Текст книги "Убежище, или Повесть иных времен"

Автор книги: София Ли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 33 страниц)

слове: Ваше Величество найдет в этих бумагах торжественные свидетельства,

написанные не вызывающим сомнений почерком вашей царственной матери, в

них найдете вы и подтверждающие свидетельства многих благородных и

безупречных людей. Изучите их со всей тщательностью и, умоляю, остерегитесь

судить обо мне предвзято!

Не в силах более произнести ни слова, я склонилась почти к самым ногам

Иакова и дала волю гнетущим, мучительным чувствам, которые не мог не

пробудить этот период моей жизни. Король, продолжая глядеть на меня в

растерянности и нерешительности, холодно посоветовал мне удалиться на

время в его приемную и там успокоиться, пока он просмотрит бумаги, на

которые до той минуты лишь единожды взглянул, хотя даже при этом беглом

взгляде лицо его вспыхнуло под влиянием неотразимой достоверности. В

приемной меня встретил граф Сомерсет, который, видя, что я близка к

обмороку, приказал принести воды и нюхательную соль, сам при этом оставаясь

подле меня, словно бы для того, чтобы показать мне, что ни в коей мере не

желает повлиять на решение своего господина. Однако ожесточение борьбы

покинуло меня в тот самый миг, как я раскрыла свою тайну, и теперь я начала

возвращаться в привычное мне уравновешенное и спокойное состояние.

Усердные старания Сомерсета вернуть мне спокойствие и бодрость не

остались мною не замеченными, хотя чутким ухом я прислушивалась к звуку

шагов короля, который расхаживал по кабинету неровной походкой,

временами останавливаясь. Наконец дверь кабинета распахнулась, и Сомерсет,

удаляясь из приемной, сделал мне знак войти. Король с благожелательным видом

ступил мне навстречу и, взяв меня за руку, слегка приложился поцелуем к

моей щеке.

– Ободритесь, сударыня, – сказал он. – Как ни удивлены мы вашим

внезапным заявлением и этим неожиданным открытием, благоговение перед

правами нашей покойной матери и справедливость по отношению к тем

правам, что вы наследовали от нее, обязывает нас признать в вас ее дочь.

И вот теперь я действительно едва не лишилась чувств, могу даже

сказать – едва не умерла. Быть признанной и его сестрой, и дочерью Марии! В

самые счастливые часы не осмеливалась я и мечтать о том, что так чудесно

сбывалось в эту минуту. Душа моя была охвачена таким безграничным

восторгом, что один этот краткий миг искупил собою долгие годы тоски и

скорби. Бессвязные восторженные восклицания рвались из груди моей, и,

поддавшись искреннему порыву благодарности и любви, я впервые в жизни

кинулась в объятия брата, не помня о том, что это – объятия короля. Никогда

самый изощренный лицемер не сумел бы изобразить радость столь чистую и

совершенную, и даже если бы я не смогла представить иных доказательств

своего происхождения, священный голос крови мог подтвердить его.

Король сел подле меня и, перебирая бумаги, которые все еще держал в

руках, время от времени задавал мне вопросы о тех из них, которые казались

ему неясными или неполными. Заручившись его терпением, я вкратце

поведала ему об удивительных событиях моей жизни и таким образом вполне

естественно привлекла его внимание к той, что была средоточием моих забот,

моих надежд, всего моего существования.

– Я уже много слышал о вашей дочери, – заметил Иаков. – Говорят, она —

само воплощение красоты. Отчего же вы так странно скрываете ее?

Не имея возможности назвать истинную причину, которая заключалась в

том, что у меня попросту не было почтения к его душевным качествам, я

привела различные незначительные резоны, которые, разумеется, никак не

могли бы на меня повлиять.

– Ни слова более, – прервал мои объяснения король. – Насколько я

понимаю, сударыня, вы не со всеми были столь скрытны. Мне нетрудно понять,

кто пользовался вашим доверием. Было бы лучше для всех, будь ваша тайна

доверена мне раньше, и тогда я мог бы понять...

Он умолк, не произнеся имени сына, и со вздохом оставил фразу

незаконченной. Меж тем я, обвороженная его неожиданной искренностью,

любезностью и великодушием, жестоко порицала себя за то, что полагалась на чужие

отзывы, не пытаясь сама узнать характер того, о ком решалась судить. Мы

долго беседовали с королем, и с каждым словом этой беседы я все более

проникалась к нему доверием, почтением и любовью. Из многих его выражений

я поняла, что он опасается противодействия со стороны королевы и своего

фаворита и предвидит, что столь позднее обнародование брака между его

матерью и герцогом Норфолком не сумеет вполне убедить людей и достаточно

прочно установить мое положение. Он умолк и задумался, как человек,

который ощущает свою близкую причастность к предмету размышления, и я

подумала, что наименьшее, что я могу сделать, это предоставить на его

усмотрение, каким образом осуществить столь значительное официальное признание.

Я искренне заверила его, что первейшая моя цель – это быть оправданной в

его глазах, что мое оправдание перед обществом – в виде официального

признания моего королевского происхождения – я целиком доверяю ему. Я

сказала, что, столько лет ведя среди людей уединенную жизнь, я не имею друзей,

с чьими представлениями и наклонностями должна сообразовать свои.

Словом, заключила я, время постепенно лишило меня всех, кто был причастен к

важной тайне, которую я только что доверила ему и в которую теперь

посвящены лишь он, я и моя дочь. Он отвечал, что это проявление моего

благоразумия и почтительности бесконечно усиливает расположение, которое он уже

возымел ко мне, и заверил, что официальное признание не будет

откладываться дольше, чем это совершенно необходимо, ибо он не может смотреть на

наше родство иначе, чем как на бесценное приобретение, но, поскольку ему

нужно учесть многие обстоятельства и примирить с этим известием многих

людей, он советовал мне соблюдать и далее благоразумную

осмотрительность, которую я до сих пор проявляла. Между тем он не в силах умерить

свое нетерпение и жаждет увидеть прекрасную девицу, о которой столько

наслышан. Поэтому завтра вечером он намерен посетить дом лорда Сомерсета,

откуда пошлет за мной и моей дочерью, и надеется, что к тому времени уже

сумеет назначить день моего официального признания с соблюдением

должного уважения к памяти и чести своей матери. После этого он сможет

доставить себе радость создать для меня такие условия существования, которые

помогут мне забыть обо всех постигших меня несчастьях. Эти несчастья уже

были забыты мною при столь нежданной перемене моей судьбы. Я

откланялась с чувством глубочайшей признательности, пылая нетерпением сообщить

благословенное известие моей Марии, и, поскольку король не предложил

возвратить мне бумаги, я сочла за благо оставить их в его руках, а не

подтверждать того сомнения, которое могло возникнуть у него вследствие моего

долгого молчания: сомнения в том, что я всецело доверяю его чувству чести.

Я поспешила в Ричмонд и сообщила об этом поразительном, этом

счастливом событии своей дорогой девочке. Сотни раз я прижимала ее к своему

ликующему сердцу, чувствуя, что каждый мой порыв восторга удваивается ее

живым откликом. С нежностью она разделила мою радость и ласково

улыбалась заботам, в которые я погрузилась, чтобы убрать и украсить ее к

завтрашнему торжественному представлению. Помня, однако, что король рабски

привержен ко всем внешним условностям, я сочла нужным придать

дополнительный блеск ее красоте всеми доступными богатству средствами. Одев ее во все

черное, я вызвала бы у Иакова лишь самые печальные мысли, поэтому я

решила несколько скрасить ее траур прихотливым изяществом. Лиф ее платья

черного бархата, открывающий грудь на французский манер, с полукруглым

воротником из роскошного кружева превосходно подчеркивал ее стройную

талию и белизну кожи. Нижняя юбка из белого атласа внизу заканчивалась

фестонами черного бархата с густой серебряной бахромой. Более широкая

верхняя юбка со шлейфом из серебристого муслина с черной вышивкой

ниспадала поверх атласной и через равные промежутки была поперечными

складками собрана к талии жемчужными нитями, а книзу оттянута зубцами

под тяжестью черной бисерной бахромы и граненых алмазов. Широкие

рукава из того же серебристого муслина были стянуты у локтей нитями ониксов с

гранеными алмазами, оставляя руки открытыми и лишь украшенными на за-

пястьях такими же браслетами из ониксов и алмазов. Ее пышные

каштановые волосы, природными кудрями ниспадавшие ниже талии, не нуждались в

украшениях, но, не желая тщеславно выставлять их напоказ, она надела

белую атласную шляпу с узкой тесьмой черного бисера и пышными перьями.

Этот великолепный наряд, на украшение которого пошли драгоценности,

унаследованные ею и от отца, и от Ананы, по счастливому совпадению,

оказался моей Марии более к лицу, чем все ее прочие наряды. Любящее

материнское сердце предвкушало впечатление, которое она непременно должна

была произвести на своего дядю, и на ее сияющей красоте основывало свои

счастливейшие надежды.

Ах, кто бы мог подумать, что этот блеск и великолепие предшествовали

самым бедственным минутам в моей жизни, что бесчеловечный тиран

предоставил рукам несчастной пышно украсить событие, которое ей потом

предстоит горько оплакивать до конца дней.

В назначенный час за нами приехала закрытая карета в сопровождении

подобающей свиты, и поскольку король пожелал, чтобы я не брала с собой

собственных слуг, я беспрекословно повиновалась и даже ни словом не

обмолвилась о том, куда направляюсь. Мы ехали долго, но я, погруженная в

размышления о предстоящей встрече и о своей милой спутнице, не

чувствовала, как идет время. Моя дочь наконец заметила, что дорога оказалась

длиннее, чем она ожидала. Я выглянула в окно кареты, но было слишком темно, и

я лишь смогла разглядеть, что свита наша увеличилась. Я окликнула слуг, и

один из них, подъехав ближе, на мой вопрос почтительно ответил, что король

задержан делами в Лондоне, куда они и спешат по его приказанию. Ответ

успокоил нас, и я попыталась вернуть потревоженные мысли в обычное русло,

обратившись в беседе к нашим планам на будущее. Однако мы ехали с такой

быстротой, что должны были, как мне казалось, уже приблизиться к

Лондону, когда я вдруг увидела, что мы проезжаем совершенно незнакомую

деревню. Мое удивление возросло, когда дочь вдруг порывисто обняла меня и, не

сразу поняла ее слова – при свете, падавшем из окна одного из домов, она

увидела, что нас окружают вооруженные солдаты. Не успели мы оправиться

от вызванной этим тревоги, как по внезапному подъему дороги и гулкому

стуку копыт поняли, что проезжаем подъемный мост, после чего карета

остановилась. Выйдя из кареты, я обвела взглядом просторный и мрачный

внутренний двор, где на расстоянии друг от друга стояли несколько стражников, но

не было ни огней, ни пышного убранства, ни слуг – ничто не указывало ни на

королевский визит, ни на жилище королевского фаворита. Мрачные

переходы, по которым нас повели, более приличествовали тюрьме, чем дворцу.

Когда мы оказались в пустой комнате, чудовищная, несомненная истина

открылась мне, и, молча проклиная свое вопиющее легковерие, я увидела, с ужасом

увидела все его неотвратимые последствия.

Офицер, сопровождавший нас, подал мне пакет, который я приняла как

свой приговор, но не попыталась открыть. Надежда, страх, любопытство —

все живые естественные побуждения были уничтожены мгновенной уверенно-

стью, и последовавшее затем оцепенение было опаснее и страшнее самого

безудержного взрыва страстей. Моя дочь, испуганная этой неподвижностью

отчаяния более, чем жестоким и неожиданным поворотом событий, бросилась

к моим ногам.

– О, не молчите, матушка, говорите со мной! – воскликнула она. – Не

поддавайтесь безнадежности, что написана на вашем лице, не отягчайте для

вашей бедной Марии ужас этой минуты!

Я обратила на нее невидящий взгляд, но природа вновь обрела надо мной

свои права, ласковой рукой тронув сердечные струны, и те слезы, в которых я

отказала своей судьбе, пролились щедрым потоком над судьбой моей дочери,

такой молодой, такой прекрасной, такой невинной, такой благородной – как

мне было не оплакивать ее? Без сомнения, лишь эти материнские слезы

спасли мой разум в ту минуту, когда все грозило сокрушить его. Мария взглядом

испросила моего позволения вскрыть пакет и, вздрогнув при виде бумаги,

содержащейся в нем, поспешно вложила ее в мои руки. Одного взгляда было

довольно, чтобы узнать клеветническое заявление, которое коварный Бэрли

обманом вынудил мою сестру подписать, когда удерживал ее пленницей в

Сент-Винсентском Аббатстве. Посылая его мне, король лишь усугублял

преступную обиду, так как представленных мною доказательств было довольно,

чтобы опровергнуть сотню таких неубедительных фальшивок, но на меня оно

подействовало благотворно, ибо ничто иное не смогло бы так мгновенно

вырвать мой дух из холодного и мрачного оцепенения, которое с каждой

проходящей минутой, казалось, делалось необратимым.

– Бесстыдный варвар! – вскричала я. – Тебе мало заключить в тюрьму

гонимую дочь королевы, имевшей несчастье подарить тебе жизнь! Ты

тешишься тем, что глумишься над ее памятью и оскверняешь прах ее! О, эта бумага,

сочиненная и сохраненная мне на погибель! Каким редкостным случаем

пережила ты те намерения, которым должна была послужить? Ты сохранилась

для гибельной цели, предвидеть которой не мог даже твой презренный автор.

Но что значит это единственное свидетельство, стремящееся опровергнуть

права, в справедливости которых все представленные мною доказательства

не смогли убедить жестокого и вероломного тирана, закрывшего свое сердце

для доводов разума, добродетели и природы? Погрязший в себялюбии,

гордясь своей ловкостью в ничтожном искусстве обмана – презренном в любом

обществе, но позорном в высшем, – он низко подсмотрел благородные

движения моего сердца и из них выстроил для меня гибельную ловушку. Но что

говорить обо мне? Не все ли равно для той, что не желает более жить, где —

судьбой или ее самовольными исполнителями – ей назначено умереть? Лишь

за тебя, дитя мое, за тебя одну моя душа полнится невыразимой мукой.

Несмышленым младенцем ты была спасена от неволи, забвения и безвестности;

был момент, когда, казалось, судьба готова была вернуть все, что должно

принадлежать тебе по праву рождения; и вот – слабая, доверчивая,

несчастная мать становится помощницей жестокого негодяя, решившего заживо

похоронить тебя и уничтожить всякий след, всякую память о наших дорогих и

прославленных предках. Без имени, в бесчестье, твоя цветущая юность

должна увянуть в неведомой тюрьме, оплакиваемая твоей матерью, которая

никогда не сможет простить себе ужасной ошибки, порожденной любовью. Я

знала, что король злобен, низок, хитер, и все же безумно отдала в его

предательские руки все, на чем могли основываться наши надежды, более того – наше

оправдание...

– Выслушайте теперь меня, моя дорогая, моя глубоко почитаемая

матушка! – воскликнула моя милая дочь, орошая мои руки слезами благоговейной

любви. – Увы, природный ход вещей переменился, и я вынуждена сделаться

наставницей. Вспомните правило, которое вы глубоко запечатлели в моей

душе: человеческая злоба напрасно будет пытаться причинить нам несчастье,

если только наши собственные неуправляемые страсти не помогут ее

коварным усилиям. Так будем уважать даже ошибку, если она проистекает из

добродетели. Не доверившись королю, мы бы заслуживали быть отвергнутыми

им. Так предоставим же ему постыдную честь отобрать у вдовы и сироты их

последнее сокровище и посмотрим – что он вынужден был оставить нам.

Разве утратили мы способность смотреть равнодушно на королевский престол и

даваемые им обманчивые блага – даже из безвестной тюрьмы, куда заточил

он нас своею властью? Разве утратили мы право с гордостью обращать взор в

свои сердца, не находя там ничего, что было бы недостойно нашего

Создателя и нас самих? Что до великолепия имени, которого он несправедливо

лишил нас, то стоит ли о нем сожалеть, когда своей жизнью он бесчестит это

имя? По счастью, никакая заветная цель не связана с обретением этого

имени – значит, никакая надежда не загублена утратой его. Разве не вы

повторяли мне, что благородный ум в себе самом находит все для себя необходимое?

Так поднимемся над жизненными невзгодами: время скоро успокоит наши

души, разум примирит нас с трудностями, а религия возвысит над ними. Так

не печальтесь же обо мне, дорогая моя матушка, – заключило мое

сокровище, ласково улыбаясь сквозь слезы. – Для меня никогда не будет тюрьмой то

место, где находитесь вы, и несчастной та судьба, которой обязана я вашей

любви.

О, добродетель, как величаво твое явление, когда тебя возвышает

великодушие! Когда я увидела, как стойко переносит бурю этот полураскрытый

бутон, я устыдилась того, как сама поникла перед ней. Услышав, как моя дочь

со спартанским мужеством применяет к своему положению те благородные

правила, что я старалась – и не напрасно – запечатлеть в ее душе, могла ли я

не извлечь пользу из тех принципов, что сама внушила ей? Из моего

восхищения ею родился тот чистый и возвышенный героизм, что мгновенно

побеждает человеческие слабости, смиряет бурные страсти и, даря нас ясным

пониманием своей судьбы, позволяет бороться с нею.

Тут я припомнила, что, с любовной гордостью украсив наряд дочери всеми

ее драгоценными алмазами, я – сама о том не ведая – собрала огромные

средства для подкупа наших тюремщиков; они же не могли предположить,

какими сокровищами мы располагаем, так как по причине холодной погоды

я закутала дочь в просторный плащ на меху. Я поспешила сорвать с ее

роскошного платья самые дорогие из украшений и спрятать их. Ах, с каким

трудом я удерживалась от слез, как болело мое сердце при воспоминании о

чувствах, с которыми я наряжала и украшала ее!

Едва успели мы принять эту благоразумную меру, как вновь появился

человек, о котором я уже упоминала. Он был молод, недурен собой, имел вид

честный и почтительный, что несколько расположило меня к нему, даже

несмотря на все неблагоприятные обстоятельства, сопутствующие нашей

встрече. Наши лица в эту минуту были спокойны, наши решения приняты.

Пришедший, казалось, был удивлен и этой переменой, и красотой моей дочери,

чей роскошный, хотя и являвший взору некоторый беспорядок, наряд также

привлек отчасти его внимание. Он был польщен нашей вежливостью и

заверил нас, что будет рад предоставить нам все удобства, совместимые со

строгими распоряжениями короля, а сейчас, с нашего позволения, познакомит нас с

нашим новым жилищем. Достав ключи, он отпер двойные двери в дальнем

конце помещения, в котором мы находились, и провел нас в опрятную и

весьма просторную комнату. Хранение ключей, как он сообщил, поручено было

ему одному, поэтому, если склонность или потребность побудит нас перейти в

другой покой, стоит только тронуть указанную им пружинку, как он тотчас

явится и отопрет дверь, разделяющую комнаты. Цель этих

предосторожностей была очевидна: они исключали для нас всякую возможность привлечь на

свою сторону кого-нибудь из женской прислуги, так как все хозяйственные

обязанности должны будут исполняться в одной комнате, пока мы будем

находиться в другой. Не дозволено ему было и снабдить нас бумагой, пером и

чернилами. Так как удобство помещения и почтительность стражи

указывали на некоторое внимание к нашему благополучию, и весьма основательные

предосторожности были приняты, чтобы исключить любую возможность

побега, я поняла, что исходит это не от короля, а от его хитроумного фаворита.

Наши расспросы были прерваны появлением двух слуг, накрывших стол к

изысканному ужину, но ни я, ни дочь к нему не притронулись. Намереваясь,

однако, узнать как можно больше от нашего стража, прежде чем его сменит

другой или подозрения заставят его замолчать, я осведомилась, как зовется

замок и кто им владеет, но он объявил, что на эти вопросы вынужден

отказаться отвечать. По виду его я тем не менее заключила, что была права в

своих предположениях и что он исполняет приказания Сомерсета. Изощренное

коварство, с которым тот предложил сам представить меня королю и даже

оставался рядом со мною в то время, как по его воле должна была

совершиться моя погибель, вполне отвечало отзыву принца Генриха об этом

недостойном фаворите, хотя я и не усматривала в своих поступках ничего, что могло

бы побудить его заживо похоронить нас подобным образом, если только

наша привязанность к несчастному царственному юноше не была сочтена

преступлением.

В галерее, ведущей к нашим покоям, я увидела часового, отделенного от

наших комнат крепко запертыми двойными дверями, и мне ясно представи-

лась полная невозможность любых попыток вырваться на свободу. Я

пожелала тотчас же удалиться в спальню, где, впрочем, не надеялась найти ни покоя,

ни отдыха.

Поднявшись поутру, я прежде всего обследовала окна и вид,

открывающийся из них. Окна были забраны такой частой решеткой, что я убедилась —

как ни удобно наше жилище, это все же тюрьма. Наши комнаты

располагались вдоль одной стороны квадратного двора, который обступали старые

здания, возможно, бывшие некогда казармами, но теперь явно пустующие. По

условленному сигналу явился Дэнлоп (таково было имя нашего стража), и мы

перешли в другую комнату, где был приготовлен завтрак. Там же оказались

сундуки со всяческой одеждой, и Дэнлоп посоветовал нам привыкнуть к

мысли, что остаток жизни мы проведем в заключении. Отказываясь смириться, я

потребовала ответа, чьей властью он это делает. Он предъявил приказ,

подписанный королем и обязывающий его строго охранять нас и не допускать,

чтобы мы писали или получали письма и поддерживали какую бы то ни было

связь с внешним миром. Пока он говорил, я пристально изучала каждую

черту его лица, но на нем была так явственно написана верность долгу, что я не

отважилась на попытку подкупить его, тем более что при неудачной попытке

он сообщил бы об имеющихся у меня средствах и я бы моментально

лишилась их.

Прошло всего лишь несколько утомительно однообразных дней, и мои

надежды угасли, я пала духом. Увы, разум мой не обладал более живой

пылкостью и неистощимым запасом молодости – расцвет его миновал, пыл угас.

Печальная правда жизни рассеяла яркие грезы воображения. Все доступные

человеку блага настолько утратили ценность в моих глазах, что свобода

сделалась самой существенной частью моего небольшого достояния. Я не могла

более полагаться на счастливый случай и сразу поникла под грузом

печальной уверенности. Мне не было отказано в книгах, но я напрасно склонялась

над ними: мысли мои по-прежнему устремлялись к утраченному благу

свободы и чувства, отвергая самого возвышенного автора, ловили звуки

небрежных шагов скучающего часового и песенки, что он насвистывал. Была ли моя

дочь более решительна, чем я, или только делала вид, оберегая меня от

отчаяния, – я не могла сказать с уверенностью, но в речах и манерах она была

неизменно спокойна. С помощью множества ласковых уловок и хитростей она

заставляла меня заниматься каким-нибудь рукоделием, пока она читает

вслух, или читать, пока она работает, не желая замечать моих печальных

раздумий, не видеть которых было невозможно. Я была благодарна судьбе за

эту оставленную мне радость. Открывая поутру глаза и видя ее перед собой, я

все еще могла благословить это утро. Каждую ночь я благодарила Бога за то,

что Его милостью она по-прежнему засыпает подле меня.

Прошло два томительных месяца в смутных и неопределенных планах.

Бессменный Дэнлоп, бдительный и учтивый, не подавал повода к жалобам и

был недоступен соблазну, но я заметила, что теперь, словно ограждая себя от

соблазна, он ни на миг не оставался наедине с нами.

Невозможность составить представление о наших часовых, пока они

отделены от нас двойными дверями, и опасность неудачи при попытке подкупить

кого-нибудь из них время от времени занимали мое внимание, но разум не

может навсегда приковаться к одной мысли или отдаленному, неясному плану.

В моем усталом мозгу внезапно, к великому моему облегчению, зародился

новый план. Хотя весна только еще наступила, погода стояла на редкость

прекрасная, и снисходительность в обращении с нами дала мне некоторую

надежду, что нам будет предоставлена хотя бы ограниченная возможность

совершать прогулки в каком-нибудь садике внутри крепостных стен. Таким

образом я могла бы изучить лица наших часовых и, если в ком-нибудь из них

замечу хоть искру человеческой доброты, найти способ показать ему какую-

нибудь драгоценность и тем дать понять, что готова щедро вознаградить его,

если он отважится оказать нам помощь. Моя хромота не препятствовала

хождению, хотя и лишала меня удовольствия от прогулки. Рассмотрев свой план

со всех сторон и не видя ничего, что мешало бы мне сделать попытку, я

решилась высказать свою просьбу. Прошло несколько тревожных дней, и я узнала,

что разрешение дано и на условиях, о которых можно было только мечтать.

Дэнлоп осведомил меня, что мы должны гулять порознь, чтобы остающаяся

несла ответственность за отсутствующую, которая может находиться в саду

не более часа и при этом ежеминутно должна быть у него на глазах.

Ограничения эти были очень умеренны, и я радостно приготовилась воспользоваться

полученным разрешением до того, как отважусь отправить дочь. Я была

уверена, что смогу, по крайней мере, выяснить, насколько высоки и прочны

стены и где расположен замок. Дэнлоп с двумя стражниками сопровождал меня.

Я кинула быстрый взгляд на часового в галерее, но его лицо не выражало ни

мысли, ни чувства, ни даже любопытства. Старомодная планировка

маленького садика и его запущенность ясно указывали на то, что обветшалое здание,

где мы помещались, служило только тюрьмой, каково бы ни было его

прошлое. Окружавшие его стены были полуразрушены и не очень высоки. Внизу

находился ров, по-видимому, сухой. С одной стороны террасы мне на

мгновение открылся угол башни, напоминающей Виндзорский замок, но я не

решилась произнести ни слова, дабы не вызывать подозрений, и вскоре вернулась

к себе, ни о чем не спрашивая. Вслед за мной на прогулку вышла дочь, и, так

как мы пользовались предоставленным нам послаблением всякий раз, как

нам позволяла погода, это, по моим наблюдениям, благотворно сказывалось

на ее и на моем здоровье.

Наконец случилось так, что я увидела на привычном посту часового, чье

лицо выразило жалость и любопытство. Я устремила на него пристальный и

значительный взгляд. Не изменяя положения руки (в которой всегда носила с

собой алмаз для этой цели), я разжала ладонь, и солдат, как я того и хотела,

увидел драгоценный камень. В ту минуту, когда Дэнлоп отпирал двери, я

быстро обернулась к часовому, и он отрицательно покачал головой. Однако уже

то, что он меня понял, ободрило меня и оживило мои надежды, ибо сам побег

не казался мне более неосуществимым, чем поиск помощника. В продолже-

ние недели я более не видела этого часового, но потом убедилась, что очередь

его дежурства наступает регулярно. Обдумывая множество планов, я

чувствовала, что отсутствие пера и чернил делает их неисполнимыми, как вдруг я

нашла замену этим необходимым предметам. Из середины одной большой

книги, бьюшей в нашем безраздельном пользовании, я вырвала несколько

печатных страниц, а из конца ее – одну чистую, на которую нашила нитками

вырезанные из текста слова, с предельной ясностью передающие то, что я хотела

сказать. «Помоги нам бежать, и мы сделаем тебя богатым человеком» —

такова была суть этого необычного, но важного послания. В подтверждение своей

способности выполнить это обещание я завернула в письмо алмаз немалой

ценности, надеясь, что судьба позволит мне на миг обмануть внимание моих

стражей, но, увы, Дэнлоп не только не ослаблял своей бдительности, а,

напротив, постоянно усиливал ее. Те два человека, что следовали за ним в саду,

теперь сопровождали нас до самой моей двери, оставаясь следить за мной, пока

Дэнлоп отпирал замок. При таких обстоятельствах ни малейшее мое

движение не осталось бы незамеченным, а я опасалась пробудить самое отдаленное

подозрение, чтобы наше содержание не ужесточилось. И все же появился

один добрый знак. Солдат, на котором я остановила свой выбор, явно понял

меня. Я видела, как всякий раз взгляд его устремлялся к моей руке, словно

ему не терпелось перенять ее содержимое в свою руку, и я не теряла

надежды, что когда-нибудь это удастся, как вдруг непредвиденное событие разом

уничтожило все мои надежды и погрузило меня в глубочайшую скорбь.

Я всегда считала минуты до возвращения дочери и, лишь веря, что воздух

и движение необходимы для ее здоровья, была в состоянии переносить ее

отсутствие. Что же сталось со мной, когда однажды я обнаружила, что ее

прогулка необычно затянулась! Я пыталась внушить себе, что своим страхом

лишь накликаю опасность. Но прошло уже вдвое больше обычного времени.

Я не отваживалась задавать вопросы, чтобы не навести своих тюремщиков на

мысль, которая пока еще не приходила им в голову. Проходил час за часом,

но Мария не возвращалась...

О Боже, сейчас, когда моя слабая рука воскрешает прошедшее, силы

покидают меня под гнетом той тоски, что бездонной пропастью разверзлась

передо мной в миг, когда я оказалась так жестоко разлучена с дочерью. Все

горести, которыми изобиловала моя злосчастная судьба, представились мне едва

ли не мирными радостями в сравнении с этой бедой. Хотя буйство каждой

житейской бури уносило прочь бесценные сокровища, все что-то оставалось,

к чему могла я прильнуть измученной душой. А эту единственную

драгоценность, последнее сокровище из всего моего былого богатства, и оттого еще

более дорогое сердцу, еще более бесценное, поглотил губительный,

предательский штиль в тот миг, когда я не подозревала об опасности. Сердце мое

помертвело, я ничего не различала вокруг себя, не в силах была пожаловаться;

стеснившееся в груди дыхание прерывалось. Душа моя застыла в безмолвной

муке, более ужасной, чем самое бурное исступление страсти; казалось,

каждый волос на голове острием вонзается в мой беззащитный мозг; холодные

капли пота сбегали по вискам, в которых слабо отдавались замирающие

удары сердца... Когда передо мною предстал Дэнлоп, я не поднялась с пола, не

произнесла ни звука и лишь обратила к нему взгляд, который тронул бы и

сердце дикаря. Не в силах вынести горестное зрелище, он отвел глаза и

протянул мне королевский приказ, выразив при этом глубокое сожаление о

мучительной обязанности, возложенной на него. Поданный приказ пробудил

мои оцепеневшие чувства: я возмущенно разорвала его в клочья; негодование

вернуло мне дар речи, и я стала жалобно призывать свою Марию – ничто не