Текст книги "Киевские ночи (Роман, повести, рассказы)"
Автор книги: Семен Журахович
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 35 страниц)
Вечер над Орилькой
Под молодым дубовым леском, кудрявой зеленью одевшим пригорок, расположился летний лагерь. За лесом клонится к закату солнце, и каждая веточка красуется на заалевшем небе кружевом резкого листа. Все вокруг притихло, загляделось на закат и, кажется, полно одним желанием, чтоб солнце зацепилось за дальний курган и не погасло, хоть раз, хоть один раз.
Выбитая копытами дорога ведет через луг к плакучим ивам, под которыми извивается Орилька, узенькая речка в низких берегах. За Орилькой зеленой стеною поднялись камыши. Пучеглазая лягушка высунула голову из прозрачной воды, квакнула, разбила тишину. Ей, лягухе, что? Хоть бы и совсем не было солнца. Как только стемнеет, у берега начинается лягушачий концерт, так что в ушах звенит.
Вниз по дороге, от села, медленно движется арба, запряженная парой лошадей. Кудрявый овес на арбе во все стороны кивает зеленым колосом: вот что с нами сделали, вот что с нами сделали…
Рядом с лошадьми идет босой паренек. Глаза опустил в землю, в зубах зажата длинная травинка, на крутой лоб падает русый вихор. За ремешком у паренька книжка. Он идет и, должно быть, вспоминает прочитанное, и кто скажет, как далеко блуждают сейчас его мысли?
А от речки, наперерез, прячась за кустами, бежит девушка, тоненькая, как лозинка, в ее веселых глазах прыгают бесенята.
Вот она уже у дороги, притаилась за вербой. Когда арба проехала мимо, девушка звонким голосом пропела:
– А кто же это едет?
Паренек вздрогнул и сморщился, как будто травинка у него во рту вдруг превратилась в полынь.
– Замолчи ты, смола, – буркнул он, и травинка упала на землю.
– Ах, это ты, Юрко! – еще звонче крикнула девушка, шагая за арбой. – Юрко-фуражир. Фу-фу-ражир. Я и не узнала.
Юрко обходит вокруг арбы, грозит кнутом вслед девушке, метнувшейся через канавку, и кричит:
– Молчи, телячий директор!
Но через минуту с другой стороны долетает:
– А почему же ты не на арбе, фу-фу-ражир? Ох и трудно, должно быть, на арбе лежать. Ох!..
И такой хороший, полный радости и жизни, прокатился смех, что Юрко невольно улыбнулся.
Но тут же насупил брови и, словно про себя, проговорил:
– Ну и вредный же комар: летает и кусает, летает и кусает.
Девушка подхватила:
– Куснет и не укусит, куснет и не укусит. А почему?
И ломким баском, подделываясь под Юркин голос, ответила:
– Шкура толста. Фу-фу-фу!..
Юрко покраснел и круто повернулся, но девушка воробышком перелетела на другую сторону арбы.
– Ой, Меланка-сметанка, выдергаю я твои телячьи хвостики.
Это о чудесных Меланкиных косах!..
– Ах ты ж, ф-фулиган! – ужасается Меланка. – А еще фу-фу-ражир.
Опять взрыв смеха. Меланка выбегает на дорогу перед арбой и заводит всем известную, шуточную:
Ой куда же ты едешь, Евтуше?
Ах какой у нее голос! Юрко смотрит ей вслед, то хмурится, то улыбается. Хочется ему догнать Меланку и дернуть за «телячьи хвостики». Но лагерь уже близко, и потому он солидно шагает рядом с арбой, поправляет сбрую – пускай видят, что ему дела нет, да и некогда обращать внимание на пустое озорство.
А голос Меланки звенит-смеется на весь луг:
Ой поцелую я тебя, Евтуше…
И вдруг деланный, ну точь-в-точь как у Юрка, басок гудит;
Целуй, только не укуси…
Юрко кидает камешек. Заливаясь смехом, Меланка мчится к лагерю.
В лагере Юрка уже ждали.
– Что так долго? – сердито крикнула доярка Зина.
– Точно по графику, – проворчал Юрко. – Гляди, – и показал карманные часы. Потом направился к ходикам, висевшим на столбе, и решительно отвел стрелку на десять минут назад. – Ваши спешат…
– Зато ты не очень спешишь. – Зина кинула злой взгляд.
Доярки разнесли зеленый овес по кормушкам и принялись мыть бидоны. Учетчица Мария Щербань, сидя за маленьким столиком, сосредоточенно передвигала шершавым пальцем черные костяшки на счетах. А Меланка чистила телят, приговаривая: «Желтенькие, рыженькие, шелковые мои…» Юрка она не замечала. Он это видел и– странное дело – еще больше хмурился, как раз теперь, когда она его не трогала.
Но вот девушка перехватила хмурый взгляд паренька, всплеснула руками:
– Глядите, кто приехал? Фу-фу-ражир! – И сразу же накинулась на него – Ты чего часы переставляешь? Я их по радио проверяла. Поду-умаешь, у него график… Мог бы и на десять минут раньше привезти.
Юрко сердито отвернулся. А Меланка опять уже забыла о нем.
– Где моя косыночка? – вдруг испуганно вскрикнула она. – Я ее вот здесь повесила…
Она растерянно озиралась. Косынки нигде не было.
– Тетя Мария, вы не видели?
Мария только плечами пожала.
– Зиночка, вот здесь я повесила… Крепдешиновая, голубенькая.
Зина, даже не поглядев в ту сторону, недовольно бросила:
– Кому она нужна, твоя косынка?
Тогда Юрко молча показал на загородку. Там стоял Меланкин любимец, бычок Прыгун, и старательно работал челюстями. Изо рта у него торчал кусочек голубой косынки.
– Что ты наделал?
Широко расставив ноги, Прыгун бездумными глазами смотрел на жеваную, всю в дырочках Меланкину косынку.
– Что ты наделал? Это же мамин подарок…
– Ха-ха-ха, – хохотала Зина. – Вот так умный у тебя Прыгун. Поужинал крепдешином. – Глаза у нее вдруг блеснули. – Дай мне, Юрко, кнут, я его поучу…
– Не смей! – крикнула Меланка, заслоняя бычка. – Ох и злющая ты, Зинка. Тебе жаль моей косынки? А мне не жаль… Не бойся, Прыгунчик, не бойся. Я тебе еще и кофточку принесу. Жуй на здоровьечко…
Доярки смеялись:
– Принеси, принеси…
– Умница мой, – не унималась Меланка, обняв Прыгуна за шею. – Ну что, может, водички хочешь? Иди попей, иди! – И она выпустила бычка из загородки.
Зина мотнула головой.
– Он умница, а ты дура. – И, схватив ведра, пошла к своим коровам.
– Злюка ты, Зинка. Ой злюка, – высоким голосом, в котором звенела слеза, крикнула ей вслед Меланка. – И я знаю – почему, знаю…
Юрко делал вид, что возится с лошадьми, а сам с интересом следил за Прыгуном. Бычок уверенно подошел к рукомойнику и стал тыкать тупым носом в стержень, подхватывая губами струю холодной воды. «Вот изобрел себе автопоилку», – подумал Юрко и отвернулся, чтоб Меланка ненароком не заметила, как он любуется Прыгуном. Все, что имело отношение к Меланке, Юрко считал своим долгом презирать.
Мария Щербань оторвала взгляд от своих бумаг, сбросила костяшки на счетах и сказала:
– Что ж это наших девчат нет? Ой, задержались…
Запахло молоком, звонкими струями падавшим в ведра. Доярки одна за другой подходили к Марии, сливали удой в молокомер и смотрели, сколько набежало.
– От Астры…
– От Пташки…
– От Снегурки.
Мария записывала и приговаривала:
– От Пташки с прибавкой. А что это со Снегуркой? На пол-литра меньше.
Подошла и Зина.
– Говоришь, задержались? – бросила она, не глядя на Марию. – Загуляли наши передовые доярки. А кто за них доить будет?
– Не загуляли, а поехали на совещание, – строго заметила Меланка.
– Как же, совещание… Говорили – на два часа.
– Значит, затянулось…
– Затянулось, – передразнила Зина. – В кино побежали или мороженое едят.
– Ох, Зинка, какая ты завидущая, – вспыхнула Меланка. – Яришься, что тебя не послали? Не заслужила – вот что! Ты поработай, как Даша и Настя…
Они стояли друг против друга, скрестив колючие взгляды: тоненькая, круглолицая Меланка и, постарше ее, широкоплечая, красивая Зина.
– Чего мне завидовать? – скривив губы, сказала она. – Подумаешь…
– Чего ж ты злишься весь вечер? А еще подруга.
– Так что ж, что подруга? Сказать нельзя?.. Ишь какие примерные – опоздали. А кто за них доить будет? Кто?
Зина взметнула юбкой и ушла к коровам.
Пожилая доярка тетка Ивга, молча слушавшая эту перепалку, только покачала головой. А потом спросила:
– Интересно, какие премии нашим дадут?
Никто ей не ответил, и она тоже ушла доить.
А Меланка взобралась на изгородь и из-под ладони стала смотреть в сторону села. Ой, опаздывают девчата. Не уйти им, должно быть… Признаться по совести, Меланка тоже немножко, чуточку-чуточку, завидует Насте и Даше. Поехали в город, получили премии. В газете о них напишут… В самом деле, какие же премии достались девчатам?
Зина опять подошла к столику учетчицы. С размаху вылила молоко из ведра, даже брызги полетели.
– Не видать, – грустно сказала Меланка.
– Что ж, пускай коровы стоят недоенные, – буркнула Зина.
– Как это недоенные? – повернула голову Меланка.
Подошла тетка Ивга и тихо проговорила:
– Настиных я подою. Они моими были когда-то…
– У вас же руки болят, – сказала Мария, глядя на женщину встревоженным и полным сочувствия взглядом.
Тетка Ивга посмотрела на свои темно-коричневые, сморщенные руки и покачала головой:
– Ноют, Марийка, ох ноют… Уж как-нибудь подою.
– А ты, Зинка? – требовательно спросила Мария.
– Что я? Некогда мне…
Меланка соскочила на землю и застыла с поднятой головой, как юная богиня гнева.
– Это ты так своей подруге помогаешь?
– Она гулять будет, а я за нее доить?
– Неправда, – вдруг подал голос Юрко. – Она не гуляет.
Зина через плечо смерила его уничтожающим взглядом.
– Это кто тут пищит?
Юрко даже переменился в лице.
– Ты знаешь, кто ты? – пробасил он, размахивая книжкой. – Ты ходячий пережиток, вот…
– На тебе, хлопче, ведерко, – с язвительной лаской произнесла Зина. – Иди к коровам, иди. Ишь какой фу– фу-ражир. Ха-ха-ха…
Разъяренной пичужкой подлетела к ней Меланка.
– Не смей его дразнить. Ты сама фу-фу! Бессовестная… Так-то ты с Дашей?.. И не надо, я сама подою Дашиных коров.
– Ты? Попробуй… – упершись в бока, закачалась от смеха Зина. – Пощекочет тебя Ласточка рогами, тогда будешь знать.
И пошла, гремя ведрами.
Юрко весь горел от стыда и гнева. Он был зол на Зину, зол на самого себя. Говорил же ему Фома Спиридонович, заведующий фермой: «Всему учись, Юрко, будешь на ферме человеком, а не пришей кобыле хвост. Какой дурак сказал, что только женщинам с коровами возиться? Я пять лет дояром был…»
Юрко кусает губы. Эх и показал бы он сейчас этой вредной Зинке. Взял бы да и подоил Дашиных коров. И Ласточки не испугался бы. Меланка тогда бы на него во какими глазами смотрела.
– Тетка Ивга, – прошептала Меланка, – а что, если не по порядку?.. Что, если с конца начать? Тогда Ласточка будет последней. Тем временем Даша подоспеет.
– Нет, – сокрушенно покачала головой женщина. – Коровы привыкли… Не станут они так доиться…
Тетка Ивга помолчала и прибавила:
– Я тоже ее боюсь: ишь какие рога! Она с норовом… Но Зинку не трогает, пускай она…
– Не надо Зинки! – сдавленным голосом вскрикнула Меланка.
Не колеблясь больше, она бросилась в шалаш к своей корзинке, выхватила из нее кусок свежего хлеба, густо посолила и с ведром в одной руке и с хлебом в другой направилась к большой пепельной корове Ласточке, которая уже беспокойно перебирала ногами и шумно вздыхала.
Юрко сделал несколько шагов следом и застыл на месте как вкопанный. Зина мотнула головой, отвернулась от Меланки, но сама краем глаза продолжала следить за ней.
Меланка подходила к корове, что-то приговаривала. Голос у нее становился все напряженнее, вот-вот сорвется:
– Ласточка, хорошая моя… Возьми хлебца, возьми…
Корова слегка наклонила голову и смотрела хмуро.
Чем ближе подходила Меланка, тем ниже опускала голову Ласточка, и все виднее становилось белое пятнышко на лбу, меж круто выгнутыми рогами.
– Не подходи! – бледнея, крикнула Мария и вскочила со своего табурета. – Слышишь?
Меланка и головы не повернула, только продолжала погромче:
– Ласточка моя… Знаешь, что Даши нет? Знаешь? А ты не бойся меня, не бойся. – И с протянутой рукой подошла к корове.
Ласточка шумно вздохнула, посмотрела на Меланку грустными глазами и взяла губами хлеб с маленькой девичьей ладони.
«Только на рога не глядеть», – уговаривала себя Меланка, присаживаясь возле коровы.
– Ластонька моя, – доносился ее певучий голос. – Умница моя… Ты меня не бойся… Я тебе еще хлебца дам…
Корова еще раз с шумом выдохнула воздух. Но Меланка уже сделала массаж и стала доить. Ласковый, со слезинкой и болью, голос ее звенел на весь лагерь: «Ластонька моя…»
Когда Меланка с надоенным молоком направилась к Марии, Юрко вдруг почувствовал себя страшно усталым. Он сел на траву, с удивлением рассматривая свои побелевшие пальцы, за минуту до того крепко сжатые в кулак.
Дрожащей рукой записывая в тетради, Мария все еще смотрела на Меланку расширенными от страха глазами.
– Ох как я напугалась!
А Меланка молчала. Подходила с молоком от каждой выдоенной коровы, Мария что-то говорила, а она молчала. Только вылив в бидон последнее молоко, Меланка обессиленно уронила ведро и села под шалашом. Никто не видел в глубокой тени ее лица, никто не заметил, что глаза ее полны слез.
– А вон и девчата, – сказала Мария.
Юрко повернул голову. С горы, от села, бежали Даша и Настя.
Даша кричала:
– Ой, опоздали… Машина… Ой… Сломалась…
– Да не бегите как сумасшедшие. Уже подоили.
Девчата подошли запыхавшиеся, раскрасневшиеся.
Даша, с трудом переводя дыхание и сияя счастливой улыбкой, стала рассказывать, то и дело вставляя свое – теперь уже радостное – «ой».
– Ой, как там хорошо было!.. Съехались со всей области. Нашему колхозу грамота. А нам премии. Часы. Смотрите! – Она протянула руку. – Правда, хорошенькие? Позвали нас на сцену. Ой, а там яма, оркестр играет. Ой, чуть я в тот оркестр не упала. Вот музыка была бы!
Кругленькая, черненькая, востроглазая, со смешной ямочкой на подбородке, Даша была так хороша, что всем приятно было смотреть на нее и улыбаться вместе с ней.
– Ой, как мы бежали. И надо ж было, чтоб машина сломалась! С Петром всегда так: не езда, а беда.
Настя что-то шепотом сказала тетке Ивге, потом обняла и поцеловала ее.
– Спасибо, спасибо вам. У меня прямо сердце болит за ваши руки. Отдохните несколько дней. Я поработаю…
И она еще раз поцеловала тихую неречистую женщину, стоявшую со смущенной улыбкой на лице.
Даша обвела всех растроганным взглядом и спросила:
– А кто же моих подоил? Ты, Зиночка?
Зина сидела на низенькой скамеечке и ковыряла ногой землю.
– Ты, Зиночка? – повторила Даша, подходя к подруге.
Ее остановил суровый голос Марии:
– Не подходи, не подходи к ней…
Все молчали. Большими испуганными глазами смотрела Даша на Зину, упорно не поднимавшую головы.
А потом Юрко стоял за деревом и видел, как Даша и Меланка, обнявшись, пошли по тропинке к речке. Когда они проходили мимо, ему показалось, что Меланка плачет. Он смотрел им вслед, пока девичьи блузки не слились с темнотой.
И правда, Меланка плакала. Слова и слезы сливались, смешивались – не разобрать было, что из них горше. Ей было больно. Никто не знал, как ей было больно, что в этой прекрасной жизни, зовущей людей к любви и правде, вдруг всплыло на поверхность что-то темное, гадкое. Как же это так?.. Почему это так?.. Почему тетка Ивга, со своими опухшими руками, могла доить за Настю, а Зинка… Говорят, недоброжелательство, зависть. Так вот что значит черная зависть! Так и на твоем пути может встретиться человек, который из зависти изменит дружбе, растопчет ее, будет злиться, когда у тебя радость, и радоваться, когда с тобой приключится беда.
Даша была постарше. Она тихо говорила что-то обнадеживающее, хоть и сама утирала скупые слезинки.
Потом они расстались. Меланка направилась к лагерю. Она еще время от времени вздыхала, еще изредка глотала подступавшие к горлу соленые слезы. Но вот незаметно ускорился шаг, легче стало дыхание, глаза, уже не затуманенные слезами, впитывали в себя красоту лунного марева над уснувшей Орилькой.
Юрко почувствовал, что ему сейчас, сию же минуту надо что-то сказать Меланке, и, еще не понимая, что именно нужно сказать, он выступил из тени на тропинку.
– Ой, кто это? – вскрикнула Меланка и, узнав Юрка, повеселевшим голосом пропела:
Ой куда ж ты идешь, Евтуше?..
И сразу же шарахнулась в сторону, пряча косы. Юрко бросился за ней. Никогда еще он так не бежал. Меланка перекинула косы наперед, а то вот-вот дернет.
Юрко догнал Меланку, но схватил не за косы, а за худенькие плечи, круто повернул к себе и встретился взглядом с ее глазами.
Он зажмурился, точно его вдруг ослепило солнце, и поцеловал Меланку.
Одни во всем мире стояли они – растерянные, смущенные, испуганные. И на весь мир звенели, бились одни только их сердца.
Прошла минута, а может быть, час. Меланка первая посмотрела искоса на нахмуренное лицо Юрка и чуть не прыснула: «Ой смешной!»
Какой-то тайный голос говорил ей, что больше уже не будет она его дразнить и распевать песню про нескладного Евтуха. И в то же время неизвестно почему пришла мысль, что отныне власть ее над Юрком стала еще крепче.
Они взялись за руки и пошли. Тропинка была узкая. Они шли плечо к плечу и молчали.
Зашумел ветер.
Подали голос лягушки.
Удивительно выглядела Орилька. Половина речки, скрытая тенью камышей, казалась совсем черной, а у ближнего берега протянулась неширокая, посеребренная луной полоса.
Меланка и Юрко подошли к берегу и загляделись. Вода, казалось, застыла недвижимо. И все же ни на миг не останавливалась, бежала своей дорогой эта невидная речушка Орилька и, должно быть, гордилась, что никто ее не в силах остановить, что как она ни мала, но и по ту и по другую сторону от нее раскинулись широкие берега.
Кругом шестнадцать
Я сидел в неуютном вокзальном ресторане, ожидая поезда, когда подошел высокий, красивый, несколько грузный для своего возраста мужчина и спросил, свободно ли место за моим столом. Я кивнул головой. Он сел, шумно вздохнул, недовольно просмотрел карточку и подозвал официанта.
Пока он давал заказ, я смотрел в окно на омытые дождем рельсы. Меня злил маневровый паровоз. То и дело выбегая откуда-то, он пронзительно верещал: «Сидишь? Ждешь? А я бегаю…» Нахально пыхнув облачком сизого пара, старенький паровоз удирал обратно.
Я отворачивался от окна, и тогда мой взгляд падал на убогие бумажные цветы, красовавшиеся на столе. От них веяло беспросветной скукой. И самый воздух вокзала напоен был скукой ожидания. «Сидишь?» – кричал издалека паровоз.
– Вы здешний? – спросил мужчина, севший за мой столик.
Ему, верно, не было еще и тридцати пяти, но продолговатая лысина и недовольное выражение полного лица старили его. Он настороженно смотрел на меня, как бы стараясь понять, кто я. Когда я объяснил, что приехал сюда на несколько дней по служебным делам, лицо его немного прояснилось. Он сказал:
– Тут больше нескольких дней и не выдержишь. Глушь. Мухи дохнут.
Официант поставил перед ним графинчик водки и закуску. Он торопливо налил рюмку, выпил и стал жевать огурец.
– Прямо не представляю себе, как я мог тут прожить столько лет. – Он покачал головой и с размаху воткнул вилку в холодную котлету. – Так сложилось… Шесть лет тому назад, когда я уезжал из этого городка, у меня было разбито сердце. Разбито на вот этакие кусочки, – он показал на кончик мизинца. – Но я круто повернул свою судьбу.
Признаться, я с откровенным любопытством посмотрел на него. Не на каждом шагу встретишь человека, сердце которого разбито на вот этакие кусочки. А кроме того, мне казалось, что об этом следовало бы рассказывать тихо, совсем тихо.
– Меня тут каждый знает, – продолжал мой собеседник. – Будете еще когда-нибудь, спросите про Чижевского. Я работал главным инженером на сахарном заводе. Порядочек у меня был что надо – и на производстве, и дома. План, премии. А в выходной день – охота, рыбалка. Домик – игрушечка. Патефон, радиола. Кругом шестнадцать…
Чижевский налил и выпил еще рюмку, пожевал холодную котлету.
В этот миг из-за угла выбежал паровоз и проверещал: «Сидите? Ага…» И выпустил облако пара; оно поплыло к окну.
Чижевский пригладил редкие белесые волосы на темени и тем же громким недовольным голосом сказал:
– И весь этот порядок полетел к чертовой матери. А почему? Дернула меня нечистая влюбиться. Смешно, правда? И не думайте, что судьба подсунула мне какую– нибудь красавицу необыкновенную, какое-то чудо. Девушка как девушка. Только глаза вот такие, – он изобразил пальцами два больших круга. – Еще больше. И горят!.. А так – ничего особенного. Учительница она. Умнейшая голова. Это все знают – голова! Только уж чересчур набита – книжки, идеалы и прочее. И вот завертело меня, словно с высокого берега в водоворот прыгнул. Смешно, правда? Что я, девушек не видел? Да за меня любая пошла бы. Кругом порядок! И сам вроде не калека, все на месте. А тут – представьте! – ничего не вышло. Смехота! Почти год я за ней как привязанный ходил. Кино, клуб, библиотека… Дома у нее бывал, чай пил, будущую тещу привораживал. Вот так день за днем, как привязанный. А как дошло до серьезного разговора – нет. Хоть стреляй – нет. Смешно, правда? «Я, говорит, все поняла и никогда за тебя замуж не пойду». – «Что же ты поняла?» – «Все!..» Больше я от нее ни словечка не добился. Как ножом отрезала. Я ей только сказал на прощанье: «Ты еще пожалеешь».
Представляете мое положение? Ведь в такой столице каждый о тебе все знает. Я уже не мог видеть ни этого задрипанного городишки, ни людей, что смотрели на меня как на последнего дурака. «Девушек тебе мало? Что ты в ней нашел?» Я и сам тысячу раз задавал себе этот вопрос. Никакого чуда. Разве что глаза – вот такие. Ладно. Человек я решительный. Загремело все. Уехал я под Каменец-Подольск, оборвал все нити, которые связывали меня со здешними местами. А через полгода женился. И опять у меня кругом шестнадцать. Завод там новый, есть где размахнуться. План, премии. И дома порядочек. Жена дочку родила, еще похорошела. Она у меня слава богу… Всё на месте! Не так чтобы чересчур, но и не какая-нибудь сушеная вобла. Узнал я, что и бывшая моя любовь, Галина ее звать, тоже замуж вышла. За учителя какого-то. Выходит, поквитались мы. И вспоминать ни к чему. Так? А я, дурак, вспоминаю. Что-то свербит и свербит. Смешно, правда? И все думаю: а она, наверно, жалеет. Иначе и быть не может!.. Еду с женой на курорт, а сам думаю: «Галина, верно, моря так и не видела». Покупаю ковер или пальто жене, или еще какую-нибудь ерунду, – и опять в голове вертится: «Посмотрела бы Галина, как я живу. Кругом шестнадцать…»
Чижевский вдруг умолк, уставился на меня слегка затуманенными глазами и обиженно спросил:
– Чего вы молчите?
– Слушаю.
– Смешная история?
– Сказать по правде, пока смешного мало.
Чижевский отвел глаза, потер лоб и сказал тихо:
– В том-то и суть, что смешного мало. – Он выпил еще рюмку. – В конце концов надоело мне думать и гадать, жалеет она или не очень. Решил я сам убедиться. И вот приехал сюда, в этот благословенный райцентр. Будто бы к родичам. А на самом деле, чтоб собственными глазами посмотреть. Встретил возле школы. Такая же тоненькая, тихая. А в глазах – омут! Берегись, а то утонешь… Разговор сперва не очень клеился, но я напросился в гости. Думаю: «Покажу тебе всю картину моей благополучной жизни». Прихожу к ней домой – все те же две комнатки. Но теперь там дьявольская теснота. Знакомит меня с мужем. Я уже говорил – учитель он… И все как божий день мне ясно. Вижу тот же шкап, тот самый стол. В другой комнате заметил новую кровать и детскую коляску – сынок у них. Да еще дешевенький радиоприемник. Не густо, правда?
Принес я бутылку вина, шоколаду – культурно? Могу себе позволить. Так я и сказал. Намекнул, значит. Вижу, Галина покраснела, переглянулась с мужем. Но ничего не ответила на это. Да зачем говорить? Я и так понимаю: задело-таки… Погоди, думаю, я еще жару подкину. Ну, выпили по чарке, то да сё. Веселее пошел разговор. Муж ее парень ничего себе, рассказывает разные истории. А я на конкретные факты нажимаю. Я люблю говорить конкретно: куда ездил, что видел, что купил. Галина улыбается, виду не подает. Но я отлично понимаю: жалеет! В самом деле, тут ведь и слепому ясно. Погоди, думаю, я еще добавлю. Перевожу разговор на завтрашний день. Каждый человек должен иметь перспективу. А какая у них перспектива, скажите на милость? Учитель и через пять и через десять лет будет учителем. Смешно, правда? Ну, может быть, директором школы станет. Большое счастье!.. Раскрываю им свою перспективу. Не ради хвастовства, а из принципа. Раз пошло на принцип, я и говорю: «Приглашают меня в область, в совнархоз. Заместителем начальника управления пищевой промышленности. Могу хоть завтра ехать». И смотрю ей в глаза, в этот омут, от которого голова кружится. Она мне говорит: «Ты растешь». Расту! Все должны расти… «Из области, – говорю, – буду уже на Киев или на Москву курс держать».
Долгонько просидел я у них. Мне все хотелось, чтоб Галина хоть словечком выдала себя: вот, мол, и нам бы отдохнуть на Кавказе! Вот, мол, и нам бы радиолу и красивую мебель приобрести! А она и виду не подает. Смешно, правда?
Ну ладно. Плюнем на то, у кого больший достаток. Для Галины это не так уже много значит. Но ведь есть вещи поважнее: авторитет и, так сказать, положение. Ведь и слепому ясно… А она ничего не хочет видеть. Попробуйте разгадать эту загадку? Почему она оттолкнула меня и вышла за него? Почему? Что она в нем нашла? Не подумайте, что я придираюсь, хочу охаять его и прочее. Парень вроде ничего… Шибко деликатный. Я таких называю интеллигентской размазней. Но чего он добьется в жизни с этой своей деликатностью?
Чижевский выпил последнюю рюмку, заглянул в пустой графинчик и отставил его. Потом посмотрел на часы.
– Вы тоже на сорок третий?
– Нет, – сказал я, – мне в другую сторону, на Полтаву.
– Значит, вы не здешний? – опять спросил он. – Не знаете такой – Галина Криничная?
– Нет, не знаю.
– М-да… – Чижевский потер ладонью раскрасневшееся лицо. – Если так посмотреть – ничего особенного. Только глаза… Однако не может быть, чтоб она не жалела. Гордая, потому и виду не подает. Ну ладно! – он пристукнул кулаком об стол. – Все это глупости. Надо выкинуть из головы… Погулял я у родичей – есть у меня здесь дядька. Пора домой. Сегодня утром зашел в школу попрощаться. Его не было, и очень хорошо. Спрашиваю у нее напрямик: «Скажи, Галя, только откровенно… Может, больше не увидимся, скажи откровенно: ты счастлива?» Посмотрела на меня так, что вот тут даже закололо: «Счастлива!» – «Ничуть не жалеешь?» Только рассмеялась: «О чем же мне жалеть?» Гордая она, ни за что не признается. Но я уверен, где-то там внутри кошки скребут. – Чижевский помолчал. И вдруг поднял голову, оживился: – Есть у меня интересный план. – Он подмигнул, потер руки и засмеялся: – Есть такой планчик… Весной куплю автомашину и вместе с супругой пожалую сюда. А отсюда в Москву, в Ленинград… Что тогда Галина скажет? Какими глазами посмотрит? Все, все увидят, как она жалеет. Я все-таки добьюсь, чтоб у нее хоть слово вырвалось. Хотя бы одно слово…
Чижевский снова посмотрел на часы, подозвал официанта, рассчитался с ним и встал.
– До свиданья. Спасибо за компанию, – сказал он, кивнул мне и ушел.
От бумажных цветов веяло беспросветной скукой. Я посидел немного и вышел на перрон. Как раз в это время отходил каменец-подольский поезд. В одном из окон я в последний раз увидел нахмуренное лицо Чижевского.
Потом наступила тишина. Ее разорвал пронзительный гудок маневрового паровоза, который подбежал ко мне почти вплотную, презрительно фукнул паром и крикнул мне в лицо: «Ждешь? Жди, жди… Ты тоже пожалеешь, да-да, пожалеешь».
