Текст книги "Убежище, или Повесть иных времен"

Автор книги: София Ли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 33 страниц)

одного, который столь сильно поразил бы меня. Тем не менее я сохранила

присутствие духа настолько, чтобы заметить по дате приказа, что он был

получен еще во время родов моей подруги. В крушении надежд и отчаянии,

испытанном нами, единственным утешением была мысль о том, что,

злоупотребив властью короля для осуществления своих недостойных притязаний, лэрд

Дорнока оказался в ответе перед законами своей страны за нашу

безопасность, поскольку признал, что такие люди находятся в его замке. Трейси тут

же обратил на это его внимание и, хотя ради прелестной Фиби не дал воли

своему гневу, все же потребовал от лэрда Дорнока достойного обращения с

нами, предупредив, что ему придется держать ответ перед своим королем и

перед королевой Англии, чьим именем мы скоро будем потребованы. В ответ

на его браваду, ибо, говоря по правде, только так и можно было назвать речь

Трейси, надменный шотландец холодно заметил, что «рискнет навлечь на

себя гнев старухи, которая, возможно, уже сейчас уступила все свои права его

повелителю». Трейси, будучи не в силах долее сдерживать свое благородное

негодование, отвечал язвительно и гневно. Лэрд Дорнока посоветовал ему не

упускать возможности и немедленно уезжать, если он не намеревается

остаться в качестве пленника. Эти слова оказались последним, завершающим

ударом в нашем отчаянном положении, и, как ни страшились мы потерять

единственного друга и защитника, леди Саутгемптон и я в один голос стали

побуждать его к отъезду и, отклоняя все его возражения, торопили взойти на

корабль, на палубе которого еще час назад мысленно видели себя. Он

успокаивал нас, обещая скоро вернуться, так как был твердо убежден, что король

Шотландии никогда не допустит столь несправедливого и беззаконного

деяния, стоит только подробно и непредвзято представить ему все

обстоятельства. Я вздохнула при мысли, что знаю его лучше, но так как объяснение было

не ко времени, то не стала напоминать о безграничном влиянии прекрасной

Мэйбл, через посредство которой – благодаря ее беззаконной связи с

королем – этот приказ, несомненно, был получен. Как можно убедить этого

монарха, что вдали от него совершают неправое дело, если в самый миг его

совершения сам он нарушает нравственный и религиозный долг? Человек,

согрешивший сознательно, должен быть или слаб, или порочен; в одном случае

он оказывается в подчинении у чужих страстей, в другом – у собственных. И

в том, и в другом случае он едва ли способен вернуться на узкую, но прямую

стезю добродетели.

Не с ним связывала я надежду на обретение свободы, ах, нет – мысленный

взор мой был устремлен в сторону возлюбленного, к которому сердце мое,

подобно стрелке компаса, обращалось, какие бы расстояния ни разделяли нас.

«Пусть только известят Эссекса, – думала я, вздыхая, – пусть только узнает

он, где меня найти, и ради моего спасения он обойдет земной шар». Когда

улеглась печаль этой тягостной минуты, я напомнила себе, какое бесконечное

душевное облегчение принес нам приезд Трейси, какую перемену внес он в наше

положение, освободив нас от мелочных обязательств, что всегда унижают

благородный ум, если только он не встречает родственную душу в своем

покровителе. Я вскоре заметила, что лэрд Дорнока не осмеливается воспользоваться

плодами совершенного им низкого беззакония. Подчиненное положение, в

которое Трейси ставил себя в нашем присутствии, глубокая почтительность, с

которой повиновался каждому нашему пожеланию, не отвечающие ни званию, в

котором мы были известны обитателям замка, ни офицерским регалиям

Трейси, поселили в уме нашего хозяина смутную мысль о некой тайне, но ум его

был не настолько пытлив и деятелен, чтобы постараться глубже вникнуть в

эту мысль. Он с опозданием понял, что в Трейси, позволив ему уехать, обрел

наблюдателя за своим поведением, и теперь жалел о нерешительности,

помешавшей его задержать. Он, однако, временами еще заговаривал о любви с

леди Саутгемптон, предлагая купить ответное чувство якобы принадлежащими

ему несметными сокровищами: нам, привычным к утонченности и роскоши,

все его достояние представлялось лишь крикливо раскрашенной скудостью.

Однажды, когда эти хвастливые и нелепые предложения были сделаны в

моем присутствии, я не могла смолчать. Он, однако, прервал меня, посоветовав

остеречься и не побуждать его переменить свои привязанности, и предложил

мне заботиться лишь о своей защите, ибо не могу же я быть столь низкого

мнения о его наблюдательности и своей красоте, чтобы полагать, будто обманула

его своим нарядом. Сомнение такого рода было высказано впервые, и мое

замешательство мгновенно подтвердило его. Растерявшись, я не сразу собралась

с духом для ответа, но наконец сказала, что он разгадал лишь часть нашей

тайны, лежащую близко к поверхности и потому оказавшуюся доступной ему,

что обнаруженное им – лишь наименьшая часть тайны и что настанет день,

когда наши имена и положение станут известны ему и он по всей строгости

ответит за все, что окажется в его поведении оскорбительным нам и

недостойным его. Я смело заявила, что для нашей безопасности требуется лишь одно —

чтобы при английском дворе узнали, где мы находимся; теперь же, с помощью

Трейси, это установлено, и у нас есть высокопоставленные друзья, готовые

потребовать нашего возвращения. Величавый вид, от природы свойственный

мне, когда гордость моя затронута оскорблением, поразил его; в уме его

возникли смутные и неопределенные опасения, и так как все попытки проникнуть

в тайну, скрытую лишь в глубине сердец, стремящихся ее сохранить, были

тщетны, он уже почти раскаивался, что осуществил неоправданный произвол,

плодами которого более не надеялся воспользоваться.

Леди Саутгемптон сочла себя в долгу передо мной за проявленную мною

твердость духа. Не имея более причин проявлять подчинение и покорность,

мы обе вернулись к привычкам, приличествующим нашему положению в

обществе, и наняли собственных слуг до того времени, когда наступит наше

освобождение.

Устав от нашего присутствия, лэрд Дорнока, как мне часто казалось,

подумывал о том, чтобы предложить нам свободу. Как-то раз я пыталась

незаметно подвести его к этой давно желанной цели, когда ему было подано письмо,

посланное от королевского двора. В полной уверенности, что оно содержит

известия о нашем освобождении, я, пока он вскрывал письмо, бросила на него

торжествующий взгляд и в его лице прочла ту же мысль, но в следующее

мгновение выражение его лица заметно изменилось. Лэрд прочел письмо

вслух, и мы в невыразимом изумлении узнали, что в нем содержится приказ

неусыпно содержать под стражей английских пленников, за которых он

отвечает перед своим королем, содержать, впрочем, с должным почтением. Я тут

же обратила его внимание на эту часть приказа, словно бы не замечая первой,

которая тем не менее глубоко запала мне в сердце. Надо заметить, что и он

не остался нечувствителен к заключительной части приказа. Чувство

усталости и отвращения, которому он начал поддаваться, усилилось, гордость его

возмутилась при мысли, что замок превратили в государственную тюрьму, а

его самого – всего-навсего в тюремщика; он был раздосадован, унижен и

оскорблен. Никто не подчиняется власти с большим недовольством, чем тот,

кто неправедно воспользовался ею, и когда на себе он ощущает ее суровые

ограничения, то простое воздаяние становится, по существу, жестокой местью.

Вновь последовал томительный промежуток времени без известий из

Англии. Нежная, кроткая Фиби часто внушала себе, что ее возлюбленному не

удалось туда добраться, и необъяснимость положения, когда мы, казалось,

были всеми забыты, порой склоняла мою подругу и меня, чтобы разделить ее

мнение. Но как много могли мы справедливо предположить иных причин,

причин более грозных! И тогда, ища утешения, мы вновь обращали свои

мысли к острову, на котором находились.

Бесконечное ли разнообразие и непрестанные перемены в моей жизни

приучили меня не терять надежды, молитвы ли, неизменно обращенные к Тому,

кто один мог дать мне облегчение, укрепили мой разум – не знаю, но я

действительно открыла в нем доселе не известные мне возможности. Каждый

проходящий день, казалось, оттачивал и укреплял способность к восприятию и

мышлению, так что бурные страсти, еще недавно сотрясавшие, подобно

горному обвалу, все мое существо, теперь, войдя в спокойное, здоровое русло,

ровным потоком несли жизненную силу моему сердцу.

От Фиби нам было известно, что Мэйбл посылала множество писем

старшему брату, который тщательно скрывал их содержание, из чего мы

заключили, что письма касались нас. Эта новость утвердила нас в предположении,

что Трейси благополучно достиг Англии, и позволяла при этом льстить себя

надеждою, что друзья не жалеют усилий для нашего освобождения, как бы

их действия ни замедлялись препятствиями, о которых мы не могли ни знать,

ни догадываться. Предположения наши оправдались. Наконец был получен

приказ передать нас офицеру, который предъявит подтверждение этого

приказа. О, каким ликованием, благодарностью и нетерпением наполнила нас

уверенность в близком освобождении! От первого проблеска дня до того

часа, когда ночная тьма опускалась на океан, мы по очереди, в радостном

ожидании высматривали в волнах обещанный корабль. Наконец он появился, и

даже при виде самого Эссекса я вряд ли могла обрадоваться больше.

Трейси вторично сошел на этот берег и был со всех сторон встречен

приветствиями. Каждой из нас он вручил письма. Дорогой моему сердцу,

бесценный почерк – не глаза, сама душа моя устремилась к нему. С безграничной

нежностью Эссекс благословлял мое второе воскрешение из мертвых и

клялся, что возблагодарит судьбу за это чудо, безоговорочно подчиняясь моей

воле. «Вам не придется более жаловаться на ужасы военной жизни, любовь

моя, – продолжал он. – Я навсегда покончил с этим кровавым занятием.

Двор ничем более не привлекает меня. Вдохновляемый более достойными

чувствами, открытый для более чистых радостей, в Вашем и в своем сердце

впредь буду искать я этого своевольного скитальца – счастье. Я более не тот

Эссекс, милая Эллинор, которого Вы знали; я сделался настоящим сельским

жителем, скромным философом. С Вами я откажусь от света и в

каком-нибудь отдаленном уголке посвящу себя любви и наукам. Любовь моя, подобно

мне, закройте сердце прошлому – смотрите только в будущее. Я жду с

нетерпением известия о Вашем благополучном прибытии в Камберленд и с этой

минуты отсчитываю наше счастье».

Эти слова были для моей души то же, что теплое дуновение весны для

скованной холодом земли, когда стихают ветры, снег уходит в глубины почвы,

свежая зелень вырывается из раскрытых почек, природа забывает о

перенесенных страданиях.

Трейси приехал нагруженный дарами, более отвечающими душевному

складу самого дарителя, нежели одариваемого, но все же они нашли доступ к

сердцу лэрда Дорнока, который выслушал признание и просьбу Трейси без

негодования и в конце концов обещал ему руку своей сестры, если по

истечении двух лет его воинский чин даст ему право претендовать на нее. Слезы

молодых влюбленных навсегда скрепили те клятвы, что он утвердил своим

соизволением. Радость расположила мое сердце к тому, чтобы принимать лишь

светлые впечатления нежных чувств, закрывая доступ всему остальному, и

мне бесконечно странно было вспоминать то время, когда я с готовностью

разделяла честолюбивые планы Эссекса. Сан, богатство, слава – что в вас?

Вы – яркие украшения, которые сообщают великолепие веселью, но

обременяют и клонят к земле душу в ее борьбе с нашествиями бед, и мы радостно

освобождаемся от этих ненужных даров, обретая в спокойствии и любви

скромную, но драгоценную основу своего достояния.

В жизни, как и при созерцании картин природы, длительную радость может

доставить лишь ограниченный обзор, а все, что являет уму или взору сразу

множество предметов, как бы величественны и прекрасны они ни были, утом-

ляет чувства и разрушает покой. Отвергнув разом весь мишурный блеск,

которым тешится тщеславие – от далекого трона до всесильной толпы, готовой,

быть может, когда придет время, возвести меня по его ступеням, душа моя

призвала одного лишь возлюбленного и, поместив его подле меня в безопасном и

смиренном уединении, вопросила: что утратили мы при этой перемене? —

утратили? – ах, лучше спросить: чего мы не обретем? И как сладостно было узнать,

что сам лорд Эссекс лелеет точно такие же мысли; что, устав от войны,

честолюбия, зависти и всех бурных превратностей жизни, отрекшись от двора

Елизаветы, он утратил, вместе с властью, желание власти; что время, одиночество,

размышления и даже само разочарование скорее изменили, чем уничтожили

его наклонности, которые таким образом вновь обрели свое истинное

направление, ища в возможностях разума и побуждениях сердца то счастье, что

недостижимо на земле, если эти два источника перестают питать его.

Навсегда покидая это унылое место изгнания, я оставляла там лишь один

предмет своих сожалений, но в надежде, что Трейси скоро возвратит милую

Фиби в мои дружеские объятия, я быстро осушила слезы, которыми отвечала

на целые потоки их, пролитые этой прелестной девушкой при нашем

расставании. Быстрый бег корабля не отвечал моему нетерпению: когда бы я ни

обращала взор в сторону ненавистного острова, он все еще был виден —

казалось, он никогда не исчезнет из глаз.

О, с какой радостью предвкушала я блаженный покой, ожидавший нас в

зеленом уединении Камберленда! Я надеялась, что Эссекс будет уже там,

хотя Трейси и уверял меня, что соглядатаи все еще следят за каждым его

шагом и лишь длительное подтверждение его мирных намерений сможет

избавить его от слежки.

Наконец завиднелись прекрасные берега Англии – крик, оповестивший об

этом, наполнил мое сердце ликованием. Наши сердца, вслед за взглядами,

устремились навстречу родной стране. В порту нас ждали слуги, и все было

приготовлено д,ля того, чтобы сделать путешествие легким. Ах, как

прекрасно было это путешествие! Сотни многообразных примет величавой простоты

соединились в совершенное целое, восторг заново поражал чувства при

каждом повороте нашего пути через долины, осененные развесистыми лесными

кронами, отраженные в глади водных просторов, порой погруженные в

густую тень высокими горами, чьи оголенные вершины, казалось, тянулись к

солнцу, бросая ему вызов.

В глубине этих зеленых лабиринтов перед нами предстал замок, из

которого я и пишу. Он обветшал и пришел в упадок, не утратив красоты; его

следовало бы назвать жилищем отшельницы по имени Уединенность. С

печальной радостью прекрасная владелица обвила мою шею руками и благословила

те силы, что позволили нам добраться наконец до этого приюта.

Из этого старинного жилища посылаю я свое повествование и дописываю

его, лишь стремясь заполнить часы, еще не озаренные присутствием того,

кому суждено наполнить собою каждый час моей будущей жизни. Дорогая леди

Пемброк, не могу выразить всю божественность покоя, снизошедшего нако-

нец на мои истерзанные чувства. С удивлением оглядываюсь я на все

прошедшие горести, жестокие столкновения, в которых выстояла моя слабая плоть.

А сейчас мое благодарное спокойствие так чисто, так совершенно, что его,

кажется, не может коснуться несчастье. Никогда более мое бьющееся сердце,

мой пылающий мозг... но к чему эти мрачные воспоминания?

Покоясь в материнских объятиях природы, защищенная безвестностью и

уединенностью этого увитого плющом приюта, моя испуганная душа, как

боязливая птичка, тихо складывает свои усталые крылья, радуясь одиночеству,

счастливая своей безопасностью. Мне кажется, я никогда не упьюсь вполне

счастьем и благодарностью – сердце мое изнемогает от блаженства, а я все

побуждаю его к новым восторгам, для него непосильным. Гордость, страсть,

тщеславие – все самые резкие и грубые свойства моей натуры – сразу

покинули меня, а все чистые, человеколюбивые добродетели раскрывают и

расправляют навстречу весеннему солнцу лепестки своих цветов, опережая даже

ранний подснежник.

О, это ослепительное благословенное светило! Каким новым видится мне

его могущество! Какая темная пелена скрывала его доселе от моих глаз!

Простите, мой дорогой друг, эти причуды фантазии – так ребячески своеволен

становится разум, когда он в мире с собой!

Поспеши, великодушный Трейси, поспеши к моему любимому, извести его

о нашем прибытии! Но разве Трейси уже не отправился в путь? О, тогда

спеши, мой Эссекс, покинь суетный свет, где путь добродетели неизменно

пролегает над краем бездны, куда сотни рук готовы столкнуть ее; раздели со мной

глубокий покой уединения – не думай более о Елизавете: даже ее власть не

настигнет нас здесь. Природные гиганты стражи, неприступные горы,

вздымают ввысь свои вершины в грозном строю, посрамляя всякую иную стражу, а

между ними, в веселых долинах, счастье покоится на груди матери своей,

Природы. О, приди же и пусть

* * *

Удар грома поразил мой мозг! О мстительные Небеса! Отчего не

раскололи вы мою голову? Его судили – приговорили – обрекли, – а я между тем в

ненавистном мне теперь уединении радостно грезила о нескончаемом счастье.

О, дайте мне еще раз стремительно и безумно ринуться в мир, ошеломите

мои истерзанные чувства воплями битвы, стонами раненых, потоками крови,

реками слез; найдите, если сумеете, в природе такой ужас, который заглушил

бы ужас, разрывающий мою душу... Лишь гибель всего сущего может

сравниться с ним... Но пусть разрушение будет безгранично – зачем стану я

желать умерить его?.. О леди Пемброк!

ПИСАНО РУКОЙ ЛЕДИ ПЕМБРОК

Дрожащая рука друга в последний раз принуждена взяться за перо, чтобы

завершить описание невзгод прекрасной страдалицы, которой не суждено

более рассказать о себе. Увы, сейчас ее душа достигла предела человеческой

скорби.

Причудливый склад ума, который помог милой Эллинор создать

фантастический план ложной смерти и погребения, изумил меня; изумление мое

возросло, когда я узнала об искусном осуществлении плана. Однако ее

неуклонное следование одной-единственной идее отнюдь не внушало друзьям

Эллинор уверенности в том, что разум ее вновь обрел здоровье и

уравновешенность.

Когда эти печальные записки попали в мои руки, я не могла не заметить,

что прелестная возлюбленная Эссекса имела крайне пристрастное

представление о его характере и была неточно осведомлена о его действиях. Эссекс

был наделен самым справедливым и великодушным сердцем, какое

когда-либо билось в человеческой груди, и нередко его достоинства представали в

ложном свете вследствие корыстных толкований тех, кому удавалось хоть

раз найти путь к его сердцу. Доверчивость его была столь велика, что из нее

даже извлекали выгоду враги, которых он всякий раз переставал считать

таковыми, как только они давали себе труд обмануть его лживыми знаками

уважения.

Следует сказать, что природная снисходительная мягкость Эссекса

постоянно пересиливала честолюбие, бывшее его единственным пороком,

пронизывая его характер светом мирных добродетелей, окружая его сиянием, более

чистым, мягким и непреходящим, чем блеск, окружающий победителя. Тем

не менее рано обретенные власть и отличия заняли прочное место в его

сердце, и, так как даже его любовь способствовала этому взлелеянному

недостатку, они росли одновременно.

Дерзновенный замысел Эссекса ни в коей мере не был беспочвенным, если

бы только он умело приступил к его осуществлению. Ему принадлежали все

сердца в королевстве, за исключением горстки завистников. Но Эссексу была

неведома хитрость; те же, кого оскорбляло его превосходство, были искушены

в этой науке и, к несчастью, составляли ближайшее окружение королевы,

имея возможность обратить те подозрения, что порой возникали у нее в

отношении действий Эссекса, в уверенность. Однако глубоко укоренившаяся в

душе Елизаветы любовь к несчастному фавориту долго боролась с ее

собственными сомнениями, и в слезах неразумной нежности часто растворялось

ожесточение, которое недруги могли обратить к его погибели. Одна лишь эта

слабость могла побудить столь мудрую и опытную правительницу, как Елизавета,

наделить полнотою власти, едва ли уступающей ее собственной, вельможу

отважного, любимого войском и народом, честолюбивого. Соглашаясь послать

Эссекса командовать войском в Ирландии, Елизавета отказалась от

собственных желаний (которым отвечало его неизменное присутствие подле нее) в уго-

ду стремлениям Эссекса; а может статься, в действительности оба они

бессознательно уступили тайной политике, неизменно направленной к тому,

чтобы разделить их. Убежденная, что Эссекса привязывают к ней неразрывные

узы благодарности, чести и доверия, могла ли Елизавета, при ее нетерпеливой

горячности, не быть поражена, оскорблена, раздосадована тем, что он

бездеятельно проводит время в Ирландии, пренебрегая и ее увещеваниями, и

людским осуждением? Постепенно она прониклась предубеждениями семейства

Сесилов, непримиримых противников графа, которым доверила управление

государством – не столько в силу высокого мнения об их талантах, сколько из

тайного желания досадить непочтительному фавориту, чья неприязнь к

Сесилам не уступала их враждебности к нему. Время укрепило влиятельность

партии Сесилов, которой поначалу они были обязаны лишь королевскому

недовольству. Досадное бездействие лорда-наместника сменилось поведением

подозрительным и загадочным. Его секретные переговоры с главой мятежников

Тайроном, неизвестная пленница, ради которой он вступил в переговоры, —

все это с преувеличениями было доведено до сведения Елизаветы. Ее

негодование, вызванное военными просчетами Эссекса, удвоилось, когда ей стало

известно о непокорности его сердца; ревность овладела ею, она решила дать ему

почувствовать всю суровую полноту своей власти, но ее убедили, что отзывать

Эссекса небезопасно. Впервые в жизни ей пришлось сдержаться, задуматься о

том, как вновь подчинить его себе, и нрав ее сделался совершенно

невыносимым. Ее фрейлины хранили грустное молчание – все, за исключением

нескольких искусных интриганок, подученных (не без выгоды для себя)

разжигать ее гневную досаду. Судьба Эссекса, казалось, всецело зависела от хода

войны, до той поры неблагополучного, как вдруг, одинаково изумив друзей и

врагов, не добившись никакого сколько-нибудь значительного успеха,

который позволил бы ему надеяться на благосклонный прием, Эссекс поспешил

домой и предстал перед Елизаветой с видом полной уверенности в своей

правоте. То ли изумление этой минуты действительно воскресило великую

страсть, которую она так долго питала к нему, то ли страх за свою жизнь

заставил ее затаить горечь и гнев, переполнявшие сердце, – я так никогда и не

узнала. Достоверно известно, что королева приняла Эссекса милостиво и

выслушала его весьма неубедительные и бессвязные доводы в свою защиту. Они

расстались друзьями, и Эссекс, мгновенно поддавшись тому легковерию,

перед которым часто оказывались бессильны все способности и таланты,

дарованные ему природой и воспитанием, счел, что вполне вернул себе ее

расположение. Он верил, что восторжествовал над своими недругами, и не

скрывал ликования.

Каким же ударом стало для него мгновенно разразившееся над ним

бесчестье! Он не мог не сознавать, что причиной этого бесчестья стала его

собственная опрометчивость, что, возвратившись в Англию, ни с кем не советуясь,

он добровольно предал себя в руки врагов. К позору долгого и унизительного

ареста вскоре прибавилось сокрушительное несчастье – уверенность в гибели

прекрасной Эллинор. Погрузившись в безмолвное и угрюмое отчаяние, он бо-

лее не снисходил до того, чтобы представить Елизавете дальнейшие

оправдания своего поведения, и отказывался проявить хоть малейший знак

покорности. Эти потрясения, однако, пошатнули не только его душевное, но и телесное

здоровье. Последовала нервная горячка, вскоре принявшая опасную форму.

Упрямо отвергая всякую врачебную помощь, он твердил, что желает лишь

умереть, и желание это вполне могло осуществиться, если бы королева,

которая неспособна была до конца подавить в себе нежность, так долго царившую

в ее сердце, не прислала к нему собственного лекаря и с ним – предложение

мира и прощения. О тяжелом состоянии, в котором тот нашел Эссекса, было

подробно доложено Елизавете, и она, глубоко потрясенная, задумалась, не

следует ли ей оживить его немедленным посещением – так во все времена

трудно будет политическим ухищрениям одолеть неподдельные природные

впечатления. Сесил и его сторонники вдруг ощутили себя на краю гибели и

использовали все доводы, какие только могли быть подсказаны страхом,

гордостью и осторожностью, дабы отсрочить эту встречу. В этом Елизавета

уступила их искусно подобранным доводам, но не смогла отказать себе в

удовольствии переписки с Эссексом, когда здоровье его улучшилось, и вскоре

позволила ему представить оправдания своему поведению и даже снизошла до

того, чтобы попенять ему на ту неизвестную даму, что повлияла на него столь

роковым образом. На этот мучительный для него намек, возразил он, его

горе должно остаться единственным ответом, и меланхолический строй его

жизни настолько соответствовал этому заявлению, что Елизавета более не

покушалась проникнуть в тайну, должно быть, скрытую могилой, а вместо этого

попыталась с помощью доброты укрепить и ободрить его дух, чрезмерно

угнетенный враждебностью судьбы.

То было самое светлое время в жизни Эссекса. Стремительный поток

победоносной войны некогда смыл и поглотил те благодатные науки, те мирные

добродетели, которые теперь, в опале, время наконец извлекло из этого

потока. Щедро наделенный красноречием, вкусом, знаниями, разумом и

чувством, он предался радостям философии, поэзии и математики Эти невинные

и спокойные занятия – верное прибежище для огорченного ума, если только

он свыше наделен счастливой способностью извлекать из них радость.

Сесилы никогда еще не считали Эссекса более опасным для себя. Преклонный

возраст и недуги побуждали теперь Елизавету к тому, чтобы искать мира за

границей и спокойствия внутри страны, и потому единственной встречи

между нею и столь сильно изменившимся Эссексом было бы довольно, чтобы она

вернула ему свое расположение, но этой встречи его враги, объединившись,

решили ни в коем случае не допустить. Они начали с того, что убедили врача

Елизаветы предписать графу отдых в деревне. Подготовка такого тонкого

хода, как его освобождение, не сразу обнаружилась в политике придворных

кругов, и королева, успокоенная своим намерением принять его с почетом по

возвращении, допустила, чтобы он уехал, так и не представ перед нею. Устав

от войн, походов, политических интриг и споров, опечаленный Эссекс ничего

не желал от свободы, кроме обретенного им одиночества, когда Трейси воз-

вратился с ошеломляющим известием, что возлюбленная, по-прежнему им

боготворимая, жива. Известие стало роковым для его мира и покоя.

Невозможность открыто предъявить права на Эллинор воскресила – вместе с его

страстью – все его опасные и гибельные замыслы. Его попытки добиться

возвращения Эллинор не имели успеха, пока он не прибегнул тайно к

содействию короля Шотландии, который всегда слишком ревностно соблюдал свои

интересы, чтобы оказать кому-нибудь милость, не заручившись ответными

обязательствами. Иаков страстно желал, чтобы сама Елизавета объявила его

своим наследником, и не желал ни подарков, ни обещаний, ни лести, дабы

привлечь на свою сторону тех людей из окружения королевы, кто мог

повлиять на ее выбор. Неожиданное обращение к нему с просьбой человека, чье

мужество и честолюбие внушали Иакову сильнейшее опасение, было

обстоятельством чрезвычайной важности. Не зная ни подлинных имен, ни

положения пленников, освобождения которых лорд Эссекс так упорно добивался,

король Шотландии направил лэрду Дорнока распоряжение усилить их

охрану. Безудержный нрав Эссекса всегда побуждал его приносить в жертву

главной цели все остальные соображения и интересы, но переговоры такого рода

не могли вестись столь секретно, чтобы избежать подозрительного внимания

министров. С каким злобным торжеством наблюдали они в молчании за

ходом этих переговоров, ожидая той минуты, когда, придав их огласке, смогут

вызвать у королевы давно желанный гнев!

Эссекс вновь счел, что в его интересах оказаться в окружении дел,

восхищения, популярности. К нему вернулись все его прежние привычки, и,

добившись королевского разрешения, он воротился в Лондон. Не

воспользовавшись, однако, ее снисходительностью, чтобы получить прощение, он

оставался в своем доме, широко распахнув его двери всем обедневшим офицерам и

лицам духовного звания, среди которых затесалось множество

предприимчивых авантюристов, чьи громкие восхваления, казалось, создали ему большую

популярность, чем когда-либо.

Елизавета с негодованием видела, что Эссекс полагает совершившимся

восстановление его в милости королевы, тогда как сама она только еще

обдумывала такую возможность. Втайне она держала его поведение под

неусыпным надзором. С коварством, ведомым лишь в политической борьбе,

противники Эссекса ввели в круг его сторонников своих людей, поручив им вникать

во все его намерения и повсеместно распространять мятежные и

изменнические замыслы, якобы доверенные им самим графом. Этот злонамеренный

план осуществился вполне. Разгоряченный лестью безрассудных друзей,

безмерным восхищением толпы и коварными происками врагов, Эссекс в

слепоте заблуждения сам подготовил взрыв, уничтоживший его.

Открытый раздор начался со столкновения между Саутгемптоном и

Греем, напавшим на него на улице, и, хотя зачинщик понес официальное

наказание, дух противостояния прорывался сотнями мелких ежедневных стычек.

Королева, уже убежденная в том, что Эссекс, надменный и своевольный,

презирает ее власть и неуважительно относится к ней самой и только ждет удоб-

ного момента, чтобы нанести открытое оскорбление и власти королевы, и

самой правительнице, пришла в крайнее негодование, когда в столь накаленной

обстановке ее вниманию был искусно представлен его секретный сговор с

королем Шотландии. Его истинная подоплека была ей неизвестна, а проступок,

хотя сам по себе незначительный, был таков, что скорее всего мог

раздосадовать правительницу, чей взгляд неизменно отвращался от наследника,

которого она отказывалась признать. Известие это оказалось решающим.

Елизавета вознамерилась предать неблагодарного фаворита в руки закона и

назначила судебное расследование его поступков. Партия Сесила только того и

желала: им было хорошо известно, что Эссекс согласится скорее умереть, чем

перенести намеренное бесчестье. Лорды, назначенные в комиссию, собрались в