Текст книги "Убежище, или Повесть иных времен"

Автор книги: София Ли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 33 страниц)

достойным, мужественным занятиям, что закаляют и укрепляют человека,

готовя его и к радостям мирной жизни, и к испытаниям войны. Меня восхищала

мысль о том, что появился Стюарт, который сумеет вернуть былую славу

угасающему роду, и я страстно желала увидеть, узнать принца Генриха и

заслужить его уважение.

Король, недостойный столь прекрасного сына, не находил радости в его

обществе и с юных лет доверил его придворному кругу, от лести и

угодничества которого оградить могла лишь добродетель, превышающая хвалу.

Генрих, подобно мне, питал привязанность к красотам Ричмонда и всегда

проводил часть летних месяцев во дворце на берегу Темзы. Мне было приятно

думать, что лишь узкая полоса леса отделяет мои сады от садов его дворца. С

тактом, необычайным в столь молодом возрасте, принц умел быть

приветливым, не поступаясь достоинством, и хотя в своем придворном кругу сохранял

властную манеру повелителя, с бедняками, обращавшимися к нему, он был

братски добр – так говорили о нем в Ричмонде, жители которого

боготворили его и находили удовольствие в разговорах о прекрасных качествах,

которыми он был так щедро наделен. Сладостные надежды, порой возникавшие в

моей душе под влиянием его достоинств, были неотделимы от

многочисленных опасений и страхов, и все же сердце мое не могло не лелеять этих

надежд.

Смена времен года окрасила этот прелестный уголок всеми оттенками

молодой зелени, волны Темзы были чисты и прозрачны, природа вновь

пробудилась во всем своем совершенстве, когда принц Уэльский поселился в своем

дворце неподалеку от наших владений. При этом известии нежный румянец

окрасил щеки моей дочери и даже слегка коснулся моих увядших щек. Не

решаясь высказать ей свое страстное желание видеть принца и не имея

обыкновения отправляться куда бы то ни было без нее, я проводила дни в

неспокойном ожидании. Моя кроткая Мария, со скромностью, не перестававшей

радовать меня, теперь неизменно выбирала для наших прогулок или очень

ранние, или очень поздние часы, что делало маловероятной встречу с принцем, а

ее вуаль так тщательно скрывала лицо, что, случись нам даже встретить его,

она могла надеяться остаться незамеченной.

Однако я почувствовала, как появление в этих местах принца Генриха

странным образом заполнило пустоту, образовавшуюся в нашей жизни.

Предположения о том, что он будет и чего не будет делать, постоянно определяли

собой наши планы и занимали мысли моей дочери даже больше, чем мои. Его

тонкий вкус доставлял нам разнообразные развлечения, хотя он и не

догадывался о нашем в них участии. Иногда это бывал концерт при лунном свете,

иногда великолепный фейерверк, а порой на Темзе устраивались

празднества, во время которых принц по-прежнему радовался зрелищу

многочисленных мелких судов, построенных и оснащенных для его забавы в детские годы

и управляемых детьми. Порой они оказывались так близко, что нам

слышался голос Генриха, и тогда мы обе, мать и дочь, повинуясь одному и тому же

чувству, поспешно удалялись к себе. Так могло бы пройти все лето, но случай

способствовал нашему желанию более решительно, чем мы отважились бы

сами.

Как-то утром мы возвращались домой в дурно устроенной новомодной

карете, придуманной специально для прогулок, с неудобством которой я

мирилась, поскольку вследствие своей памятной лихорадки не могла подолгу ни

ходить, ни ездить верхом. Слуга, который правил лошадьми, остановился,

как обычно, на склоне прелестного холма, чтобы мы могли несколько минут

полюбоваться его красотами, как вдруг отдаленные звуки рогов, говорящие о

том, что принц Уэльский возвращается с охоты, одинаково встревожили

лошадей и нас. Моя Мария, действуя под впечатлением этой минуты,

торопливым жестом приказала слуге ехать дальше, и лошади, еще раньше

испуганные, своенравно отзываясь на легчайшее прикосновение поводьев, рванулись

с места с опасной стремительностью. Неуклюжее строение кареты и плохая

дорога ежесекундно грозили бедствием – для меня спасения не было, но я

понимала, что дочь будет в безопасности, если только я сумею уговорить ее

выпрыгнуть. Не повинуясь ни мольбам моим, ни даже приказаниям, она обвила

меня руками, твердя, что боится лишь за меня. Наконец, попав колесом в

дорожную выбоину, карета опрокинулась и мы выпали из нее, ударившись о

землю с такой силой, что я едва не потеряла сознание; моя милая Мария была

без чувств. Я видела, как приближается свита Генриха, но мое давнее

желание увидеть его отступило перед желанием вернуть к жизни дочь. Я

оказалась окружена толпой охотников, но едва замечала это, пока их изъявления

заботы и участия не заставили меня, подняв глаза от безжизненного лица до-

чери, взглядом выразить свою признательность. С удивлением, не

подвластным даже отчаянию этой минуты, я увидела по обе стороны от себя двух

молодых людей с Орденами Подвязки, и оба были так хороши собой, что я не

знала, кто из них принц Уэльский, и лишь переводила взгляд от одного к

другому с видом безумным и потрясенным. Мой вид, однако, остался почти не

замеченным ими: все их внимание было устремлено на неподвижную фигуру

моей дочери. Правду говоря, судьба позаботилась представить их взорам

Марию в самом привлекательном виде. Я успела откинуть с ее лица вуаль,

чтобы ей легче дышалось, и открыть ее прекрасные руки, ослепительной

белизной напоминающие паросский мрамор. Легкий ветерок играл перепутанными

каштановыми кудрями, прикрывающими ее юное лицо, подобно желтой

осенней листве, в которой прячется запоздалый персик. Лицо ее поражало

правильностью и тонкостью, и в эту минуту отсутствие выражения делало лишь

заметнее безукоризненное совершенство черт, а линии тела и поза (она

покоилась, прислонившись к материнским коленям) могли послужить моделью для

скульптора. Заботливыми стараниями – незнакомцев и моими – к ней

наконец вернулось сознание. Она открыла глаза, столь любимые мною, и

устремила их на незнакомых людей. Только румянец, окрасивший ее лицо, показал,

что она увидела их, – с такой быстротой она повернулась к матери. Видя, что

я не пострадала, она обратила исполненный благодарности взгляд к небесам

и, обвив мою шею руками, в порыве облегчения разразилась слезами у меня

на груди.

– Ангел душою, как и телом! – воскликнул один из незнакомцев. —

Заверьте же меня, сударыня, что этот ужас – единственное злосчастное

следствие моего внезапного появления, иначе я никогда не смогу простить его себе.

По этой речи я с уверенностью признала в нем принца Уэльского, и он

один завладел моим вниманием. Ах, где найти мне слова, сударыня, чтобы

расположить Вас полюбить этого царственного юношу, перед которым

мгновенно распахнулось мое сердце? Генрих только еще стоял на пороге зрелости,

но рост и осанка его были величавы, фигура мужественна. В красоте лица

была лишь малая доля его очарования – казалось, сама добродетель отражается

во всех его гармоничных чертах, избавляя наблюдателя от труда

распознавать его характер – он открывался с первого взгляда. В его мужественном

голосе мужская твердость соединялась с проникновенностью, свойственной

нашему полу. При виде его смутная череда печальных воспоминаний

пронеслась передо мной и восхищение им странно соединилось с сожалением. Я

позабыла о том, что он обращался ко мне, и продолжала взирать на него в

молчании. Время от времени я обращала к небесам взор, застланный слезами,

которые не переставало струить мое сердце, и вновь возвращалась к нему

взглядом. Благожелательный Генрих, в чьей натуре сострадание всегда

преобладало над иными чувствами, взволнованный столь загадочным поведением,

почти забыл о моей дочери, целиком поглощенный моим состоянием. Заметив

мою злосчастную хромоту, когда я попыталась встать, он немедленно счел ее

следствием случившейся катастрофы, и мне едва удалось разубедить его. Со-

зерцая возвышенную душу, отраженную в его лучезарном взоре, какие

потоки слез проливала я, думая о том, что, обладай его отец половиной

достоинств своего сына, я могла бы сейчас быть окружена любовью, почтена

законным саном; не знала бы ни вдовства, ни горестной судьбы, ни печали! А моя

мать!.. Несчастнейшая из родительниц и королев, и о тебе проливала я слезы

в эту незабываемую минуту!

Почтительность к незнакомым людям побудила принца сдержать

любопытство, которого не могло не пробудить мое поведение, но, узнав от слуг

мой титул, он обратился ко мне сообразно ему и настоял на том, чтобы

сопроводить нас домой. Я уже поняла, что придворный, которого я увидела

одновременно с принцем, был виконт Рочестер – презренный королевский

фаворит, чьим единственным достоинством была красота. Явная холодность моего

обращения удержала его от дерзкой фамильярности, которую я в нем

заметила, и вынудила откланяться, как только мы добрались до дому.

С каким глубоким и тайным восторгом душа моя приветствовала

Стюарта, достойного носить это имя, прославленное в веках! Принц, казалось, был в

восхищении от нового знакомства. Мягкая сдержанность моей дочери,

румянец, расцветающий все ярче на ее щеках, тихий звук ее мелодичного голоса,

когда вежливость заставляла ее отвечать принцу, под чьим оживленным

взглядом она часто потупляла глаза, являли моему ликующему сердцу все

приметы той страсти, что одна только и может искупить приносимые ею

страдания. Поток радостных впечатлений, новых для моей дочери и почти

позабытых мною, сообщил веселье и приветливость часу, который Генрих провел

у нас и после которого удалился с явным сожалением.

Из этой случайной встречи возникло знакомство, уже через несколько

дней перешедшее в дружбу. Отличая принца и вследствие присущих ему

достоинств, и в силу родственных уз, тайно связывающих меня с ним, я с

нежной радостью видела, как бережно хранит он зародившуюся в нем склонность

к моей дочери. Однако душевное благородство не позволяло ему принять на

себя обязательства, которые он не видел возможности исполнить, и потому к

ней он обращался исключительно через меня. Я же, зная, что в моей власти

доказать, что она достойна даже такого возлюбленного, положилась на

судьбу, заботясь лишь о соблюдении разумной осмотрительности.

Зная, что до сих пор Генрих общался с очень узким кругом людей, я

понимала, что, расширив этот круг, он непременно привлечет пристальное

внимание к тем, кого отметил своей благосклонностью. Дабы предупредить

злоязычные пересуды, я отвела время посещений принца для верховых прогулок

моей дочери. Его слуги, всякий раз видя, как она выезжает на прогулку,

недоумевали, что привлекает их царственного господина в слабой и больной

женщине – вдове лорда Лейстера. Секрет же состоял в простой привязанности.

Генрих с ранних лет привык встречать всяческие изъявления преданности, но

не сердечного участия, и обладал слишком большой душевной тонкостью,

чтобы не ощутить своей обделенности, не зная, как ее восполнить. Душевно

ценя то истинное уважение, что я питала к нему, находясь под впечатлением

моего ума, моих манер и моего облика, подозревая некую тайну, желая

заслужить мое доверие, он лишь с помощью собственной искренности старался

расположить меня к ответной. Медленно и постепенно решился он поведать

мне те сожаления и тревоги, от которых никого не избавят ни щедрость

природы, ни благосклонность судьбы. Он часто жаловался на опасную честь —

быть первенцем в семье, ибо это отличие стоило ему всех остальных.

Отделенный от родителей едва ли не с младенчества, окруженный корыстными

льстецами, которые стремились войти в милость к королю, пристрастно

представляя и ложно толкуя перед ним поступки сына, он вырос без любви и

заботы и видел, что те нежные чувства, на которые от рождения и он имел права,

постепенно целиком сосредоточились на том сыне, который не внушал

родителям никаких опасений. Не было недостатка и в коварных льстецах,

которые стремились подорвать его чувство сыновнего долга, указывая ему на те

слабости отца, что должны были особенно больно ранить его. Он наказал

себя за то, что поддавался впечатлению этих рассказов, полной покорностью

власти отца, но с горечью вспоминал, что теперь это – единственная связь

между ними. Я не стану этому удивляться, продолжал он, если задумаюсь о

том, что, рожденный для королевской власти, исполненный пылкого

стремления к славе, он все эти годы был скован узкими границами придворного

круга, растрачивая цвет юности, не имея ни выбора, ни друга, ни достойного

дела, – все это до той поры, когда презренный Карр соблаговолит решить, от

какого иноземного правителя принять мзду и какому фанатичному паписту

пожертвовать сыном своего господина.

Слушая, как принц Уэльский, предмет всеобщего восхищения, любимец

народа, наследник престола, щедро одаренный Небесами, поверяет мне

простые и понятные горести, омрачающие судьбу столь блистательную, как

могла я не задуматься о равенстве всех перед волею Провидения? Даже самой

низкой доле оно милостиво дарует толику счастья, даже властелина гнетет

печальным чувством неблагополучия.

Юность губительным образом склонна ярчайшим светом озарять всякое

тайное горе и изнывать под бременем, тяжесть которого удвоена

воображением. Излечить от этой наклонности может, следовательно, лишь жизненный

опыт. Я всеми силами старалась внедрить в сознание Генриха тот

единственный принцип, который разум вынес из всех моих страданий: что

благороднейшее применение, которое мы можем найти для понимания, – это обратить

его в счастье, и всякий талант, который не ведет к этой великой цели, должно

считать скорее бременем, чем благом, для его обладателя. Что ум, как и глаз,

всегда преувеличивает предмет страха или отвращения, который при

внимательном рассмотрении не вызовет иного чувства, кроме презрения. Наконец,

что ему не подобает выказывать свое отношение к ошибкам отца иначе, чем

представив безупречный пример собственной жизнью, и если он хочет

сохранить ее незапятнанной, ему следует отвратить свои склонности и устремления

от того русла, где их ждет противодействие, и направить туда, где течение их

будет свободно. Что развитие и поощрение наук одновременно заполнит пус-

тоту в его жизни, столь мучительную в юные годы, и привлечет к нему всех,

кто любит науки, тех, чье влияние остается незаметным до той поры, пока

противодействие не вызывает к жизни всей мощи их красноречия.

Принц был слишком рассудителен, чтобы не увидеть благоразумности

этого совета, слишком благороден, чтобы не оценить его искренности, но это

был язык совсем непривычный для его слуха. В свое время его, не жалея сил,

изобретательно учили править другими, но властвовать собою – этого урока

ему никто не решился преподать. Как жалела я о том, что душа, столь

податливая к руководству, с детства была неблагоразумно предоставлена самой

себе, обречена день за днем впитывать все новые предрассудки, которым

предстояло, может быть, на всю жизнь наложить отпечаток на его характер и

которые честный и умелый наставник мог бы так легко искоренить!

Принц не мог не заметить материнской осмотрительности, побуждавшей

меня отсылать дочь из дому всякий раз, как он удостаивал меня посещением,

однако это обстоятельство в течение некоторого времени, казалось, никак не

влияло на его поведение. Он довольствовался тем, что видел ее в начале или

в конце своего визита, и желание излить сердце в беседе со мной,

по-видимому, преобладало над иными стремлениями. Тем не менее глубокая

задумчивость после каждой, самой мимолетной, встречи и внезапные долгие паузы

среди самой занимательной беседы со всей очевидностью показывали, что

мысли его поглощены неким планом, до той поры таимым из гордости или

благоразумия.

Быть может, я никогда бы не отважилась заговорить на столь деликатную

тему, если бы дочь не пожаловалась мне, что она сделалась предметом

всеобщего любопытства и что сопровождающая ее свита не раз бывала неучтиво

окружена в пути и подвергнута допросам со стороны тех придворных из

свиты принца, которым не пошел во благо его пример поведения. Выехав

неожиданно вместе с нею, я убедилась, что жалоба ее небезосновательна, и

понимая, что неосторожно поставила под угрозу ее безопасность, ,я пришла к

решению скорей лишить себя удовольствия частого общения с принцем, чем

платить за него, подвергая опасности дочь. Я выразила желание, чтобы она

на время удалилась к себе, когда Генрих посетил меня в следующий раз, и

прежде, чем он оценил необычность ее присутствия в доме, я приступила к

щекотливому объяснению. Признавшись, что питаю к нему привязанность,

превзойти которую способна лишь моя любовь к дочери, я предоставила ему

самому судить, может ли оказаться чрезмерной моя забота о том, чтобы

оградить ее от недоброжелательных пересудов и оскорблений, когда она лишена

предназначенного ей природой защитника и покровителя. Благородный

Генрих, помедлив в нерешительности, внезапно собрался с духом и прервал

молчание.

– Простит ли мне леди Лейстер, – заговорил он, – мои навязчивые

визиты, которые она терпела с такой благожелательностью? Согласится ли она

стать моей поверенной в единственном обстоятельстве моей жизни, которое я

от нее скрыл? Выслушает ли она меня со снисходительностью?

Он умолк, но, прежде чем я решила, как отвечать, заговорил снова:

– С самого детства мне были привычны завлекающие взгляды

легкомысленных и прелестных созданий; под влиянием постоянных, следующих друг за

другом предложений матримониальных союзов я приучился воображать себя

старше своих лет; так удивительно ли, что сердце, от природы влюбчивое,

созрело до срока? Среди множества красавиц, стремившихся увлечь меня, я

вскоре отличил одну, которая едва не погубила мой душевный покой, мою

честь, мою невинность: я утратил бы их, не открой я для себя, что она

эгоистична и честолюбива. Надо ли говорить вам, что этой прелестной

соблазнительницей была графиня Эссекс? Тщеславясь своим влиянием на меня, она

любила повсеместно выставлять его напоказ и рано приучила меня краснеть

за свой выбор, но я не мог допустить, чтобы это продолжалось. Я принял

смелое решение вступить в борьбу с собственным сердцем и удалился сюда, дабы

подчинить его себе или умереть. Леди Эссекс, взбешенная и униженная моим

поведением, лишь укрепила меня в нем, перенеся свою привязанность на

виконта Рочестера и тем обнаружив, что никогда не любила меня. Покоренный

ее красотою, этот жалкий фаворит послушен ее малейшему капризу, а тот,

кому от рождения я обязан послушанием, потворствует всякому капризу

Рочестера. Хотя сейчас я не знаю, как именно леди Эссекс намеревается отомстить

мне, я убежден, что мщение ее зреет, и всякий день ожидаю удара, от

которого не ведаю, как защититься. При таких обстоятельствах как отважиться мне

связать ваши судьбы с моею? Как могу я просить у вас позволения на то,

чтобы предложить вашей прелестной дочери сердце, что неотлучно пребывает

рядом с нею? Мое счастье в ваших руках, сударыня. Ответьте – решитесь ли

вы рисковать своим счастьем, дабы способствовать моему?

Это прямое и искреннее признание принца в своем заблуждении и в

привязанности к моей дочери отвечало первейшему и заветнейшему желанию

моего сердца, которое раскрылось навстречу высокородному юноше, и я

торжественно поклялась без сожалений разделить любые невзгоды, которые могут

воспоследовать из союза, столь дорогого моему сердцу. В душе я не

преминула с радостью отметить, что по праву рождения моя Мария достойна даже

такой чести.

Чтобы скрепить наше взаимное доверие и убедить принца, что нынешний

его выбор разумен, я решилась открыть ему тайну, столь долго, столь

мучительно хранимую, и рассказала историю своей жизни. Сейчас, возвращаясь к

этим волнующим и горестным событиям, я сама ощущала их таковыми, лишь

встречая его пылкое и великодушное сочувствие, ибо моя душа всецело была

во власти светлой и радостной надежды на будущее, которую он подарил

мне.

Принц Уэльский с радостью признал наше родство. В подтверждение

своего рассказа я представила ему давно хранимые свидетельства, в изучение

которых он погрузился в безмолвном благоговении. Затем, устремив на меня

взор, все еще исполненный этого возвышенного чувства, он произнес слова,

вырвавшиеся из самой глубины сердца:

– Кто мог бы предположить, что такая беспримерная стойкость может

обитать в теле столь хрупком и слабом? Пусть же невзгоды, которые вы,

ставшая мне более чем матерью, неизгладимо запечатлели в моей памяти, будут

последними в вашей жизни! Пусть Тот, кто вложил в мою душу восторг и

преклонение перед очарованием вашей дочери и вашими несравненными

достоинствами, позволит стоящему перед вами юноше возместить вашему

сердцу все то, что оно должно было унаследовать, все то, что было им утрачено.

Счастлив будет миг, когда с ангельским обликом вашей матери я своею

властью соединю ее имя, и миг этот, о, самая высокочтимая из женщин, в

будущем непременно настанет!

Слушая эти ободряющие предсказания, я почти верила, что они

осуществятся. Нераскрывшийся цветок твоей юности, о царственный Генрих, хранил

в себе все обещания, способные наполнить сердце теплом и радостью: мое

сердце тотчас все свои желания сосредоточило на тебе и моей дочери, в

единой надежде столь славного союза найдя защиту от страданий и скорби.

Более мне нечего было таить от принца и, приведя мою вспыхнувшую от

смущения Марию, я представила ее царственному кузену, а он доверил свою

незапятнанную душу руке, над которой склонился с таким изяществом. В

порыве чистого восторга, овладевшего моей душой, я забыла весь мир. Я взяла

их соединенные руки, столь дорогие мне, столь любимые мною, прижала к

груди и, чувствуя, что от безграничного блаженства силы покидают меня,

удалилась, чтобы овладеть собой. Бродя по берегу Темзы, я подняла полные

слез глаза к небесам и призвала блаженные души моей матери, сестры и

лорда Лейстера разделить со мной радость совершившегося события, которое

обещает положить конец гонениям, преследовавшим мою семью, счастливо

соединив две молодые ветви ее. Блаженный покой сменил радостное

волнение моей души, и я смогла с подобающим моему характеру достоинством

вернуться к юным влюбленным.

Положение, в котором мы находились, делало нас еще ближе принцу,

постоянно напоминая ему, как тесно связано его и наше благополучие.

Казалось, с каждым часом мы сближались все более, Генрих говорил со мной с

сыновней откровенностью, умоляя меня не предпринимать ни единого шага,

который позволил бы заподозрить истину моего рождения или тайну союза,

возникшего между нами, до той поры, пока он не взвесит и не обдумает всех

возможных последствий. Чтобы обмануть бдительность соглядатаев,

которыми и он, и мы были окружены, принц предложил приходить по вечерам через

свой сад в наш, если я соглашусь позволить ему некоторое время

пользоваться этой дорогой, чтобы незамеченным проникать в наш дом. Положение мое

и дочери было столь деликатно, что требовало строжайшей

осмотрительности, но я понимала, что все иные способы принимать у себя принца были бы не

менее сомнительны и более опасны, и согласилась на его предложение. Я

согласилась и на то, чтобы один из джентльменов его свиты, сэр Дэвид Мэррей,

был посвящен в тайну нашего сближения – но не причины и не степени его.

Тогда как все мои мысли были поглощены этим значительным событием,

сердце обратилось с заново пробудившимся интересом к мирским делам. Я

теперь стремилась вполне представить себе характеры короля, королевы,

виконта Рочестера и всех тех, кто был в силах или вправе вмешаться в столь

решающий поворот событий. Я изучала, обдумывала, взвешивала каждое

обстоятельство. Скоро я обнаружила, что в королевской семье царит разлад:

властная королева, не имея сил оторвать мужа от фаворитов, а сына – от его

обязанностей, презирала одного и держала в небрежении другого, целиком

замкнувшись в узком придворном кругу собственных ставленников, с их

помощью балуя младшего сына, потакая ему во всем и добившись почти полного

отчуждения между братьями. Их красавица сестра, соединившая в себе

чары Марии с твердостью духа Елизаветы, одна только и привлекала немногих

истинно достойных людей к королевскому двору. Генрих часто со щедрой

хвалою отзывался о сестре, и поскольку она была единственной из всей

семьи, о ком он говорил охотно, я, естественно, заключила, что лишь она

одна своими выдающимися достоинствами заслужила это отличие. Король

Иаков, который взошел на престол при более благоприятных для себя

обстоятельствах, чем почти все предшествовавшие английские монархи, правил

уже достаточно долго, чтобы утратить любовь народа. Являясь людям

поочередно то педантом, то шутом, он в своей напыщенной серьезности был еще

отвратительнее, чем в своей фривольности. Повинуясь своему весьма

странному и несообразному пристрастию, он постоянно доверял бразды правления

очередному красавцу фавориту, с готовностью идя на постыдные уступки во

всех важных областях, лишь бы сохранить смехотворное подобие власти в

часы, когда предавался праздности и излишествам. От слабого и

непоследовательного короля и его развращенных министров все мудрые, образованные и

добродетельные люди постепенно отступились и издали, в тишине и

безвестности, наблюдали, как подрастает достойный принц, обещая в будущем

возродить славу своих предков и честь королевства, которым ему суждено было

править. Юноша восемнадцати лет, способный соединить душевную чистоту

этого возраста с проницательным умом возраста зрелого, был явлением

поистине необычайным и потому вызывал к себе или безграничную любовь, или

ненависть. В то время как все жители королевства боготворили принца,

жалкие фавориты его отца неизменно питали к нему ненависть.

Вступить в брак и тем избавить себя от злоумышлении Рочестера было

желанием Генриха, вступить в брак без ведома отца – его невольным выбором.

Однако, глубоко чувствуя бремя неволи, налагаемое его саном, он

противился всем искушениям со стороны красавиц менее высокородных. Но, узнав

мою историю, он увидел – или вообразил, что увидел, – в моей дочери жену,

предназначенную ему Небом: ни одного справедливого возражения нельзя

было выдвинуть против нее – она рождена была, чтобы дать счастье его

сердцу и честь его имени. И хотя отец его отказался знать правду о моем

происхождении, Генрих не сомневался, что сумеет убедить в ней всех, когда

оглашение брака придаст моему рассказу достоверность, подтверждаемую самим

решением принца.

По его мнению, успех зависел единственно от того, сумеем ли мы скрыть

замысел этого союза до той поры, пока он сможет осуществиться. Если же о

намерении станет известно до заключения брака, то будут, несомненно,

приняты самые крайние меры, дабы насильственно разлучить нас. Однако

сейчас, пока шли официальные переговоры о браке его сестры с иностранным

принцем, он не мог сам заключить столь важный и значительный союз, не

оскорбив отца, не вызвав презрительного неудовольствия нации, не причинив

обиды правителю из далекой страны. Вследствие этого мы порешили

дождаться, когда проект королевских министров, подобно многим другим

таким же, дискредитирует себя, и воспользоваться моментом, чтобы заключить

и обнародовать брак, который должен был положить конец всем нашим

опасениям и осуществить все наши надежды.

В эти дни я с огорчением замечала, как крайняя робость характера моей

дочери пересиливает живость, присущую ее возрасту, и смутными

предчувствиями омрачает те минуты, которые под влиянием любви и надежды могли

бы быть счастливыми. Принца Уэльского отличала мужественная твердость,

с которой он всегда разумно и трезво оценивал предстоящее испытание, а

затем спокойно встречал его лицом к лицу. Я желала дать столь благородной

душе безупречную подругу и, с беспокойством глядя в будущее, порой

думала, что может настать день, когда робкое сердце моей Марии будет трепетать

в беспричинной тревоге рядом с сердцем правителя, обремененного

множеством забот и стремящегося на время забыть о них в ее обществе. Но я видела,

что все мои ласковые предостережения привели лишь к тому, что дочь стала

скрывать в сердце своем все те чувства и переживания, которые я так много

лет была счастлива разделять с нею.

Наступила осень – время обычных королевских поездок по стране. Принц

не мог уклониться от обязанности сопровождать Отца, но медлил с отъездом.

Пробыв в нашем обществе один лишний день, он поспешил догонять короля,

которого должен был принимать в Вудстоке. Оттуда он написал мне, жалуясь

на усталость и апатию, но с обычной для него трогательной зг бот ой извещая

о том, что ведет переговоры о покупке замка Кенильворт в надежде, что там

для меня вновь наступят золотые дни, подобные тем, память о которых до

сих пор была мне отрадна.

Увы, дни, что он озарил собою, быстро приближались к концу! В первый

же визит, который он нанес мне по возвращении, меня до глубины души

поразила перемена в его наружности – непостижимо было, как мог он так

похудеть и побледнеть за столь краткий промежуток времени. Вся его радость,

выказанная при встрече, не в силах была убедить меня, что он весел и

благополучен, но, видя, что он уклоняется от моих вопросов, и опасаясь тревожить

его без нужды, я постаралась подавить в себе материнскую тревогу, которую

все его заверения, что он здоров и счастлив, не могли рассеять. Я видела, что

та же мысль не дает покоя моей дочери: хотя она ничего не говорила, мне

было очевидно, что она часто плачет, оставаясь одна.

Вечера сделались слишком короткими и сырыми, и я не могла более допу-

стить вечерних посещений принца. Я готова была скорее подвергнуть себя

любой опасности, открыто принимая его, чем рисковать его здоровьем из

неразумной осторожности. Увы, забота моя была тщетной. Стремительное

разрушение здоровья принца Генриха становилось очевидным даже для

стороннего взгляда. Его прекрасные глаза, некогда полные огня, теперь выражали

лишь печальную усталость; юное лицо, которому каждый день должен был

бы прибавлять яркости румянца, становилось все бледнее и изможденнее. Он

уже не мог скрыть, что болен. Ах, это терзало мою душу! Мне было горько

при мысли, что бесценный предмет заботы – его здоровье – был доверен

слугам (какие бы звания они ни носили), а не матери, не сестре: то, что

почиталось первейшей и естественнейшей обязанностью во всех сословиях, было, по-

видимому, несовместимо с королевским достоинством. О Генрих, бесконечно

дорогой юноша! Даже сейчас я готова винить себя за то, что не оказалась

более достойной того нежного имени, которым твоя сыновняя привязанность

так часто одаряла меня, и не презрела ради тебя все условности. Рабы

всевластного обычая, мы слишком часто подчиняем свои действия суждениям