Текст книги "На рубеже веков. Дневник ректора"

Автор книги: Сергей Есин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 61 страниц)

Вечером по каналу «Культура» смотрел «Медею» Пазолини. Я не устаю поражаться мощи мирового искусства. Но эта мощь иссякаемая, приблизительно все на безукоризненно превосходном уровне. Но все, скорее, воспринимается умом, нежели чувствами.

19 апреля, среда. Весь день дома, монтируют новую кухню. Я с наслаждением наблюдаю, как молодой парень Максим – он столяр-краснодеревщик – ловко и ухватисто все складывает и прилаживает. Кухня будет новая, но жизнь моя вряд ли изменится.

Завтра – кровь из носу – надо отдиктовать статью о Ленине. Ни одной мысли.

Валя Сорокин принес мне вырезку из вчерашнего «МК». Это справедливое утверждение, что рукопись «Тихого Дона» нашел и опубликовал, по утверждению директора издательства «Голос» Пети Алешкина московский журналист Лев Колодный. Недаром меня до изумления смущали заявления Феликса Кузнецова о своей первой роли в этом деле. Я ведь помню, как несколько лет назад Лева Колодный был у меня на семинаре, и тогда же всем как-то стало ясно, что рукопись найдена. Сомнений никаких, и дело только за временем или деньгами, чтобы эта рукопись стала достоянием общества. Возможно, и кажется: это на самом деле Феликс Кузнецов сыграл первую скрипку в доставании через В.В. Путина денег. Вот, что пишет МК: «В 1993 году Колодный сообщил в «МК» о найденных рукописях, сделал сообщение об открытии в Пушкинский дом и Институт мировой литературы. Несколько страниц ксерокопии передал музею Шолохова в Вешенской. Однако обнародовать 125 страниц (пятая часть рукописи) удалось лишь сейчас. Издание стало возможным благодаря содействию Правительства Москвы и Мосстройбизнессбанка. Хотя выходу книги пытался помешать литературовед, директор ИМЛИ Феликс Кузнецов, известный своей неблаговидной ролью в истории альманаха «Метрополь».

В прошлом году государство выкупило черновики у наследников Кудашовых и передало их в ИМЛИ. Повторный анализ судебных экспертов и филологов подтвердил открытие, сделанное 5 лет назад, – Михаил Шолохов, и никто другой, автор «Тихого Дона». Конец цитаты. А кто в этом сомневался?

20 апреля, четверг. Уже давно обещал дочери Александра Ивановича Горшкова съездить в 17 школу, где она преподает, и поговорить с местными десятиклассниками. Взял с собою ассистировать Диму. Дима, как кролик, весь урок просидел на задней парте. К моему удивлению, ребята слушали идеально. Молодежь и школа мне понравились. Нет какой-то затравленности, которая была у десятиклассников в мое время. Лица открытые и красивые, может быть, это связано с тем, что район довольно благополучный – проспект Мира. Литературу классическую хотя бы по названиям, кажется, знают. Я отговорил все легко и просто. О литературе, о необходимости не боятся жизни и не стесняться неудач. Уже сама Елена Александровна задала мне вопрос о современной литературе. Все хотят знать о современной литературе, хотя она, как массив, не существует. Я назвал отдельные имена, но они ребятам неизвестны. Это справедливо, потому что подобная литература известна только профессионалам и не захватывает общественного мнения. Как и в давнее время, когда гимназическая программа начала века останавливалась на Гоголе, сегодняшняя программа должна останавливаться на «Тихом Доне» и «Мастере и Маргарите». Дальше уже дело пристрастий и свободного полета. Но сколько насовано в рекомендательных списках. От Есина и Орлова до Довлатова. Раньше еще, помню, в школе изучался Амлинский.

В час провели совещание по предложению Толи Дьяченко о курсах театра, режиссуры и драматургии – в общем, всего. Я стал присматриваться к деятельности Толи после того, как прочел его диссертацию. Он довольно тенденциозно проанализировал последнюю драматургию и вывел формулу, как писать проходимые пьесы. На этой базе и собирался открыть свои курсы. С собою во главе и под знаменем Литинститута. Честолюбивый остаток, наконец-то, выплеснулся. Были Вишневская, Молчанова, Скворцов, Горшков, Толкачев. Выступали все довольно ладно. Теперь еще будем слушать Дьяченко на ближайшем совете. Он еще невероятно упрям и тенденциозен. Я помню, как Толя сначала взял, а потом отказал в постановке пьесы Светланы Пономаревой. Это была просто жесткая и капризная редактура.

Вечером ходил на премьеру «Венецианского купца» в театр Калягина. Видимо и маститость самого Калягина, авторитет Стуруа, и особый привкус шекспировской темы привлек весь бомонд. Все стареют, но стараются выгребать на поверхности. Но в принципе и Третьяков, и Горин, и Андрей Парватов, и Егоров со Светланой, и Гарик Бугаев – все это люди, которым я симпатизирую. С чувством взаимной настороженности пожали руки Швыдкой и я. Я знаю его намерения и его истинную цену, а он понимает, что эту цену знаю я. Вот Н.Л. Дементьевой не было, а жаль. Привели даже В.И. Матвиенко, а на сцену в конце вышел даже О.П. Табаков, умело и расчетливо оделяя исполнителей и режиссуру считанными розами.

Это объективная особенность театра и драматургии: тема в ее подразумеваемом величии не получилась. Филиппенко, который играл Антонио своей внутренней душевной тонкостью переиграл Калягина. Спектакль мне, доброму человеку, понравился, хотя очень напоминает капустник. Ирония и трюки появляются, когда театр не очень представляет, куда идет. Меня посадили почему-то на первый ряд, перед самым носом у актеров. Рядом были два свободных кресла. Я догадался, для кого они предназначались. Если «да», то протокол очень точно выбрал соседа, который, наверняка, ничего не попросит. Еще через два кресла сидел Ястржембский. Ястреб женский.

Умер Сергей Павлович Залыгин.

21 апреля, пятница. Весь день занимался покупкой мебели для гостиницы и общежития. У нас возникает новый бизнес – гостиничный, мы отжали за счет невысоких цен и качества обслуживания «Арену», в которой раньше селили цирковых артистов, и теперь они стали жить у нас. Здесь надо было действовать, по-снайперски. Кровати, телевизоры, холодильники, посуда для буфета. Жара, забитая транспортом Москва, возле ВДНХ строят какую-то космическую развязку, через которую надо пробираться, потом отобрать необходимые вещи, проверить ширину кроватей и качество матрацев, отторговаться, выписать счета, привезти в институт, тут же выписать платежки. Дело, недостойное писателя.

В шесть часов вечера выбрался пообедать к Альберту Дмитриевичу и встретил там в каминном зале Филиппенко, которого еще вчера видел на сцене. Он, оказывается, со сцены сразу меня распознал. Еще пожурил, что, дескать, нельзя хорошим знакомым садиться так близко. Я-то думал, что этот актер так самоуглубленно сосредоточенный на себе, ничего не видит и не слышит, что происходит в зале. Оказывается сознание расщеплено, и пока одна его часть мерцает в образе Антонио, другая лихорадочно фиксирует, кто же сидит в первом ряду.

С наслаждением читаю мемуары Топорова. Это для меня урок, вот так писать и надо. Наотмашь.

В субботу поеду на дачу досадить редиску, а в воскресенье у меня телепередача и спектакль в Большом театре.

22 апреля, суббота. Замечательно много часов спал на даче. Замечательно сначала бегала по дачному участку, а потом спала Долли, моя собака. Ездили с С.П., он очень хорошо говорил о литературе и институте. Об институте мы говорим всегда.

23 апреля, воскресенье. Я всегда умело рассуждал о балете, который когда-то знал, но о многом судил по телевидению или по кино. И вот мне повезло – благодаря комиссии! – я впервые увидел «Баядерку». Мой билет на контроле лежал в конверте «Merelitn Pacific» отель, Токио с трогательной надписью от руки «Есину С.Н. – Н.Цискаридзе» Почерк изысканный с «росписями», как и положено мало пишущему человеку. Внутри два билета – 1-й ряд партера, 3 и 4 места, напротив барабана, но зато рядом с директорской ложей. Цена билетов невероятная – по 400 рублей каждый. Конечно, это царственный подарок самого премьера, заинтересованного в премии. Иногда из глубины директорской ложи – я знаю, куда смотреть – возникают старые, но смутно знакомые лица бывших великих балерин – Семенова, Головкина, Максимова, профили, как на старинных камеях.

У меня не хватит ни умения, ни сил, чтобы в рамках дневника рассказать об этом спектакле и потрясшей меня сценой теней, когда одна за другой появляются тридцать две танцовщицы кордебалета. Грандиозная по своим масштабам и эпическому размаху сцена. И, конечно, невероятен, как летящий гвоздь, Цискаридзе. Удивительная, будто чуть надломленная, и в то же время мягкая и кавалерская пластика. На программке я тут же в темноте нацарапал несколько слов. «Триумф кордебалета». «На центральной люстре сменили лампы накаливания на криптоновые. Сравнить с Датской королевской оперой». «Иногда Цискаридзе изящнее своих партнерш». «Вот тебе и развлекательный, рутинный спектакль императорского балета». Тороплюсь сказать, что понравилось все: и Г. Степанова в роли Никии и М. Аллаш в роли Гамзати. Какой еще театр, кроме Большого, выдержит такой полномасштабный и размашистый спектакль. Я думаю, образы этого балета, как никакого другого, будут долго преследовать меня.

Менее интересной была запись телевизионной передачи, которая состоялась в некоем доме рядом с бывшим Моссоветом. Этот домик выглядывал своей остроконечной, очень современной башенкой, и я все время думал, что же в нем. Во-первых, это здание невиданного для Москвы комфорта и архитектуры. Зимний сад, фантастические скульптуры Шемякина, конференц-зал наверху под стеклянным куполом. Две мысли. Одна мягкая и приветливая: какая удивительная панорама Москвы открывается отсюда. Вторая мысль более едкая: о бюджетных деньгах, пущенных на это совершенство, о том, сколько и кто заработал на этом строительстве. О том, что наверняка строили все это не наши русские рабочие, к тому же строительные материалы, лифты и конструкции поставлялись из-за рубежа. Какие здесь открывались невероятные возможности для чиновников!

Сама передача показалась мне невыразительной. Немного порассуждали о реализме и модернизме. В паре со мной, как главный герой передачи, был мой семинарист Денис Савельев, его отдельные высказывания иногда были точнее и многомернее, чем мои. Сейчас вопрос ставится так: не кто больше знает и умеет, как у кого складывается писательская судьба, а кто больше собственной жизни готов бросить в топку. В качестве публики в основном был мой семинар, лица ребят были славные и милые.

24 апреля, понедельник. Утром давал разгон Леше Тиматкову по поводу непорядков с освещением аудиторий. Все началось с того, что Леша опять пришел просить какие-то надбавки и льготы для нашего электрика. Зарплата-зарплатой, а за каждый поворот отверткой нужна доплата. Наша хозчасть первой усвоила законы рынка, за все пытается сорвать. Но, повторяю, все забыли о регулярно получаемой зарплате. Основная работа между делом. Завхоз Максим учится в аспирантуре и подрабатывает дворником. Сам Леша Тиматков ведет семинар и клуб авторской песни. Лешенька талантливо переваливает на меня свои многочисленные обязанности и жалуется мне на жизнь, на то, что ничего не успевает. Я его ругал, что не оформил до сих пор регистрацию в Москомимуществе. Ругал, что затянул с договорами на ограду и проходную со стороны Бронной, за то, что не заключил договора на реставрацию фасада.

Прочел материалы Рустама Фесака, Кати Фроловой и Саши Скудина. Молодцы все, ближе всех мне Фесак, но Катя очень продвинулась.

Звонила Ольга Васильевна, наш главный бухгалтер. Жаловалась, что сын упал и теперь у него сотрясение мозга. Надеюсь, это не страшно. Я все же не утерпел и сказал, что надо сидеть с сыном дома и следить за ним, а не мотаться на работу. Тем более, подозреваю, что главная ее цель не подсчет часов у преподавателей, а гараж. Я продолжаю к ней неплохо относиться, ценю ее хватку и обаяние, но не могу забыть и историю прошлого года. Пожар и «наезд» – два самых сильных эпизода моей институтской жизни. Между тем на этот раз Оля звонила с просьбой дать ей беспроцентную ссуду в одну тысячу долларов. С ссудой именно ей есть проблемы, институт оказывается заложником этой ссуды, держи главбуха, который наводит бандитов, пока она этой ссуды не выплатит. Вдобавок ко всему через года эта тысяча долларов в рублях превратится в половину.

На беспроцентную ссуду для покупки квартиры претендует также Дмитрий Николаевич.

25 апреля, вторник. Утренний семинар. Много говорили о рассказе Скудина. Здесь показаны реализовавшиеся комплексы.

В три часа дня был на совещании у министра культуры Швыдкого по поводу предварительного решения думы сократить финансирование культуры. Мне дали список приглашенных на эту встречу. Архипова, которая «не подтвердила свое участие», и Зайцев, который тоже «свое участие не подтвердил», Марк Розовский, редактор «Культуры» Юрий Исаакович Белявский. Вся эта искусная публика ближе к Швыдкому, чем ко мне. Когда кто-то сказал, что гибнет система театров, которую создавали Станиславский и Немирович, Швыдкой поправил, что «создал систему Сталин», поэтому, дескать, не жалко. Ох, умен, увертлив и напорист наш министр. Цель проведения этого собрания – обеспечить себя защиту силами культурного лобби, оставаясь, как правительственный чиновник, как бы в стороне. Да уж куда там в стороне, когда служит в этом министерстве чуть ли не со дня его демократического обновления!

Первым выступал знаменитый пианист Николай Арнольдович Петров (герой битвы подсвечников), потом сказал его дружок Белявский, который стал мне неприятен после сокращения из газеты В.С., для которой газета была всем. Здесь обычные сетования и непонимание политического зерна проблемы. Так же сетовал на начальство и чиновников Марк Розовский, приводил даже какие-то примеры как они не платят налоги. Талантливый человек, это еще не значит умный. Как бы Марка не взяли за бакенбарды после его признаний в том, что нигде не показывают на бумагах, что театр сдает площадь под стоматологический кабинет. Мне было ближе выступление Юрия Мефодьевича Соломина, который задал вопрос, что надо теперь делать и кто в этом виноват. Я выступал последним, да и сидел не за столом коллегии, а в сторонке, с министерской челядью. Как поделилась со мной Наталья Леонидовна Дементьева, в конце совещания – забил гвоздь. Говорил резко. Я вспомнил свой роман, который описывал «забастовку искусств»: подтекст – вот как надо отвечать. Сказал, что предыдущий режим пал потому, что в первую очередь не занимался по-настоящему культурой. И последняя мысль – о том, что именно это министерство упорно в первые годы перестройки говорило, будто культура, видите ли, должна себя содержать (Е. Сидоров). Призыв: Михаил Ефимович, ведите нас, – это уже реквизит.

Михаил Ефимович все понял и очень уважительно в своем заключительном слове упомянул, что хотя Сергей Николаевич и сказал, о «тех, наверху» (иду не по словам, а по мысли), но там ко всем собравшимся деятелям культуры относятся замечательно, любят, но считают их не очень хорошими экономистами. Вот так. Речи Швыдкого мне показались очень интересными, по нахрапистой манере и по очень трезвому прагматизму. Он прекрасно говорил о жесткой фракционной дисциплине в новой Думе. Голосование не означает порыва и сумму решений многих думских индивидуальностей, а лишь степень договоренности между главарями фракций.

«Юность» опубликовала еще один кусок из «Смерти титана». Сейчас постепенно клею, редактирую и собираю роман. Две последние главы и финал придется переписать.

26 апреля, среда. Утром ездил с Федей и Андреем покупать посуду для буфета в нашем общежитии. Еще раз продумал, что буфет открывает дополнительные возможности для нашего международного обмена. Все станет проще и доступнее: группу зарубежных студентов или летнюю школу мы можем теперь принять с питанием.

Но перед этим случился маленький казус. Я довольно внезапно приехал в институт рано и на своей машине. И тут выяснилось, что нет ни Феди, который всегда подчеркивает, что днюет и ночует в институте, нет и Сережи Осипова, который должен был со Светланой Михайловной ехать в банк за стипендией. Тогда вызвался ехать я сам. Самое любопытное, что в воротах встретил опаздывающего на час Сережу. Так сказать, наказал примером. Теперь оба: и Федя, и Сережа – мучаются.

Федя, кажется, опять заиграл на два фронта. Моя личная контрразведка донесла мне, что именно он, когда я приезжал в воскресенье в три часа в институт, позвонил в бухгалтерию, чтобы закрыли окна. Не должен был я видеть, что на работу приехала Ольга Васильевна. Она, видимо, обсчитывала по договоренности учебные часы. Александр Иванович потом мне с грустью рассказывал, что он сам, определяя ей плату, предложил за эти несколько дней работы сумму зарплаты экономиста за десять месяцев. Но когда договор пришел из бухгалтерии, то там оказалась сумма, равная оплате за целый год. Ну и прорва!

Вечером вел изматывающий разговор с Шапиро об аренде. Это, конечно, великий человек и великий торговец. Он так талантливой не без помощи Ольги Васильевны, которая перед своими родами забыла выставить ему счета, задолжал нам, что теперь запросто выколачивает из нас разнообразные скидки. Мы стоим перед дилеммой: или потерять все, или на скидках потерять лишь часть. Он уже получил общую скидку около шестисот тысяч рублей, более половины того, что был должен. Это те яблоки и бананы, которые не получили дети наших сотрудников. К сожалению, мы пока не можем выполнить распоряжение правительства о передачи всех наших денег от арендаторов в казначейство, но вот когда бюрократическая волынка закончится, я с наслаждением буду наблюдать схватки Ильи Геннадиевича уже с казначейством и фискальными органами. Моя суперзадача – отжать у него немного комнат и пустить их под надежный гостиничный сервис.

После разговора с Ильей Геннадиевичем, уже в разговоре с Харловым, ассистировавшем мне в этих торгах, выяснилось, что наш милый Андрей Орехов, этот эталон честности и порядочности, в договоре указал несколько не тот метраж и уже пару лет, кажется, не платит за две комнаты на втором этаже. Сочувствия к Андрею у меня нет, но я и не жду, когда судьба поднимется против этого молодого человека, так удачно зарабатывавшего на счастливо найденном месте на Тверском бульваре. Я часто вспоминаю и трудягу Юлю, его жену, и главного бухгалтера.

Между моими арендаторами и поездкой за оборудованием был на защите кандидатской диссертации Лены Карпушкиной. В моей работе именно подобное приносит мне наибольшее удовлетворение. Очень хорошо и четко провел совет Борис Николаевич Тарасов. Но в личном плане я все время чувствую его раздражение, что я, как ему кажется, перебил его стремление баллотироваться в академию. Ах, как всем хочется – без очереди, оттеснив товарища! Во время защиты с огромным интересом выслушал Ильина, который был первым оппонентом.

Подписал книгу для Николая Цискаридзе, завтра отошлю в Большой театр. Не слукавил в этой надписи, что спектакль с его участием – это одно из сильнейших моих театральных впечатлений жизни.

27 апреля, четверг. Утром ко мне приехал Андрей, и мы отправились с ним смотреть и выбирать технику для открываемого буфета. В Андрюше мне нравится такая же внутренняя скаредность, что и во мне. Ему все дорого и ни за что он не хочет переплачивать казенных денег. Как ни странно, нашли мы почти то, что нужно, в ближайшем магазине «Партия» на углу Ленинского и Ломоносовского проспектов. Это была бошевская посудомоечная машина за 599 долларов. Фирма как бы гарантировала надежность. «К счастью» – пишу к счастью весьма условно – на машине дефект: помята крышка. В дом бы я с такой помятой крышкой никогда такую машину не купил, а здесь – 15 % скидки. Да еще 5 %, по дисконтной карте постоянного покупателя. Это на 100 долларов дешевле.

В три часа состоялся ученый совет. Здесь два вопроса: положение с нашей библиотекой и отчет А. Дьяченко о своем театре. Валентина Васильевна выступила очень щадяще для ректората. А я сам чувствую, как мало я делаю для этих замечательных женщин из библиотеки. Они сидят в подвале, а я только собираюсь поставить им кондиционеры. Библиотека до сих пор не компьютеризирована. Здесь тесно, мрачно, плохой свет. Хорошо, что хоть недавно что-то сделали с архивом и навели порядок там. Пишу это для себя, для того, чтобы не забыть и что-нибудь все же сделать.

Дьяченко выступил с огромным самомнением. Прижившись в институте, он строит, видимо, какие-то далеко идущие планы. Мне иногда кажется, что он видит себя и в качестве завкафедрой и в качестве ректора. Но я сразу зафиксировал уровень его притязаний: театр не является структурным подразделением института, точка зрения самого Анатолия на театр и драматургию не совпадает с точкой зрения института. Выступавшие Вишневская и Молчанова довольно критически отозвались и о театре и о теориях Анатолия. С одним я могу согласиться: как правило, все это не очень интересно, провинциальный авангард. Именно поэтому театром не интересуется ни московская публика, ни московская пресса. И об этом тоже пришлось говорить. И студентами, несмотря на мои надежды, Анатолий занимается мало.

Потом пришлось ехать в общежитие. В результате довольно длительных переговоров у Шапиро удалось оттягать еще шесть комнат, из которых мы соорудим что-то наподобие отдельной коммуналки для ирландских студентов.

Интересно, что за ирландками, не ослепительной красоты девушками, вовсю ухлестывают наши самые красивые и языкатые парни. Вот и сегодня у них в общей комнате сидит Аликулов. Не думаю, что это страсть к английскому языку. Скорее, здесь, «синдром Мартынова».

Пока я был в общежитии, у меня дома «арестовали» Федю, которого я посылал погулять с Долли. Федя, снимая квартиру с охраны, перепутал пароль: «Кишинев», написанный моим почерком, прочел как «Киселев». В результате этого приехала милиция. Милиционеры оторопели, увидев Федю рядом с огромной собакой. Это и послужило главным доказательством его невиновности. «Здесь огромный парень, стали они объяснять по рации своему начальству, и ротвейлер. Они неплохо понимают друг друга». Федя стал было приглашать их войти в квартиру. Один из них ответил: «Мне через три месяца идти на пенсию, и я не хочу до этого быть покусанным».

Приехал домой в девять и свалился в койку. Как убитый. Какое там чтение!

28 апреля, пятница. Сложил сегодня, наконец, всего «Титана». Сразу выяснилось что нужна некоторая связка между главами. Пойду по тому же пути, что и в «Близнецах» – сделаю публицистические от себя вставки, хотя время романа закончилось. Он умер, и я уже в другом. Скорее всего, сделаю эти вставки по тематике газет. Хорошо, что много лет собирал вырезки, связанные с Лениным. Весь день состоял из массы подробностей. В «Независимой» вышла Валина статья о Гатчинском фестивале. Это, конечно, сильно ее должно поддержать.

Из интересного обнаружил, что наша доблестная Олечка, полагая всех полными идиотами, просит безвозмездную ссуду в 1000 долларов сроком на три года. Именно такая дата возврата ссуды стояла на договоре: 2004 год. Или ректор сдохнет либо доллар рухнет. Во что тогда превратятся 30 000 взятых ею рублей?

Интеллигенция и пресса накатывают на Путина. Мне все, что пока он делает, нравится. У нас с ним общее национальное чувство.

Получил многозначительный подарок от М.О. Чудаковой. Откуда-то она или привезла или ей подарили бумеранг – переслала его мне. Значение этого подарка мне очевидно. Что там произойдет с моей судьбой? Иногда М. О. не ошибается. Мои друзья и люди, которые меня окружают, нервничают с возрастом все больше и больше.

Я ни на минуту не забываю, что идет страстная неделя, но не пощусь, не получается.

29 апреля, суббота. Около двух часов дня уехал на дачу вместе с ассистирующим мне сегодня С.П. Он готовится к аспирантским экзаменам и семинару. Крохи от его начитанности достаются и мне. Долго говорили о «Венецианском купце». В театре у Калягина его сократили на полтора акта. Сегодняшний театр приблизился к функциональному, все, что не нажимает на разум, политику и не артикулирует проблематику – долой. Свобода слушания умных и просто изящных речей уходят. Но с какой жадностью в те давние времена публика, всегда стремящаяся себя поднять и воспарить над плоскостью жизни, в обществе, полулишенном книг, слушала то умные, то красивые, то просто поучительные речи из уст актеров. Мне все больше и больше кажется, что пьесы Шекспира как бы написаны для себя и случайно счастливо сыграны. Эта идея с просвещенным братом Елизаветы, о которой я уже писал, нравится все больше и больше. Тогда все укладывается. Много досуга, далекий двор с его празднествами и хитросплетениями и собственные конструкции жизни, честности и справедливость, на листе бумаги. Из окна башни видны зеленая кромка леса и одинокий всадник, пересекающий пустошь.

30 апреля, воскресенье. В Москву приехал около трех, потому что всесте с В.С. надо идти на модный мюзикл «Метро» в театре оперетты.

Вернувшись из театра, долго сидел, перелистывая «Титана» и придумывая другие названия для глав. Это какой-то тяжелый, медленно выкручивающийся в мелких водах дредноут, но настоящий. Из всех щелей сочится неприступная основательность. Я не могу понять основного импульса этой своей работы. Люблю ли я Ленина? Он, в первую очередь, интересен мне как человек, замахнувшийся на невероятное. Перед Голиафом обнаженный Давид с пращой. Мне Ленин нравится, как укор всему человечеству и за его брезгливую нелюбовь к интеллигенции, которая им восхищалась, а потом его бросила. Да и пишу я его, чтобы в первую очередь насолить ей. Особенно сегодня к Ленину непримирима еврейская интеллигенция.

Пошел я на этот мюзикл в основном из-за В.С. Но перед спектаклем, когда приехал шофер Федя, у нас разгорелся жуткий скандал. В.С. всегда нужен зритель, чтобы самоутвердится и дать мне реванш. Она совершенно не понимает ни расстановку сил в институте, ни моего положения, ни того, что Федя много рассказывает из сущего О.В., которая и превратно все истолкует и неправильно все поймет. В том, что такая быстрая связь существует, я убедился недавно. Запустил одно наблюдение об О.В. через Федю, и уже на следующий день оно с ее комментарием вернулось в институт. Здесь мне стоит выбрать какую-нибудь собственную тактику.

Спектакль мне, скорее, не понравился. Надо отдать должное невиданным спецэффектам и стремлению театра выдвинуть на сцену молодежь. С основным приемом и интонацией я уже был знаком лет тридцать. Типичный западный, американский мюзикл, но с русскими текстами и русскими сегодняшними приколами. Зал бешено реагирует на все невинные и простенькие шуточки. Здесь меня больше волнует некая подловатая, примиренческая социально-политическая позиция. Мальчики и девочки поют и благополучно находят свое место в жизни. Невинная ложь искусства. Это фон социального крушения большинства молодежи, отсутствия работы, войны в Чечне, регрессе в промышленности. Именно так хотел бы видеть ситуацию правящий класс и верхушка общества, и театр с готовностью сказал: еее-сть! Спектакль для богатых. По размаху этот спектакль мне чем-то напомнил спектакль у К. Райкина «Опера нищих». Это действительно спектакль для богатых. Сидящий рядом со мной молодой мужчина все время что-то считывал с дисплея радиотелефона. Программка стоит 70 рублей, в фойе продают майки с надписью «Метро» – 300 рублей. Я представляю, как безумно этот спектакль нравится нашему Лужкову, носящему пролетарскую кепочку!

Вечером взасос читал В. Топорова.

1 мая, понедельник. Рано вернулся из Москвы на дачу и принялся, не разгибая спины, за реконструкцию теплицы. Еще раз подумал, как хорошо, когда ты что– то перестраиваешь и добавляешь к сделанному до тебя. Каким этот участок мог бы стать через двадцать лет. Меня удивляет мое вдохновенное хозяйствование на природе. А ведь собственная работа лежит и не движется.

До глубокой ночи медленно с карандашом читал мемуары Топорова «Двойное дно». У мемуаров есть еще подзаголовок «Признание скандалиста». И в первом и во втором случае Топоров желаемое выдает за действительное. Нормально все, искренне, точно. Мне это особенно интересно, потому что это моя среда. Многие фамилии, развенчанные В.Л., я когда-то слышал с придыханием от своей ленинградской приятельницы Миры Смирновой. Есть прекрасные места, связанные с теорией перевода. Есть много совпадающего с моими собственными мыслями. Топорову дозволено высказать то, о чем я сказать не имею права. И конечно, он, никакой не антисемит, он просто очень хорошо знает «своих». Не могу удержаться, и как обычно, цитирую:

«Кстати, о евреях. Как и всякое маргинальное творческое поприще, поэтический перевод предоставлял им шанс выйти далеко за рамки «национально-пропорционального представительства». Скорее, наоборот, – неевреи в своей совокупности составляли в переводе нацменьшинство или, если угодно, образовывали «малый народ». Порой, правда, проходила кампания гонений. Директор «Художественной литературы» Валентин Осипов (ставший потом «большим демократом») потребовал, чтобы переводческие договоры подавали ему на подпись тройками – причем среди трех имен одно непременно должно было быть русским. Так мне единственный раз в жизни пришлось выступить в роли «аризатора»: в одну тройку попали договоры Юнны Мориц, Маргариты Алигер и Виктора Топорова».

Вообще Топоров прекрасно чувствует литературу. Чего только стоит его пассаж об Айги! Я иногда пытаюсь объяснить себе успех за рубежом того или иного иностранца, тут приходит умница и аналитик Топоров и, как из снайперской винтовки: «Мне всегда хотелось перевести на русский стихи Геннадия Айги. Нет, не потому, что они написаны верлибрами, а я бы их зарифмовал, – я бы их верлибрами и перевел. Но, при всей яркости метафорики, слово у Айги – приблизительно, общо, нечетко – из-за чего возникает впечатление талантливого подстрочника. Чрезвычайно талантливого, но подстрочника. Стихи Айги переводимы и на русский язык – возможно, именно поэтому они значительно более популярны в переводах на иностранные».

Опять новый пассаж, ему, эти самые свои, досадили больше, чем кто-либо еще. Цитирую потому, что и этот пассаж всецело отвечает моим собственным настроениям.

«Меня часто обвиняют в антисемитизме (хотя применительно ко мне речь может идти только о национальной самокритике), даже – как некто Рейтблат – в «неуклюже скрываемом антисемитизме». Меж тем совершенно ясно, что разговор о еврейском преобладании (или о еврейском засилье) в определенных сферах деятельности и о специфических, не всегда безобидных формах утверждения этого преобладания, разговор, в годы советской власти с ее неявным и ненасильственным, но несомненным государственным антисемитизмом абсолютно недоступный, – сегодня, когда евреи перестали скрывать или хотя бы микшировать свое еврейство, не отказавшись, однако же, от методов и стилистики неформального тайного общества, – такой разговор сегодня необходим и неизбежен – и вести его надо в форме честного диалога с теми, кого презрительно аттестуют или шельмуют антисемитами».