Текст книги "Убежище, или Повесть иных времен"

Автор книги: София Ли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 33 страниц)

ужасных чувствах – зависти и мести! Позволь мне, лучше, чем ты, знающему

характер твоей матери, судить об этом. Слишком она горда, слишком

любила царствовать, чтобы безропотно простить свое заточение. Предположим

даже, что, устав от бед, которые влечет за собой корона, она сможет победить

свое справедливое негодование и искать лишь тихого пристанища для себя и

своих детей, где могла бы она мирно окончить свои дни. Этого никогда не

допустит ее родня. Честолюбие Гизов известно всем. Они использовали бы ее

имя и сотворенную с ней несправедливость, чтобы пошатнуть трон

Елизаветы, и тогда, вместо того чтобы оберегать королеву, как мне повелевает мой

долг, я имел бы несчастье видеть свою страну, раздираемую ужасной смутой,

начало которой положил бы я сам. Кто знает, моя дорогая Матильда, среди

всех этих бедствий сумел ли бы я сохранить душевное равновесие? Что, если

бы в раскаянии вспомнил бы я роковой совет, увлекший меня по ложному

пути, и тебе пришлось бы, слишком поздно, оплакивать свое счастье, принесен-

ное в жертву неверной надежде одарить счастьем мать? Не забудь, что годы

Елизаветы идут под уклон, и самим ходом жизни могут осуществиться все

твои желания. Сострадание к Марии сохранялось в народе все эти

семнадцать лет, и, случись так, что мы потеряем Елизавету, даже заточение

обернется для Марии благом, удержав ее в самом сердце страны, трон которой она

по закону наследует. Это не просто смутные предположения – пример самой

Елизаветы подтверждает такую возможность».

Что могла я противопоставить столь справедливым суждениям? Я могла

лишь вверить судьбу моей дорогой матери Тому, в чьей власти было

сокрушать могущественных и возвышать слабых.

Все письма моего супруга были полны жалоб на скуку придворной жизни,

все они дышали глубокой любовью. Он часто просил заверить его, что я

счастлива, когда же я подчинялась этой просьбе, он, по любовной прихоти, корил

меня за то, что я счастлива без него. Он желал знать о каждом часе моей

жизни, и хотя половину своего времени я проводила в писании ему писем, он

всегда жаловался на их краткость. Мне он не давал повода к упрекам: казалось,

он то и дело манкирует своими обязанностями при дворе, чтобы позабавить

меня описаниями мелких комических происшествий придворной жизни. Но

даже им не всегда удавалось развеселить меня: моя судьба не подарила мне ни

единого часа ничем не омраченного счастья. В отсутствие лорда Лейстера

случилась беда, наполнившая меня самыми мучительными опасениями.

Моя прелестная сестра, предмет моей гордости и восхищения, была в

высшей степени наделена тем дружелюбным весельем, которое сокращает

расстояние между людьми, принадлежащими к разным сословиям. По приезде в

Кенильворт она – что было естественно при такой перемене в нашей жизни —

дала еще большую волю своему веселому нраву, не предвидя, какую

опасность может тем на себя навлечь.

Лорд Лейстер, уезжая к королевскому двору, оставил управлять жизнью в

замке Уильямса, возвысив его до этой должности и в полной уверенности,

что Уильяме, знавший о нашем браке, позаботится о том, чтобы ко мне

проявлялось должное уважение. Уильяме некогда был солдатом п приобрел

властную манеру, присущую всем мелким воинским начальникам, которая

теперь вполне подходила ему в его новом положении. Должна признаться, мне

он всегда был неприятен: природа не была к нему добра, а сам он ничего не

сделал, чтобы смягчить ее суровость. Он был уже не первой молодости,

грубого телосложения, смугл. Его покрытое шрамами лицо выражало

свирепость, над которой не властен был и лорд Лейстер, как никто владевший

искусством пробуждать в людях уважение и любовь.

И этот-то человек, сударыня, наделенный такими качествами, дерзнул

устремить свой взор на прекрасную Эллинор, в жилах которой текла

королевская кровь. Под влиянием ее приветливой и веселой манеры он утратил

почтительность и осмелился объявить ей о своей страсти и своих благородных

намерениях и домогаться ответного чувства. Сестра хорошо понимала, что ви-

новата в случившемся, но была слишком горда, чтобы потворствовать его

дерзкой свободе поведения. Она удалилась с бесконечным презрением, не

удостоив его ответом, и тотчас пришла ко мне. В ту самую минуту, как я

услышала рассказ о нанесенном ей оскорблении, меня охватило предчувствие

неких страшных последствий случившегося. Я решила немедленно обо всем

уведомить лорда Лейстера, чтобы он смог принять необходимые меры, а до

тех пор ни на миг не отлучаться от сестры.

Но мы имели дело с человеком коварным и бесстрашным. Он позволил

себе неслыханную наглость вскрыть мое письмо и, узнав, о чем оно, задержать.

Между тем, не получая в ответ на свое письмо совета от лорда Лейстера, я

оставалась в нерешительности, терзаясь самоуверенностью этого негодяя,

который, в глазах всех других слуг, оказывал нам честь своим вниманием.

Наконец, как жена графа Лейстера будучи не в силах долее терпеть этого

человека, устав ожидать решения мужа, я воспользовалась случаем представить Уи-

льямсу всю недопустимую дерзость речей о любви, обращенных к сестре

жены его господина.

С полным спокойствием и невозмутимостью он признал свою вину, однако

искусно пытался снять с себя обвинение в непочтительности, ссылаясь на то, в

каком качестве мы прибыли в замок, и высказав предположение, что его

господин возвысил нас из низкой доли, но сравнять с собой мог, разумеется,

только меня. При этих словах вся гордость Норфолка и Марии отразилась в

чертах моего лица, но, к счастью, я опомнилась и отвечала ему сдержанно:

этот злодей, без сомнения, пытался дознаться о нашем происхождении, ибо

вид нашего жилища не мог не внушить ему мысль, что здесь кроется какая-то

значительная тайна.

Не давая воли гневу, я запретила ему в дальнейшем обращаться с

подобными речами к моей сестре, не получив на то дозволения милорда, после чего

хотела удалиться, но он остановил меня и предложил не забывать, что я

разговариваю с человеком, который наделен в замке большей властью, чем я, и к

тому же, как мне известно, владеет очень важной тайной, которой

непременно воспользуется, если я не уговорю сестру принять его предложение, что я

считаю его глупцом, направляя за решением к лорду Лейстеру, что он не

только не намерен обращаться к своему господину с просьбой, но решил

всеми силами помешать ему узнать о происходящем и с этой целью задержал

все мои последние письма.

Как ужасно, сударыня, было мое положение! Одна, не имея иного средства

найти защиту у прочих слуг, кроме как открыв им тайну, которую, как он

хорошо знал, я всеми силами сохраню, я вынуждена была встретить такой

вызов, стерпеть такое оскорбление! Я ничего не могла сделать, минуя Уильямса,

поскольку все домочадцы были у него в подчинении, и, попытайся я каким-

либо иным путем отправить письмо лорду Лейстеру, у меня были все

основания опасаться, что и оно попадет в руки Уильямса.

Таковы были безысходные терзания, омрачавшие жизнь супруги лорда

Лейстера среди всяческого изобилия, в месте, которое воистину можно было

назвать дворцом удовольствий. В таких обстоятельствах я могла бороться

против его предательства и хитрости лишь теми же средствами. Немного

поразмыслив, я сделала вид, что встревожена его угрозами и склоняюсь к тому,

чтобы содействовать его интересам. Я взяла с него клятву сохранить мою

тайну и, со своей стороны, торжественно обещала не выдавать его и попытаться

расположить сестру в его пользу. Мы расстались во взаимном недоверии,

притворяясь, будто полагаемся на искренность друг друга. Я отчасти выполнила

свое обещание, уговорив Эллинор обмануть его ложной надеждой до той

поры, пока возвращение лорда Лейстера не даст мне возможности решить

вместе с ним, как безопаснее всего избавиться от предателя. Она согласилась с

большой неохотой, но было бы жестокостью, ей несвойственной, лишить

меня поддержки в беде, невольной причиной которой она оказалась. Теперь мне

оставалось только найти возможность довести все до сведения своего супруга,

не нарушив слова, ибо впервые в жизни я согрешила двуличием и, подобно

Филоктету, обнаружила, что моя уклончивость сделала наказание ужасным.

Я написала обо всем случившемся лорду Лейстеру и носила это письмо на

груди, с тем чтобы отдать его мужу, как только он вернется, а между тем

продолжала писать ему, как обычно, и отдавать письма Уильямсу. Молчание,

которое я соблюдала об известном предмете, должно быть, внушило ему

доверие, и хотя Эллинор отказывалась немедленно выйти за него замуж, к чему

он стремился, наше спокойное обращение с ним наконец усыпило его

подозрительность.

Измученная ежечасными жалобами на дерзкое поведение негодяя с моей

сестрой, истомленная собственными опасениями, я считала дни до приезда

лорда Лейстера с нетерпением, превосходящим обычное нетерпение

влюбленной. Наконец счастливый день его возвращения настал, принеся мне и

радость и горе, ибо кто мог тогда предсказать все последствия этого дня?

Воспитанный при дворе, где не знал иной воли над собой, кроме монаршь-

ей, лорд Лейстер и перед королевой сохранял гордость, порожденную

благородством его происхождения. Благосклонность повелительницы, которая из

любви к нему не требовала покорности, сделала для него излишним умение

скрывать свои слабости: заботой окружающих было делать вид, что они этих

слабостей не замечают, и это позволяло ему быть фаворитом, не будучи

лицемером. Для тех, кто любил его настолько, чтобы прощать эту ошибку (а

тщеславие я вряд ли назову ошибкой, помня, сколь многочисленны и

разнообразны были преимущества, которыми он обладал), он готов был на все. Пылкий,

щедрый, добросердечный и благородный, раз возымев привязанность к

человеку, он мог рискнуть состоянием, честью и даже самой жизнью для друга, но

теми немногими, кто был достоин этого имени, и ограничивался круг его

привязанностей. Лорд Лейстер был вознесен слишком высоко, чтобы внушать

любовь. Но я опять отвлеклась. Зная причину, вы простите меня, сударыня.

Его прямодушие заставило меня опасаться, что виновный легко прочтет

возмущение в глазах моего возлюбленного, и потому я на несколько дней

повременила с разоблачением. Моя предосторожность увенчалась успехом: Уиль-

ямс знал характер своего господина и, убедившись по его непринужденному и

доверительному обращению, что я сдержала слово, стал полагаться на мое

обещание. То, что ему пришлось отлучиться с поручением, было мне очень

кстати, так как дало мужу время успокоиться. Я оставила письмо на столе в

один из вечеров, перед тем как лечь спать. Лорд Лейстер, бывший в соседней

комнате, вошел следом за мной, но не прочел письмо и до половины, как

испугал меня своим неудержимым гневом и возмущением. Будь этот человек в

доме, не знаю, чем бы кончилось дело, но мои слезы и мольбы в конце

концов смягчили мужа. Он провел в раздумьях два дня, в течение которых я не

знала и не осмеливалась спросить, на что он решился, а потом он овладел

собой, успокоился и, видя, что в сердце моем все еще таятся опасения, просил

меня ободриться, так как нашел способ избавить меня от них навсегда. Я

упросила своего супруга, во всяком случае, тщательно скрывать, что он знает

о случившемся. Это он обещал и обещание в значительной степени сдержал.

Но то ли зная, что ему все известно, я опасалась, как бы он не выдал этого

своей манерой, то ли по иной причине – сказать не могу – знаю лишь, что

при каждом его взгляде и слове, обращенном к Уильямсу после того, как тот

вернулся, сердце мое замирало.

Вся Англия в те дни говорила о сэре Фрэнсисе Дрейке, который снарядил

большой флот против испанцев и готовился отплыть из Плимута. Множество

вельмож и иного люда отправлялось с ним волонтерами, и огромные толпы

со всех концов страны стекались посмотреть на отплытие флота. Лорд

Лейстер, бывший в большой дружбе с сэром Фрэнсисом, собрался проводить его

в путь и для этой поездки увеличил свою обычную свиту, дабы появиться с

почетом и достоинством среди тех, кто его не знает. Так велико было

желание людей всех званий узреть это отплытие, что среди мужской прислуги не

было ни одного человека, который по своей воле остался бы в замке.

Уильяме, которому подобные поездки доставляли живейшее удовольствие, просил

милорда взять его с собой, и, так как Ле Валь по причине болезни оставался в

Кенильворте, лорд Лейстер согласился. Между их отъездом и возвращением

прошло две недели. За это время скончалась бедная Алиса. С ее смертью не

стало одного из свидетелей моего брака. Здоровье отца Энтони было пока

вполне удовлетворительно, как сообщал нам Джеймс, исправно раз в месяц

навещавший нас.

Лорд Лейстер вернулся – и вернулся без Уильямса. Пораженная ужасом,

я едва отважилась спросить, что с ним сталось. Милорд осведомился, не

решила ли я, что он убил мошенника.

– Я лишь отправил его, – с веселым видом пояснил он, – в долгое

путешествие, чтобы он научился хорошенько хранить тайны. Я не нашел иного

способа избавиться от негодяя. Сэр Фрэнсис взялся позаботиться о нем так

надежно, что моя дорогая Матильда может более не опасаться его. Короче

говоря, он помещен под замок в отдаленном уголке корабля, а матросам внушено,

что он безумец. У них нет ни времени, чтобы слушать его россказни, ни ума,

чтобы понять их. Так что, любовь моя, все наши страхи кончились.

«Скорее, начались», – могла бы возразить я, ибо никогда уже более

никакое красноречие не могло успокоить моих страхов. Тысяча несчастных

обстоятельств может разрушить наше спокойствие, но лучше стерпеть их, чем

воздавать злом за зло.

Как ни вынужден был этот шаг, присвоение себе права покарать человека

было, в моих глазах, столь непозволительно, что заставило меня со страхом

ожидать самых тяжких последствий. Все же, поскольку лорд Лейстер,

несомненно, предпринял это, чтобы избавить меня от тревоги, и сделанного было

уже не вернуть, я старалась показать, что успокоилась. К этому меня

призывала и Эллинор, считавшая, что предатель наказан по заслугам.

Прежде чем лорд Лейстер вернулся к королевскому двору, я добилась его

согласия на предприятие, которое обдумывала давно: я хотела свидеться с

матерью, упасть в ее объятия, получить ее благословение. Лорд Лейстер,

готовый исполнить все мои желания, не отказал и в этом, но так как он не мог

содействовать мне открыто, то лишь дал значительную сумму денег для

подкупа стражи и распорядился, чтобы Ле Валь сопровождал нас.

Это был верный человек, полная противоположность предателю Уильям-

су, и если прежде он почитал меня лишь как жену господина, то

впоследствии я своим поведением завоевала его уважение и верность. Он был предан

мне не менее, чем своему господину, и самые значительные услуги

представлялись ему сущими пустяками. Услужливый и исполнительный, он, казалось,

готов был мчаться по поручению до того, как узнает, куда, и не желал иной

награды, чем слово одобрения. Он теперь занимал пост Уильямса, который,

как считалось, добровольно сопутствует сэру Фрэнсису, а в тайну его судьбы

были посвящены лишь лорд Лейстер, моя сестра и я.

В сопровождении Ле Валя мы с замиранием сердца отправились в

Ковентри. Нам предстояло свидание не просто с матерью, но с единственным

оставшимся у нас родным человеком, в чьих объятиях мы могли бы искать

прибежище, хотя сейчас мы располагали гораздо большей возможностью – увы,

тщетно – предложить приют ей. Нам предстояло узреть королеву, чья

несравненная красота была наименьшим из ее достоинств, наблюдать ее очарование,

увядающее в восемнадцатилетней неволе, разделить с ней ее страдания,

убедить ее, что дети, никогда не видевшие своей матери, могут нежно любить ее.

Увы, сударыня! Этим мечтам не суждено было исполниться. Ле Валь

убедился, что стража или слишком честна, или слишком боязлива, чтобы

позволить кому бы то ни было беседовать с королевой. Единственное, чего можно

было добиться подкупом, это возможности увидеть королеву из

зарешеченного окна во время ее прогулки в маленьком садике. Известие поразило нас

отчаянием, но мы ухватились и за эту дарованную судьбою милость. Но чего

заслуживала, в наших глазах, вероломная женщина, так обращавшаяся с

равной себе, своей родственницей, своим другом!

Нас проводили к окну, где позволили остаться одним. Мы увидели, как

она идет по дорожке. Но, Боже, как она переменилась и, несмотря на это, как

была пленительна! Сырые покои подорвали ее здоровье: ее прекрасные руки

лежали на плечах двух служанок, без помощи которых она не могла

передвигаться. Бледное лицо, не утратившее былой красоты, несло на себе печать

смирения. Ее царственной осанки не могло скрыть простое лиловое одеяние, а

ее прекрасных волос – спускающееся на лоб покрывало, четки и крест были

единственным украшением, но неподдельное благочестие и терпеливая

покорность соединяли в ее облике святую и королеву, придавая ему неземное

очарование. Наши чувства невозможно описать – так сильны они были, так

стремительно сменяли друг друга: мы рыдали, бессвязно восклицали, бились

о решетку окна, словно надеясь с помощью некой сверхъестественной силы

сокрушить ее. Видеть свою мать так представлялось мне более

непереносимым, чем не видеть вовсе. Слезы мешали смотреть на нее, но я боялась хоть

на миг отвести взгляд, отдавшись на волю слез. Она проходила под окном, у

которого мы стояли, и наши руки, протянутые в мольбе сквозь решетку,

привлекли ее внимание. Взор ее дивных глаз, с их обычным выражением

неземного спокойствия, обратился к нашему окну – я хотела заговорить, но язык

не повиновался мне. Увы! Этот благословенный взгляд, исполненный

доброты, был первым, последним и единственным, которым нас одарила мать.

Когда она отвела глаза, душа моя осталась в ней; силы покинули меня, и в

беспамятстве я склонилась на грудь сестры.

Подозрения такого рода сделали бы наши частые поездки туда опасными

для моего супруга, но эта краткая сцена пробудила во мне чувства, хотя и

менее сильные, чем любовь, однако не менее стойкие, и эти чувства отравляли

для меня самые счастливые часы. Горькие слезы, оставлявшие след на щеке

моего возлюбленного Лейстера, когда он с нежными словами прижимал меня

к груди, одни только и выдавали мои мысли: я приносила меньший долг в

жертву большему. Эллинор, моя милая Эллинор, была моим единственным

советчиком. Мы проводили дни, строя тысячи планов и горько плача по

вечерам, убеждаясь в их неисполнимости. Частое отсутствие моего мужа

оставляло мне слишком большой досуг для этого печального занятия, но пылкая

страсть побуждала его изыскивать любую возможность хоть самое малое

время побыть со мною, и я трепетала при мысли, что эти беспрестанные поездки

привлекут внимание Елизаветы, которая с некоторых пор была нездорова и

тем более склонна замечать все проявления невнимания со стороны своего

фаворита. Но лорд Лейстер никогда не терпел докучливого надзора, а порой

позволял себе проявлять некоторые признаки холодности, делая это из

самых великодушных побуждений, ибо моя жизнь в его отсутствие не имела

иной радости, кроме надежды вновь свидеться с ним. Когда его не было, я в

унынии бродила по комнатам, всюду встречая лишь роскошь и одиночество,

но как только он появлялся, радость и музыка воцарялись в замке, каждая

комната, казалось, обретала гостя, каждый слуга – предмет радостных и

неусыпных забот. Свои частые отлучки милорд объяснял королеве страстью к

охоте, что совсем не отвечало его поведению: он все время проводил в нашем

обществе, почти не покидая замка. Понимая, что рано или поздно это

непременно будет замечено, я научилась хорошо ездить верхом и часто просила

его сопровождать нас из простой осмотрительности. Чтобы мы не слишком

утомлялись, милорд обычно приказывал разбить в лесу шатер с угощением, и

как-то утром на охоте, почувствовав себя дурно, я почти сразу отстала от

погони и отправилась вместе с сестрой на поиски шатра в сопровождении

охотника, который знал его местоположение так же плохо, как мы. В запутанном

сплетении узких тропинок мы встретили всадника с многочисленной свитой.

Чтобы освободить для нас путь, он приказал своим слугам вернуться,

спешился, поклонился, сняв шляпу, и не надевал ее, пока мы не проследовали мимо.

Обратившись к нашему провожатому, он спросил, где искать ему графа Лей-

стера. Не знаю отчего, вопрос этот встревожил меня, и я мгновенно

обернулась, желая увидеть лицо этого человека. Лошадь моя при этом не замедлила

шага, и я ударилась головой о нависшую над дорогой ветвь с такой силой, что

поводья выпали у меня из рук и незнакомец едва успел подхватить меня. Я

потеряла сознание. Кто-то из свиты отворил мне кровь, после чего я

мгновенно пришла в себя, поддерживаемая незнакомцем, который сжимал мою руку

гораздо сильнее, чем того могла потребовать озабоченность моим

состоянием. В смущении и растерянности от всего происшедшего я тщетно попыталась

высвободить руку и, чувствуя, как волосы спадают локонами мне на шею,

оглянулась в поисках шляпы и увидела, что она все еще свисает с той ветви, о

которую я ударилась. Невзирая на уговоры, я настояла на том, чтобы сесть в

седло, и, через мгновение вернувшись к незнакомцу, принесла ему живейшую

благодарность за столь любезную и своевременную помощь. Он ответил с

таким изяществом и учтивостью, что у меня возникло сильнейшее желание

узнать, кто он такой, но под внимательным взглядом, которым он меня

провожал, я не сразу смогла удовлетворить свое любопытство. Чуть позже мой

провожатый сообщил мне, что это племянник лорда Лейстера, сэр Филипп

Его наружность отвечала тому приятному впечатлению, которое

произвели на меня его манеры, и я лишь пожалела, что встретилась с ним при

таких досадных обстоятельствах, которые, по-видимому, его глубоко

поразили. Поглощенная этими мыслями, я, хотя и легла, не могла сомкнуть глаз, а

внезапное появление в шатре моего супруга окончательно отогнало сон. С

видом крайней досады и смятения, даже не справившись о моем самочувствии,

он бросился в кресло подле меня и разразился сетованиями на жестокость

судьбы. В безмерной тревоге я покинула постель и, упав перед ним на колени,

стала умолять его открыть мне причину этих сетований.

– Матильда, – сказал он, устремив на меня пристальный взгляд,

исполненный печали, – сюда едет королева.

Я помертвела при этих словах – только его объятия удержали меня, не

дав упасть, только его ласки спасли меня от обморока.

– Я ее хорошо знаю, – продолжал он, – и имею все основания полагать,

что нас предали. Само коварство ее приезда – без предуведомления – убеж-

дает меня в том, что она заподозрила по меньшей мере некие чары, тайно

удерживающие меня в Кенильворте. Я всегда намеревался, одинаково

памятуя о своем обещании и своей безопасности, препроводить тебя в подобном

случае в Убежище, но сейчас я опасаюсь того, какой вид это будет иметь как

в глазах моих собственных слуг, так и в глазах спутников Сиднея: все они

принадлежат к королевской свите и совершенно сражены твоей красотой. У

нас есть одна-единственная возможность. Скажи, любовь моя, может ли твой

Лейстер надеяться, что ради него ты поступишься и законной гордостью, и

праведным негодованием? Снизойдешь ли ты до того, чтобы предстать перед

Елизаветой в том смиренном обличий, в котором являлась до сей поры, и,

забыв на время, что она – гонительница твоей семьи, согласишься ли видеть в

ней лишь покровительницу твоего супруга?

– Я забуду все, – воскликнула я в порыве нежности, – все, что угрожает

твоей безопасности и спокойствию. Для меня будет счастьем чем-то

пожертвовать в доказательство своей любви, и я стану чем ты пожелаешь. Как дочь

Марии я всей душой восстаю против Елизаветы, но как жена Лейстера я не

должна иметь отличных от него желаний, а до этой тревожной минуты мне

даже не приходилось проявить смирение.

– Что узы брака в сравнении с этой невидимой связью душ! – сказал мой

супруг, прижимая меня к себе и смешивая свои слезы с моими. – Мне так

тяжело уступить тебе в великодушии, что я едва могу совладать с желанием

объявить тебя перед королевой хозяйкой этого дома и явить всему

королевскому двору красоту своей жены, в ком вся моя гордость и радость.

То был драгоценный, ни с чем не сравнимый миг моей жизни, когда

сердце мое раскрылось с наибольшей полнотой и встретило столь же щедрый и

благородный отклик. Ах, сударыня, лорд Лейстер обладал редкостным

умением управлять великодушной женой!

Те же мысли побудили и Эллинор дать свое согласие. Тот краткий час,

что предшествовал появлению королевы, мы приучали к смирению свои

глаза и сердца, чтобы негодование оскорбленных и гордость высоких родом не

выдали нас. Опасаясь также, что сходство моих черт с обликом моей

несчастной матери может привлечь внимание праздного наблюдателя, я постаралась

одеться непохоже на нее и, распустив волосы так, чтобы пышные завитки

спускались на лоб и на плечи, затейливо перевила их цветами. Потом,

смешавшись с толпой поселян, почти не отличаясь от них нарядом, мы

приготовились встречать королеву в главном холле, где, как и во внутреннем дворе,

нам надлежало разбрасывать ароматные травы и цветы.

Еще не улеглась безумная суета, вызванная вестью о неожиданном

посещении, как пушечный выстрел возвестил о приближении Елизаветы. Я ощутила

легкую дурноту, руки и ноги отказывались повиноваться, глаза не видели

перед собой дороги. Все мое существо содрогалось от ее присутствия, дух Нор-

фолков гордо восстал во мне. По счастью, затерявшись в веселой толпе, я

исполнила свою обязанность и удалилась, так ни разу и не взглянув ей в лицо.

После долгой борьбы с собой я обрела некоторую долю спокойствия еще до

того, как был подан обед, во время которого нам, как всегда, предстояло

петь. Скрытая от взоров общества, я теперь имела возможность рассмотреть

Елизавету. Она беседовала с Лейстером, стоящим за спинкой ее кресла. Хотя

лицом Елизавета совсем не походила на свою прелестную мать, черты ее

были правильны, глаза – необычайно малы, но взгляд их так быстр и ясен, что,

казалось, схватывал все на лету. Кривизна стана лишала ее облик истинной

величавости, и она пыталась восполнить этот недостаток своей крайней

надменностью. С лица ее не сходила язвительная, саркастическая улыбка. Наряд

отличался несообразной возрасту яркостью и пышностью. Я не могла

избавиться от мысли, что, в глазах иностранцев, лишь усилиями советников

поддерживается репутация королевы, способной, пренебрегая своими

почтенными летами, выставлять напоказ обнаженную шею и носить пышные накладные

волосы, причесанные так, как приличествует лишь совсем молодой девушке.

Однако при иных обстоятельствах зал являл бы собой чарующую картину.

Он был украшен прекрасными статуями, убран шпалерами и пурпурными

занавесями с золотой бахромой. Из высоких стрельчатых окон в готическом

стиле открывался дивный вид на озеро, заполненное богато изукрашенными

лодками. Огромная толпа королевских слуг и глубочайшая почтительность

многочисленных вельмож были для меня зрелищем новым и невиданным. Я

обводила взглядом гостей, пытаясь решить, может ли хоть один из них

сравниться с Лейстером. Где, ах, где нашелся бы равный ему? Тайная тревога

зажгла яркий румянец на его щеках, взгляд его выразительных глаз

пронизывал занавес, скрывающий нас от общества. Обед завершился, и заиграла

музыка. После того как были исполнены обычные пьесы, в наступившей тишине

зазвучал мой голос и лютня моей сестры. Изумление охватило

присутствующих, и все глаза устремились туда же, куда смотрел лорд Лейстер. Королева

перестала чистить персик и с чрезвычайной живостью разговаривала с

Сиднеем, который отвечал ей с одушевлением, показывавшим, что предмет

разговора близок его сердцу. Едва я закончила песню, занавес был отдернут в

сторону, как я узнала впоследствии, услужливым Сиднеем по приказанию

королевы, и мы предстали перед взорами всего королевского двора.

Ошеломленная, я выронила ноты, а Эллинор с очаровательной скромностью склонилась

над своей лютней. Многочисленные восторженные восклицания вельмож

польстили бы нашему тщеславию, если бы мы не слышали многократно, что

для придворных все что угодно может стать чудом на час. Этот роковой миг

стал решающим в моей жизни – он пробудил опасные подозрения в душе

Елизаветы, безмерную тревогу – в сердце человека, в ком была вся моя

жизнь, а в сердце другого человека – страсть, истребить которую смогла

лишь холодная рука смерти. Я говорю о любезном Сиднее, который, в

восхищении от того, что девушка, очаровавшая королевский двор, оказалась той,

чьи черты неизгладимо врезались ему в память, всецело и пылко отдался

своей склонности.

Как только самообладание вернулось ко мне, я стала пристально

наблюдать за королевой. После того как обнаружилось наше присутствие, она сиде-

ла, погрузившись в глубокое раздумье, время от времени внимательно

всматриваясь в нас, а затем с живостью устремляя пытливый взгляд на Лейстера. Я

всеми силами старалась спокойно встречать направленный на меня

испытующий взор, но всякий раз само усилие выдавало меня и предательский

румянец заливал лицо, когда ее внимание обращалось ко мне. Безразличие,

проявленное королевой к музыке, заставило восторженные восклицания

смолкнуть, и вскоре нам было позволено удалиться. Сидней, принесший эту весть,

горячо извинялся за то, что невольно смутил нас, сделав предметом

всеобщего внимания. Он навсегда дал мне повод горько жалеть о проявленной им

чрезмерной услужливости, хотя и был вынужден к этому приказанием своей

повелительницы; однако ненавидеть Сиднея было немыслимо. Высокое

благородство и мужество сочетались в нем с утонченным изяществом и

спокойным нравом, над которым не властны были любые жизненные невзгоды. Да,

любезный Сидней, эту справедливую дань приносит Матильда твоим

достоинствам: из всех ее несчастий больнее всего ее ранит то, что она сделалась

несчастьем для тебя! Наше, на посторонний взгляд, зависимое положение ни

разу не побудило сэра Филиппа отказать нам в той почтительности, которая у

человека достойного неотделима от самоуважения. Она соединялась с

вежливостью, всегда приличествующей по отношению к женщине, с волнующим

поклонением, которое возвышает предмет его. Всякий муж, менее

боготворимый, чем лорд Лейстер, имел бы основания страшиться такого соперника.

Лишь в ночные часы могли мы теперь обмениваться мыслями, и с болью в

сердце я видела, что душевное спокойствие моего супруга разрушено

королевским посещением. Сердечная угнетенность, объяснить которую он был не

в силах, наполняла собою эти часы, и, вместо того чтобы употребить их на

создание какого-нибудь разумного плана, мы проводили их в молчании,