Текст книги "Убежище, или Повесть иных времен"

Автор книги: София Ли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 33 страниц)

рождении и неопределенной судьбе. Слезы, вызванные нежными и

трогательными чувствами, казалось, падали из моих глаз прямо в его сердце. Его

прекрасные глаза светились великодушным сочувствием, обещая утешение.

Внезапный шум заставил нас поспешно расстаться. Едва мы успели

вернуться в комнату, освященную памятью о миссис Марлоу, как перед нами

предстал отец Энтони. К природной суровости его вида прибавилось

выражение новой скорби. Опустившись в кресло, он долго хранил молчание, которое

из страха, что он проникнет в нашу тайну, я не решалась прервать.

Невозможно описать мое смятение: бледность и румянец сменялись на моих щеках,

я не в силах была поднять глаза на сестру, которая, привыкнув любить и

чтить меня, сжимала мою руку, словно находя в том надежную защиту.

– Несчастные дети! – промолвил отец Энтони с тяжелым вздохом. —

Провидение завершило круг бедственных обстоятельств, при которых вы

появились на свет. Вам суждено столь же длительное заточение, как вашей короле-

ве-матери; у вас есть лишь печальное преимущество выбора. Лорд Скруп

скончался в тюремном заточении и в бесчестье, которыми Елизавета

вознаградила его. Все его земли, титулы, самое место, на котором вы стоите,

отошли в собственность дальнему родственнику. Перед вами – лишь

единственный друг, дряхлый, беспомощный, с каждым днем клонящийся все ближе к

могиле, мысль о которой лишь из-за вас ему тягостна. Быть может, еще

настанет время, когда правами вашей матери будут обеспечены ваши права; до тех

пор все, что я могу сделать, – это тайно переправить вас во Францию под

покровительство семьи Гизов. Их осмотрительность, равно как гордость,

скорее всего побудят их укрыть вас в монастыре.

От мысли об ужасном выборе, заключенном в этих словах, кровь застыла

у меня в жилах и сердце замерло: сделаться изгнанницей из Англии, забыть

лорда Лейстера, быть забытой им, быть отданной на муку в семью Гизов и,

быть может, тиранически заточенной ими в монастырь, сделаться

клятвопреступницей и обманщицей, посвятив себя Богу, когда в сердце царит земной

образ. Все доводы и увещевания, к которым прибег отец Энтони в своей

долгой речи, были потеряны для меня: я видела лишь, как движутся его губы, а

сама в слезах оспаривала перед Небесами правоту его слов. Когда он покинул

нас, было слишком поздно еще раз встретиться с лордом Лейстером. Я

провела ночь в такой тоске, которую никакое время не сотрет в моей памяти, и

утром, не освежив себя ни сном, ни сменой наряда, предстала перед милордом

более похожая на привидение, чем на саму себя. Он взял мою руку и, лишь

взглядом выразив свое удивление, поцеловал ее в нежном молчании. Я не

смела поднять на него глаз, и слезы, стекая из-под опущенных век, падали на

наши соединенные руки. О, как много совершилось в эту минуту молчания!

Мне казалось, я поняла все, что желала понять, и я впервые вздохнула

свободно. Эллинор, которую, в отличие от меня, не удерживали тонкие

соображения деликатности, тотчас сообщила ему об уготованной нам участи и о

своем отвращении к ней. То, как он горячо принял к сердцу наши заботы,

выказало нечто большее, чем дружеский интерес. Он многократно заверил

Эллинор в своем уважении и привязанности. Мне он не сказал ни слова, но дрожь

его руки, все еще удерживавшей мою, была признанием того различия,

которое он делал между нами. Луч радости снова озарил мою душу: в эту минуту

мне верилось, что я снесу любые удары судьбы. Нет, говорила я себе, он

никогда не забудет меня, в каком бы дальнем уединении я ни оказалась скрыта

от него. Это унылое Убежище и дочери Марии в их простых нарядах, с их

безыскусными манерами затмят для него всю роскошь двора, все дары

Елизаветы. В оставшиеся дни его пребывания у нас тихий восторг, не порождаемый и

не выразимый словами, равно наполнял его и меня, сменив беседой глаз и

сердец словесные беседы, и ничто, казалось, не было так далеко от наших

мыслей, как слова, которые мы обращали друг к другу. Так продолжалось,

пока милорд не объявил, что не станет злоупотреблять нашим

гостеприимством долее, чем до следующего утра. Вздох сопровождал эти слова, и мой

вздох был единственным ответом. Эллинор, которая в своем обращении с

ним отличалась свободной непринужденностью человека, чей сердечный

интерес не затронут, убеждала его не спешить покинуть столь надежное

убежище. Он ответил, что охотно остался бы здесь с нами навсегда, если бы не

надеялся вскоре навестить наше жилище более подобающим образом. Оборвав

свою речь с видом нерешительным и смущенным, ясно показывающим, что

он сказал отнюдь не все, что намеревался, и помолчав несколько мгновений,

он продолжал:

– Простите, милые дамы, мое, быть может, слишком настойчивое

дружеское участие. Но так как вы лишились и данного вам природой защитника, и

ваших справедливых надежд, могу ли я просить вас о великой милости?

Повремените решать ваше будущее до той поры, пока я не смогу предстать

перед вами с честью. Мне должно уделить некоторое время восстановлению

своего честного имени, ибо как осмелюсь я притязать на участие в судьбе

прекрасных дочерей королевы Марии, пока надо мной тяготеет позорное

обвинение?

Он еще не кончил говорить, как вдруг послышался кашель отца Энтони.

Эллинор едва успела вывести милорда в одну дверь, когда в другой

показался наш опекун, пришедший проведать Алису, жизнь которой неотвратимо

угасала под бременем усталости и горя, в которые ее повергла утрата

любимой госпожи. Воспользовавшись новообретенным искусством притворства, я

раскрыла первую попавшуюся книгу и сделала вид, что поглощена чтением,

не замечая его, пока он не остановился у меня за спиной. При звуке его голоса

я поднялась в непритворном смятении и, как обычно, пошла впереди него в

комнату Алисы, как вдруг он поспешно окликнул меня и, указывая на пол,

попросил подать ему лежащий там предмет. Невозможно описать словами

чувства, охватившие меня, когда я увидела, что то был портрет Елизаветы,

который граф обронил, поспешно выходя из комнаты. Вместо того, чтобы

повиноваться приказанию, я схватила портрет и попыталась спрятать его на

груди, но отец Энтони силой вырвал его у меня из рук и в лице моем прочел

половину разгадки. Имя и дата на портрете не оставляли сомнения в том, кому

он принадлежал; оставалось лишь узнать, как он попал ко мне. Не имея сил

прибегнуть к женским хитростям и уловкам, едва оправившись от страха и

слез, я сбивчиво и бессвязно рассказала обо всем случившемся. Со своей

неизменной суровостью отец Энтони осыпал меня упреками.

– Легкомысленная девушка! – восклицал он. – Как не удержала тебя

обыкновенная осмотрительность?! Святая, которую я не устану оплакивать,

заживо похоронила себя здесь, оберегая тайну. И вот – едва прах ее

упокоился в земле, как тайна раскрыта по прихоти ребяческого любопытства! Как

можно довериться фавориту Елизаветы? Цель его несомненна – лестью

расположить к себе тех, в чьих руках сейчас находится его жизнь, а потом

выдать их и возвыситься, тайно и окончательно сгубив род Стюартов.

Осторожность требует, чтобы мы обезопасили себя, оставив его здесь навсегда.

– Лучше я погибну на плахе, где кончил дни свои мой отец! – вскричала я

в порыве любви и скорби. – Позволь мне, о Господи, скорее принять мучения

за грехи человеческие, чем стать их соучастницей! Как! Неужто мы будем

бесчеловечнее убийц, от которых его спасли? Простите, отец Энтони, —

продолжала я, успокаиваясь, – но вам неизвестны ни жизнь, ни сердце лорда

Лейстера. Он не только далек от предательства, но желает стать нашим

покровителем и защитником.

– Да, как волк при ягнятах, – язвительно возразил отец Энтони. – Кто,

кто способен по доброй воле взять на себя заботу – руководить молодыми

жизнями? Несчастное дитя, – продолжал он, – неужто вместе с чертами

матери ты унаследовала ее недостатки? Безвольная слабость, подобная твоей,

подорвала ее моральные устои, оставила на ее жизни пятно, которое время не

может стереть. Но если ты не можешь быть более добродетельной, чем она,

будь, по крайней мере, более осмотрительна.

– Довольно, отец Энтони! – воскликнула я с гордым достоинством, и,

пораженный, он умолк. – Не губите доброго намерения ваших поступков

предположением, против которого восстает душа моя. Никогда не позволю я себе

сказать слово в осуждение моей матери, но еще менее позволю я себе

заслужить осуждение постороннего мне человека. Возможно, я совершила ошибку,

но совершила ее по невинности, и никогда в жизни моей не было более

благородной цели, чем спасти жизнь лорду Лейстеру.

Нет ничего опаснее, чем судить юную великодушную натуру слишком

сурово: она тогда мгновенно замыкается в себе и восстает против подозрений,

которые полагает незаслуженными. Потрясенная высказанными им

сомнениями, я вдруг ясно осознала, не испытывая при этом стыда, пристрастие, в

котором едва ли прежде осмелилась бы признаться себе.

Убедившись по моему поведению, что утратил былое влияние на меня,

отец Энтони приказал Эллинор привести к нему лорда Лейстера и пожелал

говорить с ним наедине. Я удалилась, хотя и неохотно, не желая

окончательно раздосадовать его. Зная, как несправедливы могут быть люди, я опасалась,

что он может оскорбить лорда Лейстера, а тот, не различив правого и

виноватого, навсегда отвернется от нас. Разве не враждуют часто целые семьи – и

даже передают вражду из поколения в поколение?

Их разговор длился целых два часа, я считала минуты в мучительном

ожидании. Наконец отец Энтони вошел в комнату и, отослав Эллинор

занимать лорда Лейстера, попросил меня собраться с мыслями и выслушать его.

– Как ни оскорбительны могут показаться тебе мои подозрения, молодая

особа, – сказал он, – я осмелюсь предположить, что больше знаю свет,

проведя в нем молодость, чем ты, почти не покидавшая этих стен. И лучше было

бы, если бы ты их никогда не покидала. Если я скажу тебе, что вельможа,

которого вы спасли, просит твоей руки, ты станешь тешить себя

всевозможными романтическими выдумками и вообразишь, что им руководит любовь,

столь же безоглядная, как твоя. Может быть, это отчасти так, а может быть —

он вспомнил, что твоя мать – ближайшая наследница английской короны,

что она может умереть в тюрьме, что всегдашняя неприязнь англичан к

правителям-иноземцам может возобладать над правами твоего брата Иакова, и

тогда граф Лейстер удовлетворит свое честолюбие благодаря предпочтению,

которое будет отдано тебе. Суровая необходимость, вызванная тем

неограниченным доверием, с которым ты посвятила его в свои интересы, делает для

меня излишним перечислять все те веские возражения, которые я мог бы

привести против тбоего союза с ним. Недавняя утрата жены, как я понимаю,

делает возможным его брак с тобой. Ты не оставила себе иной возможности,

кроме как выйти за него замуж, и я не дам согласия на его отъезд из этого

убежища, пока контракты, которые я сам продиктую, не будут торжественно

подписаны и брак не будет заключен по всем правилам.

Вообразите, сударыня, что чувствовала я во время этой речи. О, отец

Энтони, так ваше суровое повеление было вестью о счастье? В один миг из

бездны отчаяния вознестись на вершину блаженства! Узнать, что благородный

Лейстер готов еще раз пожертвовать своей безопасностью ради любви, еще

раз рисковать опалой, из которой он пока не возвращен, возвысить меня из

полной безвестности, ах, возвысить до себя – выше трона моих предков!

Сладостная надежда когда-нибудь вознаградить его нежность ко мне,

порожденная речью отца Энтони, только и запомнилась мне из всего сказанного

им. Короны и скипетры, эти игрушки в руках любви, являлись мне в

воображении, и слезы счастья текли по моим пылающим щекам, а я повторяла про

себя слова Миранды: «Как я глупа, я слезы лью от счастья».

Рассудив и обдумав все обстоятельства, отец Энтони немного смягчился:

он увидел, что вскоре освободится от бремени опеки над нами, которую его

иссякшее состояние и преклонные годы делали непосильной. Любезный и

обаятельный Лейстер присоединился к нам, и мы, избавившись от гнетущих

тревог, провели вечер, исполненный столь утонченного очарования, что, если

бы мне дозволено было пережить заново один вечер в моей жизни, я выбрала

бы этот как самый счастливый.

Честь и интересы милорда требовали его возвращения ко двору, и отец

Энтони, должным образом подготовив брачные контракты, настаивал на

моем согласии. Его требования и желания лорда Лейстера в сочетании с этими

вескими причинами одержали верх над моими представлениями о декоруме,

и брак был заключен, к полному удовлетворению всех присутствующих.

Крайняя необычность положения одна только и могла оправдать такую

брачную церемонию, но я была рождена, чтобы повиноваться. По природе

своей я была тиха и кротка и свои несбывшиеся желания оплакивала

безмолвно. Как только первый порыв счастья сменился раздумьем, мысли о

матери стали все чаще приходить мне на ум. Лишенное ее родительского

присутствия, более того – лишенное ее согласия, мое свадебное торжество

утратило половину своей священной значительности. Я горестно сравнивала ее

судьбу с моей: долгое заточение подорвало ее здоровье, и душа ее утратила

надежду на освобождение, я же, хотя и заточена в более тесных пределах,

обладаю здесь всем, в чем может возникнуть нужда, и согласилась бы

оставаться здесь всегда.

Но честь и благополучие милорда требовали иного. Наш слуга Джеймс

тотчас по окончании свадьбы отправился в замок Кенильворт, который, как

он сообщил, воротясь, находился в руках верных арендаторов, сумевших, из

всех слуг, удержать лишь даму Марджери. Презренное орудие своих

бесчеловечных повелителей, она более страшилась мысли о позорной смерти, чем

сознания совершенного ею преступления, и попыталась окончить свои дни с

помощью остатков снадобья, которое приготовила для своего господина, но

была изобличена, дав тем самым еще одно подтверждение своей вины. В страхе

и отчаянии она исхитрилась ночью удавиться. С ее смертью милорд утратил

одно из доказательств своей невиновности. Его присутствие при дворе стало

настоятельно необходимым. Семья Линерик, получив известие о

прискорбной гибели брата и сестры от слуг-ирландцев, их соучастников в

преступлении, увезла трупы якобы для того, чтобы предать земле, но все еще хранила

их на попечении лекарей, не зная, что предпринять.

Разделив судьбу моего возлюбленного, я не находила покоя даже в его

объятиях: непрестанными увещеваниями я побуждала его к отъезду,

решительно отказываясь сопровождать его, и, хотя из любви ко мне он уговаривал

меня ехать вместе с ним, рассудок подсказывал все опасности такого

решения. Могла ли Елизавета, разгневанная его женитьбой на равной, простить

его, когда он кровно породнился с ней, а как смогли бы мы сохранить тайну,

которую ему с первого взгляда выдали черты моего лица? Не имея иных

желаний, кроме желания провести жизнь рядом с ним, я не нуждалась ни в чьем

более признании и почитании и не прельщалась честью носить титул,

который был дорог мне лишь тем, что принадлежал ему.

Глубокая неприязнь, с которой я была приучена относиться к ныне

правящей королеве, возможно, повлияла на мои решения. Прежде чем отдать руку

лорду Лейстеру, я взяла с него слово, что он никогда не повезет меня ко

двору. Он с готовностью обещал мне это, так как моя просьба отвечала его

намерениям. Скажу более – в этом счастливом союзе любое возникшее у меня

желание, казалось, готово было исполниться. Для своей дорогой матери (о

которой я думала непрестанно, хотя, решая свою судьбу, не могла просить ни ее

совета, ни согласия) я обрела друга в лице фаворита ее несправедливой

соперницы. Я надеялась, что сумею убедить графа приложить усилия к ее

спасению, и мысленно видела себя у ног матери, счастливую тем, что

способствовала ее освобождению. Увы, сударыня, как можно существовать без этих

неясных воображаемых радостей? Все наши действительные удовольствия

неизмеримо уступают им, так как горести, предшествующие и последующие,

побуждают разум вносить в них поправки. Но фантазия, могучая фантазия,

черпает новые силы в каждом разочаровании, и из пепла умирающей

надежды, подобно Фениксу, восстает новая.

Спустя неделю после свадьбы лорд Лейстер отправился ко двору,

пообещав вскоре вернуться и препроводить меня в Кенильворт, где, как он решил,

я поселюсь вместе с Эллинор. Он менее полагался на благосклонность

Елизаветы, чем на свою правоту перед законом, и отнюдь не намеревался

уклониться от суда, на котором, как он был уверен, невиновность его обнаружится со

всей очевидностью. Он, однако, жалел о необходимости убедить королеву в

том, что обманул ее доверие ради самой недостойной из женщин.

С его отъездом для меня началась жизнь в миру. До сих пор я скорее

глядела на мир, чем жила в нем. Теперь я почувствовала все его тревоги, все

мучительные последствия его нежнейших уз. Поведать ли вам, сударыня, все,

что происходило в сердце моем? Несмотря на полученное мною

доказательство его безграничной любви, я не могла убедить себя в том, что лорд Лей-

стер вернется. Если королева, видя, что он вновь свободен, научившись —

утратив – ценить его, решится взять его в супруги, как может соперничать с

королевской короной бедная девушка, уже принадлежащая ему, оставленная

им в уединении, куда даже весть о его неверности дойдет нескоро? Где может

она надеяться найти справедливость, если повелительница, призванная

блюсти справедливость, сочтет выгодным для себя признать ее неправой? Вся во

власти этого грозного призрака, я несколько дней кряду предавалась

отчаянию столь же безумному, сколь и моя любовь. Эта фантазия сменилась

другой, не менее мучительной. Что, если благосклонность к нему королевы

угасла в его отсутствие, что, если, оскорбленная неповиновением и причиной

этого неповиновения, она примкнула к его недругам? Меня более убеждал он

сам, чем его доказательства, и я опасалась, что он может быть осужден как

преступник, будучи на самом деле жертвой преступления.

Одно из этих предположений было несправедливо по отношению к

королеве, другое – к моему дорогому мужу, и отец Энтони рассеял оба, принеся

мне несколько писем. Я с радостью узнала, что королева приняла лорда Лей-

стера благожелательно, что семейство Линерик, убедившись в его

невиновности, не пожелало вызывать его в суд, дабы он не оказался вынужден сделать

публичным достоянием позорный замысел своей покойной жены. И теперь

ему надлежало соблюдать осторожность лишь в одном: скрывать нынешний

брак более тщательно, чем предыдущий. Поэтому ему придется на некоторое

время отложить встречу со мной – его немедленный отъезд побудил бы

любопытных доискиваться причины.

Мои сомнения исчезли при этих доказательствах его заботы и внимания.

Теперь мне надо было только преодолеть невольную ненависть, возникшую

во мне к нашему Убежищу. Я бродила по его комнатам, нигде не находя себе

покоя. Мыслями я следовала за своим возлюбленным к королевскому двору,

и уединение и тишина, в которых я жила, становились мне все более

отвратительны. Я дивилась самообладанию сестры и завидовала ее спокойствию,

которого я, даже если бы мне было дано вернуться в незамужнее состояние, не

сумела бы вновь обрести.

Наконец настал счастливый час, когда я должна была покинуть свое

уединенное жилище. Лорд Лейстер составил план вместе со мной. В тайну были

посвящены только Ле Валь и еще один слуга. Для всех остальных мы были

две молодые девицы, получившие образование в монастыре, которые, не

чувствуя призвания к монашеству, с согласия и позволения своих друзей,

приехали в замок, чтобы украсить одинокий досуг лорда Лейстера своими музыкаль-

ными талантами. Такой рассказ был бы не лишен достоверности, так как у

меня был прекрасный голос и благодаря стараниям и вкусу миссис Марлоу я

научилась в совершенстве владеть им. Эллинор была лишена этого дара, но она

с таким тонким изяществом играла на лютне, что в наших музыкальных

занятиях мы стали необходимы друг другу. Никогда я не пела так хорошо, как в ее

сопровождении, а она привыкла настраивать лютню по моему голосу, поэтому,

музицируя в одиночку, каждая из нас ощущала неполноту удовольствия.

Любовь лорда Лейстера к музыке, знатоком и ценителем которой он был,

сообщала всему замыслу полное правдоподобие. Некогда он заплатил

значительную сумму за то, чтобы обучить этому искусству двух дочерей своего

управляющего, и молодые женщины привыкли к мысли, что их число со временем

увеличится. Время, которое Ле Валь провел в Убежище, готовя наш отъезд,

казалось вполне достаточным для поездки в монастырь и обратно. Лорд Лей-

стер приезжал несколько раз, чтобы распорядиться приготовлениями, а также

чтобы подбодрить и развеселить нас рассказами о том, как его заботами для

нас приготовлены красивые и просторные помещения. В Убежище, до той

поры спокойном и утомительно тихом, царили спешка и суета. Портреты были

вынуты из рам и через келью отца Энтони отправлены в Кенильворт. По

какой странной прихоти любая вещь кажется дорогой нашему сердцу в ту

минуту, когда мы знаем, что должны утратить ее? Мои глаза невольно наполнились

слезами, когда наступил час отъезда. Знакомая с миром не более, чем

младенец, только что появившийся на свет, как могла надеяться я прожить в нем

годы, такие же безмятежно спокойные, как те, что провела в Убежище? Долгая

привычка облекает места очарованием, вернее сказать, это делают

населяющие их люди, мне казалось, что, покидая место, где был предан земле прах

миссис Марлоу, я расстаюсь и с памятью о ней: все вокруг меня было отмечено

какой-либо высокой мыслью или благородным чувством этой прекрасной

женщины. Но я была несправедлива к себе, ибо в сердце своем я пронесла сквозь

все превратности жизни ее возвышенный образ, и только смерть сотрет его.

Расставание с теми, кого любишь, – одно из самых мучительных

испытаний жизни человеческой, но что может делать мучительным расставание с

теми, кого мы не любим? Миг расставания, подобно смерти, стирает в памяти

все неприятности, причиненные ими, и оставляет воспоминания лишь о

добрых поступках. Мы мало теряли, расставаясь с отцом Энтони, но разве мог

он забыть, что теряет в нас? Его преклонные годы и слабое здоровье

требовали внимания к нему людей, движимых чувством уважения, а старания и

заботы, которые он вложил в наше обучение, несомненно, давали ему право на

нашу почтительную признательность. Я испытывала к нему более теплое

чувство, чем сестра, ибо он способствовал моему счастью. Я присоединила свой

голос к уговорам великодушного лорда Лейстера, убеждавшего его поселиться

уединенно в Кенильворте. Но отец Энтони, хотя, казалось, и был глубоко

тронут прощанием с нами, остался тверд в своем решении окончить дни там, где

скончалась его сестра. Джеймс оставался прислуживать ему, й Алису,

больную и немощную, перенесли в карету, увозившую нас.

С собой из Убежища мы не брали ничего, кроме своих украшений,

оставив в нем всю мебель для тех несчастных, которых отец Энтони в будущем

может счесть возможным приютить там.

В вечерних сумерках мы подъехали к замку Кенильворт, где были

встречены женой управляющего и ее дочерьми. Не ведая о разнице в нашем

положении, они обращались с нами как с молодыми особами, надеявшимися

получить от щедрот их господина приличное содержание. Я, хотя и согласилась

играть эту роль, была неприятно поражена вольностью их обращения. Я

могла бы снизойти до них, но оскорбилась тем, что они пытаются возвыситься до

меня. Однако я быстро овладела собой. «Так нужно лорду Лейстеру, и я

приму это с радостью» – таков был мой неизменный довод, обращенный к себе.

Миссис Харт (так звали жену управляющего) хвастливо разглагольствовала о

своем господине, его характере, его качествах, его великолепии, назойливо

привлекая наше внимание к разнообразным украшениям галереи и комнат, и

поминутно оглядывалась на нас, самодовольно ожидая увидеть

подобострастный восторг и удивление людей, непривычных к роскоши. Равнодушие, с

которым мы смотрели на окружающую обстановку, оскорбляло ее чувство

собственной значительности; она неприязненно замкнулась в себе и остаток

вечера провела в холодном и надменном молчании. Ее дочери, не более

приветливые, чем она, мрачно оглядывали наши платья и перешептывались между

собой, исключив нас из общего разговора.

Так я вступила в дом, где вправе была стать хозяйкой. Сердце мое

сжалось. Мне стало казаться, что я уже низведена до положения прислуги, что

лорд Лейстер пренебрег мной. Непривычная к соблюдению

предосторожностей, необходимых для сохранения тайны, я желала, чтобы он при встрече

принял меня в свои объятия. Я взглянула в глаза Эллинор, боясь прочесть в

них упрек в том, что невольно подвергла унижению дочь королевы

Шотландии, но моя милая сестра, из деликатности не желая усиливать мое душевное

смятение, сохранила свой веселый и приветливый тон и применилась к

обществу тех людей, с которыми ее свела судьба.

Под предлогом моей усталости и нездоровья мы попросили проводить нас

в отведенные нам комнаты. Я, возможно, и подивилась бы великолепию их

убранства, если бы прежде мне не довелось видеть комнаты ничуть не хуже.

Как только мы остались наедине с Эллинор, я дала волю слезам, которые до

той минуты сдерживала с трудом. Укрывшись в объятиях сестры, я вдруг

услышала голос лорда Лейстера, и он вернул меня к действительности.

Я мгновенно осушила глаза, не желая укорять его своими слезами. Он вошел

через потайную дверь, и мое горе тотчас сменилось радостью, ибо других

чувств я никогда не испытывала в его присутствии. В великодушной

заботливости, с которой он просил прощения за прием, оказанный нам и

вынужденный необходимостью блюсти тайну, было столько утонченной вежливости,

пылкости и нежности, что сердце мое смирило свою гордость и исполнилось

любви и благодарности.

Мы пожелали моей сестре доброй ночи и, пройдя темный коридор, протя-

нувшийся во всю длину главной галереи, вступили в апартаменты лорда Лей-

стера, равных которым я никогда не видела. Он обладал возвышенным умом,

огромным богатством и изысканным вкусом. Его усилиями

усовершенствовался и украсился этот старинный замок, подаренный Елизаветой: тщательно

выбранное местоположение, стройная архитектура, превосходная мебель

делали его непревзойденным образцом для тысяч других замков. Украшения,

распределенные между покоями всего замка, в комнатах лорда Лейстера

были соединены в гармоническое целое, и он дал мне новое доказательство

внимания, неотделимого от истинной любви: в убранстве своих комнат он не

упустил ничего, что когда-либо вызвало мою похвалу. Ах, сударыня, сколь

могущественны мелочи, утонченно льстящие нежному сердцу и дарящие ему

высочайшие радости!

Часть II

Сообщение между нашими покоями происходило в глубочайшей

тайне от всех слуг, кроме Ле Валя и Уильямса, слугами

милорда, в чьей преданности, проверенной недавними событиями, он

был совершенно убежден. Продолжая разыгрывать фарс, на

следующий день мы были представлены лорду Лейстеру, и

очень скоро он с помощью разницы в обращении дал понять

миссис Харт и ее дочерям, что ждет по отношению к нам

известной почтительности. Он распорядился, чтобы они провели

нас по садам и парку и показали нам все, что заслуживает

внимания. По каким разнообразным и прекрасным местам они

провели нас! Это был целый мир в миниатюре. Нашим взорам явилось

изумительное озеро, в зеркале которого отражались деревья, а вокруг на тучных

пастбищах паслись овцы и олени. Лебеди и всевозможные плавающие птицы

резвились на поверхности озера, а островок посредине делали особенно

живописным полускрытые деревьями сельские домики и орудия крестьянского

труда. В том, что покойная леди Лейстер не покидала замка, не было

большой заслуги, ибо ни природа, ни искусство не могли явить ей ничего

прекраснее того, что она видела здесь. Несколько золоченых лодок и небольших

суденышек покачивались на волнах, и отражения их многоцветных вымпелов,

играя на воде, придавали зрелищу еще большее веселье и разнообразие.

Повернувшись в другую сторону, мы увидели готические башни, могучие

бастионы, гигантские статуи – всю величественную панораму замка, столь же

достойную восхищения.

Наши обязанности сводились к тому, чтобы петь для лорда Лейстера во

время обеда, но так как он часто принимал у себя вельмож и дворян, живших

по соседству, то хоры были задернуты муслиновым занавесом, скрывавшим

нас от взоров гостей. Вечерами мы иногда ловили рыбу в озере. Порой лорд

Лейстер, ради удовольствия побыть в нашем обществе, участвовал в

музицировании. Каждый день приносил с собой новые развлечения, а та

сдержанность, которую мы вынуждены были соблюдать, сохраняла даже в

супружеских отношениях деликатность и живость привязанности, часто тускнеющие в

спокойном и бестревожном существовании. Наконец печальная

необходимость заставила лорда Лейстера вернуться к королевскому двору. Он все же

не оставил при мне никого, чье положение казалось бы равным моему, но

распорядился, чтобы один месяц дом возглавляла я, а следующий – моя сестра;

таким образом остальным трудно было решить, кто пользуется его особой

благосклонностью. К тому же мы одевались одинаково с дочерьми

управляющего и так же, как они, трудились над роскошными гобеленами.

Но счастье не могло стереть из моей памяти совсем иную судьбу королевы,

подарившей нам жизнь. Она в то время находилась в заточении неподалеку от

нас. Я уже пыталась употребить в ее пользу все свое влияние на лорда

Лейстера, но безуспешно, и столь благородно-беспристрастна была его

непреклонность, что я, хотя сердце мое обливалось кровью, не могла не восхищаться ею.

«Для всякого другого человека, – говорил он мне, – пытаться освободить

несчастную Марию означало бы лишь проявить неповиновение и подвергнуть

опасности свою жизнь. И я, будь это так, возможно, не сумел бы отказать

моей Матильде, но вспомни, любовь моя, для меня это означало бы еще

предательство и самую черную неблагодарность: я уподобился бы змее, смертельно

жалящей великодушное сердце, пригревшее ее. Никогда не прибегай к голосу

добродетели, чтобы склонить меня к пороку: что для тебя – долг, для меня

было бы тяжким преступлением, и как могла бы жена верить в мою честь,

если бы я оказался способен предать милостивую повелительницу».

В ответ на это я пыталась убедить его, что единственное мое желание —

вернуть моей матери свободу, которой восемнадцать лет назад ее лишили,

неслыханно злоупотребив ее доверием. Я заверяла его, что теперь, зная, как

остры тернии, таящиеся в короне, она более не пожелает носить ее.

«Ах, дорогая моя Матильда! – восклицал он. – Как мало знаешь ты об