питавшая отвращение к придворной жизни, а после смер-

ти матери забота о ней перешла к честолюбивому отцу, который льстил себя

надеждой, что ее красота привлечет завидного жениха, прежде чем она

отважится сделать собственный выбор. Он не ошибся в первой части своего

предположения: нежный расцвет ее ума и красоты покорил множество сердец, но,

хотя во всем остальном Роз была сама покорность, в вопросе о замужестве

она отказывалась повиноваться даже королеве, заслужив тем самым ее

ненависть. Мы обе могли бы оплакивать это печальное сходство наших судеб, и

при той искренности, которой отличается юность, мне нелегко было

удержаться от жалоб. В силу своего положения при дворе и склада характера мы

обе высоко ценили дружбу леди Арундел, старшей сестры сэра Филиппа,

которая уже давно удалилась от королевского двора и поселилась в одном из

поместий брата на берегу Темзы после того, как был заключен в тюрьму ее

муж. Лишенная блеска своей более красивой и удачливой сестры, леди

Арундел обладала душевной силой и стойкостью, которая сделала бы честь

римлянке. С детства любимая Елизаветой, она могла бы остаться в милости и

тогда, когда муж ее пал жертвой королевского гнева, но она неуклонно

настаивала на том, чтобы разделить с ним заточение; когда же, в скором времени,

тюрьма сделалась его могилой, она удалилась от света в благородной

бедности и своим небольшим доходом была обязана лишь щедрости брата. Так в

безгрешном и достойном вдовстве проходили дни этой прекрасной женщины,

которая теперь наслаждалась самой большой радостью, доступной

человеку, – радостью быть окруженной друзьями, привлечь которых она могла

единственно своими достоинствами.

В те дни разразился гнев Филиппа Второго им были заняты

помыслы всех вокруг, в особенности королевы, для которой сердечные дела

всегда были заботой второстепенной, и я стала надеяться, что лорд Лейстер

воспользуется этим обстоятельством, чтобы найти возможность для наших

будущих встреч и хоть немного облегчить для меня невыносимое бремя

постоянного притворства. И тут, в довершение своих несчастий, я увидела, что

тот, ради кого я отказалась от всех прав, даваемых моим полом и

происхождением, тот, кому принадлежала душа моя, взирает на меня с холодностью и

пренебрежением. Я заглянула в глубину своего сердца и там не нашла ничего,

за что могла бы упрекнуть себя, но, увы, сознание своей правоты не могло

вернуть мне покоя. Меня начала страшить мысль, что его утоленная страсть

уступила место честолюбию, что, видя во мне единственную преграду между

собой и Елизаветой (которая становилась к нему все благосклоннее), он в

тщеславии своем сожалеет, что позволил мне стать такой преградой. Хотя

королева всегда обращалась со мной много лучше, чем с моей сестрой, считая Эл-

линор любимицей Лейстера, я возненавидела ее вдвое сильнее прежнего, так

как в ней видела причину его переменившихся чувств ко мне. И все же, хотя

неудовольствие лорда Лейстера выражалось явно, оно не проистекало от

равнодушия: старательно избегая разговоров со мной, он при этом неотступно

следил за моим поведением, он всегда был в поле моего зрения – и всегда

недосягаем. Нетрудно было догадаться, что он ревнует меня. Увы, подозрения

быстро находят повод, которого ищут. Румянец, вспыхивающий на моем

лице, смущение и замешательство, когда кто-нибудь из предполагаемых

поклонников обращался ко мне, подтверждали его злосчастное предубеждение, а

невозможность оправдаться доводила меня до отчаяния. Вскоре судьба не

преминула обрушить на меня новое несчастье.

Прелестная Роз Сесил, чье дружеское расположение ко мне я уже

упоминала, своей горячей привязанностью постепенно завоевала мое ответное

чувство. Разговоры с нею о лорде Лейстере были для меня отрадой, и потому я

не сразу заметила, что для нее они представляют такой же неиссякаемый

интерес, как для меня, но ее пылкая готовность вновь и вновь возвращаться к

этой теме, когда меня глубокая печаль заставляла обходить молчанием его

имя, наконец открыла мне глаза. Я стала наблюдать за ней более пристально

и увидела, как, побуждаемая своей привязанностью, она стремится неизменно

быть подле лорда Лейстера, как румянец и бурное волнение при всяком его

обращении к ней безошибочно выдают ее тайную сердечную склонность. Есть

жены, которые воспользовались бы возможностью дать ей суровую отповедь,

но она была так невинна, что я не могла и не считала достойным в чем бы то

ни было ее подозревать. Раз вечером под влиянием почудившегося ей

пренебрежения, непереносимого для ее тонкой натуры, она дала волю слезам и во

всем открылась мне. Она говорила, что тщетно возраст и обстоятельства

разделяют ее с лордом Лейстером: ей больше радости в том, чтобы молчаливо

восхищаться им, чем быть предметом восхищения всего мира.

– Ах, сударыня! – горячо воскликнула она. – Какое это варварство —

наследственная вражда! Постарайтесь для меня, моя дорогая Матильда,

убедите милорда отказаться от столь нелепого предрассудка. Поверьте, ваша

услуга удвоит привязанность, которая вызвана равно присущими вам

достоинствами и вашей принадлежностью к этой семье.

И эта просьба была обращена к жене! К жене, сказала я? Увы, к любящей

женщине, безумно, безмерно любящей! Она обняла меня и скрыла свои

слезы и свое смятение на моей груди, в которой бушевала мука еще более

непереносимая. Пораженная в самое сердце ее невинностью и постигшей ее

печальной участью, я осыпала ее ласками и проливала над ней слезы, как мать

над ребенком. У меня было довольно времени, чтобы обдумать ответ, и я

сказала, что в моих силах – лишь пожалеть ее, ибо для всех очевидно, как мало

мое влияние на милорда. Я ласково пыталась дать ей понять всю

безнадежность ее нежных чувств к лорду Лейстеру, столь явно отличаемому

королевой, что его брак с любой другой женщиной маловероятен, не говоря уже об

их большой разнице в летах.

Она отвечала, что, часто обдумывая это, разрешила для себя все

затруднения. Королева более озабочена войной, чем браком, и если лорд Лейстер

отдаст должное ее любящему сердцу, он безусловно не сочтет ее юность

недостатком.

Словом, я видела, что она твердо решила верить в то, чего ей желалось. Я

не возвращалась более к этому разговору, но с бесконечной грустью наблюда-

ла, как эта прелестная девушка всей душой отдается страсти, по столь

многим причинам безнадежной. Королева недолго оставалась в неведении, и

несчастная Роз обнаружила, что о ее любви известно всем вокруг, кроме того, к

кому она обращена, он же выказывал ей холодность, граничащую с

неприязнью. В своих горестях она неизменно искала сочувствия у меня, и нередко я

давала ей то утешение, которое не в силах была найти для себя.

В виду столь значительного события, как ожидаемое испанское

вторжение, вся Англия готовилась взять в руки оружие, и лорд Лейстер как

главнокомандующий уже отбыл к войскам. Я простилась с ним вместе со всем

королевским двором, не имея возможности сказать ни единого слова, которое

могло бы принести ему или мне душевный покой. Тягость моего положения

сделалась непереносимой, когда опасения за жизнь и безопасность супруга

прибавились ко всем прочим опасениям, и я решилась объясниться с ним

невзирая на последствия. Власть над моими поступками, естественно

проистекающая из моей любви и его преимущества в летах, была в присутствии лорда

Лейстер а неоспорима, но исчезла вместе с ним. Гордость моя наконец

склонилась перед долгом, и в своем письме я молила его позволить мне узнать, в чем

заключается моя невольная вина, и искупить ее, пока не поздно мне вернуть

любовь, без которой я не мыслю своего существования. Я заклинала его

помнить, что в нем вся моя жизнь, и, если он и далее будет лишать меня своего

доверия, я принуждена буду заключить, что он раскаивается в том, что

некогда почтил меня им, и тогда я оставлю всякую заботу о той, которая более не

представляет для меня никакой ценности, ибо перестала быть дорога ему.

При столь неопределенных выражениях, как мне казалось, письмо, даже

если его перехватят, не будет иметь тяжких последствий. Пока я

раздумывала, как отправить свое послание, сэр Филипп Сидней испросил позволения

проститься со мной перед отъездом. Какие страдания ни доставляла мне его

любовь, я не могла относиться к нему иначе, чем с большим уважением. Для

меня не представило труда встретиться с ним наедине. Его заботам я

поручила свое письмо в убеждении, что ему я могла бы доверить и всю правду. Он

же, в восторге от малейшего знака моего доверия, пообещал мне все, что

обычно обещают влюбленные.

Едва он уехал, как мне подумалось, что такой посланец может оставить

лорда Лейстера равнодушным к содержанию письма, орошенного моими

слезами. Увы, раз вступив в лабиринт предположений, охраняемый роковым

стражем – ревностью, выбраться из него почти невозможно. Судьба не

оставила мне иной отрады, кроме ласковых утешений Эллинор: не будь ее, моя

печаль перешла бы в недуг, но в часы отдыха (мы помещались в одном покое)

она не жалела сил, чтобы успокоить и ободрить меня. Несравненная сестра

моя! Какой душой ты обладала! О, почему лишь слезами могу я воздать

должное твоему безграничному великодушию?

Наконец лорд Брук прибыл гонцом из лагеря и при первой возможности

вручил мне письмо милорда. Он писал, что я нашла средство превратить

обвинителя в виновного, и умолял простить его недостойную ревность, которая

сама себе служит наказанием. Моя полная покорность приказаниям

королевы и то явное удовольствие, которое я получала от бесед с его племянником,

отравляли каждую минуту его жизни с тех пор, как я появилась при дворе.

Разносторонние таланты сэра Филиппа, одинаковый со мною возраст,

благородство характера делали его опасным соперником. «Во мне нет низменной

ревности, не желающей ни с кем делить твое общество, – продолжал он. —

Нет, Матильда, лишь сердцем твоим я хочу владеть безраздельно. И как ни

тяжка была бы для меня потеря, я не хочу удерживать тебя дольше, чем ты

сама того пожелаешь. В том мучительном положении, в котором мы

оказались, и меньшего довольно, чтобы встревожить сердце, столь жестоко

пострадавшее за свою прямоту. Однако чувство справедливости не позволяло мне

считать твоей виной то, что было нашим общим несчастьем, и я решил

схоронить в груди своей все убийственные предположения и не мучить тебя более

из-за страсти, которую, оставаясь к ней холодна, ты не осмеливалась

решительно отвергнуть. Но то, что грубый и пошлый ум побудило бы к ревности,

во мне с корнем вырвало эту слабость, ибо ничто, кроме безупречной

невинности, не смогло бы подсказать тебе избрать моего предполагаемого

соперника послом твоей любви. Истина и доверие озарили своим светом мои

смятенные чувства, любовь дышит в каждой бесценной строке. Чем, чем искуплю я

перед тобой свою несправедливость? Я не могу долее жить, пока не склонюсь

смиренно к твоим ногам и не получу прощения, которое, боюсь, никогда не

сумею заслужить. Я наконец решил довериться леди Арундел – несчастье и

жизненный опыт, несомненно, научили ее хранить тайны. Ее дом —

единственное известное мне уединенное жилище, куда тебе можно приезжать без

опасений. Скажись больной, и королева не заподозрит в просьбе удалиться на

некоторое время в дом моей племянницы ничего, кроме очевидного желания

укрыться от утомительной суеты тревожного времени. Я предупрежу леди

Арундел, чтобы она готова была принять тебя, и сам, как только мои

обстоятельства позволят, поспешу к тебе, чтобы оживить твое одиночество. О,

любовь моя, – так заканчивалось письмо, – кто смог бы вынести муку сомнений,

не будь таким блаженством миг примирения?»

И он воистину был блаженством! Все радости моей жизни померкли перед

этой минутой. Я словно ступала по воздуху, и мне стоило немалого труда

сохранять вялый и болезненный вид. Елизавета, которую болезни раздражали,

поскольку сама она не была им подвержена, легко согласилась на то, чтобы я

провела месяц у леди Арундел, и та встретила меня с большой радостью. Я

поняла, что ей известно лишь о нашем браке и что мой супруг умолчал о

тайне моего рождения. Леди Арундел отвела мне великолепные апартаменты,

которые замыкал салон, выходивший окнами на Темзу. Эта комната

благородных пропорций была украшена бесценными живописными полотнами,

иные из которых были незаконченны, и некий известный художник часто

посещал дом для работы над ними. Этому человеку леди Арундел поручила

написать мой портрет, с тем чтобы мне легче было коротать время в отсутствие

милорда и чтобы приготовить для него приятный сюрприз. Как-то раз в кра-

сочном наряде, выбранном для этой цели, я ожидала в салоне. Я слышала,

как вошел художник, но каково же было мое изумление, когда в следующую

минуту я увидела его у своих ног! Возмущенная, я обернулась к нему. О, боги!

То был мой супруг, мой Лейстер, неузнаваемый в этом наряде, в котором он,

по уговору с леди Арундел, решил приходить вместо живописца всякий раз,

как сможет, не рискуя чрезмерно, навестить нас. От него мы узнали

чрезвычайно важную новость: Небеса выступили на стороне Елизаветы против

Армады и принесли ей победу, которая едва ли оказалась бы под силу ее

флоту. При этом известии, означавшем, что лорд Лейстер в безопасности, мое

сердце исполнилось ликования; когда же восторг любви слился с радостью

прощения, я почувствовала, что более мне ничего не нужно от жизни.

Теперь я уже научилась предупреждать подозрения, и так как сэр Филипп,

в восторге от того, что может видеться со мной вне холодных условностей

придворного круга, стал почти ежедневным гостем, я решила положить

конец его надеждам, даже если придется частично посвятить его в тайну. Порой

мне было до слез грустно видеть, как он гонится за призраком и впустую

тратит золотые годы юности. О Сидней, ты был достоин лучшего жребия, и я

была бы поистине несчастна, если бы в том, что он стал горек, видела свою вину,

но нет – я чтила и уважала тебя, восхищалась тобой. Скажу более: если бы

сердце мое уже не было отдано другому, оно принадлежало бы тебе – тебе,

кого любили столь многие женщины, к кому ни одна никогда не питала

ненависти.

Приняв свое решение, я как-то раз позволила ему сопровождать меня на

террасу. Обрадованный этим знаком расположения, он развлекал меня

приятными и забавными шутками. Ах, есть ли на свете более мучительное

чувство, чем то, что испытывают благородные сердца, когда волею судьбы

вынуждены ранить друг друга? Я размыкала губы, правдивая речь готова была

сорваться с них, но лишь когда сам он ласково призвал меня дополнить

словами столь выразительные взгляды и поверить ему те чувства, что я пытаюсь

утаить, я наконец заговорила:

– Увы, сэр Филипп! Я вынуждена сказать вам, что ваши достоинства и

ваша привязанность, волею обстоятельств, стали моим единственным

несчастьем.

– Что говорите вы, сударыня? – воскликнул он. – Возможно ли это?

– Это – мучительная правда, высказать которую меня заставляет лишь

глубочайшее уважение к вам. Я сознаю все могущество Елизаветы, но,

уверяю вас, я не принадлежу к тем, кто способен ей подчиниться.

– Ей подчиниться? – переспросил он. – Неужели прелестная Матильда так

мало знает меня, что может вообразить, будто я согласился бы счастьем ее

руки быть обязанным королевскому повелению? Нет, сударыня, на таких

условиях Сидней, с гордостью могу сказать вам, не принял бы даже эту

прекрасную руку. Пока моя страсть была лишь моим несчастьем, я считал себя

вправе свободно отдаваться ей, но с той минуты, как она становится

несчастьем для вас, гордость, честь, чувства повелевают ей навсегда умолкнуть. И все

же, – добавил он голосом, проникающим в душу, – сердце мое хранит

надежду узнать, какой злой рок наносит ему эту рану.

– Любовью, которую вы ко мне питаете, честью, которая руководит вами

в отношениях со всеми людьми, – воскликнула я, сжимая его руку, —

заклинаю вас не пытаться проникнуть в тайну, открыть которую я вам не вправе...

Будь я...

– Будь вы... Ах, прелестная, великодушная, чистосердечная Матильда,

нет, я ни за что не стану допытываться о том, что вы считаете необходимым

хранить в тайне. Если суровая судьба лишает мои юные годы единственной

радости и надежды... И все же, быть может, время?.. Я не заметил бы и

прихода старости, если бы вы только позволили мне хоть немного надеяться.

– Почему, почему, – горестно восклицала я, обливаясь слезами, – лишена

я права довериться вполне сердцу столь благородному! Но поверьте, сэр

Филипп, никакое время не сможет соединить нас иными узами, чем узы

взаимного уважения, а они с каждым днем будут становиться все крепче.

– Мне кажется, я понимаю вас, – сказал он, глядя мне в глаза с печалью и

твердостью. – Как могу я допустить, чтобы на вас обрушился необузданный

гнев королевы? Нет, если уж я никогда... если одно только уважение может

связывать нас... – Он умолк и, опустившись на колени, поцеловал одну за

другой мои руки, словно прощаясь со мной навсегда. – Когда мы свидимся вновь,

я... хотя сердце мое разрывается при этой мысли – когда мы свидимся вновь,

я смогу считать себя достойным вашего уважения.

Он поднялся с колен и, оставив меня, направился к ожидавшей его барке с

видом печальным и нерешительным, то и дело оборачиваясь, будто готов был

в любой миг вернуться и отречься от своего решения. Когда барка, унося его,

легко заскользила по воде к Лондону, я дала волю слезам, которые до тех

пор сдерживала огромными усилиями.

Следующий вечер лорд Лейстер обещал провести у нас. Он приехал в

довольном расположении духа, которое я не могла не разделить, хотя и не

знала, чем оно вызвано.

– Как полагаться на постоянство влюбленных, – сказал с веселой

улыбкой, – если даже чары моей Матильды не помогли ей сохранить

привязанность моего племянника? Он испросил у королевы согласие на брак с мисс

Уолсингем. Вам известно о ее любви к нему, но его внезапная взаимность

поражает всех, кто знает их обоих. Елизавета назвала это дурацкой причудой,

но она не хочет оскорбить сэра Фрэнсиса, отказав в своем согласии, и, хоть ей

не по душе этот брак, свадьба состоится через несколько дней, а моя

Матильда приглашена присутствовать при торжестве своей соперницы.

«О нет, – могла бы ответить ему, если бы его ревность не научила меня

осторожности. – У твоей Матильды свой повод для торжества». Увы, лишь

теперь мне стали понятны прощальные слова Сиднея. Слезы переполняли мое

сердце. В них смешались все мыслимые чувства, кроме любви, и были они

так сильны, переплелись так неразличимо, что я сама не понимала, не

участвует ли любовь в высоком торжестве этой минуты.

Мой супруг настойчиво побуждал меня вернуться ко двору еще до

свадебных торжеств и даже сообщил там о моем предстоящем возвращении – это я

поняла из коротенькой приписки к официальному приглашению, посланному

мне и леди Арундел. «Ах, сударыня, – написал сэр Филипп в

постскриптуме, – правда ли, что вы вернетесь еще до того, как совершится мое

жертвоприношение?»

– Нет, не вернусь, – вздохнула я, прочитав записку. – Далее этой черты

супружеские обязательства не простираются и человеческая природа вновь

обретает свои права.

* * *

Страх, что отлучки лорда Лейстера вновь привлекут назойливое внимание

его недругов, победил наконец мое нежелание возвращаться ко двору. Я

видела, как, пренебрегая опасностью, он все чаще бывал склонен потворствовать

своим желаниям. Поначалу он решался уделять мне и леди Арундел лишь

несколько вечерних часов, спустя некоторое время он стал приезжать позже и

оставаться на ночлег, потом, ссылаясь на опасение скомпрометировать таким

образом одну из нас, стал проводить с нами целые дни. «О Лейстер, – часто

думала я, истощив все свое красноречие в тщетной попытке отослать его

прочь от себя. – Надо ли удивляться, что тайна твоего прошлого брака была

раскрыта? И что былой гнев Елизаветы в сравнении с тем, который овладел

бы ею, проникни она до конца в нашу тайну?» Я обратилась к Эллинор,

умоляя ее прислать известие, что мое отсутствие замечено при дворе, и наконец

вернулась, вновь добровольно жертвуя собой.

При виде сэра Филиппа мои черты выразили лишь печальное и