Текст книги "Убежище, или Повесть иных времен"

Автор книги: София Ли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 33 страниц)

всем в лагере знакомый плащ обещал мне почти полную

неприкосновенность. На виски, в которые тяжко ударяла кровь, я надвинула его шлем с

пышными перьями и, стянув с его пальца перстень, чтобы предъявить в

случае необходимости, я храбро зажала в руке кинжал Тайрона, готовая сама

решить свою судьбу, если вдруг окажусь обнаруженной, и отправилась в

путь, подобно второй Юдифи.

Я настороженно отмечала про себя ход ночного времени. В последний раз

сменились дозорные, прошел тот час, когда поблизости мог оказаться офицер

настолько высокого ранга, чтобы обратиться к командующему. Тайрон не раз

говорил мне, что имеет обыкновение бродить ночами по лагерю, и, твердо

зная это, я решилась выдать себя за него. Не успела я пройти и сотни шагов,

как приветствия часовых убедили меня, что подмена осталась незамеченной.

С бьющимся сердцем я шла от одного дозора к другому, направляемая в

пути лишь дальними огнями (Тайрон всегда разбивал лагерь на холме), пока

не приблизилась к передовым постам. Здесь, отступив в тень большого

шатра, я сняла генеральское одеяние и надела простую шляпу, взятую с собой для

этой цели. Сколько страха натерпелась я, когда добралась до границы

лагеря, где наблюдение велось вдвое тщательнее, и предъявила перстень в знак

того, что послана по важному делу. Часовые было усомнились, но после

томительно долгих переговоров, бывших для меня сущей пыткой, сочли за благо

признать этот пропуск, который один только и мог дать мне возможность

добраться до них, и мне было дозволено пройти. Миновав эту ужасную черту, я

ринулась вперед со скоростью пущенной стрелы, не решаясь даже остано-

виться и обратить молитву к Небесам из опасения, что любая потерянная

минута может меня погубить.

То ли глаза меня обманули и лагерь англичан представлялся мне ближе,

чем был на самом деле, то ли, устав и не зная дороги, я зашла далеко в

сторону—не знаю, но я сбила ноги в кровь, прежде чем приблизилась к его

границе. Продираясь сквозь густые заросли, которые изорвали мое платье и

исцарапали тело, совершенно пав духом, я вдруг услышала, как дозорный

произнес пароль по-английски. К несчастью, я не успела собраться с мыслями и

промолвить хоть слово, и бдительный часовой, приняв меня за лазутчика,

мгновенно пронзил мне бок своим клинком. У меня не оставалось более

душевных сил для борьбы с опасностью и смертью, и, страшась превыше всего

разоблачения, как это свойственно представительницам моего пола, я

слабеющим голосом упросила солдата, если он желает заслужить прощение,

доставить меня в шатер лорда-наместника. Незадачливый солдат уже успел с

удивлением заметить нежность и белизну моей кожи и изысканность наряда. Он

быстро созвал нескольких товарищей, которые помогли уложить меня на

носилки и отнести к шатру Эссекса. Наступило утро. Я видела, как первые лучи

солнца огнем зажглись в золотых украшениях шатра командующего...

Несколько офицеров вышли из шатра, пока я приближалась к ним. Сердце, из

которого с каждой минутой жизнь вытекала по каплям, сделало героическое

усилие, чтобы целиком вобрать в себя всю сокровенную суть того, с кем,

казалось, в этот миг мне предстояло навеки расстаться. Мне почудилось – еще

прежде, чем он заговорил, – что я слышу голос, столь дорогой мне.

Почудилось ли? Ах, я видела, как он ринулся вперед, едва только догадка осенила

его, но, не дойдя до меня, вдруг остановился как вкопанный, и самая душа

его, излившись стоном, устремилась мне навстречу.

– Да, Эссекс, – вымолвила я, протягивая слабеющую руку, – несчастной,

которой Небеса не дозволили жить в твоих объятиях, дарована иная

милость – умереть в них.

Но как описать мне слезы восторга, муки сердца, с которыми чувства его

возвращались к жизни? Блаженство этой минуты оказалось непосильным для

меня, наступило долгое беспамятство, вызванное потерей крови, и я вновь

приблизилась к самому краю могилы.

Добрая леди Саутгемптон мгновенно отозвалась на зов своего кузена, и ее

присутствие сообщило моему положению благопристойность, которой оно

так давно было лишено. Все ухищрения медицины были направлены на то,

чтобы уврачевать мою измученную душу и укрепить изнуренное тело. Тот,

кто один только мог придать действенность лекарствам, не отходил от меня

ни на шаг, и, пока на разговоры был наложен запрет, его любящий взгляд

поддерживал мои силы. Ах, как сладостны были мне даже эти страдания,

каким счастьем было вновь открыть свое сердце для тех нежных побуждений и

чувств, которые были вытеснены оттуда войной и ужасами существования,

молчаливо соединиться душой с единственным ее властелином и верить, что

отныне, какова бы ни была его судьба, моя будет с нею нераздельна.

Как только позволило мое окрепшее здоровье, я во всех подробностях

рассказала о том, что произошло с тех пор, как лорд Эссекс оставил меня в

Сент-Винсентском Аббатстве. Он, в свою очередь, сообщил мне, что

бесчувствие, в которое Тайрона погрузил настой опия, столь решительно поданный

мною, едва не стало роковым для него, так как лишь неослабный уход и

усилия врачей сохранили ему способность дышать; с тех пор, стоило

потревожить его тяжелый и нездоровый сон, как он неизменно впадал в опасный

бред. Эссекс добавил, что о смелом поступке, посредством которого я обрела

свободу, не переставали говорить в обоих лагерях во все то время, пока

судьба моя оставалась неясной. Я возблагодарила Небеса, не допустившие меня

совершить грех убийства – даже такого злодея, и не сразу заметила, что

ничего более Эссекс мне не рассказал.

Я вскоре узнала от леди Саутгемптон прискорбную правду, которую

милорд пытался скрыть от меня. Елизавета непрестанно побуждала его

продолжать военные действия, от которых, из страха за меня, он до сей поры

воздерживался, но, видя наконец, что и просьбы ее, и приказы равно бессильны, она

прониклась к Эссексу холодностью и враждебностью. Сообщения друзей из

Англии дали ему немало веских оснований полагать, что его недруги

постепенно обретают в сердце Елизаветы главенствующее положение, которое он

столь же постепенно утрачивает, поскольку ее благосклонностью теперь

щедро отличены сэр Уолтер Ралей, семейство Сесил и граф Ноттингем – партия,

давно готовившая падение Эссекса и Саутгемптона и теперь говорящая о нем

как о свершившемся факте. Они сообщали также, что даже простой люд

недоволен медлительностью войны в Ирландии и что Эссекс не может более

полагаться на свою былую популярность.

Моя подруга неосмотрительно поведала мне об этом, поглощенная той

стороной происходящего, что имела отношение к ней, забыв, как близко это

затрагивает меня. Я припомнила сведения, отправленные Елизавете Тайроном,

вполне объяснявшие гнев и враждебность королевы, и мне мгновенно

представились все их возможные последствия. Не в пример всем прочим

фаворитам, Эссекс всегда твердо верил, что лишь достоинства дают право на

отличия. Неспособный на те мелкие ухищрения, с помощью которых более

низменные натуры окружают себя лицемерной свитой прихлебателей, коими

постоянно изобилует королевский двор, он во все времена презирал

единоличные пристрастия, расчетливое распределение постов и должностей. Жалкие

корыстолюбцы, прежде тщетно пытавшиеся подольститься к нему, с

большим успехом искали расположения его врагов и, осведомленные ими о

малейшей слабости фаворита, всегда готовы были усилить любое

предубеждение, возникшее против него у королевы. Многочисленные страхи и

опасения, неотделимые от подступающей старости и убывающего могущества,

поддерживались и взращивались в ней и, подогреваемые страстями, умерить

которые оказалось бессильно время, вполне могли подлым наветам Тайрона

придать в ее глазах роковую убедительность правды и сообщить бездействию

Эссекса видимость измены. Такая череда обстоятельств неизбежно смутила

бы и самый уравновешенный и непредвзятый ум; чего же могли ожидать мы

от правительницы, над которой всегда были властны предубеждения, с

каждым днем усиливающиеся и постепенно помрачавшие ее рассудок? По

счастью, вследствие непомерности ее пристрастия, которое словно было ей

послано в наказание за ошибки юности, эти предубеждения до сих пор

складывались в пользу Эссекса, однако стоило мне подумать о единственном

обстоятельстве, говорящем против него, как сердце мое отвергло всякую

возможность доверить королеве его жизнь.

Чтобы дать лорду Эссексу возможность оправдать себя перед Елизаветой,

я решилась объяснить ее поведение и поведала ему о неосторожных

признаниях, сделанных мне Тайроном, о его вероломном притворстве во время

нашего последнего памятного разговора. Лицо Эссекса запылало гневным

румянцем, он осыпал проклятьями предателя, но тотчас же, представив себе все

возможные последствия этого подлого доноса, принял невероятное

решение – вернуться в Англию и отстоять свою честь.

Это решение удивило, более того – неприятно поразило меня; я никак не

предвидела, что мой рассказ может породить столь безумный план: скорее я

предполагала, что он приведет Эссекса к мысли о полной невозможности

возвратиться в Англию впредь до окончательного подавления Ольстера. Правду

сказать, я не решалась признаться в своем опасении, что даже тогда остаться

с армией было бы для него единственным средством обезопасить себя. Любой

довод, который я отваживалась привести, а Саутгемптон – поддержать,

казался ему менее убедительным, чем его собственное суждение: была задета

его честь, и ничто не могло воспрепятствовать ему вступиться за нее. Веря,

что столь смелый шаг уже сам по себе убедит Елизавету в его невиновности,

привыкнув к тому, что всякий раз по возвращении ко двору он вновь обретал

свое влияние, на которое недруги неоднократно посягали в его отсутствие, он

убедил себя, что ему достаточно появиться, чтобы восторжествовать, и

заключил перемирие, готовясь к отъезду.

Женская гордость, разум и честь боролись с величайшей страстью души

моей и учили меня не навязывать свою волю тому, кого я не сумела убедить,

но я почти лишилась сил в этой борьбе. Бедственное положение, в котором я

оказалась с тех самых пор, как приехала в Ирландию, заставляло меня

упорно противиться тому, чтобы оставаться здесь и в отсутствие Эссекса, а

любопытство, вызванное и моим смелым побегом, и полученной мною раной,

делало небезопасным поручить меня попечению кого-нибудь из остающихся здесь

военачальников. В окружении друзей, родственников, подчиненных Эссекс

(такова печальная особенность, сопутствующая слишком высокому

положению) не знал никого, кому мог бы без опаски доверить столь щекотливое

поручение. Великодушный Саутгемптон, решивший разделить судьбу друга,

сопровождая его, предложил мне присоединиться к его супруге и вместе с нею и

слугами, отобранными им и Эссексом, отправиться – еще до их отъезда —

морем якобы во Францию, на самом же деле – на побережье в Камберленде. В

самой живописной и уединенной части этого графства семейство Райотсли с

давних пор владело замком, где сама злоба едва ли стала бы искать и уж

конечно никогда не нашла бы нас; здесь, как заверил он Эссекса, мы могли бы

жить в мире и спокойствии до самого их возвращения в Ирландию. Я

понимала все преимущество этого плана, для осуществления которого добрый Саут-

гемптон жертвовал обществом своей милой жены, дабы оказать достойный

прием возлюбленной друга, и приняла его с большой готовностью в надежде

на то, что, если хлопотливые осведомители о поступках лорда Эссекса и

упомянут обо мне, это расставание успокоит ревность Елизаветы, которой, как я

хорошо знала, легче было примириться с потерей армии, чем утратить сердце

Эссекса.

Хотя Эссекс не знал, как найти для меня безопасный приют в Ирландии,

он с великой неохотой согласился на мой отъезд оттуда; но, видя, как упорно

я отстаиваю план лорда Саутгемптона, он смирился с тем, что я вновь надела

мужское платье, сам выбрал корабль, капитан которого был ему предан, и

приказал снарядить более легкое судно для себя.

В то утро, на которое было назначено отплытие, душа моя содрогалась от

такого горестного предчувствия, что лишь усилием воли, призвав на помощь

мои нравственные принципы, могла я смириться с тем, чтобы Эссекс

поступил сообразно своим. Накануне я настояла на том, чтобы он отплыл в тот же

час, что и мы, и тем успокоил мой страх перед этим свирепым варваром —

Тайроном. Когда он вошел ко мне в комнату, чтобы сопроводить меня на

корабль, дрожь сердца передалась моим губам, которые силились и не могли

выговорить ни слова. Он уговаривал, он умолял меня не падать духом; с

видом искренности он уверял меня, что его дух окрылен самыми светлыми

надеждами, что всегда его гордостью и радостью было заслуженно носить те

отличия, которыми щедро награждала его королева, и что, какие бы замыслы

ни связывал он с тем временем, когда Господь призовет ее к себе, никогда не

сможет он хотя бы неблагодарностью, не говоря уже об измене, сократить

дни той, что увенчала его почетом.

– Не сомневайтесь, любовь моя, – заключил он, – я верну себе все былое

влияние, и когда мы встретимся снова, то более уже не расстанемся никогда.

Дурное предчувствие коснулось меня при этих словах. Мне почудилось,

что и голос его звучит неубедительно – только ли почудилось? Увы, все

мрачные фантазии, какие воображение способно явить любящему сердцу,

завладели мною. Но так как пытаться оказать на него хоть малейшее влияние в столь

решительный момент означало бы взять на себя ответственность за его

будущее, я противопоставила непокорной страсти все чувства, облагораживающие

душу, и мужественно предоставила Эссексу следовать велению долга.

Мы покинули порт одновременно – он направлялся в сторону берега,

ближнего к Ирландии, я – на север Англии. По взаимному уговору мы оба

оставались на палубе, душой устремленные друг к другу, пока даль не скрыла

любимый облик, а корабль не слился с образом, столь дорогим моему сердцу,

потом он уменьшился, превратившись в дальнее облачко, облако сжалось в

точку, точка растаяла... Я упала на постель и дала волю слезам, которые сдер-

живала до той минуты. Я молила Всевышнего оградить от опасностей того,

кто был им так высоко вознесен.

Из сострадания Эссекс дал согласие на то, чтобы мы взяли с собой тяжело

раненного старого офицера. Мучительное недомогание, вызванное

разбушевавшейся стихией, привело к тому, что раны его открылись, и нам пришлось

повернуть назад и высадить его в порту, иначе он поплатился бы жизнью за

наше благополучие. Эта непредвиденная задержка сделалась причиной

бедствия – столь же длительного, сколь и прискорбного.

Мы отплыли вторично по беспокойному морю, сравниться с которым

могла лишь буря, сотрясавшая мою душу; на следующий день сходство это еще

усилилось. Разразился ужасный шторм, а мы были одинаково далеки от

любого порта. Воющий, яростный ветер раз за разом своевольно швырял

накренившийся корабль в глубокие провалы, а бурные вспененные волны вновь

кидали его вверх с той же свирепой силой. Ужас происходящего оглушил нас; в

закрытой каюте, где мы находились вместе со своими служанками, под топот

ног и крики матросов, оглушительный треск и скрежет обшивки корабля,

яростный рев рассвирепевшей стихии, самая гибель, приближавшаяся с

каждой минутой, становилась безразлична. Мысленно готовясь к неотвратимому,

я все же успела подумать, возблагодарив Небеса, что легкое судно, на

котором отплыл Эссекс, без сомнения, еще до начала шторма достигло ближнего

порта и благополучно пристало к берегу.

Я вновь задумалась над этим удивительным характером, к которому так

часто обращалась в мыслях. Я видела, что, как ни властна была над лордом

Эссексом его слабость, она все же отступила перед честью и долгом, и,

опасаясь, что страсть, которая влечет его ко мне, может когда-нибудь поставить

под угрозу его безопасность и жизнь, я склонилась перед грозной волею Бога,

в громовых раскатах призывавшего к себе слабый и беспомощный предмет

этой страсти. Я не могла не подивиться необычности судьбы, которая,

погребая меня в океане, навсегда скрывала тайну моей ложной смерти и

поддельного погребения.

Укрепленная, если и не утешенная этими мыслями, я старалась ободрить

мою спутницу, которая выносила не менее тяжкие страдания и, отвергая

отдых и пищу, всецело отдалась на волю слабости, страдания и скорби... Ах,

кто решится сказать, что мы страдаем напрасно? Наши чувства, подобно

боевым мышцам, обретают силу, лишь находя себе применение, и тогда мы

дерзаем проникать в суть своего жребия, хотя прежде не отваживались

задумываться о нем. Острое и облагораживающее чувство душевной муки,

позволяющее нам возвыситься над житейскими невзгодами, часто придает видимость

величия усилиям, которые мы сами не склонны оценивать высоко... Леди Са-

утгемптон, щедро обласканная природой, судьбой и любовью, не в силах

была отрешиться от этих драгоценных даров и взглянуть в лицо грозной

вечности, готовой в любой миг прийти им на смену. Она слушала меня пораженная,

и этот пример душевной стойкости внушил ей столь глубокое почтение к силе

моего характера, что время оказалось над ним не властно.

Внезапное прекращение шторма не обещало нам спасения, так как

корабль, не приспособленный к подобным испытаниям, ударился о подводную

скалу и теперь так быстро наполнялся водой, что никакие усилия команды не

могли спасти его. Вид берега, показавшегося перед самым наступлением

вечера, вряд ли мог хоть на миг ободрить несчастных, которые не надеялись

увидеть свет утра. Оглушительный шум и штормовая качка сменились

безмолвным ужасом и оцепенением, не менее страшными. Около полуночи по

всеобщему отчаянному воплю мы поняли, что корабль тонет. Леди Саутгемптон

беспомощно обвила меня руками. Усиливая ужас этой минуты, в каюту

толпой ворвались самые безнравственные и буйные из матросов и, распахнув

наши дорожные сундуки, принялись вытаскивать оттуда наиболее ценные

предметы. Вслед за ними появился офицер и, ухватив нас обеих за руки, вывел на

палубу: там спешно готовились две шлюпки – наша последняя, слабая

надежда на спасение. Капитан, который всем в своей жизни был обязан Эссексу,

сказал нам, что большая из шлюпок надежнее и потому он намерен

поместить нас туда, не дожидаясь, пока соберется весь разбежавшийся экипаж,

чтобы, перегрузив шлюпку, они не лишили нас последней возможности спастись.

Еще прежде, чем он договорил, нас перенесли в шлюпку и матросы ринулись

следом так стремительно, невзирая на протесты и приказания капитана, что

наше положение стало едва ли не опаснее прежнего. Однако появилась

надежда, которая, ободряя каждого, побуждала его к усилиям, из коих

складывалось общее спасение. Завернувшись вдвоем в единственный плащ

вахтенного, взятый с тонущего корабля, леди Саутгемптон и я (единственные из

женщин, оставшиеся в живых) лишь по голосам спутников могли судить, жизнь

или смерть поджидает нас в следующий миг. На море был прилив. Серый

рассвет явил нашим нетерпеливым взорам недалекий берег: то был, как

пояснили матросы, берег Шотландии. На береговом мысу нашим глазам

открылся старый замок, чьи внушительные зубчатые стены, казалось, способны

были оградить от бедствий как стихийных, так и изобретенных человеком. Но

отмели, скалы и полоса прибоя, разделяющие нас, грозили так и оставить нас

зрителями, безнадежно созерцающими замок издали, если только мы не

сумеем привлечь к себе сочувственное внимание его обитателей.

В течение нескольких часов все подаваемые нами сигналы бедствия были

тщетны, пока не закончился прилив и не появились, медленно приближаясь к

нам, две рыбачьи лодки. Нестройный крик радости вырвался у наших

спутников, оглушив мою измученную подругу и меня. Я восславила силы,

сохранившие нас. Благожелательные незнакомцы приблизились, и по их одеждам и

неизвестному нам языку стало очевидно, что это жители берегов Шотландии.

Мужчин в шлюпке они щедро оделили галетами и виски, нам же с леди

Саутгемптон предложили по глотку холодной воды, которая гораздо более

освежила нас своей чистотой.

Воспрянув духом при этом неожиданном повороте судьбы, мы обе

одновременно сбросили с себя тяжелый матросский плащ, защитивший нас от

беспрестанного дождя и холодных соленых брызг, и когда лодка наконец прича-

лила к подножию грубых каменных ступеней, ведущих к замку, мы покинули

ее с благодарной поспешностью. Поднимаясь по лестнице, мы на миг замерли

от удивления: у ворот замка стояли двое, показавшиеся нам некими высшими

существами – так необычны были их одежды, красота и благожелательность.

Юноша и его сестра призывали нас к себе жестами грациозной учтивости. На

девушке был легкий наряд из шотландской клетчатой ткани с поясом

зеленого атласа, скрепленным золотой пряжкой. Резкий ветер сорвал покрывало с

ее волос, разметав длинные каштановые локоны; вздымая край одежды,

приоткрыл стройные щиколотки в невысоких башмачках; окрасил ее щеки

свежим и чистым румянцем, который дается лишь юностью, здоровьем,

невинностью и природой. Юноша, чертами лица очень похожий на сестру, был в

охотничьем костюме, с копьем в руке и кинжалом у пояса. Оба с улыбками,

выражавшими гостеприимство, поспешили нам навстречу. Девушка взяла за

руку мою подругу, юноша с пылкой радостью пожал мне руку, тут же бросив

взгляд – полуудивленный, полупрезрительный – на мой некогда богатый,

теперь же помятый и испачканный наряд, более отвечавший вкусам моего пола,

чем того, на принадлежность к которому я претендовала. Старинный холл, в

который они привели нас, был увешан ветхими знаменами, потемневшими

гербами и другими гордыми напоминаниями о войнах и старине. Перед нами

были заботливо поставлены еда и питье, вознаградившие нас за перенесенные

лишения, и из врожденной учтивости, всегда присущей возвышенным

натурам, ни брат, ни сестра не позволили себе выразить любопытство прежде,

чем с искренней готовностью не удовлетворили наше. Мы узнали, что место,

куда привела нас судьба, – остров у побережья Шотландии, а приютившее

нас жилище – замок Дорнок, который принадлежит лэрду, носящему это

имя; что сами они – брат и сестра лорда, находящегося сейчас в отъезде по

очень важному семейному делу: говоря коротко, их старшая сестра Мэйбл, по

всей стране прославленная своей красотой, имела несчастье показать эту

красоту при дворе, и теперь король не соглашается на ее отъезд домой, а брат,

опасаясь, как бы она не уступила распутным домогательствам короля,

отправился потребовать ее возвращения. Природное обаяние этих двух юных

существ отразилось в их бесхитростном повествовании: когда прелестная Фиби

заговорила о красоте сестры, она еще более похорошела сама, залившись

нежным и мягким румянцем, когда же она упомянула об опасности, которую

красота навлекла на сестру, гордая вспышка благородного стыда придала

мужественное достоинство юному облику ее брата Хью. Как ни привычны были

моя подруга и я к светской любезности и изящным манерам, здесь, в глуши, в

этих неискушенных детях природы нашли мы обаяние простоты и

благородства, которое губят ухищрения света.

Когда пришел мой черед рассказывать, я прибегла ко всяческим

вымыслам, дабы уберечься от любой непредвиденной опасности. Оставив прежнее

имя леди Саутгемптон, я назвалась Верноном, до недавнего времени пажом в

свите лорда Эссекса, а теперь его секретарем. Присутствующая здесь дама,

сказала я, приходится родственницей лорду Саутгемптону и недавно обвенча-

лась со мной. Мы вместе следовали за двумя упомянутыми вельможами,

попали в шторм, прибивший нас к этому берегу, где мы оказались в неоплатном

долгу перед ними за их добросердечный прием. Узнав, что мы возвращаемся

с места военных действий и причастны к жизни английского двора, брат и

сестра задали нам сотни вопросов о том и другом, сообразно своему полу,

возрасту и простодушию, и из наших рассказов в их неискушенном воображении

сложилась картина, исполненная величия, блеска и веселья.

Удачная мысль выдать себя за супружескую пару позволила нам с леди

Саутгемптон поместиться в общей комнате, и часы, отведенные для отдыха,

мы посвятили обсуждению нашего нынешнего положения и скорейшей

возможности возвратиться в свою страну, в то окружение и к тем связям, от

которых морская буря отторгла нас. Моя подруга справедливо заметила, что

матросы, потерпевшие крушение вместе с нами, и окрестные жители – это

единственные люди, которые могут посетить отдаленный и безлюдный

остров, и если мы не воспользуемся возвращением матросов, то придется

всецело довериться великодушию лэрда Дорнока, о ком мы едва ли можем судить

по этим дружественным молодым людям, проявившим к нам такое горячее

сочувствие. После того, как ходатайство Эссекса обо мне было отвергнуто

моим братом, я могла опасаться самого худшего, доведись мне в силу

каких-либо обстоятельств оказаться в его власти, и потому, лишь держа в строжайшей

тайне наши имена и положение, могли мы надеяться обрести свободу. Как,

при таких стеснениях, могли мы ясно представить свои нынешние

обстоятельства тем двум людям, для которых они составляли ближайший интерес, ни

одна из нас не ведала. Однако необходимость побуждала нас принять какое-

то решение, и, уверенные, что почерк каждой из нас знаком ее адресату, мы,

несмотря на крайнюю усталость, посвятили часть ночи составлению двух

писем, чтобы передать их отплывающим матросам. Пришло утро и с ним —

горестное известие о том, что мы опоздали на несколько часов, так как

спасшиеся с нами люди наняли рыбачье судно и отплыли при перемене прилива; о

том же, куда они направились, станет известно владельцу лишь по

возвращении судна. Я не поручилась бы, что наши молодые покровители не утаили

намеренно от нас столь важное обстоятельство в надежде продлить наше

пребывание в замке, но будь это даже и так, гораздо непростительнее были

собственные наши беззаботность и нерасторопность. Мы наняли лодку и послали

следом с письмами, но после нескольких дней мучительного ожидания

получили свои письма назад вместе с печальным известием, что поиски и

расспросы оказались тщетными. Теперь нам оставалось только надеяться на

великодушие лэрда Дорнока, и мы приготовились терпеливо ожидать его

возвращения.

Юные брат и сестра проявили живейшую озабоченность нашим

положением, но не в их силах было помочь нам. Мы оказались пленниками без

тюрьмы, в окружении ревущего океана, и лишь случай мог вернуть нам свободу.

Дни тянулись с тяжелой медлительностью. Порой я со вздохом вспоминала,

что нахожусь в Шотландии, в королевстве, где по праву рождения могла пре-

тендовать на сан, который дал бы мне возможность самой решать свою

судьбу, если бы стечение обстоятельств, предшествовавших моему появлению на

свет, не сделало все дары судьбы и природы одинаково бесполезными для.

меня. Я пыталась узнать об истинном характере шотландского короля, но даже

из отзывов его друзей явствовало, что я могла бы назвать его добрым, только

считая слабым и зная, что в таком случае он должен быть окружен

искусными интриганами, готовыми использовать его слабость к своей выгоде —

словом, я поняла: как ни близки мы по крови, мы от рождения различны так,

как только могут быть различны два человека, и наша встреча грозила бы

бедой слабейшему. Сердцем и мыслями обращаясь к Англии, я не находила

облегчения. Не имея никаких вестей оттуда, словно вокруг простиралась

Аравийская пустыня, я тщетно пыталась узнать, какой прием встретил Эссекс

при дворе. Имя, которое я в гордыне сердца считала известным всему миру,

здесь, в сопредельной стране, было, как поняла я, смиряя гордость, не ведомо

почти никому: я одна вновь и вновь повторяла его, и даже те, кто искренне

желали помочь мне, лишь эхом откликались на звук его, столь дорогой, столь

милый моему сердцу. У меня были все основания страшиться того, что

сомнения в моей безопасности заставят Эссекса пренебречь своей, и я отреклась бы

от любого блистательного будущего, являвшегося мне в воображении, лишь

бы ничто не угрожало жизни графа.

Слишком поздно я горько пожалела о гордости, заставившей меня

противиться желанию удержать его в Ирландии, и не могла не признать, что

именно из гордости, а не в силу высоких принципов, смирилась с его отъездом;

однако, в столь необычном положении, как наше, пожелание означало бы

требование, а жертву, приносимую не по велению души, я принять не могла.

Мой ум осаждало такое множество противоречивых мыслей и чувств, что

я перестала бы замечать, как проходит время, если бы большая часть их не

порождалась самой медлительностью его хода.

Часто, сидя на парапете замковой стены, о подножие которой разбивался

прибой, я настраивала лютню, принадлежавшую Фиби, и пока она напевала

дикие песни с непостижимой мелодией, на непонятном мне языке, душа моя

проливала слезы о таинственной судьбе сестры. Ах, как легко жить в

безвестности, похоронив себя при жизни!.. Если даже в цивилизованной стране, в

сопредельном королевстве, более того – на родине своих предков я оказалась

столь беспомощной, каково же было бедной Матильде? Лучше не давать

воли мрачным предположениям...

С каждым днем мы убеждались, какую непоправимую ошибку совершили,

допустив, чтобы моряки отправились в путь без нас. Леди Саутгемптон, как

вскоре стало очевидно, была в таком положении, которое требовало особой

заботы и исключало возможность любого переезда, даже если бы усилиями

любимых пристанище наше было обнаружено. Мы проводили дни в

беспокойстве, и если бы не постоянная возможность находиться в обществе друг

друга, не знаю, как мы справлялись бы с беспрестанной тревогой. Мы

лишены были даже обычных средств занять себя: скудная библиотека, лютня, не-

сколько простонародных баллад и родословная, восходящая чуть не к

сотворению мира, ограничивали владения и познания наших молодых друзей и

ничего не могли добавить к нашим.

Наконец в замок возвратился лэрд Дорнока. Ах, как непохож он был на

своих добрых юных родичей – холодный, самовластный, спесивый.

Надменная резкость отражалась во всем его облике. Мы тотчас поняли, как тщетна

наша надежда на его помощь и участие. Он, несомненно, упрекнул брата и

сестру за то, что в его отсутствие они так дружески сблизились с незнакомцами

явно низшего положения, и, хотя он часто давал нам почувствовать, что

общество наше для него обуза, не предпринял ни единого шага, дабы от него

избавиться. Еще до его приезда Фиби начала совершенствовать свои

музыкальные навыки, и он пожелал, чтобы занятия эти продолжались, но такой холод

исходил от него, сковывая и угнетая всех присутствующих, что музыка,

бывшая для меня отдохновением, превращалась в тяжкий труд. Оскорбительное

высокомерие брата приводило в отчаяние чистосердечную и благородную