Текст книги "Убежище, или Повесть иных времен"

Автор книги: София Ли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 33 страниц)

нежно, чтобы в нем однажды не зародилась любовь, я до той поры желала

избежать всяческих предложений. В эти дни меня постигло несчастье – я

потеряла отца. В последние дни болезни он был в беспамятстве и не мог сделать

необходимых распоряжений, касающихся меня, но в бреду беспрестанно

поминал меня и мою матушку. Перенести утрату мне помогли великодушие и

нежность, которые проявили ко мне мой брат и вдовствующая леди Скруп.

Однако я заметила, как быстро редела свита моих поклонников; как вдруг

появился тот, кто в моих глазах стоил утраты тысячи других. Это был молодой

человек из Вест-Индии со значительным состоянием, привлекательной

наружностью и неиспорченным сердцем. Когда я говорю, что любила его, слова

звучат холодно – позже вы узнаете, как сильно я его любила. Мистер Колвилл —

так его звали – характером был столь схож с молодым лордом Скрупом, что

тот был к нему особенно благосклонен. Великодушием своего поведения и

искренностью любви он доказал, что ни печальные обстоятельства моего

рождения, ни отсутствие состояния не умаляют его чувства ко мне – скорее,

напротив, делают его еще более пылким. Его состояние было независимо, а я не

желала ничего, помимо самых скромных средств к существованию. День

свадьбы был назначен и наступил, к нашей обоюдной радости. Я венчалась в

присутствии лорда и вдовствующей леди Скруп, осыпавших меня щедрыми

дарами. Сердца наши были исполнены веселья, и многочисленное общество,

собравшееся по этому радостному поводу, находило для себя все новые

развлечения. Сидя после обеда во главе стола, я пела, когда вошел слуга и что-то

прошептал моему мужу. Тот поднялся и вышел. Я неотрывно следовала за

ним взглядом, и так как он не затворил дверь, то в большом зеркале

напротив я видела, как он принял от человека пакет с письмами. Он подождал,

держа их в руке, пока я допела, потом стал читать. Через несколько мгновений я

вдруг увидела, как сильно задрожала его рука. Потом дрожь прекратилась, и

он, потеряв сознание, рухнул на пол. В смятении я бросилась к нему – он был

холоден и недвижим. Я подняла бумаги, но, не прочтя и половины, так же,

как и он, потеряла сознание.

(В этом месте рассказа миссис Марлоу охватило такое волнение, что она

не в силах была продолжать. Наконец справившись с собой, она воздела руки

и с глазами, полными слез, заговорила вновь.)

– Не допусти, о Господи, чтобы я, пережив ту минуту, теперь сломилась

под тяжестью воспоминания о ней. Я сокращу свой рассказ, опустив

подробности сцены, по сей день терзающей мое сердце. Письма были от его матери.

Она писала, что его отъезд в Англию был облегчен для нее тем, что давал ей

давно желаемую возможность открыть ему тайну, которую стыд долго

заставлял скрывать. И далее она поведала о событиях своей жизни, и рассказ этот

решил нашу судьбу и убедил меня, что мы дети одних родителей. Ужасное

открытие! Я опущу те подробности, что вам уже известны. Упомяну лишь,

что, вынудив мою мать покинуть дом лорда Скрупа, деспотическая родня

отправила ее под присмотром дяди в Вест-Индию, где у него было имение. Во

время путешествия она обнаружила, что вновь готовится стать матерью. Ее

родич, крайне этим раздосадованный, всячески склонял ее выйти замуж за

мистера Колвилла (дворянина, чье имение граничило с его собственным и

который был пассажиром на том же корабле), скрыв от него подробности

своего положения. Притесняемая и измученная, она приняла решение при первой

же возможности во всем открыться мистеру Колвиллу. Его неотступное

ухаживание вскоре предоставило ей такую возможность, которой она и

воспользовалась без промедления. Мистер Колвилл, как только оправился от

изумления, тотчас заверил ее, что она никогда не раскается в том великодушии, с

каким положилась на его честь и которое он особенно оценил в сравнении с

низким обманом, задуманным его другом. Он признался, что сердечно

расположен к ней и, если только она не станет питать необоснованных надежд заоо-

лучить его состояние, готов немедленно жениться на ней, не претендуя ни на

какие права, даваемые браком, кроме права освободить ее от тирании семьи

и в дальнейшем обеспечить ее ребенка так, как обеспечил бы своего

собственного. Измученная суровым обращением с нею тех, кому прежде всего

надлежало щадить ее, понимая, что незнакомый человек, который мог говорить с

нею столь великодушно, способен одарить ее счастьем – большим, чем

теперь она осмеливалась бы ожидать, моя мать попросила дать ей время

обдумать его предложение, и это время было ей предоставлено. В последовавшие

за тем дни она пришла к решению обрести возможность удержать при себе

хотя бы одного из своих детей, согласившись на предложение мистера Кол-

вилла. Их обвенчал на корабле святой отец, который, по желанию мистера

Колвилла, объявил, что поженил их еще два месяца тому назад в Лондоне, но

скрывал это по причинам, касающимся друзей молодой особы. Ее дядя, не

подозревавший об их чистосердечном объяснении, был поражен тем, что ей

удалось вынудить у мистера Колвилла согласие на это, но так как власть его над

племянницей окончилась, когда она исполнила его волю, он выразил

чрезвычайное удовлетворение и предложил новобрачным дорогие подарки. Мистер

Колвилл, чье прямодушие было возмущено его низостью, с презрением

отверг эту жалкую компенсацию за обман, который мог оказаться роковым для

его счастья и благополучия, а также не оставил у своего бывшего друга

сомнений в том, что осведомлен о его замысле. Изобразив в ярких красках всю

постыдность его поведения, мистер Колвилл по прибытии на Ямайку тотчас

увез молодую жену в свое имение, не снизойдя до того, чтобы проститься с ее

родственником.

«Здесь, сын мой, – продолжала она свой рассказ, – я подарила тебе жизнь,

и здесь я впервые познала счастье. Добротой и щедростью, которые мистер

Колвилл проявлял к тебе, и вниманием, которым неустанно окружал меня,

он заслужил и обрел мою любовь. Казалось, искренность моего поведения

искупила мои ошибки, и могу сказать не кривя душой, что всякий раз, видя, как

он ласкает тебя, я страстно жалела о том, что тебе не принадлежит по праву

то имя, которое ты носил по его доброте. Ты рос, а я так никогда более и не

слыхала о твоем настоящем отце и, не желая ранить сердце мужа, обходила

эту тему молчанием и словно не вспоминала о том, что такой человек когда-

либо существовал. Не могу сказать, что я никогда о нем не думала: природа

научила тебя напоминать мне о твоем отце тысячью безыскусных жестов. Со

временем я подарила тебе двух сестер и брата, чья судьба тебе, без сомнения,

памятна. Всю их жизнь между мистером Колвиллом и мною продолжалась

молчаливая борьба великодуший: я всегда стремилась убедить его, что тебе,

хотя ты и старший, принадлежит лишь справедливая доля моей любви, а он,

не менее ревностно, старался показать мне, что собственные дети не

заставляют его забыть обещания, касающегося тебя. Небо, однако, призвало их к себе.

Между мною и тобой мистер Колвилл поделил состояние, доставшееся нам

ценой этой страшной потери, и хотя ты уплатил дань сыновней

благодарности над его могилой, помни, что она недостаточна, что ты обязан ему всем и

навсегда перед ним в долгу. Твоя юность и та радость, которую испытывал

мистер Колвилл, называя себя твоим отцом, не позволяли мне посвятить тебя

в тайну, столь унизительную для меня и тягостную для него. Однако,

сознавая, что это необходимо, я после его смерти сотни раз решалась на признание

и сотни же раз отказывалась от своего решения. Наконец, мое милое дитя, ты

облегчил мою задачу, решив посетить Англию, и я перенесла твой отъезд с

меньшими сожалениями, ибо надеялась, что там ты обретешь своего

родителя, который имеет на тебя те же права, что и я, и который, я уверена, с гордо-

стью признает тебя своим сыном. Итак, ступай, мой милый Энтони, к лорду

Скрупу, покажи это письмо и скажи ему, ибо я не боюсь сказать это даже

тебе, что я посылаю к нему сына, достойного более благородного имени, чем то,

которое досталось тебе вследствие слабости твоей матери. Скажи ему, что я

не хочу допустить, чтобы он взял на себя обеспечение твоей сестры Гертруды,

так как состояние, которым я владею, уже отказано ей, если она будет жива.

Сделай все, милый мой Энтони, чтобы возместить ей потерю матери, ибо, чтя

память моего мужа, я никогда не увижусь с отцом своих детей: это место

станет моей могилой, здесь, пока жизнь моя не угасла, буду я благословлять

моих дорогих детей и молиться, чтобы на их головы не пали грехи родителей».

– Тщетное желание! – сказала миссис Марлоу. – Удар уже был нанесен.

Представьте себе, милые мои девочки, что ощутила я, читая выражения

столь нежных чувств и понимая, что слова написаны рукой моей матушки!

Нас поместили в разных покоях. Мистер Колвилл, более не муж мой, был

достаточно силен телом, чтобы перенести катастрофу, но дух его надломился

под ее тяжестью. Он впал в глубокую меланхолию и затворился от мира. Я

же, по милости Небес, была в забытьи, сраженная жестокой лихорадкой.

Жизнь моя оставалась в опасности несколько недель, и за это время он

принял решение, которое мое выздоровление дало ему возможность

осуществить. Так как нам обоим недостало мужества встретиться, он сообщил мне

письмом, что ждет лишь моего согласия, чтобы вернуться в свою страну,

распорядиться имением и деньги от продажи его отдать в монастырь, где сам он

намерен принять монашеский обет. Он убеждал меня стойко перенести

несчастье, которое, как явственно было для меня из его письма, сам он вынести не

мог. Сделанный им печальный выбор был также и моим выбором – я

написала ему об этом и умоляла навсегда скрыть от нашей матери роковое

последствие ее умолчания, уверить ее, что мы оба счастливы. Неисполнимая просьба!

Даже если Небеса не лишили бы ее навсегда возможности свидеться с ним,

как мог бы он скрывать столь невыносимую муку? Такая глубокая рана

кровоточит при малейшем прикосновении.

Я пришла в себя, но то отвращение, которое вследствие всякого

разочарования (тем более столь глубокого) завладевает юными умами, делало все, что

меня окружало, непереносимым. Во всей моей жизни для меня существовали

лишь те часы, что я прожила в столь сладостном обмане. Еще до того, как я

покинула свою комнату, был решен брак между лордом Скрупом и леди

Матильдой Говард. Союз милорда с первой по знатности и красоте дамой

Англии был великой радостью для всех, кто любил его. Не имея физических, а

тем более душевных сил принимать участие в торжествах, я удалилась,

сославшись на нездоровье, в Аббатство. Смерть вдовствующей леди Скруп, в

самый разгар празднеств, тотчас положила им конец. Лорд Скруп привез

молодую жену в поместье на время траура. Новобрачная, приветливая и

очаровательная, возымела ко мне дружеские чувства, которые, как это нередко

бывает у благородных душ, возможно, черпали свою силу в постигших меня

несчастьях. Исполненная очарования, каким украшает себя подлинное величие,

леди Скруп обладала прелестной простотой деревенской девушки с сердцем

чувствительным и деликатным и красотой, достойной ее ума. Милорд

боготворил жену, и при ее высокородности и чарах Сент-Винсентское Аббатство

перестало быть, в моих глазах, местом уединения.

Вскоре я получила от брата письмо, в котором он сообщал, что по приезде

на Ямайку узнал о смерти матери во время своего отсутствия; вместе с этим

известием ему были представлены счета на большую сумму, составившую

половину той, за которую он, полагаясь на мое согласие, продал имение. В

самом имени, в самой мысли о матери, пусть никогда не виданной, есть нечто

столь нежное, что среди всех моих несчастий потеря ее поразила меня

чрезвычайно. Сердце мое не находило покоя. Прежде память о том, что удар,

постигший меня, нанесен, хотя и безвинно, ею, придавала мне некоторое

мужество, о котором я не подозревала, пока не утратила его. Есть радость для

утонченных натур в том, чтобы чем-то жертвовать для любимых друзей.

Молчание, которое мы хранили, чтобы оберечь ее от сердечной боли,

уменьшало мою боль – теперь же она возвратилась с новой силой. Добрая леди

Скруп делала все, чтобы смягчить эту боль. Не жалея усилий, она

удерживала меня от задуманного мною ухода в монастырь. При том влиянии, которое

она имела на мужа, ее желания были его желаниями, и он неизменно

присоединял свой голос к ее увещеваниям. Я была в неоплатном долгу перед семьей

лорда Скрупа, высоко чтила его супругу и имела в душе ту склонность к

самопожертвованию, о которой уже упоминала, и потому не могла отказать им.

За такую доброту никакая благодарность не была чрезмерной. Моя невестка,

которая не только не отвергала это родство, но похвалялась им,

пренебрегала, чтобы угодить мне, увеселениями, естественными для ее возраста и

беззаботности, словно она облекла меня властью, словно моя, а не ее воля

управляла семьей. Гости наши постепенно разъехались, и только ее брат, молодой

герцог Норфолк, да еще несколько родственников оставались в поместье.

Дабы убедить моего брата Энтони, что никогда непостоянство не сотрет в

моей памяти те нежные узы, что некогда связывали нас, узы, которые ни

время, ни разум не смогут окончательно разорвать, я изложила ему мотивы

своего поведения и заверила его, что, коль скоро мне не суждено принадлежать

ему, я никогда не буду принадлежать другому. Леди Скруп, не сумев

уговорить меня возвратиться в Лондон, отправилась без меня, прежде добившись

обещания, что я откажусь от мысли о монастыре. Не прошло и трех месяцев

после ее отъезда из Аббатства, как она, к неизреченной радости мужа,

подарила жизнь нынешнему лорду Скрупу5. Желая в меру сил своих

отблагодарить за все благодеяния, полученные мною от лорда Скрупа и его покойной

матери, я разделила свое состояние и половину просила принять как подарок

молодому наследнику. Великодушная Матильда пыталась отказаться, но ее

супруг, лучше зная цену деньгам, принял дар. Матильда дружески пеняла

мне за этот поступок с шутливым неудовольствием, которое друзья умеют

делать столь приятным: она твердила, что перестанет любить меня, потому что

люди теперь могут счесть ее любовь корыстной.

В ее отсутствие я проводила долгие часы, осматривая руины, которыми

изобилует это место. Мрачное великолепие этих разрушенных произведений

искусства было ближе моей опечаленной душе, чем более нежные и

разнообразные картины природы. Несомненно, именно любовь, которую я возымела

к этим местам, побудила домоправительницу показать мне Убежище. Она

жила в семье с незапамятных времен и знала эту тайну. Как часто я бродила

в этих разрушенных переходах, не подозревая, что здесь могут находиться

пригодные для жилья покои! Я объясню вам, мои милые дети, их

расположение и устройство. Некогда это был женский монастырь, населенный

монахинями ордена Святой Уинифриды, но покинутый ими еще до упразднения

монастырей, так как обветшал и разрушился. В таком состоянии он пребывал

долгие годы. Окрестные жители обходили его стороной, и лишь

путешественники, из любопытства или волею случая попавшие в эти места, посещали и

осматривали его. Когда же Реформация, при Генрихе, лишила монастыри их

обширных владений, предок лорда Скрупа приобрел у короля эти земли. Он

разрушил аббатство, чтобы возвести на его месте более величественное

строение, и обнаружил тайный ход от него к женскому монастырю. Ход, о котором

знали лишь немногие, был завален, а руины монастыря оставлены как

дополнение к окружающему пейзажу, и потом о ходе почти не вспоминали, пока

случай не повысил его ценность. Нужно ли говорить, что вельможа, столь

щедро пожалованный королем, исповедовал протестантскую веру? Но не в

силах забыть и той веры, в которой был воспитан, он давал в своем доме приют

многим святым отцам, оставшимся без средств к существованию. Когда это

обстоятельство стало известно, вельможа обнаружил, что его мирское

благополучие требует удалить их из дому, и тут на память ему пришел тайный ход.

Когда святые отцы по его желанию осторожно разобрали камни, оказалось,

что ход имеет высокие своды, хорошо вымощен и защищен от сырости. Он

заканчивался комнатой, которая прежде была, по их предположениям,

трапезной и сохранилась неповрежденной, в нее было снесено постепенно все

необходимое для жизни, и туда удалились беглецы. Пищу им доставляли из

Аббатства. Оказавшись запертыми в таких тесных пределах, лишенные иных

занятий, они принялись за подземные работы и со временем выстроили еще два

хода из Убежища: один заканчивался в Пещере Отшельника, где жил

старейший из них, другой – среди развалин. Таким образом они защитили себя от

нашествия, вернее, подготовили возможности для побега на случай, если

будут обнаружены. Обследуя развалины, они нашли несколько помещений,

наглухо заваленных, но не разрушенных, и среди них выбрали те, в которых

потом жили мы. Они предпочли сохранить помещения раздельными, чтобы не

возбудить подозрений. Так, через несколько лет, у каждого из монахов была

своя келья, и среди развалин спрятался монастырь. С течением времени

суровость правительства несколько смягчилась, и некоторые из монахов

отважились вернуться в мир. Из тех восьми, что некогда нашли здесь приют, только

двое окончили в нем свои дни. Хорошо понимая, сколь ценным может

оказаться такое Убежище, лорд Скруп хранил его в тайне после того, как оно

было покинуто обитателями. Знали о нем лишь двое преданных слуг. И пока

домоправительница не поведала мне эту историю, я и не догадывалась о

существовании такого места.

Рассказ показался мне почти невероятным – развалины монастыря были

по меньшей мере в полумиле от дома, откуда в те дни открывался вид на них.

Возделываемых земель с каждым днем становилось все меньше, и вскоре лес,

кроме небольшой части его со стороны Пещеры Отшельника, стал безлюден

и даже непроходим. Мне не терпелось тщательно обследовать все секреты

этого романтического места.

Домоправительница с готовностью удовлетворила мое любопытство. По ее

зову явился старый слуга, знавший о подземных помещениях, и с факелом

повел меня через лабиринт. Сводчатый потолок, который благодаря каким-то

строительным ухищрениям был совершенно не тронут сыростью, эхом

отзывался на наши шаги. Мрачность этих мест отвечала моему образу мыслей и

подсказала мне план, который я сочла чрезвычайно удачным. Комнаты,

удаленные одна от другой, голые стены, отверстия в потолке для доступа воздуха

не нравились мне, но поскольку моя привязанность к лорду и леди Скруп не

позволяла мне удалиться в монастырь, я решила сделать это место

пригодным для жилья и скрываться там всякий раз, как веселье владельцев и гостей

Сент-Винсентского Аббатства станет тяготить меня. Я трижды посетила это

место, и с каждым разом желание мое возрастало. Я побеседовала со

стариком слугой, и он, за предложенное мною значительное вознаграждение,

согласился, с помощью своего сына, каменщика, превратить это место в

удобное жилище. Я не склонна была посвящать еще одного человека в тайну

Убежища, но оказалось, что Джеймс, сын старика, уже знает о ней. Они тут же

начали сносить орудия своего труда в пещеру, которая была перестроена и

сделана фасадом жилища. За три месяца оно стало таким, каково сейчас. В

то время я не могла предвидеть, как полезно оно окажется для моих друзей.

Восхищенные устройством моего жилья, домоправительница и моя служанка

Алиса под моим руководством собрали все необходимые мне вещи в темном

чулане, откуда мужчины перенесли их.

Ко времени возвращения лорда Скрупа жилище мое было проветрено,

книги и одежда снесены туда, и, передавая заботу о семье в руки доброй моей

невестки, я сообщила ей о своем намерении уединиться. Она была до

крайности удивлена тем, каким удобным мы сделали это заброшенное место, и,

опасаясь противиться принятому мною решению, чтобы это не показалось

стеснением моей свободы, смирилась с этой прихотью. Я удалилась туда в

сопровождении Алисы и Джеймса, которые поселились в пещере, чтобы оградить

Убежище от непрошеного вторжения и доставлять в него все необходимое.

Это одиночество, столь согласное с моей душевной печалью, было мне

невыразимо приятно: оно имело все преимущества жизни в монастыре без

обязательства оставаться там навсегда, а именно это условие, пожалуй, более всего

и отвращает от ухода в монастырь. Мой брат Энтони (с которым я постоянно

переписывалась), очарованный описанием этого места, созданного для тех,

чье сердце не в ладу с жизнью, заверил меня, что вместо того, чтобы заточить

себя в монастырь, к чему, как он понял, у него нет призвания, он, как только

привыкнет видеть во мне лишь сестру, приедет и сделает пещеру своим

жилищем.

Я прожила в своем уединении два месяца, когда приехал гонец из Лондона

с повелением лорду Скрупу явиться ко двору. Причина не могла остаться

тайной. Мария Шотландская7, несчастная красавица королева, взятая под стражу

своими подданными как соучастница убийства мужа, нашла способ бежать и

теперь умоляла о защите Елизавету. При зависти и ненависти, издавна

питаемыми королевой Англии к женщине, столь превосходящей ее именно в тех

качествах, которые сама Елизавета ценила более всех, этот шаг Марии можно

объяснить лишь тяжестью ее положения. Но разве само это положение не

обязывало отнестись к ней по-королевски? Ко многим благородным качествам

Елизаветы примешиваются раздражительность, капризы, гордыня и

безмерное тщеславие. Торжествуя над соперницей, оказавшейся у нее в руках,

грозная вдвойне, вместо того чтобы предложить ей убежище, достойное королевы,

до тех пор, пока она, доказав свою невиновность, не вернет себе корону,

Елизавета тотчас дала королеве Шотландии почувствовать свою власть,

отказавшись от всех пламенных изъявлений уважения и дружбы, которыми до той

поры были полны ее письма (скорее всего, скрывая чувства прямо

противоположные), и настояв, чтобы она согласилась быть судимой на основании

законов, с которыми не была знакома, которым никогда не была подвластна.

Именно для того, чтобы поставить Марии эти суровые условия, королева и

призвала лорда Скрупа. Елизавета отрядила его в сопровождении герцога

Норфолка8 и еще нескольких лордов, членов комиссии, выслушать, что

может сказать Мария в свое оправдание, и проверить истинность ее показаний.

Всеми оставленная – нет, хуже – почти всеми преданная, королева

Шотландии слишком поздно поняла, как мало можно полагаться на посулы

великих мира сего. Она оказалась в положении худшем, чем была бы в своей

стране, судимая по законам, по которым правила сама. Жестокая судьба

принудила ее склониться перед женщиной, равной ей по статусу, стать добровольной

пленницей правительства, против которого она ни в чем не была виновна, над

которым ей, быть может, суждено было главенствовать; судьба принудила ее,

как преступницу, оправдываться перед людьми, которым, если даже они

сумеют уклониться от осуждения, соображения политики не позволят признать ее

невиновной и вернуть ей свободу. Королева Англии уже окружила ее людьми,

столь пристально следящими за каждым ее шагом, что лишь по названию они

не были тюремщиками. Против всех страхов и унижений единственным ее

оружием было смирение. Несмотря на свою молодость, она уже научилась

смиряться с достоинством и побуждать к великодушию тем, что словно бы не

сомневалась в том, что его встретит. Поэтому она подчинилась

волеизъявлению королевы с полным самообладанием, предала себя в руки лорда Скрупа и

согласилась отложить свидание с сестрой своей Елизаветой до той поры, пока

не сможет с честью предстать перед нею оправданной.

Это великое событие приковало к себе внимание всей Европы. Мнения

были различны, но никогда еще Мария не была в глазах Елизаветы опаснее, чем

сейчас, находясь в ее власти. Все порицали ее за ошибки, но жалели за

молодость, и многие из ее ошибок относили на счет неопытности и пробелов в

воспитании. Ее редкостная красота, приветливость, изящество манер и речи

удостаивались похвалы всех, кто ее видел, и тех, кто не слушал рассказы о ней с

жадным любопытством и не передавал с преувеличениями. Каждое слово,

сказанное в похвалу ей, было для Елизаветы как острый нож, и в ее глазах

величайшими преступлениями несчастной Марии были те дары, которыми

наделила ее природа.

Леди Скруп в юности провела несколько лет при французском дворе.

Мария была приветлива и дружелюбна и всей душой привязалась к тому, кто

удостоился ее благосклонности. Дружба, которую она питала к леди

Матильде, сделала их расставание еще более горьким для обеих, если бы по смерти

Франциска Второго Мария не оказалась чужой во Франции и не была

вынуждена, с бесконечным сожалением, покинуть королевство, где была воспитана,

и принять власть в другом, раздираемом внутренними смутами, не ведающем

той мягкости нравов, которая придает очарование обществу и которая

чрезвычайно украшала собою французский двор, до той поры возглавляемый ею.

Беды, которые обрушились на нее, едва она оказалась в Шотландии, не

оставили ей времени как-нибудь отличить тех, кого она прежде удостоила

своим вниманием. Леди Скруп, однако, навсегда сохранила привязанность к ней,

порожденную скорее сочувствием, нежели благодарностью. Нынешнее

горестное положение королевы, о котором она много слышала от мужа, волновало

ее до глубины души. Она обвиняла Елизавету в низости и несправедливости

и, не сомневаясь в невиновности Марии, горячо желала облегчить ее

заточение и убедить ее в том, что не все друзья отвернулись от нее в несчастии.

Чувства ее были столь пылко-великодушны, что не могли оставить меня

безучастной. Я, незаметно для себя, оказалась причастна к тому, что так близко

затрагивало интересы моей невестки, и стала порицать такое обращение с

королевой, которую, при более счастливых для нее обстоятельствах, я бы,

несомненно, осуждала.

Лорд Скруп, уступая неустанным просьбам жены, представил на

рассмотрение Елизаветы недопустимость того, что при королеве Шотландии нет ни

одной высокородной дамы и отсутствует свита, которую любой замок,

избранный ею в качестве убежища, должен ей предоставить, независимо от

того, виновна она или нет. Вдобавок он намекнул на ошибочность суровых мер,

которые могут привлечь внимание простонародья и, возбудив в нем жалость,

ослабить его преданность трону.

Этот последний довод значил для королевы несравненно больше, чем

первый, ибо сердце ее было скорей доступно соображениям политики, нежели

деликатности. Все же она назначила леди Скруп состоять при Марии и

отдала распоряжение о более подобающем ее сану обращении с ней.

Довольная тем, что добилась своего, оставаясь при этом в тени, леди

Скруп не стала медлить с отъездом, но, не желая расставаться со мной,

использовала все мыслимые доводы и все свое влияние, чтобы убедить меня

ехать вместе с нею. Она говорила, что не имеет намерения вовлекать меня в

веселые затеи, что поручение, данное ей, вполне отвечает меланхолическому

направлению моих мыслей. Мое желание увидеть Марию, в соединении с ее

доводами, побудило меня согласиться.

Замок Болтон, куда Марию преггроводили по приказу королевы, был

неприступной крепостью на границе Йоркшира – без мебели и удобств,

подобающих царственной гостье, и сразу показал ей, на какое горестное заточение

она обречена. Напрасно лорд Скруп, по доброте души, пытался скрыть от

Марии судьбу, ей уготованную: она предалась безутешной скорби, которая

возросла от известия о смерти Ботвелла, скрывавшегося в Норвегии.

В Дерби нас встретил герцог Норфолк, которого страстное желание

видеть королеву Шотландии побудило присоединиться к нам. Этот вельможа, в

полном расцвете сил, обладал привлекательной наружностью и покорял

пылким, живым нравом. Не имея в Англии равных себе в знатности, он давно

вознамерился сочетаться браком с Марией, и смерть Ботвелла возродила его

утраченные было надежды. Я поражена была явной переменой в нем и не

сразу поняла, что вызывает у него то нетерпеливую досаду, то глубокую

задумчивость, но удовольствие, с которым он слушал хвалебные речи сестры о

королеве, нежность, которая светилась в его глазах, когда он рассказывал о

событиях, открывшихся из писем Марии к Ботвеллу, показали мне, что

честолюбие зажгло в душе его пламя, ошибочно принятое им за любовь.

Мы приехали в Болтон. Мария не была предуведомлена до той самой

минуты, когда леди Скруп предстала перед ней, что Елизавета послала ей друга,

всей душой желающего скрасить ее заточение. Я могла бы описать вам

королеву Шотландии, милые мои дети, если бы природа не позаботилась создать

портрет более верный, чем тот, что смогу написать я. Взгляни в зеркало,

Матильда, и ты увидишь перед собой ее образ.

Я не смогла сдержать своего изумления.

– О Боже! – воскликнула я. – Возможно ли, что, оплакивая судьбу

несчастной королевы, я лила слезы о матери!

– Еще немного времени, и я объясню все, – сказала миссис Марлоу. —

Королева была в расцвете юности, и печаль, осенявшая ее черты, сообщала им

неотразимую привлекательность. Утонченное достоинство и мягкая

женственность соединялись в ней с выражением невинности и природной

скромности. Если я и прежде склонна была жалеть ее, то как же возросло это чувство

теперь! Совершенные ею ошибки, казалось, были искуплены перенесенными

несчастиями. Трудно представить что-нибудь более трогательное, чем ее

встреча с леди Скруп, которая лишь слезами могла выразить свою боль за

нее!

Как должна была сцена, столь опечалившая меня, подействовать на

сердце, готовое любить ее! Герцогу открылась страсть более сильная, чем

честолюбие. Не корона Марии владела теперь его помыслами – лишь ее саму же-

лал он, оплакивая то зло, которое навлекла на нее корона и от которого ей

было не спастись, даже отказавшись от короны. Любовь сообщала ему

душевную тонкость, и человек, дерзавший домогаться Марии в дни ее покоя и

благополучия, сейчас, когда она была в несчастии, не осмеливался поднять на

нее взор, сказать о своей любви, оскорбить ее состраданием.

Леди Скруп, при ее чуткости, тотчас заметила перемену, совершившуюся

в брате, но, далекая от дурных предчувствий, льстила себя надеждой, что ему

суждено восстановить королеву в правах и в ее благодарности и

расположении обрести награду, отвечающую его заслугам.

Стремясь скрасить тягостный досуг, леди Скруп изобретала всяческие

увеселения, в которых никто не участвовал, но которыми все, отдавая должное

ее усилиям, были, казалось, довольны. Молчаливая печаль герцога

Норфолка привлекла королеву, которая усмотрела в ней деликатное сочувствие

своему несчастию и проявила к герцогу внимание, слишком лестное, чтобы

остаться незамеченным. Он был покорен уважением, которого скорее желал,