Текст книги "На рубеже веков. Дневник ректора"

Автор книги: Сергей Есин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 61 страниц)

Сразу после Сен-Дени хотели попасть в новый для нас музей эротики, но он только до двух часов дня. Это чтобы в него не ходили настоящие эротоманы. Вперед по музейной карте дальше!

Музей сточных вод. Это один из самых интересных музеев, виденных мною. Цивилизация начинается с сортира. Моя жена думает, что вода течет из стены. Любой студент полагает, что унитазом все и заканчивается, там внизу, в белой дырке его навоз кто-то съедает. Если бы студентки прониклись сочувствием к труду канализационщиков, никто из них не бросал бы в унитаз тампаксы и пластмассовые бутылки. Музей находится в центре Парижа, возле одного из мостов, в старом коллекторе. Все блестит, но текут сточные воды и попахивает. Много старинных приспособлений и механизмов.

Музей Консьержери. Старый королевский замок и дворец. Потом, естественно, тюрьма. Это то, что я из жадности пропускал в прошлые разы. И здесь волновала меня скорее не историческая действительность, а литература: камера, в которой держали перед судом и казнью Марию-Антуанетту. Я ее уже люблю и сочувствую ей. Для меня существует только история описанная австрийцем же, как и его знаменитая королева-землячка, Стефаном Цвейгом. Низкое, темное окно, манекены, изображающие королеву, читающую письмо, солдата, наблюдающего за узницей. Демократы постановили, чтобы за австриячкой, кроме тюремщика, наблюдал еще солдат, постоянно находящийся в камере. Какая приобщенность к величию: солдат может видеть, как его бывшая королева отправляет естественные потребности или, если он скромник и отвернулся, слышать, как журчит высочайшая струя.

Наверху в отдельной комнате список гильотинированных в революционное французское лихолетье. И «бывшие дворяне», и «простые фермеры». ГУЛАГ после этих во всю стену списков, кажется лишь дальнейшим движением цивилизации. Списки огромны, и ведь это лишь списки, а сколько за ними рук, ног, локонов, шей и голов.

Нижний зал Консьержери – это пламенеющая готика. Огромный, воистину королевский зал. Огромные камины. Еще большие камины на кухне. Челядь ела, пила, спала и испражнялась. Какой же величины стояли урыльники? Проблема общественного или коллективного питания успешно решалась и тогда.

Лувр, конечно, перегружен, он как тот библиотекарь, который на каждый вопрос читателя сует ему докторскую диссертацию. Может быть, это связано с тем, что он не просто музей, а еще и грандиозное шоу, собирающее самого разнообразного зрителя. Но какая пропускная способность! Эрмитаж, не уступающий Лувру по величию и составу коллекции, конечно, в техническом отношении в прошлом веке.

Можно скептически относиться к строительству во дворе Лувра «Пирамид», под которыми оказался «предбанник» музея, но это счастливая идея позволила точно, а главное, быстро распределить все людские потоки. И здесь невольно: сколько недополученных денег у русской культуры? Но нужны были первые правительственные инвестиции. Пожадничали.

Кстати, общий билет во все музеи позволяет еще и стимулировать посещаемость, т. е. создать моду, престиж на посещение музеев. Это как низкие налоги, их хочется платить.

В Лувр попали около шести, по средам он работает до 21.45, за два часа осмотрели французскую скульптуру, древний Вавилон и апартаменты Наполеона III. В апартаментах все похоже на роскошь Александра III. Как в это время завитушек и бархатных портьер боролись с пылью? Наибольшее впечатление произвела пожилая соотечественница расхаживающая по апартаментам в шлепанцах. Все то же: жили же люди!

Мысль о том, что империя крепко пограбила свои провинции.

Каменные быки из Месопотамии. Несколько раз был в Ираке, а ничего подобного не видел.

Мысль о том, что в писании дневника есть опасность: не поторопишься, отложишь – и одно впечатление затмевает другое.

Музей О. Бальзака, в Пасси. Ехали туда с пересадками. «Мы ждем вас после 24 мая» – это на плакатике, который висел на двери дома, где жил Бальзак в Пасси. Я с досадой приписал своей профессорской авторучкой: «Очень хреново!». Я представил себе, как кого-нибудь из соотечественников моя приписка повеселит. Если, конечно, соотечественник умеет читать.

В Лувре есть буклеты на всех языках – кроме русского.

Зато под одним из мостов призыв нашей соотечественницы «Сосу здесь! Маша», меня эта надпись повеселила, как весточка с Родины.

После неудачи в Пасси мы с С.П. от замечательного «Дома Радио» – это неподалеку, карикатура на него есть в Москве – круглый жилой дом в Матвеевском, автобусом отправились на Вандомскую площадь. План во что бы то ни стало нужно выполнять – просмотреть музеев на 180 франков (именно столько стоит музейная карта на 3 дня).

Музей Виктора Гюго.

В 20.30 в 14 квартале у Клода Фриу и Сокологорской. Позже подъехал Рено Фабр. Описать квартиру Фриу и Сокологорской очень трудно: это, с мельчайшими деталями, декорация к опере Пуччини «Богема». Только эта огромная мансарда находится на втором этаже. Сын Ирины Ивановны и Клода Игорь сейчас преподает где-то в Марокко. Судя по всему, эта парижская собственность ему ни к чему. Но такой интерьер строится всю жизнь. Здесь нет просто книг, просто афиш, просто сувениров – все принадлежит жизни, за каждым предметом история, за книгой автор. Но все ветшает, требует ремонта. Я представляю, как со временем это окажется никому не нужным.

Ужинали в этой самой обстановке. Меню было по-французски скромным: омлет с сыром и ветчиной, красная фасоль с кусочками мяса, торт, чай, традиционный сыр. Здесь дело не во французской прижимистости, а в невероятной занятости Ирины Ивановны и Клода. Клод, кстати, выпускает 5-томник Маяковского со своими комментариями. Мне кажется, что мы в России этого поэта мирового класса окончательно забыли. Вина было много. Я впервые попробовал «Вдову Клико». Отличается французское шампанское от вина, которое называли «Советским шампанским». Посидели тихо и ладно: четыре ректора как никак…

Разговор крутился вокруг отсутствия вступительных экзаменов во французских университетах, записываются эмигранты: алжирцы, выходцы из Африки, – но это еще и социальная реабилитация. Разговор крутился вокруг национальной проблемы. Фриу сразу обозначил свою позицию по Чечне: для его поколения много значила борьба против войны во Вьетнаме и Алжире. Я понимаю, это стабилизировало духовный мир. Здесь есть и обязательная привычка интеллигенции бороться «против» государства. Привычка – рефлекс к подобной благостной цивилизации. Разумеется, понять, почему многие деятели культуры, в частности, Михалков и Сокуров, занимают своеобразную и такую близкую мне позицию по Чечне, Фриу не хочет.

Ирина Ивановна с облегчением обнаружила, что мы доберемся до нашего общежития своим ходом. У Клода и Сокологорской дивной красоты афганская борзая. Шерсть везде, как и у меня в квартире.

18 мая, четверг. День музеев.

Все рассчитали, чтобы музейную карту использовать на полную катушку. Но не тут-то было, карта действует только для госмузеев. А мы-то раскатали губы на «музей эротики», о котором узнали в путеводителе, пять этажей набитых несколькими тысячами экспонатов. Поразили «эротические» устройства и порнография начала века. В принципе ничего не меняется. Фигура сидящей в кимоно японки, сразу через зеркало видны ее половые органы. Наши русские в книге отзывов: «Мы из России. Интересно, но немного старомодно. Хотели бы узнать что-нибудь новое и свежее. 17.05.2000 г. Л. Казакин, А. Леонов».

19 мая, пятница. Вы можете сколько угодно стоять над уже давно поевшей и сложившей свой коробки на поднос французской парой в переполненном «Макдональдсе», но они и не подумают двинуться. Пока лишь три раза, за время пребывания в Париже, посещали «Макдональдс», один раз побезумствовали на улице Риволи в открытом кафе (кофе, два сэндвича – 100 франков).

Музей Клюни. Это рядом с Сорбонной. С десяток раз, в прежние времена, вместе с Б.Н. Тарасовым проходили мимо каких-то археологичностей, меня магнитом тянуло к ним, но вот оказалось, что это действительно остатки римских терм – эти провинциальные остатки тоже впечатляют! – рядом музей Клюни, созданный на основе аббатства. Еще раз вспоминаю, что никто не сделал так много для восприятия русскими истории Франции, как два писателя: Дюма-отец и Морис Дрюон. Они крепко мифологизировали персонажей ее и топонимику. Что там делал у нас д'Артаньян? Сен-Жермен, Сен-Дени – впервые я об этих местах узнал от знаменитых авторов.

В музее Клюни для меня оказалось впечатлительным: постановка музейного дела, античные реалии – первые термы, которые я видел, литературное слово отчасти материализовалось. Здесь предметы средневековья, среди которых шесть гобеленов «Дама с Единорогом». Все это в деталях не удается сохранить в памяти, но в душе надолго будут раздаваться звоны, и чувствоваться вибрации, исходящие от этих кусков тканей. Вот оно, просто, безо всякой внешней цели и назидательности, прекрасное. Возможно, это символическое изображение человеческих чувств. В одном из залов выставлены и головы ветхозаветных царей, сбитые со статуй Нотр-Дама во время революции. Надпись на табличке – «еврейских королей», в путеводителе – иудейских «королей», из чего можно сделать вывод, что французских. Почти сразу же после музея я совершенно случайно наткнулся на этих же «королей» у Пруста. Как переплетаются жизнь, литература и сегодняшняя политика.

Напротив римских развалин на бульваре Сен-Мишель (это часть Клюни) – все тот же «Макдональдс». Не утерпели. Установил, для чего на стаканы с салатом надевают пластмассовые купольные навершия, – это чтобы перемешать салат с майонезом. (110 франков)

Бросается в глаза: кроме смотрителей, среди посетителей музеев нет африканцев. Изредка чернокожие ребята и девушки попадаются со школьными экскурсиями.

В метро. Заходим, возвращаемся из Лувра. Молодая женщина на балалайке играет русские мелодии. Вознаграждают ее за старания не густо.

В Лувре на первом (нашем втором) этаже устроено маленькое кафе на лестнице, возле классический барельеф «Нимфа Фонтенбло» Б. Челлини. Цены сносные: двойной эспрессо и горячий шоколад – 37 франков.

С.П. обладает каким-то специфическим зрением аналитика на искусство. Он улавливает и формулирует то, чего не вижу я. Собственно ему я обязан тем, что впервые, «несюжетно» увидел Монну Лизу. Многомысленно. Но все это еще и радует глаз. Столько людей общаривают эти ткани взглядом, что все краски должны были сгореть и обесцветиться.

Все рядом. Дворец Правосудия – его я видел раньше – и знаменитая часовня Сен-Шапель, уже три предыдущих раза бывая в Париже, жалел на посещение этого музея денег. И здесь с особой остротой понял, как невыгодна жадность. Последний раз я заглянул в открытую дверь, на меня пахнуло золотом, я подумал, что все, фраер, видел, познал. Но сейчас оказалось, что это помещение для слуг, а господская-то, немыслимой красоты, церковь наверху. Планируемый эффект: ощущение неземного!

Тут же я не утерпел и показал С.П. Дворец Правосудия, в котором был раньше, и потому привык управляться. Нужна особенная решительность, чтобы по нему походить. Впрочем, в одном из углов Дворца на полу сидела школьная экскурсия и учитель что-то им рассказывал. Мы даже завалились в какой-то зал, где шло слушание дела. Дамы в мантиях были похожи на породистых собак, которые только потому, что ощущают присутствие хозяина, не вгрызаются друг другу клыками в горло.

На улице шел дождь, уходить из дворца не хотелось. Из чувства раскованности посетили туалет. В туалете во всю дверь надпись «нет закона, нет правосудия». А чуть ниже по-французски «Ищу черного парня». А говорят о расовой нетерпимости!

Под дождем через «Порт Неф» пошли в Лувр. По дороге зашли в Нотр-Дам. Здание, так подробно описанное Гюго, потрясает своими размерами. Каждый сантиметр здесь отвоеван у земного притяжения. На фасаде те самые ветхозаветные короли, головы которых мы только что видели в музее Клюни. «Метрдотель сейчас был занят разговором с двумя слугами. Они поклонились мне, а я недоумевал, почему же я не узнал их, хотя в их манере говорить мне слышалось что-то знакомое. Эме не нравились их невесты, и он костил обоих слуг за помолвки. Он воззвал ко мне, но я отговорился тем, что я здесь не судья, так как эти люди мне не знакомы. Они назвали свои имена и напомнили, что часто подавали мне в Ривбеле. Но один из них отрастил усы, а другой сбрил и остригся наголо – вот почему, хотя у них на плечах были все те же (а не другие, как после неудачной реставрации собора Парижской Богоматери головы), мой взгляд на них не задерживался: так разные мелочи ускользают от производящих самый тщательный обыск, валяются у всех на виду, на камине, и никто их не замечает» (стр. 353).[2]2
  Марсель Пруст. Содом и Гоморра / Пер. с фр. Н.М. Любимова. М.: Республика, 1993.


[Закрыть]

Как ни увлекательно бродить по Парижу, а все равно тянет в нашу чумазую гостиницу, к собеседованию с господином М. Прустом. Это по-настоящему меня увлекает. Уже становлюсь противником того, чтобы набирать и набирать внешние впечатления.

Все парижские вестибюли метро залеплены огромными плакатами с изображениям обнаженной шоколадной девицы, вызывающей чувство некоторой неловкости – реклама купальника бикини (95 франков).

Сравнивая московское генерализированное метро с изящным, подвозящим вас почти к каждому дому, парижским, представляешь как наша толпа с сумками наперевес разнесла бы эти стеклянные барьерчики и забила все лестницы и переходы. Но, может быть, ручейки тоже способны пропустить весь поток?

В метро и автобусах перестали читать газеты после того, как появились пластмассовые упаковочные материалы.

21 мая, воскресенье. Только С.П. мог вытащить меня в новый район Дефанс. Я не люблю новейших достижений в архитектуре, минимизирующих пространство для человеческой жизни. Потом мне казалось, что это черт знает как далеко. Я мысленно представил себе пятачок строительства и горы мусора, грязи, подъездные пути и человеческие неудобства. Мы все это хорошо изучили: пятна засохшего цемента, провалы и колдобины, выжженная, без веточки зелени строительная пустыня.

Как уже понятно из моих песнопений, всего этого вовсе нет. Это так красиво, что заставляет вследствие красоты смиряться с экономной геометрией. Боже, как красиво, как величественен человеческий разум, которым Ты наградил свое дитя, как плавно отражение облаков на стеклянных стенах небоскребов, как широки и величественны площади, как изобретательно устроены фонтаны. Но жить я здесь не хочу!

В центре Дефанса стоит огромное «П» высотой в 140 метров – это некая современная реплика триумфальной арки. Стекло, паутина канатов, сталь, электричество. Подъем в стеклянной колыбели и осмотр Парижа с этой высоты стоит 42 франка. Это много. Но сверху видна логика и эстетика строительства. И, Боже мой, отсюда – Париж величественный, но маленький город. Какой же он был, когда стоил обедни! Значит, в нем какая-то своя волшебно-бытовая метафизика. По одной прямой: ворота Дефанса, Триумфальная арка, Лувр, Тюильри, и все это замыкается огромным Колесом обозрения на площади Согласия. Картина циклопическая, между двумя арками – все открытия последнего века.

В общем, если быть кратким, несмотря на наши проездные билеты, бросили мы весь заманчивый общественный транспорт и по этой самой оси – одна Триумфальная арка напротив другой – двинулись пешком. География Парижа теперь на моих подметках. Воздух был очень прозрачен. Дошли. На стенах Триумфальной арки наполеоновские победы, и в этом списке наш милый Смоленск. Силы мы чуть-чуть не рассчитали, но, тем не менее, дошли до Лувра, где сели в метро.

По дороге к Лувру совершили открытие. Нашлась Вандомская площадь. Я был в Париже три раза и ни разу, быть может, кроме первого, в 1968 году, ее не видел. Тот прежний молодой и глупый «раз», пролетел, как сон. Париж, Париж, «я там был». Надо бы как-нибудь «записать» эту поездку, КГБшную историю, разговоры с Радзинским.

Следы Вандомской площади сначала обнаружились во время подъема на башню Дефанс, а потом довольно случайно, благодаря цепи случайностей: надо было обойти Елисейский дворец, потом не захотелось возвращаться на Елисейские поля и пришлось идти не по Риволи, а как бы задами, по улице Сент-Оноре, вот тут радость, словечко из сочинений Бальзака, вот так шли да шли, и вдруг, за углом, возникла колонна. Площадь – чудо. Пришлось доставать путеводитель: «Вандомская колонна поставлена в честь побед Наполеона в 1805 году, отлита из металла от русских пушек, добытых под Аустерлицем». Задираем с С.П. головы, вдруг мимо проходит неестественно длинный белый лимузин. Я думаю «какая безвкусица» и тут же вспоминаю Аллу Пугачеву. Одно время у нее было что-то похожее.

Потом, возле колонны, останавливается, весь сверкающий лаком, другой автомобиль. Из него, скрипя, вываливается джентльмен лет семидесяти, грузный, но хорошо одетый, с ровно-красным лицом, за ним, такого же возраста, ухоженная дама. Вылетает шофер, щелкает каблуками. Я говорю С.П.: «Богатая, капиталистическая, обеспеченная старость». И в этот момент слышу отчетливую, без акцента, русскую речь. Прикидываю по стилю, по возрасту, по осанке: директор какого-нибудь приватизированного завода, ставший главным акционером, или бывший секретарь обкома, или, на худой конец, бывший крупный комсомольский деятель. Помимо прочего, в моем сознании выскакивает слово «ВОР».

В одном из домов останавливался в 1847 году А.И. Герцен – русский след и мистические совпадения – Литинститут помещается, напомню себе, в доме, принадлежавшем А. А. Яковлеву, дяде Герцена.

Вечером надо идти на ужин к ректору Рено Фабру.

Сначала роскошное меню. Надо не упомянуть каждое блюдо, а если описывать? Не хватит русского языка, чтобы перевести замысловатые названия. И здесь имеет значение размер блюда, подставки и сопутствующее – горы колотого льда на подносе, где расположились островками в декоративных раковинах большие и малые устрицы, виноградные улитки, которых нужно извлекать специальными крючочками, лангусты и крабы, у них клешни надо ломать специальными щипцами, наподобие тех, которые употребляют для колки орехов.

Еще брызжущие мутным соком лимоны, какая-то зелень, красные королевские креветки, нанизанные на некий шпиль. Все это – в два этажа, переливается, блестит. Само сооружение и выкладка – это целый творческий процесс. О цене не говорю, я только надеюсь, что у Рено есть представительская возможность накормить ректора за счет французского налогоплательщика.

Вся еда, из-за обилия часто сменяемых инструментов трапезы, напоминала хирургическую операцию.

Итак, меню:

1. Ассорти из даров моря;

2. Жареная рыба, с жареными баклажанами и картошкой ломтиками, помидорами и шпинатом. (Имеет значение огромная, с велосипедное колесо, тарелка, вилка и специальный, похожий на ятаган, нож для резки.

3. Десерт состоял из кусочков всех десертов, которые были в меню. Когда его подали, мне показалось, что ужин плавно переходит в завтрак. На тарелке стояло: несколько сортов мороженного, блины, политые сиропом; в вазочках и горшочках лежали: щербет, сладкие соусы, кусочки пирога и пр. и пр. Воспоминание о Лукулле и об излишествах французской кухни.

Приглашенные: Рене, как никогда, был обаятелен и мил. Он прелестно улыбался, из-за чего его лицо сразу делалось лукавым, смотрел на собеседника из-под очков. Подарили ему фирменную футболку института, он был очень доволен.

Ирина Ивановна Сокологорская, она нас встречала.

М-м Ивлева (полурусская, полувьетнамская дама), которая раз в год в каком-то старом аббатстве устраивает литературные чтения и что-то вроде конкурса. В этом году она хотела бы получить рассказы на рисунок, который она предложит. Я, пожалуй, заставлю написать на эту тему весь свой семинар, и кто-нибудь из наших получит премию, но во всей этой истории есть душок авантюризма – дама откровенно предполагает, что «получит» что-нибудь от правительства, но от правительства легче получить, когда что-нибудь сделано.

Была и Оля, подруга Фабра. Ей 18 лет, она с Украины, мечтает поступить в МГУ на журналистику, но сейчас занимается коммерцией. Милая девочка, которая еще и умна, и упорна, поэтому добьется своего женского успеха.

Я пытал Олю: как она попала во Францию – совершенно бестактно, напористо – и говорили о системе образования в деталях. В том, что мне рассказывали о письменных экзаменах, есть толк.

Но самое главное, на свидание с нами Ирина Ивановна приехала со своей собакой – Норкой – афганской борзой. Машину пришлось припарковать в центре бульвара Сен-Мишель на разделительной полосе. Собака спокойно просидела три часа в машине.

«О такого рода вечерах нельзя судить, пока они в разгаре. Им можно дать правильную оценку только на другой день, когда они пробуждают интерес у неприглашенных. Писателю настоящему, свободному от присущего многим литераторам глупого честолюбия, читающему статью критика, который всегда расхваливал его, а тут, называя имена посредственностей, его даже не упоминает, – такому писателю некогда удивляться; его ждет работа над новым произведением» (стр. 56).[3]3
  Марсель Пруст. Содом и Гоморра.


[Закрыть]

22 мая, понедельник. Утром и вечером читаю Пруста – роман заканчивается – и я больше всего боюсь, что останусь без чтения, правда, у меня есть еще номер «Н.М.». Пруст совершенно меня опустошает, начинаешь понимать, как широка река настоящей литературы, а ты лишь малый ручеек этой реки, сочащийся вдоль грязноватого берега.

Утром с настойчивостью маньяков продолжали наши экскурсии, ездили в Сен-Жермен-ан-Лей. Это довольно близко, на «RЕR» – особой комфортабельной железной дороге, состыкованной с метро. Порядки на этой дороге довольно строгие. Мы видели, как контролеры энергично и в назидание другим потрошили безбилетницу.

Здесь, в Сен-Жермен-ан-Лей, знаменитый замок, где родился Людовик XIV, и парк, сделанный Ленотром. В замке музей – разные древности археологического и исторического характера. Один из залов дает представление «как было».

Великая нация не в мелочности лавочников, не в привычке королей и кардиналов считать су, а в величественности замыслов. Вот приехал Ленотр в Сен-Жермен-ан-Лей и сразу зафигачил бельведер в несколько километров. Можно предполагать, что строил и придумывал не для короля, а для туристов на пять веков вперед.

Этот бельведер, тянущийся по урезу подъема от реки, сооружение сложное: не только прелестнейшая аллея, но и подпирающая ее каменная стена. Сооружение не самое крупное во Франции, но все равно египетское. И опять с этого бельведера, с вершины холма, на котором стоит замок, виден весь Париж. Облокотились на кружевную металлическую решеточку, вдалеке, в тумане, все тот же район Дефанс, а еще дальше большое «П» и невидимая за ним прямая нить к Триумфальной арке.

Но вернусь на бельведер. Все-таки удивительные люди французы! Стоит металлическая решетка, не очень даже охраняется, да любой бы на их месте наш, российский привез бы в «Жигулях» сварочный аппарат, срезал и на дачу или в пункт по сбору металлолома. А сколько бронзы на мемориальных досках, сколько медных ручек, сколько блестящих алюминиевых поверхностей, да потом, сколько неразбитого стекла, сколько скульптур с неотбитыми носами и не раскрашенными фломастером членами и грудями. Впрочем, мы, русские, из породы отважных людей. «Гораздо труднее обезобразить произведение искусства, чем создать его».

23 мая, вторник. С Ириной Ивановной ездили в Шартр, а там недалеко – знаменитый Комбре. Вот уж чего я не мог предположить и о чем не мог мечтать: один из самых замечательных в мире соборов и одно из самых знаменитых литературных мест.

В дороге много и долго говорили с Ириной Ивановной о высшем образовании, о французских принципах высшей и просто школы. Школа все время снижает свой уровень. Говорили об эмигрантах из Африки; но здесь много эмигрантов и из других стран. Некоторое время назад мы с С.П. стояли в очереди на раздачу в «Макдональдсе», и С.П. своим опытным взглядом определил в работнице, стоявшей у прилавка, русскую. Славянская грация и женский шарм непередаваем! Но девушка призналась только в том, что говорит по-русски. Говорила она, конечно, славно. Зачем едут эти девочки и мальчики? Чтобы стоять за прилавком? Чтобы вместо литературы изучать коммерцию? А потом удивляются, что им как носителям языка, а иногда и специалистам, не находится места в университете. На лекции, кстати, ко мне подошел молодой парень из университета в Гренобле – он все из того же Нижнего Новгорода, в который так любит ездить Клод Фриу, кажется, даже со степенью. В университет, в штат преподавателей, не пробиться. Специальность, значит литература, побоку. Этот парень вроде бы соединил свою судьбу с француженкой. Но у той – по рассказам – уже был русский эксперимент. Она уже вывозила из России 23-24-х летнего, не очень трезвого и не очень подготовленного паренька. Тот не то что по-французски, но и по-русски писал с грамматическими ошибками. Парень уже считал, что схватил, как говорится, «Бога за бороду», уже родился ребенок, но парень загрустил, потерял душевное равновесие, перспективу и покончил жизнь самоубийством. Француженку эту я тоже знаю (Изабель): милая, уравновешенная, очаровательная женщина. Я понимаю привлекательное свойство русского языка в постели, но, может быть, у бедной женщины что-то получится, этот парень из Новгорода не совсем сумасшедший, и не совсем русский. Вот и не вполне справедливая и далеко не прямая реминисценция из Пруста. Это герой, над которым в данный момент Пруст иронизирует. «Мы были чересчур мягкотелы – теперь это ясно, – а бестактность Свана наделает тем больше шуму, что к Свану относились с уважением, его даже принимали в хороших домах: ведь он был почти единственный еврей, с которым мы были знакомы».

Почти всем студентам, кроме студентов из очень богатых семей, приходится подрабатывать, одним – постоянно по вечерам или свободным дням, другим – на каникулах или в летний период. Но почему далеко не у всех хорошо идут дела?

Здесь наш разговор соскользнул на среднюю школу, тенденцию распространившееся в ней (подобное было и у нас) чтобы любой ребенок не чувствовал себя отстающим идиотом, а без особых усилий переходил из класса в класс. Не перегружайте ребенка, во что бы то ни стало удерживайте его в школе до 18 лет. Это тот возраст, до которого обычно дети живут с родителями, в семьях. Потом, как в мире животных, родители выпускают их в свободный мир. Но оказывается, что 18 лет – это тот возраст, утверждают социологи, когда взрывная энергия разрушения и интуитивный социальный протест бедной молодежи уже не так зависит от внутренней стихии. Утверждать в школе: спорт, развлечения, времяпрепровождение вместо уроков, какие-то экскурсии, матчи, бассейны – все, лишь бы незрелая и ничего не боящаяся молодежь не попыталась поколебать социальный порядок.

Все это, какое-то потакание взрослых, приводит к расслаблению, не нарабатывается навык постоянной интеллектуальной работы, и, если у человека нет природных способностей к изучаемому предмету, ставит у него на пути серьезные преграды. Но правда, сказала Ирина Ивановна, таково следствие экономического положения в стране, и вот сейчас, когда оно выравнивается, не исключено, что в школе могут быть наведены другие порядки.

Тут я, конечно, порадовался, что в институте я сумел восстановить порядки старого времени, дисциплину и обязательное посещение. Я порадовался, что повысился уровень диссертационных работ и уровень знаний. Студию при Союзе Писателей СССР удалось превратить в твердое филологического профиля учебное заведение.

Ирина Ивановна, хотя и рассказала об очень старой докторской диссертации, которую как раз в прошлую субботу, вскоре после моей лекции, точнее, нашего с С.П. трехчасового семинара, защитил какой-то ее ученик, выходец из Африки, но она больше, чем моя сестра Татьяна рассчитывает на тренировку ума, больше верит в возможности, заложенные в человека.

Но потом разговор зашел – в уме-то я все время имел Чечню, – о «приварке» в экономическом строе государства, который оставляет после себя каждое поколение. На этот «приварок», «припек», в первую очередь, имеют право рассчитывать дети и внуки собственные, кровные, родные. А, почему, собственно, чужие? Почему так называемые права человека, и в первую очередь своего человека, должны ущемлять человека другого. Здесь я опять вспомнил Таню и ее рассуждения о другой плоскости мысли и жизни этих людей. Эти чеченские женщины, устраивающие митинги перед телевизионными камерами и утверждающие, что на них, невинных, падает бремя войны. Разве они ночью не принимают своих мужей, вооруженных автоматами, чтобы те утром ушли подрывать минами машины и дороги. Позволила бы здесь, во Франции, рыпнуться какому-нибудь национальному сообществу полиция? А у нас можно азербайджанцам и чеченцам захватывать рынки и гостиничный бизнес.

Пропускаю, как возникали на равнине знаменитые шпили Шартского собора, сам этот собор, произведший на меня какое-то огромное, сразу осевшее в сознании и в памяти, впечатление. В Шарте все имеет другие временные отсчеты, нежели в России. Нас еще не крестила Византия, а здесь уже этот прапрасобор много раз горел. Мы обедали в маленьком, почти домашнем кафе, неподалеку от собора. Казалось бы, самый большой, самый ухоженный. Рядом с собором и напротив кафе стояла церковь XII века. По сравнению с собором молодая, на 7 веков моложе, но по российским меркам… Какого возраста у нас памятники в Великом Новгороде, в Пскове и уже не в нашем, но вечно нашем Киеве?

Не смогу сегодня описать и Комбре. Дом тетушки Пруста, «По направлению к Свану», «По направлению к Германтам», церковь, которую видно с полей. Цветник во дворе: куст роз (не боярышника) и гнездо белых пионов, комнаты, подлинность, запах оставшийся с тех времен, это запах дерева в столовой. Все это – если получится, позже. Слишком это все для меня прожитое и близкое. Но есть конкретная мысль: как много здесь придумано, как много здесь из сослагательного наклонения. «Чтобы ничего не видеть, я повернулся к стене, но – увы! – передо мной оказалась та самая перегородка, которая с покорностью скрипки, выражающей все оттенки чувства, точно передавала бабушке мою боязнь разбудить ее или, если она уже не спала, боязнь, как бы она меня не услышала, как бы не побеспокоить ее, а мгновенье спустя, подобно реплике другого инструмента, возвещала мне о ее приходе и призывала сохранять спокойствие. Приблизиться к перегородке мне было страшнее, чем к роялю, струны которого все еще дрожали бы, хотя бабушка давно бы уже на нем не играла. Я знал, что теперь можно стучать в стену, даже громче, чем раньше, но что бабушку уже ничто не разбудит, что я не услышу ее ответа, что она ко мне не придет. И я просил Бога об одном: если существует бессмертие души, то пусть Он мне позволит тихонько постучать в стену три раза – бабушка отличит мои стуки от тысячи других и ответит стуком, означающим: «Не волнуйся, мышонок, я поминаю, что ты беспокоишься, но я же сейчас приду», – и пусть он мне позволит быть с бабушкой целую вечность, которая нам обоим не покажется чересчур долгой». (стр. 156)[4]4
  Марсель Пруст. Содом и Гоморра.


[Закрыть]