Текст книги "Киевские ночи (Роман, повести, рассказы)"
Автор книги: Семен Журахович
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 35 страниц)
– Идем.
– А ты, Саша? Пойдешь в святой храм?
Ярош отрицательно покачал головой:
– Хватит с меня и святого базара.
Только эти несколько слов он и произнес за все время.
Ольга повернула голову, глаза ее говорили: «Я понимаю».
Прощаясь, Ярош опять крепко пожал ей руку.
Ольга и Максим пошли вверх по бульвару. Тополя гнулись, простирали ветви вслед за ними и не могли догнать.
Один раз Ольга обернулась. «Они говорят обо мне», – подумал Ярош. Потом он уже ничего не видел. Ольга ничуть не была похожа на Женю и все же почему-то напомнила о ней.
23
Середа и Максим сидели у широкого незастланного стола, не раз, видимо, усердно скобленного большим кухонным ножом. Гаркуша свой стул отодвинул в сторону и оперся плечом о старый шкаф.
Максим уже дважды рассказывал Середе о своих встречах и беседах с Ярошем, о своих соображениях насчет него. Середа отвечал коротко: «Подумаю».
А сейчас Середа сам заговорил о Яроше. Максим понял, что Середа это сделал, чтобы Гаркуша тоже принял участие в разговоре и высказал свое мнение.
– Что новенького у твоего Яроша?
– Вот еще одна листовка, – Максим протянул Середе узкий листочек бумаги.
Середа взял листовку, прочитал, потом передал Гаркуше.
Максим бросил взгляд на красивое, сосредоточенное, полное мрачной решимости лицо Гаркуши. «О чем он думает?»
Максим не знал, что в эти минуты Гаркуша ни о чем не думал. Единственное желание владело им сейчас – во что бы то ни стало скрыть нервное напряжение, вызванное тем, что ему по требованию Середы пришлось выйти из дому.
Гаркуша прочитал и положил бумажку на стол, не сказав ни слова.
– Я вам говорил о старом печатнике, – обратился Середа к Гаркуше. – Это его работа.
Максим бросил на Середу удивленный взгляд: «Значит, дядько Матвей все ему рассказал?» Теперь молчание Гаркуши многое объяснило Максиму. Он посмотрел на Гаркушу злыми потемневшими глазами: «Ты ведь не знаешь, ты даже не видел Яроша, какое же право имеешь не верить ему?»
– Любопытный, видно, человек этот Василий Кондратьевич, – пошевелив бровями, сказал Середа. – Хочет бороться в одиночку… Но важно то, что хочет бороться, не согнулся. Я уверен, он поймет ошибочность своей позиции. Тогда мы с ним славно поговорим. Чувствую, что это настоящий советский человек. Но вот к чему привели подозрительность и недоверие.
Максим еще раз посмотрел на каменное лицо Гаркуши и заговорил взволнованно, с вызовом. Теперь он уже знал, что Гаркуша слушает его предубежденно. А если так, то Максим не собирается его уговаривать. Он хочет лишь одного – досадить Гаркуше резким словом.
И Максим еще раз рассказал историю Яроша, затем нарочно привел рискованные высказывания сердитой тетки Насти, которую дураки прозвали «элементом». Но и этого ему показалось мало. И он заговорил о Губаренко. Вот, мол, с кем знается Ярош…
Середа, хотя он и не впервые слышал о корректоре, развеселился, даже крякнул.
– Занятный тип! Отлично разобрался в ситуации и насквозь видит этих «европейчиков» да мотненосцев. Ну и корректор! – Середа крепко стукнул себя по колену. – Все ошибки своей биографии выправить – это не каждому под силу… Друзья мои, если уж такой человек говорит, что Украина может быть только советской, это означает, что даже слепцы прозрели.
– А почему это вашему Ярошу, – наконец заговорил Гаркуша, – пришло на ум вести беседы с бывшим петлюровцем? Да еще выпивать с ним…
Середа засмеялся:
– Я и сам охотно с Губаренко поговорил бы. И чарочку бы пропустил.
Гаркуша неодобрительно посмотрел на Середу и пожал плечами. Потом вынул из кармана пачку папирос, закурил. Максим, внимательно следивший за каждым его движением, подумал: «Курит самые дорогие папиросы… А одет, будто кочегаром работает».
– Ну что ж, хлопцы, – как бы подводя черту, сказал Середа. – Ярош мне нравится. Значит, ты, Максим, готов поручиться за него?
– Головой ручаюсь! – резко бросил Максим и с вызовом посмотрел на Гаркушу.
Тот внимательно разглядывал мундштук своей папиросы.
Середа лукаво прищурился:
– Головой? Как будто сам Ярош говорил, что этого мало?
Максим покраснел.
– Я ручаюсь партийным билетом, – глухо проговорил он.
С минуту длилось молчание. Потом Гаркуша, не поднимая глаз, иронически заметил:
– Как же это получается? Первый человек, которого Максим Корж хочет привлечь к подпольной работе, – политически неблагонадежный…
– Что? – подскочил Максим.
Спокойный голос Середы заставил его сдержаться.
– Подумаем, – сказал Середа и заговорил о другом – Какую это квартиру сватал тебе Ярош?
– Да у одной учительницы, – превозмогая себя, ответил Максим. – Место подходящее. Два выхода. Проходной двор.
– А кто такая?
– Ярош говорит, что она честный и преданный человек. Беспартийная… Муж ее был репрессирован.
Гаркуша поднял голову, глаза его сузились и блеснули недобрым огнем.
– Ум-гу, – не то удивленно, не то насмешливо обронил Середа. – И ты считаешь, что это подходящее место?
– Вполне, – упрямо кивнул головой Максим. – Такая квартира служит лучшей маскировкой, чем что-нибудь другое.
– Как ее фамилия? – спросил Середа.
– Костецкая.
– Кос-тец-кая? – по складам повторил Середа и как-то странно посмотрел на Максима. – Кто был ее муж?
– Командир танковой бригады Костецкий.
– Комбриг Костецкий? – Середа вдруг наклонил голову к Максиму, будто хотел уколоть его взъерошенными бровями. – Так это в связи с его арестом Яроша исключили из партии?
– Да, – подтвердил Максим. – Но я вам уже говорил, дядя Матвей: Ярошу должны были вернуть партийный билет. Он не дождался, ушел на фронт…
– Мне все ясно, – сказал Середа.
Настоящий разговор начался лишь тогда, когда Максим ушел.
Лицо Гаркуши сразу оживилось. Каждое его слово было напоено желчью.
– Насколько я понял, этот Ярош имел наглость высказать сомнение по поводу ареста Костецкого, или как там его? Как это можно расценивать? Он, видите ли, уверен, он думает… Мало ли что ты думаешь! Держи язык за зубами. Раз посадили этого Костенко или Костецкого, значит, враг народа – и все.
– А он считает иначе. – Середа в упор смотрел на Гаркушу, медленно выговаривая слово за словом. – Могло же случиться, что как раз враги возвели поклеп на Костецкого? Ведь были такие факты? Я знаю людей, которых через год-два выпустили и реабилитировали.
– Вот тогда пусть и говорил бы. А раз не выпустили, должен держать свои мысли в кармане.
– Вон как! – горько усмехнулся Середа. – А кто это сказал, что большевик должен прятать свои мысли, да еще в карман? Выходит, думай одно, а говори другое? Знаете, как это называется?
– Не интересуюсь.
– Напрасно. Это называется лицемерием. А оно ведет к разложению, моральному и идейному разложению.
– Высокие материи… Мы говорим конкретно о Яроше… Ничего общего я с ним иметь не хочу, – решительно заявил Гаркуша.
– Почему?
– Да тут и говорить нечего…
Середа шевельнул бровями.
– Испорченная анкета? А человека вы видите или только пятно на анкете?
– Вы сами знаете, как отбирали и как проверяли людей для подполья.
– А теперь нам надо привлечь к себе еще сотни. И анкет нету, и хранить их негде. Сейфы вывезены…
– Можно найти способы проверки, – упрямо возразил Гаркуша и еще раз уколол Середу: – Я не собираюсь полагаться на интуицию и разгадывать кого бы то ни было по глазам.
– А это великое дело!
– Интеллигентщина. В такое время, когда на каждом шагу…
– Мы зря спорим, – перебил Середа. – Ярош уже подпольщик. Он собирает людей, пишет листовки… Он уже сделал больше, чем мы.
Эти слова задели Гаркушу за живое.
– Вы знаете, почему мы мало сделали. Директива была четкая: освоиться с обстановкой.
– Ну, а ему директива не была известна, – саркастически заметил Середа. – И он начал сразу же. Даже ковыляя, даже несмотря на раненую ногу…
– Все это маскировка. Я ему не верю, не верю!.. Откуда мы знаем, зачем он тут очутился? Окружение? Рана? Ну так прострели себе голову, чтоб не попасть в плен!
Середа посмотрел на него тяжелым взглядом из-под насупленных бровей:
– Если голова пустая, выстрелить не штука. Но это дезертирство, понимаете? Так делают трусы. А большевик должен бороться везде и всюду. И в плену, и у самого дьявола в зубах.
Оба умолкли. Но молчание было еще нестерпимее.
Тогда Середа сказал:
– Вы не верите человеку, потому что так проще.
– Проще?
– Конечно. Не верить – значит оттолкнуть и пройти мимо.
– Нельзя верить всем.
– Не всем. Я говорю о наших людях. О наших, – подчеркнул Середа. – Надо верить людям. Это нелегко, потому что надо и отвечать за них.
– За такого, как Ярош, я отвечать не собираюсь.
Брови Середы сошлись на переносице.
– Что ж, буду отвечать за него я.
– Вы ставите под удар всю группу.
– Ничего я не ставлю под удар. Я сказал Максиму, чтоб он глаз с этого парня не спускал.
– Сегодня Ярош, завтра квартира Костецкой…
Не обращая внимания на иронический тон Гаркуши, Середа размышлял вслух:
– С квартирой подождем. Это я спросил про запас. – И, еще раз мысленно взвесив все, он повторил – Яроша я беру на себя.
Потом ночью, лежа на спине с открытыми глазами, Середа старался припомнить лицо Костецкого. Оно вставало перед ним неясно, отдаленное и затуманенное годами, по самые края заполненными работой, событиями, встречами, кипением бурных дней.
В девятнадцатом году на деникинском фронте воевал молодой красноармеец третьего полка особой кавалерийской бригады, теперь – бородатый дядько, стекольщик. Командира этого полка, бывшего харьковского рабочего звали Дмитрий Костецкий.
…Кто их выдумал, проклятые бессонные ночи.
24
Что ни день появлялись новые приказы на немецком, украинском, русском языках.
Что ни день звучал отрывистый хриплый голос, голос немецкой команды: «Айн, цвай, драй…»
Не успевал город перевести дыхание, как снова со всех стен и афишных щитов грозил злобный рык очередного «предупреждения».
Звено за звеном ковалась кровавая цепь, тугой петлей захлестнувшая Киев.
Айн, цвай, драй… Четко отпечатаны параграфы: первый, второй, третий… двенадцатый. Приказ – и в ушах киевлян звучат свист бича, треск выстрелов, вопли и стоны расстреливаемых. Берегись! Если не согнешься, не станешь на колени – никто и ничто тебя не спасет.
Это была тотальная психическая атака, попытка удар за ударом сломить людские души, вселить в них страх и покорность.
Начались всевозможные регистрации. В первую очередь должны были зарегистрироваться все члены и кандидаты партии и комсомольцы. Суровое наказание ожидало тех, кто уклонится от учета.
Под угрозой расстрела приказано было немедленно явиться и всем командирам и комиссарам Красной Армии.
Приказы, предупреждения, расстрелы. Звено за звеном…
Должны стать на учет студенты. Зачем? По городу сразу поползли слухи, столь противоречивые, что только диву даешься, как могли они возникнуть одновременно. Петлюровские недобитки видели в этом еще одно доказательство включения Украины в большую Европу. Ясное дело, часть украинских студентов будет приглашена в лучшие немецкие университеты. Это вам не советские вузы! Слыхали вы о Гейдельберге? То-то же!
Наперекор этим немногочисленным голосам ширилась тревога, росли тяжелые предчувствия. Впервые заговорили об угоне молодежи на работы в Германию. Но и те, кто возмущался этим, не могли себе представить, что в Киеве, как и всюду в оккупированных городах и селах, начнется охота на рабочую силу, что новоявленные людоловы, как во времена татарских набегов, будут хватать и гнать на запад ясырь, что появятся биржи труда для сортировки рабов, что будут рабы эти лишены не только крова, отчизны, но и собственного имени. Позорные бирки на шее, треугольный знак «ОСТ», нашитый на рукав, и номер, вытатуированный на почерневших, потрескавшихся запястьях, – вот что заменит им человеческое имя.
Но все это придет позже. А пока что приказ за приказом, объявление за объявлением. Психическая атака разворачивается все шире.
Одно из объявлений обязывало всех учителей города Киева пройти регистрацию в районных управах, якобы в связи с предстоящим открытием школ.
Клавдия Даниловна решила пойти и в районную управу и в школу. Будь что будет! Саша Ярош прав. Ведь там, в школе, которой она отдавала свою жизнь, соберутся дети. Там станут калечить их души, там будут внушать им все те отвратительные, мерзкие идейки, которыми полна продажная газета… Она обязана в эту тяжелую пору быть со своими учениками, смотреть им в глаза. Должна украдкой помочь нужным словом. Иногда и одного слова довольно, чтоб придать силы.
День тянулся бесконечно, болела голова, все валилось из рук.
Едва настал вечер, она улеглась в постель. Заснуть бы и ни о чем не думать. О, если бы не думать!
Но в темноте обступили вопросы. Кто из учителей уехал, кто остался? С кем можно быть откровенным? Неужели придется день за днем тянуть лямку и молчать?
На кухне мигала коптилка. Там сидел Юрко и перечитывал Аркадия Гайдара. На день Юрко прятал книгу за печкой, а вечером, когда окна были плотно закрыты толстой синей бумагой, извлекал из тайника свое сокровище.
«А Юрка в школу не пущу, – подумала Клавдия Даниловна. – Очень уж он впечатлителен, ему будет трудно…»
Час за часом проходили без сна.
– Юрко! – тихо позвала Клавдия Даниловна.
Сын не ответил. Она подняла голову и увидела, как тускло мигает, должно быть угасая, самодельный фитилек.
Поднялась и босиком неслышно прошла на кухню. Юрко, уронив голову на стол, спал. Снилось ли ему что, или внезапный сон сморил его в минуту гнева, – брови были сурово сдвинуты.
Она уже хотела разбудить сына, когда заметила, что на столе белеют аккуратно разложенные листочки бумаги.
На цыпочках подошла, наклонилась и затаив дыхание прочитала слова, выведенные старательным ученическим почерком:
«Товарищи! Советские люди! Не верьте фашистской брехне! Не покоряйтесь врагам…»
«Гитлеровская орда напала на нашу землю. Страшная кара и месть ждет их за это… Вернется Красная Армия!»
Слезы застилали глаза, Клавдия Даниловна смахнула их и уже затуманенным взором едва разобрала внизу: «Сыны большевиков».
Ровным рядком лежали листовки, старательно разрезанные странички ученической тетради. И на каждой Юрко четко вывел так много для него значащие слова: «Сыны большевиков».
Она уже протянула руку, чтоб обнять сына, крепко прижать к груди, но удержалась. Это его тайна, его гордость, и она должна уважать то, что зреет в душе мальчика, что заставило его выбрать для подписи имя, с такой болью выстраданное им.
«Правда, правда, мой дорогой, ты сын большевика… Твой отец был и остался революционером-ленинцем…
Что бы там ни было, как бы там ни было. О, как же нам тяжело, сынок, тяжелее, чем всем!»
Так же неслышно вернулась она к себе и уже тогда громко позвала:
– Юрко! Юрко! Ты заснул?
Услышала, как он встрепенулся.
– Что ты там делаешь?
– Я читаю, мама.
– Уже поздно, ложись спать.
Юрко осторожно зашелестел бумагой, прошел куда– то в угол («Под печкой прячет», – подумала Клавдия Даниловна), потом погасил коптилку и ощупью добрался до своего узкого диванчика.
Он скоро заснул, а Клавдию Даниловну охватила новая тревога. Юрко, очевидно, не один? С кем же? Петрик Захарченко, наверное… Неразлучные друзья. Кто же их научит осторожности? Ведь хватают, мучают и детей.
Прислушиваясь к ровному дыханию мальчика, она безмолвно взывала: «Юрко, сыночек, будь осторожен. Я понимаю, все понимаю, но поберегись, ведь ты у меня один».
Ожидание, когда нервничаешь, – тягчайшая пытка. Утром, так и не дождавшись знакомой учительницы, Клавдия Даниловна одна отправилась в школу.
Охваченная тревожными мыслями, подошла к четырехэтажному серому зданию. Бросились в глаза десятки выбитых окон. Покачала головой: «Где теперь взять стекло?»
В дверях чуть не столкнулась с уборщицей, старушкой Федоровной.
– Здравствуйте, дорогая нянечка, – обрадовалась Клавдия Даниловна, и лицо ее прояснилось. Привычная фигура старой уборщицы всколыхнула столько хороших воспоминаний. Без этой добродушно-ворчливой женщины, казалось, и школа была бы не школа.
Федоровна взглянула на нее глазами, полными слез, морщинистые щеки нервно подергивались.
– Раскричался… Из кабинета выгнал. Разве я заслужила, чтоб меня этак…
– Кто?
– Кто же еще. Дирехтор…
– Хоменко здесь? – вскрикнула Клавдия Даниловна. – Как же это?..
– Да откуда бы он взялся? – с досадой оборвала ев Федоровна. – Хоменко там, где люди: на фронте. А директором теперь Яремич-Горский. – Ткнув пальцем куда-то вбок, она добавила – Эти назначили… Я к нему: «Товарищ дирехтор!» Забыла, что теперь не то… А он как с цепи сорвался: «Я вам покажу товарища! Вон!..»
Старуха побрела по коридору. Клавдия Даниловна стояла, не в силах двинуться. Яремич-Горский… Вот кого ей меньше всего хотелось бы видеть, да еще в роли директора школы. «Однако быстро он с ними спелся».
Стряхнув с себя минутное оцепенение, она решительным шагом подошла к кабинету директора, видя перед собой Хоменко, который, может быть, в этот самый час идет на смерть. Громко постучав в дверь, Клавдия Даниловна толкнула ее, не дожидаясь ответа: пусть видит, что не собирается она заискивать перед новым начальством.
За столом сидел длиннолицый человек с узкими, к тому же еще прищуренными глазами. Бесцветные губы его были крепко сжаты. Ноздри тонкого носа раздувались, словно Яремич-Горский не только пристально рассматривал бумажку, которую держал в руке, но и принюхивался к ней. Какое-то мгновение он сидел неподвижно, возможно ожидая, чтоб учительница первая поздоровалась, потом повернул голову и громко сказал:
– Здравствуйте, пани Костецкая. Рад вас видеть.
– Здравствуйте, Георгий Георгиевич, – быстро ответила Клавдия Даниловна, делая вид, что не заметила этого подчеркнутого «пани».
– Садитесь, пожалуйста, – пригласил Яремич-Горский и сразу же заговорил: – Большая работа предстоит нам, уважаемая Клавдия Даниловна. Нам, сеятелям на ниве просвещения. Мы должны общими усилиями – на руинах – воссоздать украинскую школу. Должны покончить с идиотскими экспериментами большевиков. Школа – это наша надежда. Знайте: именно школа вознесла немецкий народ на вершину и способствовала тому, что могучая Великогермания стала первой державой мира. Вот с кого нам следует брать пример.
Клавдия Даниловна молча смотрела на него. «Разоделся как на праздник. Волосы прилизаны. На немецкий манер, должно быть. Тоже в европейцы метит. Серый, ничтожный червяк. Вычитал из газеты и повторяет, как попугай. А пыжится-то… И наверное, дезертир. Скрылся от мобилизации, а теперь, может, еще и хвастается этим».
– Но где, где наше учительство? – повысил голос Яремич-Горский. – Где наши деятели в этот ответственный час? Я знаю, чего им недостает. Национального самосознания – вот чего! А «сознательности» было хоть отбавляй. – Бледные губы директора искривила едкая усмешка. Но он тут же снова принял важный вид. – Я очень ценю то, что вы первая отозвались на призыв новой власти. Если хотите знать, я и рассчитывал на это.
Клавдия Даниловна покраснела и ничего не ответила. «Мерзавец, он намекает на… Он думает, что я стану его сообщницей».
Яремич-Горский, по-своему толкуя ее волнение, даже улыбнулся.
– А что вы скажете про этого старого дурака, – вдруг спросил он. – Слыхали про Гордея Филипповича?
– Нет, – охваченная внезапной тревогой, проговорила Клавдия Даниловна. – А что с ним?
– Пошел проводить каких-то соседей-евреев. И остался там.
– Остался там… – побледнев как полотно, прошептала Клавдия Даниловна. – Такой человек, такое благородное сердце…
– Позвольте, при чем тут благородство? – так и подскочил Яремич-Горский. – Глупость, и только! Мы не должны вмешиваться в немецкие дела, пока у нас нет собственного правительства. Евреи – это немецкое дело, нас оно не касается. А кроме того, прошу вас раз и навсегда забыть эти русские выражения. «Благородное…» Имейте в виду: в Киеве кроме украинского должен звучать только один язык – немецкий. И никакой иной. В ближайшие месяцы Киев будет освобожден также и от русских. Их выселят за пределы Украины. И мы им скажем: «Скатертью дорожка…» Полякам – тоже!
Пораженная известием о Гордее Филипповиче, Клавдия Даниловна молча смотрела на Яремича-Горского. «Что он лопочет? Такой человек погиб, а этот мерзавец не стесняясь выворачивает свое нутро, позволяет себе издеваться. Как после этого жить, как дышать рядом с ним?»
Наконец до ее сознания дошло трижды повторенное слово «листовка»… Яремич-Горский протянул ей бумажку, которую он рассматривал и чуть ли не обнюхивал, когда Клавдия Даниловна вошла в кабинет. Она взглянула – и сердце ее остановилось: она узнала руку сына. На мгновение все расплылось перед глазами, успела лишь заметить подпись: «Сыны большевиков».
Неимоверным усилием воли заставила себя взять бумажку, всматривалась, сама себе не веря. «Как же это? Ведь только ночью…» Но, пробежав глазами текст, убедилась, что это другая листовка, очевидно написанная раньше.
– На дверях школы наклеили, – возмущался Яремич-Горский. – Значит, наши ученики. Наши ученики, только подумайте! Видите, как глубоко проник яд большевизма.
– Вижу, – проговорила Клавдия Даниловна и посмотрела в его узкие, как щелочки, глаза.
Не отрывая взгляда, медленно разорвала листовку на мелкие кусочки и громко, чтоб заглушить дрожь в голосе, сказала:
– Разве вы не понимаете, что это просто детская игра?
С этой минуты, исполненная тревоги, нервного напряжения и ненависти, она воспринимала все как тяжелый сон. Обходила вместе с Яремичем-Горским классы. Он что-то говорил о стеклах, партах, учебниках. «Какие учебники? – подумала она. – Разве что из Берлина привезут». Но эта мысль мелькнула и исчезла, зато другая неотступно преследовала ее: «О, как мне хочется его убить! Прямо здесь, в этом пустом классе… Был бы у меня револьвер. Нет, пули на него жаль Палкой, палкой, как собаку».
А Яремич-Горский все говорил и говорил. В библиотеке он швырял какие-то книжки на пол. Клавдия Даниловна подняла их и снова поставила в шкаф.
– Простите, я привыкла уважать книгу.
Яремич-Горский промолчал. Но в школьном зале в нем снова заклокотала злость. Сорвав со стены портрет Ленина, он стал топтать его ногами.
– Какая приятная минута! – Его самодовольство было омерзительно.
Клавдия Даниловна стиснула зубы. «Я должна, должна его убить», – снова сказала она себе, а вслух проговорила с насмешкой:
– О, вы храбрый!! Теперь… А еще совсем недавно, на собраниях, кто-то первым вскакивал и кричал «ура».
Яремич-Горский сжал тонкие губы и отступил на шаг.
– Меня принуждали…
– Ах, принуждали! Кто же это?
– Обстоятельства.
– А я-то думала, что вы по доброй воле ладоней не жалеете.
Узкие щелки-глаза Яремича-Горского потемнели.
– Я надеялся, – холодно сказал он, – что мы с вами найдем общий язык.
– Все в свое время. Еще найдем.
Клавдия Даниловна улыбнулась, она уже вполне овладела собой, голос ее звучал ровно, даже весело. Но глубокая обида ранила сердце. Этот слизняк, видите ли, надеялся, что она будет с ним заодно.
– Я морально страдал, морально, – Яремич-Горский прижал руки к груди. – Вы можете понять мою душу?
– Могу.
– Можете? А вот вас, коллега, извините, я не понимаю.
– Что ж… – Клавдия Даниловна притворно вздохнула. – Не все сразу, Георгий Георгиевич. Не все сразу…
Яремич-Горский мгновение присматривался к ней, потом, обернувшись, обвел глазами зал и стремительным шагом направился к сцене. Клавдия Даниловна невольно поспешила за ним.
Вскочив на тесную сцену, Яремич-Горский двумя руками сдернул со стены школьное знамя и разорвал его пополам.
– Не смейте, не смейте! – крикнула, задыхаясь, Клавдия Даниловна.
– А-а, – завопил Яремич-Горский, – теперь я знаю, Вы тайная большевичка… Да, да, тайная большевичка.
– Мерзавец, мерзавец! – плюнула ему в лицо Клавдия Даниловна. Вся сила с таким трудом сдерживаемой ненависти вырвалась наружу. Она толкнула Яремича– Горского в грудь и побежала.
В коридоре Клавдия Даниловна увидела перепуганную Федоровну, но не остановилась.
«Только бы успеть, только бы успеть», – стучала мысль.
Она ворвалась к себе как вихрь и тут только перевела дыхание. Встревоженный Юрко кинулся ей навстречу:
– Мама, что с тобой?
– Ничего, ничего, сынок, – задыхаясь, еле выговорила она. – Спрячь! Спрячь свои листовки. Только не дома, не дома. Сейчас же, сейчас же…
Юрко удивленно раскрыл глаза:
– Листовки?
– Где они у тебя? Хватай и беги.
Юрко бросился на кухню, зашуршал в углу бумагой. Клавдия Даниловна стояла в дверях.
– Юрко, Юрко, родненький мой! Будь осторожен. Заклинаю тебя всем, что есть святого, будь осторожен. Ты должен дождаться отца. Обещай.
– Буду осторожен, – опустив голову, проговорил Юрко.
Она обняла его, потом легонько толкнула:
– Беги!
Через час пришли полицаи. Они были в штатском, с повязками на рукавах.
– Костецкая? – спросил старший из них, усатый верзила с красным лицом.
– Костецкая.
Полицай осмотрел комнату, заглянул в кухню и спросил с подчеркнутой небрежностью:
– Большевичка?
– Большевичка.
Второй полицай, совсем молодой, с туповато-покорной веснушчатой физиономией, испуганно взглянул на нее:
– Где партийный билет?
– Я беспартийная.
Теперь уже и верзила с каким-то испугом посмотрел на бескровное лицо Клавдии Даниловны и, грубо выругавшись, крикнул:
– Ну, хватит тут… Пошли.
Больше ее не видели. Ни сын, ни Ярош, ни соседи. Она исчезла, как исчезали в те дни сотни людей. Бесследно. Навсегда.
…На этот раз их привезли к вечеру.
Беспросветная, темно-сизая пелена закрывала небо. Лишь на западе, над самым горизонтом, протянулась красная полоса.
На краю обрыва стояло двести. Их фигуры четко вырисовывались на фоне багряного окоема, словно выписанные тушью на огромном полотнище.
Двести мужчин и женщин. Двести живых сердец.
Приказ должен быть выполнен точно. Ни одним больше. Ни одним меньше.
Тупая прусская машина на двух ногах – сухопарый офицер в пенсне – старательно пересчитал их.
Он не спеша двигался вдоль неровной шеренги. Он не смотрел на их окаменелые лица. И они не смотрели на него, их широко раскрытые глаза безмолвно прощались с миром.
На следующее утро киевляне увидели новое объявление: «Саботаж… Расстреляно двести…» И внизу: Эбергард, генерал-майор и комендант.
25
Гаркуша отказался от ужина; не зажигая огня, лег на твердый топчан и снова очутился во власти тысячи терзаний.
Если немцы хотели внезапным ударом беспощадного террора ошеломить, запугать, сломить волю и распять души, вызвать ужас и трепет, то они этого вполне достигли в отношении Петра Гаркуши.
Не так, не так представлял он себе подполье.
Никто и не обещал ему легкой жизни в оккупированном городе. Напротив, его предупреждали об опасностях. Дважды его спрашивали, не раздумал ли он, все ли взвесил. И он заставлял себя отвечать: «Не раздумал, взвесил», потому что на него пытливо смотрели глубокие и внимательные, покрасневшие от бессонных ночей глаза секретаря обкома партии, которому он так опрометчиво дал согласие во время их первого разговора.
В начале июля, в те дни, когда с фронта шли вести одна тяжелее другой, когда сердца киевлян ножом полоснуло слово «эвакуация», Гаркушу вдруг вызвали в обком партии. Он думал, что речь пойдет об эвакуации Наркомата коммунального хозяйства, которая, по его мнению, велась суматошно и неорганизованно. Это отлично, что вспомнили о нем, Гаркуше. У него есть деловые предложения, пусть только предоставят ему право распоряжаться людьми и имуществом – и все увидят его решительность, его организаторские способности.
И там, в обкоме, Гаркуша изложил свои соображения с жаром, убежденно и даже отважился бросить несколько резких слов по адресу руководителей наркомата, которые растерялись и суетятся без толку. Он увидел, что произвел хорошее впечатление, и это придало ему еще больше уверенности: «Теперь меня заметят, теперь…» Потом Гаркуша услышал слова, которых так жаждало его честолюбие: «Обком партии хочет доверить вам важное и ответственное дело». Гаркуша поднял голову и твердо произнес: «Заверяю вас, что выполню любое поручение обкома». Да, так и есть – именно ему поручат провести немедленную эвакуацию наркомата, развернуть деятельность его оперативных групп в Харькове, в Луганске или еще где-нибудь. Однако он услышал совсем другое: «Как вы смотрите на то, чтобы остаться в Киеве на подпольной работе?» У Гаркуши перехватило дыхание. Но он нашел в себе силы ответить, хоть и не так твердо, как раньше, что выполнит любое поручение обкома и что считает честью для себя такое высокое доверие. «Подумайте», – спокойно сказал секретарь обкома, и Гаркуша понял, что тот уловил его колебания. Он продолжал с еще большим пылом и снова услышал: «Подумайте». Сколько ни думал Гаркуша (а с той минуты, лишившись сна и покоя, он ни о чем другом думать не мог), ему было ясно одно: отступать нельзя. Этого не позволяло ему самолюбие, не позволяли честолюбивые расчеты и соображения. Он знал: одним росчерком пера Гаркушу вычеркнут из списка людей, на которых можно опереться, вычеркнут, пожалуй, навсегда. Нет, этого допустить нельзя.
А неуемное честолюбие, повернув дело другой стороной, вновь стало рисовать заманчивые картины. Он – подпольщик, он в тылу врага. Но вот проходит три, ну, четыре месяца – если даже Киев сдадут, его быстро отобьют обратно, – и все поражены, все знают, где был Гаркуша в грозный час, никто не сомневается, что он заслужил и награду и новый высокий пост.
Гаркуша не был среди тех, кто обивал пороги обкома партии и ЦК. Стиснув зубы, он тревожно ждал нового вызова, ждал и втайне надеялся: «А вдруг забудут, а вдруг что-нибудь изменится». А пока что Гаркуша напустил на себя таинственный вид, в разговорах с сотрудниками наркомата принял резкий и грубый тон и наслаждался, видя, как бледнели люди, которым он бросал в лицо обвинения в паникерстве и трусости. Женщины восторженными взглядами провожали его стройную фигуру в полувоенном костюме, до него долетали слова, так приятно щекотавшие самолюбие: «Железная выдержка… Вот кто себя покажет». И когда его вызвали в обком и спросили, не раздумал ли он, Гаркуша решительно подтвердил свое согласие остаться в подполье. Он сжег за собой мосты, перешел Рубикон; отныне на нем лежит печать исключительности, он может смотреть на всех сверху вниз. Гаркуша почувствовал, что теперь даже в этом кабинете имеет право держаться не так, как первый раз. Тогда он смотрел на человека, занимавшего высокий пост, с чрезмерной почтительностью, не лишенной некоторого самоунижения, а теперь у него мелькнула мысль: «Меня оставляешь здесь, а сам завтра улетишь в Харьков?» Он решил, что в данной ситуации имеет право спросить: «А вы где будете?» Секретарь обкома почувствовал неприятный оттенок в этом вопросе и холодно ответил: «Буду там, где прикажет партия». Гаркуша смешался: «Простите, я хотел… я думал… быть может, выпадет счастье встретиться». В ответ услышал: «Если надо будет, встретимся».
