Текст книги "Убежище, или Повесть иных времен"

Автор книги: София Ли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 33 страниц)

юности, всякий след того, что и я некогда имела близких и была любима.

Ужасно было думать о том, что священные останки моих опекунов и

защитников будут потревожены и над ними станут властны ветры и заступ

работника. Но более всего меня страшила опасность, грозящая тому непрочному

покою, который я выстроила на обломках своих надеж, опасность, что

проснутся желания, которые пребывали в оцепенении, быть может, лишь оттого, что

были тщетны, опасность побудить лорда Эссекса нарушить то обещание, что

я вынудила у него, – иначе говоря, меня страшила даже самая отдаленная

возможность встретиться с ним, ибо во избежание сожалений, которые я

испытывала бы, ежедневно наблюдая тягостные для меня изменения любимых

мест, лорд Арлингтон вознамерился увезти меня на это время в Лондон. Все

мои протесты были напрасны. Чем более я проявляла отвращения к

предстоящей поездке, тем менее он мог вообразить причин для своих опасений, и ни

разу, среди прочих опасений, ему не пришло в голову, что я могу страшиться

самой себя. Печальный опыт прошлого говорил мне, что малейший намек на

истинную причину будет губителен, все же прочие доводы скорее укрепляли

его в принятом решении, и я вынуждена была подчиниться.

Как легко, с каждой оставленной позади милей, возвращались ко мне

милые сердцу, привычные впечатления! Кровь быстрее текла по жилам,

подчиняясь ожившему сердцу, и даже дворец я узрела без отвращения, потому что

там царил Эссекс. Леди Пемброк приняла меня в объятия, которых не

охладили ни время, ни мое отсутствие. Она с радостью отметила, что в

наружности моей не осталось и следа нездоровья, и решила, что я более не похожу на

привидение и, следовательно, счастлива. Ах, дорогой мой, заблуждающийся

друг, тлеющие угли рокового пожара, почти залитого слезами, постепенно

вновь наливались жаром! Я была едва ли не опечалена, услышав о том, что

Эссекс все еще в море, что он увенчан победой при Кадисе, где его мужест-

во уступало только его флотоводческому таланту. Чувство, испытанное мною

при этом известии, заставило меня осознать, на краю какой бездны я стою, и,

горячо возблагодарив Небеса за его отсутствие, я признала, что только в этом

отсутствии заключается мое спасение.

Те немногие друзья, которых судьба оставила мне, радостно

приветствовали мое возвращение, и в их обществе моя угнетенная душа, быть может,

нашла бы некоторое облегчение, будь мне дозволено пользоваться этим

обществом неограниченно. Но лорд Арлингтон по-разному видел свет, живя в нем и

наблюдая его издали. Привычка знать о каждом моем шаге, когда я не

нахожусь у него на глазах, настолько укоренилась в нем, что он лишил меня права

распоряжаться собственным временем и не допускал, чтобы хоть малая

толика его, проведенная вне дома, проходила в его отсутствие. Возмущение

против запретов было одним из основных свойств моей натуры. Увы, сколько

страданий оно успело навлечь на меня! Это вопиющее оскорбление

одинаково затронуло мои чувства и мои принципы. Ожесточенность и

неподвластность голосу разума, от которых я пыталась избавиться в тишине и

уединении, вновь появились в моем характере. Я сделалась угрюмой и замкнутой;

ради себя самой я воздерживалась от греховных и яростных поступков, но

меня более не заботило, обязана ли я это делать... Быть может, вина лорда

Арлингтона была не так велика, как поначалу казалась, ибо меня неотступно

преследовала ненависть к леди Эссекс. После моего рокового обморока во

дворце она сочла оправданными свои оскорбительные предположения,

которые давно перешли всяческие границы; и теперь, со дня на день ожидая

появления супруга, она окольными изощренными инсинуациями* отравляла мои

мысли, дабы оградить себя от опасности, когда вернется Эссекс.

Жалкая, неразумная женщина! Прояви она великодушное сочувствие к

той, у кого жестокая судьба грабительски вырвала счастье, чтобы ненароком

кинуть ей, – и я всем сердцем, до последнего вздоха, желала бы ей несконча-

емости этого счастья. Только чистый ум притягивает к себе ядовитую

людскую злобу, как воздух – земные испарения, но, если волнения не породят в

нем бури, он, как и воздух, вскоре вновь обретает ясность и постепенно

возвращает благотворными дождями тяжкие земные испарения. Не замышляя

дурного против самой графини Эссекс, я слишком уважала душевный покой

ее мужа, чтобы напоминать ему о несчастной, чьим роковым

предназначением было этот покой разрушить.

И все же я полагала, что сама добродетель не отказала бы мне в одном

малом утешении, которого я желала всей душой. Взятый в плен испанский

живописец написал картину, изображавшую штурм Кадиса, и Эссекс прислал ее

лорду Пемброку. Среди многих лиц, запечатленных на этой картине,

особенно выделялось лицо Эссекса, и все в один голос утверждали, что это лучшее

из его изображений. Картина возбуждала любопытство у людей всякого

звания, и галерея, где она была выставлена, никогда не пустовала. О картине

говорили так много, что всеобщий интерес, вероятно, вызвал бы и у меня жела-

ние взглянуть на нее, не будь мое сердце затронуто. Однако безосновательная

ревность лорда Арлингтона вынуждала меня молчать. Не решалась я и

предложить, при таких обстоятельствах, нанести визит леди Пемброк, чтобы мое

желание не было истолковано как доказательство того, что я повинна в

недозволенных мыслях. Природа моя возмущалась против этого запрета, и, мой

добрый друг, леди Пемброк (опасаясь, что самоограничение может иметь

более тяжелые последствия для моего душевного равновесия, чем уступка

этому желанию) нашла, как ей казалось, способ избежать опасности, грозящей и

с той, и с другой стороны.

Королева устраивала в Гринвиче празднество по случаю свадьбы одного из

своих фаворитов, куда был приглашен весь двор. Ожидалось представление

масок и многие другие развлечения. Леди Пемброк не могла манкировать

присутствием на празднестве. Не мог и лорд Арлингтон. Зная, что на этот раз

его определенно не будет дома, она предложила приехать за мной в своей

барке, и, прежде чем отправиться в Гринвич, препроводить в свой дом и

оставить в галерее, отдав распоряжения слугам отвезти меня назад, когда я

пожелаю.

В предложении этом не было ничего бесчестного или опасного, и я с

радостью приняла его. Я знала, что лорду Арлингтону как родственнику жениха

надлежало быть в Гринвиче с утра, и ждала назначенного часа с

нетерпением, судить о котором способен лишь тот, кто, как я, целые годы живет одним

кратким взглядом.

Леди Пемброк осуществила свой план с такой же легкостью, с какой его

задумала, и, отправляясь в Гринвич, оставила меня на попечение своих

домашних, которым было объявлено, что я намереваюсь скопировать

превосходный рисунок их госпожи, находящийся в галерее. Как тяжелы тайные

уловки истинно благородным душам! Я остановилась на пороге, и если бы

могла, не возбудив недоумения, тут же повернуть назад, то не вошла бы в

дом. В доме было тихо и безлюдно: все, кроме младших слуг, отправились

вместе с господином и госпожой. Слуги, проводившие меня в галерею,

заперли за мною двери, дабы оградить меня от незваных посетителей, которые, со

времени присылки картины, стали здесь явлением привычным. Ах, с каким

чувством взирала я на черты, неизгладимо запечатленные в моем сердце и

увековеченные на холсте почти с такой же ясностью и правдивостью!

Вырывая клинок из рук того, кто, судя по его яростному взгляду, миг назад

направил его в грудь английскому полководцу, Эссекс с надменной гордостью

смотрел на окружающих его испанцев, чьи выразительные жесты молили

сохранить жизнь нападавшему на победителя.

– О, Боже! – вскричала я в страхе и слезах. – Неужели я так долго

грезила о величии, почестях и бессмертной славе и ни разу не задумалась, ценою

каких опасностей они достаются?

– Не расточай эти драгоценные алмазы на бесчувственный холст, —

раздался голос, от которого всегда суждено трепетать моему сердцу. – Взгляни

на Эссекса, на твоего верного Эссекса, столь же безраздельно твоего, как в

тот миг, когда впервые эта нежная рука ответила на мое пылкое пожатие.

Ах, сестра моя, при этом неожиданном появлении я застыла в

неподвижности. Целый вихрь чувств овладел моей душой. Но более всего я ощутила

страх, который, казалось, заслонил даже счастье вновь видеть его, и, хотя я

не отрывала от него глаз, сердце мое впервые закрылось перед ним,

погрузившись в беспросветную тьму.

– Вы молчите, моя любимая, – продолжал он. – О, умерьте муку моего

сердца – позвольте мне верить, что вы узнаете меня!

– Узнаю вас? Ах, Эссекс, – отозвалась я дрожащим голосом, и слезы с

новой силой хлынули из моих глаз. – Что, кроме могилы, может изгладить эти

черты из моей памяти? Быть может, бессильна даже могила... Но сотни

безымянных бед понуждают меня страшиться этого мгновения, заставляют мою

душу в ужасе отшатнуться даже от вас...

– Успокойтесь, моя боготворимая Эллинор, – вновь заговорил он. – Я

пришел сюда не как бесчестный и коварный соблазнитель. Случай, и только

случай, увенчал желание, так долго послушное вашей воле. Случай не

допустил, чтобы священные для меня вздохи бесследно растворились в воздухе,

чтобы драгоценные слезы кропили землю; случай привел меня сюда, где я

воспользовался теми милостями, которыми вы готовы были одарить мою

тень.

– Если я лишаю вас этих милостей, – ответила я, силясь овладеть своими

взволнованными мыслями, – то не приписывайте это моей воле, а лишь

всесильной судьбе, разлучившей нас. О Эссекс, не будем более оглядываться на

прошлое, обратимся мыслями лишь к настоящему – время, место, ваше

присутствие запятнают меня позором, если станут известны, лишив единственной

гордости, единственного утешения, что оставила мне судьба. Я давно

перестала существовать для света и для себя, но перед Богом и перед вами мой

долг – соблюдать те принципы, которые Он дал мне, а вы вызвали к жизни.

В полном смятении я поднялась с места и попыталась высвободить свою

руку, но его более сильные пальцы упорно удерживали трепещущую

пленницу, и, уступая его взволнованным мольбам, я согласилась остаться еще на

несколько минут и снова села подле него. Боже милостивый! Сейчас, когда я

рассказываю об этом, мне трудно поверить, что все происходило на самом

деле. Действительно ли я видела Эссекса? Действительно ли чувства мои были

пробуждены звуком этого голоса, так давно забытого, воскрешаемого лишь

моим воображением? Ах, слишком печальна неопровержимость

случившегося, каким бы странным и невероятным оно ни казалось.

– Верьте мне, любовь моя, – заговорил он, – я не имел намерения

расставлять вам ловушку. Я только что возвратился в Англию и предположить не

мог, когда, поддавшись досаде, решился на тайный приезд, какое великое

счастье мне выпадет при этом. Возмущенный несправедливостью выжившей из

ума королевы (которая увенчала Говарда лаврами, завоеванными мною), я

решил втайне созвать своих друзей, за которыми сейчас отправился Пемброк. В

полночь мы должны собраться здесь и обсудить, как лучше всего ответить на

ее пристрастное решение. По случайности, оказавшейся счастливой, о чем

Пемброк не догадывался и чего я не мог предвидеть, мы разговаривали,

прогуливаясь по галерее, и, оставшись один, я под влиянием дорожной усталости

прилег на кушетку в нише окна, задернул штору и отдался сморившей меня

дремоте. Как сладостно был прерван мой сон тою, которая наполнила

печалью столько бессонных ночей! В радостном удивлении я видел, как она

вошла, как заботливый слуга, словно движимый любовью, закрыл за нею дверь

и удалился. Объятый блаженством, в полной неподвижности я наблюдал, как

ее прекрасные глаза остановились на моем безжизненном изображении. Я

видел, вернее чувствовал, те проявления нежности, которые вырывались из

глубины души, незаметно для нее самой. Долгие, томительные века прошли с

тех пор, как мои глаза могли не отрываясь смотреть в ее глаза, с тех пор, как,

сжимая эту милую руку, я обретал благо, способное составить смысл и

счастье всей моей будущей жизни!..

– Увы, милорд! – прервала его я. – Вспомните, что эти прекрасные дни,

эти отрадные надежды, эти радостные желания сокрушила могущественная

власть, и, пока существуют те узы, которые лишают вас права на эту

дрожащую руку, я не могу позволить вам так сжимать ее. Но вспомните также и о

той власти, что сохраняете вы над моим сердцем, власти, которую одна

только добродетель может оспаривать у вас. Ах, милый Эссекс, не смотрите на

меня с гневом... вы не знаете, какую рану наносите мне, какие ужасные

последствия можете вызвать...

Исступленное звучание моего голоса поразило даже мой слух. Не решаясь

более произнести ни слова, я пыталась в молчании скрыть свое волнение и

свои чувства. Увы, возбуждение оказалось для меня непосильным. Я ощутила

удушье, более мучительное, чем обморок. Пораженный неожиданностью,

охваченный нежностью и страхом, Эссекс хотел было крикнуть на помощь

слуг. Я сохранила еще достаточно разумения, чтобы остановить его. Он

распахнул окно и, пытаясь успокоить меня, клялся во всем беспрекословно

повиноваться мне. Чувства почти вернулись ко мне, как вдруг шум в дверях

заставил меня пожелать, чтобы они навсегда угасли. Не в силах более различать

позволительное и недопустимое, я кинулась, ища укрытия, в объятия,

радостно распахнувшиеся, чтобы принять меня, и спрятала лицо в складках

шелкового плаща Эссекса. Голос, которого я страшилась, раздался в моих ушах,

усиливая ужас и заставляя меня еще крепче прижаться к своему защитнику.

Опасность, не оставлявшая времени на извинения, заставила моего

великодушного возлюбленного отбросить меня в сторону. В страхе я открыла глаза

и, охваченная ужасом, увидела, что лорд Эссекс и лорд Арлингтон нацелили

клинки в грудь один другому. Почему в эту гибельную минуту мой слабый,

колеблющийся разум не покинул меня? Увы, никогда более ясно я не

ощущала муку и ужас. Мне показалось, что крик, который я издала, должен стать

для меня последним, но, видя, что его недостаточно ни чтобы убить меня, ни

чтобы помешать кровавому поединку, я вскочила и стремительно бросилась

между клинками. Шпага мужа пронзила мне плечо, а его более искусный

противник ранил и обезоружил его. Приученная ко всяческим несчастьям,

кроме этого, я смотрела на струящуюся кровь с испугом, до сей поры мне

неведомым, и, испытывая от потери крови слабость, не сомневалась, что

приближается миг, которого я так часто желала. Я объявила, что умираю.

Потом, подняв глаза на бледного, неподвижного, как статуя, Эссекса, который,

опершись на обе шпаги, в безмолвном страдании склонялся надо мной, я

просила его восстановить мое доброе имя и обратилась ко Всемогущему с

мольбой принять мою безвинную душу и увенчать его дни честью и счастьем, коим

я одна была помехой. Затем, повернувшись к несчастному глупцу, с чьей

струящейся кровью смешивалась моя, я угасающим голосом подтвердила свою

невиновность, прося и его простить меня. Однако мне уже недостало сил

принять его прощение. Чрезвычайная слабость слила воедино предметы, до того

столь различные, и я перестала испытывать нежность к возлюбленному и

страх перед мужем.

Когда на смену после обморочной истоме ко мне вернулось

сознание, я увидела, что лежу в своей постели, куда, как я

поняла, меня перенесли по распоряжению лорда Арлингтона, как

только остановили кровь, текущую из раны. Его рана оказалась

столь незначительной, что не давала повода для опасений. В

нетерпении я просила позвать ко мне леди Пемброк, как вдруг с

невыразимым гневом и изумлением узнала, что перед ней

закрылись двери, когда во имя дружбы она пришла, даже рискуя

встретить недоброжелательный прием. Казалось бы, даже

лорду Арлингтону должен был внушать уважение безупречный

характер этой восхитительной женщины, но, не дав себе труда выяснить

истинные обстоятельства непредвиденной встречи, прерванной столь ужасным

образом, он, придавал ей самый низменный смысл, отнесся к двум

благороднейшим и высокочтимым людям королевства как к пособникам, если не главным

участникам заговора против его чести. Та кровь, что еще оставалась в моих

жилах, словно обратилась в желчь при этой мысли. Я подстерегала момент,

чтобы сорвать свои повязки, и, презрительно обрекая себя безвременной

гибели, старалась забыть о тех, чьи благородные сердца этот безрассудный

поступок поразит горем. Творец, в чьей справедливости я таким образом

усомнилась, в милосердии своем не отвернулся от меня – мое опасное состояние

было своевременно обнаружено внимательными слугами, которые были

привязаны ко мне несравненно более своего хозяина и не жалели сил, чтобы

продлить мою жизнь, тогда как он, быть может, желал, чтобы она оборвалась.

При тяжелом состоянии рассудка, побудившем меня к этому отчаянному

решению, поступок мой принес печальную пользу: поскольку урон оказался

нанесен лишь моему здоровью, разум не пострадал.

Прошло много месяцев, прежде чем мне достало сил пройти из одного

конца комнаты в другой, прежде чем я собралась с духом задать вопрос. За

это памятное время я собрала все оставшиеся силы и, поставив свою совесть

арбитром между собой и лордом Арлингтоном, определила и утвердила

права обоих. Даже собственным сердцем убеждаемая в неосмотрительности

своего поведения, я не удивлялась, что он принял мою ошибку за вину, и,

чувствуя себя в состоянии судить беспристрастно, привела ему все объяснения и

все мыслимые доказательства своей невиновности. Но лорд Арлингтон был

рабом своих страстей и капризов и, не обладая достаточной душевной

твердостью, чтобы выработать суждение и придерживаться его, из года в год с

неодолимым упрямством цеплялся за впечатление первой минуты. С тех пор он

неизменно обращался со мной как с хитрой и лживой женщиной, чье

распутное поведение вынудило его рисковать жизнью в тщетной попытке защитить

честь, уже запятнанную и утраченную мной. Он не пытался настоять на своем

законном праве единственно ради того, чтобы разделить меня и лорда

Эссекса. Его поведение и клеветнические измышления леди Эссекс сделали

роковую случайность достоянием всего королевского двора и оставили на моей

репутации пятно, стереть которое время оказалось бессильно. По счастью,

пятно это не коснулось ни натуры моей, ни сердца, а столь тяжкая

несправедливость со стороны лорда Арлингтона дала мне право простить себе ошибку,

приведшую к этой случайности.

В этих обстоятельствах взором, застланным слезами, я вновь огляделась

вокруг, ища защитника, который встал бы между мною и моей судьбой, столь

же незаслуженной, сколь суровой. Увы, не было никого, к кому добродетель

позволила бы мне воззвать о помощи, и я положилась на способность,

которую Небеса нежданно даровали мне, и решила терпеливо сносить страдания.

Элизабет Верной (давняя наша приятельница), прелестная и кроткая

кузина лорда Эссекса, вознамерилась непременно повидаться со мной и с

настоятельной просьбой об этом обратилась к лорду Арлингтону. Зная, как

благоволит к ней королева, он не решился отказать и дал разрешение с

чрезвычайной неохотой. Милая девушка оросила меня слезами невинности и

привязанности. Она рассказала, что только страх своим присутствием побудить лорда

Арлингтона к еще большей жестокости заставил Эссекса, когда я лишилась

чувств, удалиться от зрелища, разрывавшего ему сердце, и та же причина

вынуждала его оставаться вдали от меня. За все долгое время мрачной

неопределенности, сопровождавшей мою болезнь, он едва осмеливался дышать;

собственная душа неустанно внушала ему, сколь чиста была моя. В его

воображении я навсегда запечатлелась бледной, безмолвной, расстающейся с

жизнью, устремив на него печальный взор, нежность которого сама смерть не

могла погасить. И хотя не по его вине пролилась моя кровь, каждая капля,

сочившаяся из раны, казалось, падала, застывая на его сердце. Одним

словом, вознесенная на недосягаемую высоту моими страданиями, глубоко

осознанными им, я безраздельно царила в его чувствах, которые с этой минуты

были благоговейно посвящены мне одной, чему он дал неоспоримое

доказательство.

Употребив немалое искусство и упорство, чтобы выяснить, как лорд

Арлингтон так быстро прознал о его тайном возвращении в Англию и о нашей

непредвиденной и внезапной встрече, которую прервал почти в начале, хотя

ему и надлежало быть в это время в Гринвиче, лорд Эссекс обнаружил, что

его шталмейстер, бывший среди слуг, с которыми он приехал в Пемброк-

хаус, едва только Эссекс сошел с коня, отлучился и поспешил в Гринвич д,ля

встречи со своей возлюбленной – служанкой леди Эссекс. Благодаря ей и

госпожа ее узнала о тайном приезде супруга, не ведая о его причинах. Эта

подозрительная женщина уже успела в свите жениха заметить лорда Арлингтона

и у него на слуху объявила о приезде своего мужа, добавив к этому известию

все свои злонамеренные предположения, которым злая судьба на сей раз

придала видимость правды. Намека довольно было лорду Арлингтону – он

вскочил на самого быстрого коня и помчался в дом лорда Пемброка. Леди Эссекс

была тотчас уведомлена о происшествии, которое ей следовало предвидеть, и,

кидаясь в другую крайность, стала исступленно умолять всех друзей

немедленно последовать за лордом Арлингтоном и предотвратить столкновение,

угрожающее ее супругу. Но когда дружба могла сравниться в быстроте с

любовью и мщением? Порознь отправившиеся в путь посредники успели стать

лишь свидетелями события, предотвратить которое было не в человеческих

силах. Ярость Эссекса, вызванная поведением его супруги, не знала границ, и

под влиянием ее он совершил тот поступок, который окончательно сгубил

меня в глазах света. Вознамерившись заставить леди Эссекс принять на себя

долю тех бед, причиной которых она стала, он расстался с нею раз и навсегда.

Напрасны были все ее последующие заверения в сожалении и раскаянии.

Напрасны оказались надежды на то, что он успокоится и примирится с нею. Его

нрав, до того рокового времени столь же податливый, сколь вспыльчивый,

теперь обрел холодную философскую суровость. Он счел справедливым, чтобы

скорбь и разочарование, на которые леди Эссекс обрекла себя, жестоко

покарали ее за низкие подозрения и в недалеком будущем освободили ее супруга

от необдуманно принятого на себя бремени, под тяжестью которого он

изнывал до сей поры.

Так прелестная Элизабет закончила свой рассказ, столь ясный, стройный

и волнующий, что я не преминула предположить в ней посланца ее кузена, но

ее горячий румянец опроверг мою догадку и выдал некий секрет, вскоре

разъяснившийся. Она была тайно любима отважным Саутгемптоном, героем,

другом Эссекса, преданным ему почти так же безраздельно, как я, и от него

узнала многочисленные подробности, которых ей не могла бы сообщить людская

молва. Я была бесконечно признательна ей за дружбу и через нее послала

прощальный привет леди Пемброк, с которой мне не дозволено было

проститься.

Из рассказа Элизабет было совершенно очевидно, что я оказалась

жертвой клеветы, и не в силах человеческих было оправдаться. Меня застали в

объятиях Эссекса – факт был неоспорим, а в истинную причину этого

рокового порыва навряд ли кто поверил бы, несмотря ни на какие убеждения.

Моя молодость, моя рана, мое прошлое безупречное поведение, вызывая

сочувствие, смягчали резкость суждения многих людей, но даже самые

снисходительные не решались оправдать меня. Страстные доводы в мою защиту,

приводимые Эссексом, диктовались, по мнению окружающих,

соображениями чести и были необходимы для его оправдания не менее, чем для моего,

ставя, таким образом, клеймо вины на нас обоих. О, опрометчиво судящий

свет, какие суровые решения дерзаешь ты выносить на основании самых

поверхностных наблюдений! Оставь зазубренную стрелу несчастья в груди,

раненной ею, вместо того чтобы, бесчеловечно вырывая ее, дабы узнать, кем

она пущена, терзать сердце, уже пораженное.

Опозоренная, отвергнутая и забытая всеми, кроме великодушных сестер

из рода Сидней, я вновь покорно последовала за своей судьбой в лице лорда

Арлингтона и вновь очутилась в Аббатстве, которому суждено было укрыть

меня в своих стенах как в беззаботном детстве, так и в загубленной

молодости. Та же надменная воля, что погубила меня, лишила это древнее

благородное жилище его тихого, одинокого очарования: священное место, где

опутанные плющом стены, ставшие добычей времени, поддерживали руины —

свидетельство религиозной розни, превратилось в плоский, бесплодный пустырь;

величавый лес, столько времени дававший защиту живым и умершим,

уступил место молодым посадкам, в которых не на чем было остановиться

усталому взгляду. С отвращением отвернувшись от этого унылого зрелища,

запершись в самом отдаленном и мрачном из покоев Аббатства, я проводила

свои дни в размышлениях обо всем, что было мною утрачено.

Лорд Арлингтон, для которого я теперь представляла ценность лишь как

приложение к его фамильной спеси, встречая мое неприкрытое отвращение,

утешался как умел и не заботился о том, чем я занимаю себя, при условии,

что я все еще остаюсь его законной пленницей. Увы, у меня более не было

решимости с чем бы то ни было связать свои надежды, посвятить себя какому-

нибудь подневольному замыслу, предаться подневольным удовольствиям.

Дети бедняков, о которых я еще продолжала заботиться, в моем присутствии

более не касались лютни. Некогда пальцы мои бродили по ее струнам с

вольным изяществом безмятежной юности, теперь же, ненужная, утратившая лад,

она висела на стене как символ расстроенной души своей владелицы. Вкус,

талант и наука – эти мощные опоры, на которых в спокойных умах пылкая

фантазия возводит сотни легких, воздушных строений, рухнули и распались в

сердце моем, являя мысленному взору картину более ужасного запустения,

чем могут представить себе благороднейшие умы. Мизантропия*, темноликая

мизантропия царила там, как одинокий варвар, не знающий цены тем

сокровищам, что изо дня в день гибнут от его грубой руки.

Как-то ночью меня разбудили известием, что любимый слуга лорда

Арлингтона, уже давно угасавший от чахотки, сейчас почувствовал себя у

смертного порога и настоятельно добивается разговора со мной, но, не будучи в то

время расположена даже к исполнению обязанностей, налагаемых добротой

и человеколюбием, и убежденная, что он не имеет сказать мне ничего,

представляющего интерес, я отказала в его просьбе. Однако, узнав, что господин

его пребывает в глубоком опьянении и не в силах что бы то ни было

понимать, в ответ на его повторную просьбу я поднялась с постели и в

сопровождении преданной мне служанки вошла в комнату больного. Холодно и

неприветливо я огляделась вокруг, почти не замечая изъявлений его благодарности,

отослала всех, кроме упомянутой мною служанки, и приготовилась

выслушать его, полагая, что лишь какое-то дело, касающееся его обязанностей

управляющего и землемера, не давало ему покоя в его последние часы.

– Госпожа, – сказал он глухим и прерывистым голосом человека, чьи

минуты жизни сочтены, – я не мог бы отойти с миром, если бы вы не снизошли

к моей просьбе... Простите меня, молю вас, за то, что я предложил милорду

уничтожить руины, которые, как я с тех пор ясно понял, были так дороги

вашему сердцу... Увы, предложение это стоило мне жизни. Согласитесь

выслушать тайну, которая всякий раз не отпускает мою душу, когда она порывается

покинуть свою темницу: быть может, само мое преступление несет в себе

наказание. При расчистке места разрушенной по распоряжению господина

искусственной Пещеры Отшельника я раз увидел, как один из работников

огромным усилием извлек из-под обломков некий предмет и, кинув вокруг

быстрый и испуганный взгляд, забросал его землей. Я отослал работавших

поблизости в другую часть развалин и, схватив за руку работника, за которым

наблюдал, потребовал показать мне, что он пытается спрятать. Это оказался

маленький железный сундучок, накрепко запертый. Я условился с

работником, что унесу сундучок до вечера, когда он придет ко мне и мы вместе

откроем его и разделим содержимое. Он согласился скорее в силу

необходимости, чем выбора, и я унес находку с целью, за которую Господь сурово

покарал меня. Среди множества доверенных мне ключей нашелся один, сразу

отворивший замок. Под слоем бумаг и ничего не стоящих пустяков я

обнаружил крупную сумму в золоте и несколько драгоценностей. Зная, что мой

сотоварищ успел заметить тяжесть находки, я положил на место золота и

драгоценностей железное распятие и множество ржавых ключей, закрыл сундучок

и стал с нетерпением ожидать вечера. Бедный работник, видя, как я

возвращаюсь, пытливо всмотрелся в мое лицо, но, не отваживаясь высказать вслух

сомнение, ясно читавшееся в его лице, молчаливо ожидал назначенного часа.

Я предоставил ему долго трудиться над сундучком, зная, что тот нескоро

поддастся его усилиям. Велико было разочарование бедняги, когда он наконец

раскрыл сундучок и высыпал содержимое. Я притворился столь же

огорченным, но, полистав бумаги, предложил ему двадцать ноблей, из чего ему

легко было заключить, задумайся он хоть на миг, что я его обманываю. Он с

готовностью принял предложение, согласился, по моему настоянию, никогда не

упоминать о случившемся и ушел с многочисленными изъявлениями

благодарности. Я радостно положил на место свою неправедную добычу, про себя

решив при первой же возможности оставить службу у своего господина и

сделаться строительным подрядчиком в Лондоне, но страх некоторое время не

позволял мне решиться на этот шаг. Увы, после этого здоровье так и не

позволило мне ничего... С той самой минуты покой, аппетит, сон покинули меня.

Если, измученный постоянным бдением, я засыпал, мысль, что мое

сокровище украдено, поднимала меня с постели, и, невзирая на холодный пот,

вызванный единственно этим опасением, я среди ночи кидался удостовериться,

что оно сохранно. Воображаемые голоса постоянно шептали что-то у моей

постели, чьи-то смутные очертания скользили по комнате. Занимающийся день

никогда не приносил мне облегчения: казалось, каждый глаз стремится

проникнуть в мою тайну, каждая рука тянется завладеть моим богатством.

Словом, госпожа, это до срока привело меня к нынешней печальной минуте.

Много месяцев, уже не веря, что мне суждено жить, я размышлял, как

распорядиться этим богатством, которым сам я потерял надежду воспользоваться.

Несчастный работник, которого я так низко обманул, вскоре погиб,

придавленный упавшей колонной, и вернуть богатство ему уже невозможно. Нынче

вечером мне пришло на ум, что вы, как говорят, выросли в этих развалинах,

да я и сам часто видел, как вы бродили и плакали в том самом месте, где был

найден сундучок. Быть может, отдав его вам, я лишь возвращу его законной