Текст книги "Убежище, или Повесть иных времен"

Автор книги: София Ли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 33 страниц)

в силах было заглушить или умерить мою муку. Я горько упрекала Дэнлопа

за то, что он вырвал невинное и прекрасное создание из материнских

объятий, чтобы отдать в руки убийц. Напрасно он утверждал, что неспособен на

такое злодеяние и действует по приказу короля, напрасно заверял меня, что

она лишь переведена в другие покои, живая и невредимая. Душа моя

отказывалась верить. «Мария, Мария, Мария!» – только это повторяли мои

немеющие губы, твердило мое безутешное сердце.

Боже! Какое одиночество последовало за этим! Пища, свет, воздух, самая

жизнь сделались для меня тошнотворны и непереносимы.

Распростертая на холодных плитах пола, заливаясь слезами, я дала волю

безысходной скорби, погрузилась в бездну отчаяния, вызванного этой

безжалостной разлукой. Как давно в ней сосредоточилась вся моя жизнь! С той

печальной минуты, когда младенцем ее вложили в мои протянутые руки, до той

минуты, когда ее отторгли от меня, ей, ей одной принадлежали все мои

чувства и мысли, она давала мне силы переносить любые невзгоды. Если бы даже

на глазах у восхищенной нации я сама подвела ее к алтарю и вложила ее руку

в руку несравненного Генриха, и тогда мое сердце не перестало бы тосковать

в разлуке с нею. Что же пришлось ему выстрадать, когда жестокосердный

злодей для неведомой цели вырвал ее из моих рук! Ни на одном из ужасных

предположений, которые теснились в моей голове, я не могла отчетливо

остановиться.

О, этот мелодичный голос! Он, казалось, все еще звучал в моих ушах, но

никогда более мне его не услышать. Этот несравненный облик сверкал

передо мной в каждой пролитой слезе, но испарялся вместе с нею. Мрачные тени

сгустились надо мной. Сотни раз нетерпеливо порывалась моя рука

поторопить судьбу... – тень несчастной Роз Сесил удержала меня. Часто мне

слышался ее нездешний голос, и отчаяние медленно сменилось покорностью.

Я всячески старалась привлечь на свою сторону Дэнлопа, но он оставался

верен своим презренным хозяевам, и я ничего не добилась от него, кроме

заверений, что моя дочь все еще в замке и не только не терпит притеснений, но и

окружена почтением и всяческими привилегиями. Но как могла я верить

столь неправдоподобным утверждениям, а если они были справедливы, то

разве не должна была эта странная благосклонность еще сильнее встревожить

материнское сердце? На все мои мольбы хоть раз позволить мне увидеть ее я

получала решительный отказ, и даже на прогулки был теперь наложен запрет.

Я часто спрашивала, отчего мне во всем ставят препоны, если над моей доче-

рью действительно не замышляется ничего дурного. На вопросы такого рода

Дэнлоп никогда не отвечал, оставляя меня на милость моих собственных

неясных предположений, и они были так многообразны и страшны, что

действительность едва ли могла оказаться ужаснее. Однако Дэнлоп неизменно

старался успокоить меня, уверяя, что моей бедной девочке ничто не угрожает, и

делал это с видом столь убедительным и искренним, что я начала приходить к

заключению, что презренный Сомерсет возымел страсть к племяннице своего

господина, но, будучи уже женат на разведенной графине Эссекс, не

отважился заявить открыто о своей страсти. С большим опозданием я припомнила и

его странное присутствие при принце Генрихе, когда мы впервые увидели

этого прекрасного юношу, и подобострастное почтение, выказанное им при

посещении моего дома в Ричмонде, его настойчивые предложения употребить в

мою пользу свое влияние на тирана, чью волю он умел так искусно ставить на

службу своей, изощренное искусство, с которым нас заманили в избранную

для этой цели тюрьму, и, наконец, то, что тюрьмой этой был, по всей

видимости, его собственный дом. Во всем этом, а также в том, как нас стерегли в

заточении, присутствовала такая тщательная предусмотрительность, что это не

могло быть задумано королем, а такой неотступный надзор не мог установить

равнодушный, сторонний человек. Когда, вследствие верного поворота мысли,

мы неожиданно находим объяснение событию, до той минуты

представлявшемуся непостижимым, как жестоко презирает разум былую свою слепоту!

Дивясь тому, как надолго покинула меня проницательность, я теперь поминутно

находила подтверждение возникшей у меня догадке.

Определенность дает измученной душе некоторое облегчение, и хотя

временами меня страшила мысль о том, что моя милая девочка может стать

жертвой коварства и грубой силы, когда вкрадчивая мягкость окажется

бессильна перед ее добродетелью, гораздо чаще я льстила себя надеждой, что

она не может внушить страсть столь недостойную и грубую, и знала, что

никакие соблазны не властны над ее душой. С той минуты, как я вновь

осмелилась надеяться, я вернулась к своим планам побега. Правда, теперь я была

лишена возможности выходить из своих покоев, но в беде мы становимся

изобретательны: я заранее знала те дни, когда за дверью стоял на посту

сострадательный часовой, более того – мне часто казалось, что я слышу, как он

подходит к дверям, привлеченный моими вздохами и стонами. Записка, еще

прежде мною приготовленная, оставалась у меня. Я нашила ее на длинную, тонкую

пластину китового уса и в день его дежурства, в такое время, когда, по моим

расчетам, никого иного поблизости не было, осторожно подсунула ее под обе

двери и тихонько постучала по своей. Сладостная надежда затеплилась в

моем сердце, когда я почувствовала, как записку потянули из моей руки. Весь

томительный день прошел в тщетном ожидании ответа, и я начала

подозревать, что о моих попытках было доложено Дэнлопу, но, не заметив никаких

изменений в выражении его лица, я успокоилась и заключила, что солдат не

умеет писать, а может быть даже и читать, и тогда пройдет не менее недели,

прежде чем я узнаю о его решении. По истечении этого срока предположение

мое оправдалось. Трудно передать мою радость, когда я наконец увидела

записку, доставленную в мою одинокую комнату тем же способом, которым так

удачно воспользовалась я сама. Долго я вглядывалась в неразборчивые

каракули: «Я жалею вас, леди, от всего сердца, но не знаю, как помочь вам. Это

правда – вы богаты, а я очень беден, но к вам никак не попасть. Если вы

можете придумать способ, я готов помочь».

О Боже! С какой благодарностью устремила я взор к Тебе, так странно

вновь открывшему мне связь с миром, от которого я была несправедливо

отторгнута! В такие минуты все представляется возможным: мысленно я уже

видела распахнутые ворота тюрьмы, дочь в моих объятиях, своего честного

помощника, щедро вознагражденного богатством и нашими

благословениями. Благоразумно приготовив заранее вторую записку, я переправила ее тем

же способом: «Достойный солдат, в безопасности ли моя дочь и все ли еще в

замке? Если так, оторви все слова, кроме слова "ДА", и душа моя будет

всегда благословлять тебя». С какой чистой радостью получила я в ответ

драгоценное короткое слово!

Приготовление следующей записки, излагающей весь мой план, было

долгой работой – и с каким тревожным сердцем приступила я к ней! Выразить

суть дела в немногих словах, сделав ее понятной для простого ума, – было

задачей нелегкой. Наконец я осуществила ее следующим образом:

«Великодушный друг, сговорись с тем, кто стоит на карауле у двери моей

дочери, когда ты стоишь у моей, и я поделю между вами драгоценности,

которые имею, из которых ты видел лишь самую малую. Заметь форму ключей у

Дэнлопа и купи много похожих на них, но разной величины, чтобы из них

выбрать подходящие. Также добудь два солдатских плаща, чтобы мы могли

миновать ворота без помех. Если сумеешь раздобыть нужные на это деньги,

потрать их безбоязненно: я сделаю тебя богатым, как только двери наши будут

открыты. Дай мне соединиться с дочерью, проводи нас к воротам – и мы обе

будем молить Всемогущего благословить то богатство, которое с радостью

оставим в твоих руках».

Отправив эту записку, я стала ждать решающего часа в тревожном

нетерпении и едва решалась поднять глаза на Дэнлопа из опасения, что он прочтет

в них нечто такое, что возбудит его подозрения.

Что будет со мной и дочерью, когда мы покинем замок, я пока решить не

могла, но утешала себя надеждой на то, что у нас будет преимущество в

несколько часов перед нашими преследователями и мы успеем добраться до

Лондона, где будет нелегко задержать тех, кто был заточен без суда и

следствия. Однако у меня возникло еще одно, не менее серьезное опасение. Что,

если солдаты окажутся нечестными? Вознаграждение, которое они получат,

покажет им, чем мы располагаем, и наша жизнь окажется в опасности. Но

положение мое было столь отчаянно, что даже это вполне правдоподобное

предположение не заставило меня ни на минуту поколебаться.

Назначенное время приближалось, и я получила еще одну записку:

«Будьте готовы, когда все стихнет. Все приготовлено, если только подойдет хоть

один ключ. Мой товарищ и я должны будем уйти вместе с вами – ради своей

безопасности, но также и ради вашей».

О, как забилось мое сердце при этой счастливой вести! Моя слабость, моя

хромота – все было забыто. Материнская любовь и привычный страх,

казалось, придавали мне сверхъестественные силы.

Когда настала решающая минута, я опустилась на колени и вознесла к

Небесам мольбу о помощи. Ах, она не осталась тщетной, так как первая же

попытка стражников увенчалась успехом. С щедрой готовностью я протянула

каждому его долю награды. Оба приняли ее с чрезвычайным

удовлетворением и, попросив хранить полное молчание, заперли двери и повели меня в

дальнее крыло здания. На пороге покоев моей дочери они подали мне плащи,

о которых я просила, и согласились ждать, пока мы не будем готовы.

Нежный трепет, ведомый лишь матерям, охватил мое сердце, сообщая сладость

ожиданию, когда я бесшумно пробиралась через темную комнату к двери

другой, откуда падал свет, но, опасаясь внезапным появлением испугать дочь,

я помедлила на пороге. Каково же было мое изумление при виде веселой,

роскошно убранной, ярко освещенной комнаты! Поначалу мне подумалось, что

под влиянием тревоги я испытала обман зрения, но тут же я поняла, что

чувства не обманывают меня, когда взгляд мой остановился на дочери, которая в

изящном наряде лежала на кушетке, погруженная в сон. Рядом с кушеткой

находился письменный столик со всеми необходимыми принадлежностями и

на нем лежало письмо, на которое, как видно, она отвечала, прежде чем

уснула. Мертвящий холод и ощущения, не выразимые словами, вызванные у меня

этой странной картиной, заслонили собой самые пылкие чувства, диктуемые

природой. С чувством отчужденности и ужаса я стояла в дверях,

прислонившись головой к косяку, пытаясь одолеть боль и смятение души и, собравшись

с силами, осознать то, что предстало моим глазам. Она была по-прежнему во

власти сна, которого мне самой не суждено было более знать, но я утратила

желание будить ее, бежать, увы, даже жить далее. Наконец, медленно,

неверными шагами я подошла к столу и, схватив сразу оба письма, упомянутых

мною, казалось, прочла в них свою судьбу. Подпись под первым письмом

делала чтение его почти излишним:

«Еще несколько дней, всего несколько дней, прекраснейшая из женщин, и

я смогу исполнить любое Ваше желание, все идет как должно, так не мучьте

же меня, требуя невозможного. Сердце Вашей матери непреклонно

враждебно ко мне, так было всегда, и я не решусь ни довериться ей, ни оставить Вас в

обществе особы, столь предубежденной, до той поры, пока закон не

расторгнет ненавистный мне брак и король не даст согласие на мой союз с Вами. Я

живу лишь этой надеждой, она поддерживает меня в долгой, томительной

разлуке. Почему зовете Вы тюрьмой мирный дом, укрывающий Вас? Весь

мир представляется тюрьмой тому, кто с радостью видит лишь утолок его,

где обитаете Вы. Завтра я сумею отлучиться на час, чтобы провести его с

Вами, – улыбнитесь же этому часу, моя любовь, и осчастливьте приветливостью

преданного Вам Сомерсета».

Каким многочисленным и разнообразным несчастьям подвержено сердце

человеческое? Из всего их многообразия, что я познала до сей поры, ни одно

не могло сравниться с этим несчастьем. Моя оскорбленная душа отшатнулась

даже от той, кому отдана была вся моя любовь. Лицемерие, основа всех

пороков, прокралось в ее сердце под именем любви и погубило добродетель в ее

весеннем цветении. Со страхом обратилась я к ее письму, дабы положить

конец своим сомнениям.

«На какое нескончаемое одиночество, на какие страдания Ваша любовь,

милорд, обрекает меня! Напрасно пытались бы Вы занять в моем сердце то

место, что всегда должно принадлежать родительнице, столь заслуженно

почитаемой и боготворимой. Но Вы повторяете "завтра", все время – "завтра" —

увы! – этот день может уже не наступить... Вы считаете, что я мнительна, но

Вам неизвестно, как странно усиливается моя болезнь, каким острым и

мучительным становится страдание... О, если бы я могла хоть на миг склонить

пылающую голову на грудь матери! Вчера Кэтрин дала мне выпить какого-то

снадобья... не знаю... может быть, я грешу против нее, но с тех пор я словно

не в себе. Сотни мрачных образов осаждают мой ум, воображаемые

колокола наполняют слух мой похоронным звоном, мне представляется, что я

умираю. Вы, возможно, посмеетесь над моей слабостью, но я не могу одолеть ее...

Если мое предчувствие верно, освободите мою мать, молю Вас, и навсегда

скройте от нее...»

– Ах, что же? – вскричала я в нестерпимой муке, ибо на этой

неоконченной фразе обрывалось письмо. Негодующее презрение, страх неизвестности,

скорбь боролись во мне, сотрясая мое тело так, словно мир рушился вокруг.

Из всех страшных впечатлений, осаждающих мой разум, одно,

одно-единственное подтверждало мои чувства. Моя несчастная девочка действительно

умирала: исхудали и ввалились ее щеки, которые еще недавно цвели

румянцем; ледяные пальцы смерти уже коснулись ее висков; в глазах, медленно, с

трудом открывшихся, когда сраженная горем мать рухнула на пол подле нее,

более не было ни жизни, ни красоты, ни блеска... О, если бы душа моя

покинула меня вместе со стоном, исторгнутым этой ужасной уверенностью!.. Она

слабо вскрикнула и застыла в неподвижности. Нежность, однако, скоро

одержала верх над всеми остальными чувствами. Молча я сжала ее в объятиях, и

лишь хлынувшие потоком слезы открыли, что происходило в моей душе.

Мария по-прежнему не произносила ни звука и лишь крепко сжимала мои руки,

словно в последней, предсмертной судороге. Тщетно я просила, умоляла ее

говорить; нескоро она собралась с мужеством и приступила к объяснению,

для которого у нее уже не оставалось ни голоса, ни сил.

– Не осуждайте меня бесповоротно, матушка, – наконец воскликнула моя

милая дочь, – не осуждайте, как бы вас ни гневило то, что видится вам. Я

прошу судьбу лишь продлить мне жизнь настолько, чтобы я смогла

оправдаться перед вами, и до последнего мгновения я буду благодарить Бога,

возвратившего меня в ваши объятия, даже если я краснею, оказавшись в них. Но

мне не в чем винить себя, кроме как в сдержанности, нераздельно слитой с

моей натурой. Увы, еще вчера я считала ее достоинством. Быть может,

Господь даст мне силы рассказать все от начала до конца; по крайней мере, я

должна попытаться сделать это. Постарайтесь же извинить невольную

прерывистость моего рассказа и выслушайте меня терпеливо.

В тот миг, когда мы впервые повстречали принца Генриха, его

сопровождал граф Сомерсет... Как при взгляде на него зародилась привязанность,

которую разум не в силах оказался победить, не знаю, но глаза мои мгновенно

сделали выбор в его пользу. Почувствовал ли граф это невольное

предпочтение, испытал ли равное ему сам – этого я также не знаю, но я поняла, как

неохотно он подчинился необходимости удалиться, оставив нас в обществе

принца. Презрение, с которым вы упомянули лорда Сомерсета, странным

образом поразило и встревожило меня, но (решусь ли признаться в этом?) я

втайне обвинила искреннейшее из сердец в гордости и предубеждении и

нашла сотни поводов мгновенно воспротивиться суждению, которым до той

минуты неизменно руководствовалась. Когда, во время посещения нашего дома

принцем Генрихом, предусмотрительность и осторожность вынуждали вас

отсылать меня на верховые прогулки, увы, какому искушению вы неосознанно

подвергали меня! Сомерсет пользовался этими случаями и, выказывая издали

знаки почтительного внимания, способствовал усилению зародившейся у

меня склонности. Какого стыда, какой печали, какого унижения она мне стоила!

Можно ли представить себе горшее несчастье, чем отдать свое сердце

недостойному, терпеть унижения без вины, ежечасно краснеть за чужие ошибки,

жить в постоянной борьбе с теми властными, естественными чувствами, что

при более счастливых обстоятельствах составляют блаженство юных лет?

Праздное любопытство окружающих показало мне, как опасно может со

временем стать для меня внимание графа, и я испросила вашего позволения

оставаться дома, а потом, невольно проникнувшись вашими чувствами,

отважно решила пожертвовать своим сердечным заблуждением и принять

признание и клятвы принца Генриха. Я видела, как счастливы вы, я дала надежду на

счастье ему, и это на время заняло мой ум и возвысило душу, но в

одиночестве сердце мое вновь обращалось к предмету своей привязанности: Сомерсет

вновь являлся предо мною, и я находила отраду в слезах, застилающих

милый мне облик. Непонятным образом я стала часто находить в своей комнате

письма от него. Я не решалась спрашивать, как они там оказались, боясь

возбудить ваши подозрения. Увы, быть может, это и стало одной из тех паутин,

что сплетает любовь, пытаясь скрыть за ними свои ошибки! Я узнала, что его

неизменно извещают о всех наших планах; я понимала, что в его власти

разрушить их единым словом, и прониклась уважением к нему за то, что он

отваживается хранить молчание. Во время последней поездки короля по стране

Сомерсет, пользуясь отсутствием Генриха и зная о нашем обыкновении

принимать принца в садовом павильоне, а также о моей привычке проводить там

время в одиночестве, решил явиться туда и высказать мне свои признания. В

тот вечер, ожидая, когда взойдет луна, я дольше обычного оставалась в

павильоне. В слабом свете я увидела лишь смутные очертания его фигуры, но в

ту минуту всякий вошедший вызвал бы у меня ужас. Вскрикнув, я едва не

лишилась чувств, и лишь звук его голоса рассеял мой страх. Мое изумление,

быть может, радость и то мгновенное доверие, которое нам неизменно

внушает предмет нашей любви, несомненно придали ему уверенности. Я лишь тогда

осознала, что согласилась выслушать его, когда он пал передо мной на колени

в знак благодарности за это согласие. То, как он заявил о своей страсти,

заставило меня с опозданием понять, что я плохо скрывала собственные чувства.

Не знаю, долго ли я сумела бы скрывать их далее, если бы разговор наш не

был внезапно прерван появлением Генриха. Принц, к моему неописуемому

смятению, вошел в павильон. Мой голос привлек его туда, но, узнав голос

Сомерсета, он отступил в презрительном молчании. Граф хотел было

последовать за ним, но я схватила его за руку и удержала, а потом, упросив

поспешить к ожидающей его лодке, сама устремилась вслед за принцем. Генрих

сидел на скамье у террасы, но я, понимая, как необходимо в эту минуту

разделить их с графом, попросила принца проводить меня к дому. При свете луны

я разглядела потерянное выражение его лица, говорившее о глубоком

отчаянии. Он не произнес ни слова, и я не осмеливалась прервать его намеренное

молчание, однако расстаться, оставив его со столь двусмысленным

впечатлением, было невозможно, и я наконец сделала слабую попытку объясниться.

– Если бы вы могли опровергнуть свидетельства моих чувств, сударыня, —

вздохнув, тихо и с нежностью промолвил принц, – я, возможно, пожелал бы

выслушать вас, теперь же – пощадите меня, умоляю, не будем говорить о

столь ненавистном для меня предмете. Мне не в чем упрекнуть вас, разве что

в сдержанности, которая позволяла мне обманываться... Прощайте. Я

обещаю вам хранить молчание... Тот, кто некогда надеялся сделать вас

счастливой, почтет за низость разрушить ваше счастье. И лишь в одном, вероятно, я

должен предостеречь вас: ваш счастливый избранник женат. Не подумайте,

что я желаю извлечь для себя выгоду из этого известия: никогда более не

прошепчу я признания, склонившись к вашим ногам. О Мария, вы сразили меня!

В порыве любви и страдания он сжал мои руки, а потом кинулся прочь

через сад, скрывая рыдания, которые продолжали звучать в моих ушах,

пронзая мне сердце. Какую ночь провела я! Она была предвестницей столь многих

мучительных ночей! На следующий день я не вышла, когда принц в обычный

час посетил наш дом. Во все последующие встречи я не могла смотреть на

него без боли, унижения и мучительной скованности, хотя он не жалел усилий,

чтобы облегчить для меня свое присутствие. Во время его роковой болезни

как неумолимо сердце упрекало меня в том, что я если не вызвала, то

отягчила эту болезнь! Как жестоко моя несправедливость к его достоинствам была

наказана унизительным сознанием того, что Сомерсет осмелился обмануть

меня! Какие горячие мольбы возносила я за выздоровление Генриха! Какие

давала клятвы искупить свою ошибку всей жизнью, посвященной ему! Увы, я

была недостойна столь благородного возлюбленного, и Небеса призвали его

незапятнанную душу прежде, чем она утратила свою чистоту. Мысли о

безнадежной и недостойной страсти смешивались во мне со скорбью утраты. За ни-

ми последовали упадок сил и отвращение. Высокий сан, принадлежность к

королевскому дому, почести – все мыслимые земные блага не могли бы

рассеять моих мрачных размышлений или хотя бы на миг примирить меня с

обществом. Для меня не было радости в тех надеждах, которые вы, моя милая,

моя великодушная матушка, лелеяли для меня, но я не желала проявить

неблагодарность и потому таила от вас свои помыслы. При таком направлении

чувств и мыслей, велика ли была моя заслуга в философском расположении

духа, давшем мне возможность утешить вас в нашем злоключении, которое

сама я едва почувствовала? О, если бы мои ошибки, мои несчастья здесь и

окончились! Если бы я испустила последний вздох на груди вашей, пока вы

еще не ведали, какую рану наношу я вашему сердцу! Когда тщетная надежда

вырваться на свободу побудила вас просить о кратких прогулках, ссылаясь на

потребность в свежем воздухе и движении, как могли вы предвидеть роковые

последствия этого скупо отмеренного снисхождения? На первой же такой

одинокой прогулке передо мною предстал Сомерсет – не самоуверенный,

честолюбивый фаворит, а бледный, смиренный влюбленный, жестоко винящий

себя. Противясь сердечному побуждению, я надменно отвела от него взгляд,

но он не отпускал край моего платья, он просил, он молил его выслушать, не

желая смириться с моим отказом. Я чувствую, что мне недостанет времени

объяснить, каким образом он сумел, помимо моей воли, добиться у меня

прощения. Довольно будет сказать, что ему в малейших подробностях было

известно все, что происходило в нашем доме, что он вступил в брак, лишь когда

уверился, что я помолвлена с принцем Генрихом. Но, о, с какой ужасной

женщиной он соединил свою судьбу! Лучше вам никогда не знать о тех

преступлениях, в которых она, по всей вероятности, виновна! Посредничеству

Сомерсета обязаны мы тем, что еще длится наша жизнь, обреченная на гибель

гордыней и яростью короля в ту самую минуту, как он прочел бумаги, которые

потом уничтожил со злобной радостью. Все еще стремясь снискать мое

прощение, граф признался, что убедил Иакова заточить нас в его замке как ради

нашей безопасности, так и для того, чтобы предоставить нам удобства и

достойные условия жизни, в которых нам бы отказал наш родственник-монарх.

Я не могла остаться нечувствительна к таким услугам, и, видя, что гнев

мой начинает угасать, он постарался пробудить во мне жалость, описывая

мучительную семейную жизнь, ставшую следствием несчастного брака. Слезы

душевной боли, вызванные у меня этим рассказом, побудили его продолжить

свои объяснения. Его надежды на развод казались вполне обоснованными, и к

этой теме я не могла остаться безучастной. Я, однако, не имела возможности

убедить его, что вы когда-либо сможете думать согласно со мной, и проявила

слабость, обещав ему хранить тайну, хотя мне и следовало знать, как это

опасно. Но предубеждение, заставлявшее вас возлагать на него вину даже за

наше заточение, казалось столь упорным и непоколебимым, что, хотя сотни

раз природная правдивость побуждала меня открыть вам то единственное,

что я когда-либо таила от вас, мысль о вашем отвращении к Сомерсету

останавливала меня, и страх хоть единым словом причинить вам боль заставлял

меня молчать. Промедления и отсрочки Сомерсета, при всей их

необходимости, тревожили и угнетали меня. Я стала печальна и холодна, а так как

деликатность не позволяла мне посвящать его в истинную причину этой

перемены, он вскоре нашел ей ложное объяснение. Взаимное раздражение и ссоры

лишали теперь наши встречи всякой радости. Он часто упрекал меня за то,

что я якобы открылась вам, ибо только вы могли так обратить мое сердце

против него. Однажды в порыве презрительной досады я заверила его, что

непременно так и поступлю, как только вернусь к вам. Он в гневе удалился.

Увы, сердце мое охватил ничуть не меньший гнев, когда оказалось, что мне

не дозволено возвратиться в вашу тюрьму. Я отказалась допустить его в мою

и предалась бурному выражению всех чувств, какие могло вызвать столь

непредвиденное насилие. Его ответ убедил меня в том, что шаг этот был

обдуман уже давно. Он заявил, что скорее умрет, чем вернет меня матери, всегда

ненавидевшей и презиравшей его без малейшего основания; что возвратиться

я смогу лишь тогда, когда его права превысят родительские и он сможет

назвать меня своею женой. Мысль о страданиях, испытываемых вами, терзала

меня столь жестоко, что я была вынуждена прибегнуть к мольбам и

торжественным обещаниям сохранить все в тайне. Он отвечал, что теперь уже

слишком поздно, что мне было бы совершенно невозможно утаить от вас причину

своего отсутствия и что это, справедливо усилив отвращение и ненависть,

которые вы прежде питали к нему беспричинно, побудило бы вас любой ценой

помешать союзу, для вас неприемлемому. К этому он присовокупил все, что,

по его мнению, могло смягчить мой ожесточившийся дух, и торжественно

заверил меня, что вы успокоены уверенностью в том, что нас разлучили

вследствие нового приказа королевского двора. И хотя в таком поведении я и

усматривала увертки и мелкие хитрости, претившие моей натуре, я была рада

поверить, что он облегчает то тяжкое горе, которое не могла не причинять вам

наша разлука. Слишком поздно поняла я ошибочность сделки с совестью и

получила веские основания думать, что от этого маленького корня могли

прорасти побеги всяческого зла. Устав от тщетного противоборства с человеком,

который был властен над моей жизнью не менее, чем над моей судьбой, я

вынуждена была простить его. Развод близился, а неисчислимые беззакония

этого демона в человеческом образе, его жены, были таковы, что не могли не

потрясти и не склонить к сочувствию сердце, склонное любить его. Сотни

мыслей, планов и замыслов ежедневно передавал он мне, и часто они становились

между мной и матерью, которую я боготворила. С каждым проходящим

часом для меня все невозможнее становилось появиться перед вами иначе, чем

его женой, и я с таким же нетерпением, как он, ждала дня, который, волею

Небес, никогда уж для меня не наступит. Та, что преследовала свою цель с

большим, чем я, успехом, жестоко наказала меня за все ошибки моей юности.

О, пусть же мою безвременную смерть Создатель примет как искупление!

Как скажу вам об этом?.. Но все же я должна сказать... Мне часто казалось,

что в пищу мою добавляют яд, а вчера... О, матушка! Где ваша душевная

стойкость, где высокое смирение, так хорошо известное мне? Забудьте тщет-

ные надежды, которые питали вы ради меня, забудьте, что я ваша дочь... О,

думайте, что заблудшему и несчастному созданию, для которого наступает

ужасный миг, суждено было омрачить ваши оставшиеся дни, и восхвалите,

даже в эту мучительную минуту, милосердие Всемогущего. И если грех мой

не превысил меру прощения, милостиво даруйте его мне, пока еще я в силах

испытать счастье вашего прощения.

Она упала в мои объятия. Черты ее лица заострились и исказились,

тронутые рукою смерти... Увы, что сталось со мной в эту минуту! Душа моя

корчилась в судорогах не менее ужасных, чем те, что сотрясали ее тело: всякое

чувство, рожденное любовью, дружбой, родством, кажется безмятежно

спокойным рядом с безумной, неодолимой мукой несчастной матери, теряющей свое

дитя. Как ни рвались из груди моей яростные проклятия лживому и

коварному предателю, который украл у меня ее привязанность и ложью развратил ее

чистую душу, чувствуя, что этим я лишь напрасно сделаю еще тяжелее и

горше ее последние мгновения, всю муку этой минуты я заключила в стоны и

вздохи. Я нежно прижала ее к груди и в слезах, которыми омыла ее бледное,

искаженное страданиями лицо, излила прощение разбитого горем

материнского сердца.

Одно только могло добавить ужаса этой сцене, и оно не замедлило

случиться. Часовые, устав ждать, встревоженные донесшимися до них стонами,

вбежали в комнату. Видя, как дочь умирает у меня на руках, они испугались, но

страх перед опасностью, угрожающей им самим, вскоре пересилил все

остальное. Они торопили, они умоляли меня оставить мою Марию, уже не

подававшую признаков жизни, но торопили и молили они тщетно. На ней, которую

так скоро предстояло мне возвратить ее Творцу, сосредоточились все силы

моей души. Моя милая девочка на миг пришла в себя, но при виде солдат,

охваченная неописуемым страхом, вновь забилась в конвульсиях, все теснее

прижимая меня к себе. Боже, как ужасен был ледяной холод, наступивший вслед

за этим. Когда я почувствовала, как разжались ее руки, мир исчез из глаз

моих, устремленных на прекрасное лицо той, что искала смерти на моей груди,

где некогда обрела жизнь. Охваченная неистовством дикаря, пронзительно

крича, я прижала ее к себе с нечеловеческой силой. Испуганные и

разъяренные солдаты, исчерпав все способы убеждения, попытались яростным усилием

оторвать меня от последнего, самого дорогого, единственного предмета моей

любви. Угрозы, мольбы, сила, хитрость были одинаково бесплодны – ничто не

могло убедить, ничто не могло заставить меня оторваться от нее. Наконец они

направили мне в грудь клинки и в изумлении увидели, что я не пытаюсь

отвести удар. Они, возможно, и закололи бы меня, но в эту минуту несколько

женщин, прислуживавших моей дочери, вбежали в комнату. Страх за