Текст книги "Киевские ночи (Роман, повести, рассказы)"

Автор книги: Семен Журахович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 35 страниц)

Но Марату не нужно было никаких клятв. Он и сам хорошо знал, что сказанное им – неправда. Но эта неправда крепко засела у него в голове уже с той минуты, как он прочитал письмо «Всевидящего». Уже тогда возник железный каркас будущей статьи: отец Наталки, Данило Киричок, не случайно идет против колхоза, не случайно срывает сплошную. Ведь именно он выдал дочку за кулацкого сына и потому поет с чужого голоса… Кто поверит, что он не знал о вредительском намерении Дудника уничтожить скот, сжечь зерно? Ведь родичи!..

Все понятно. Все на месте.

Народ в Большом Перевозе говорил о Даниле Киричке совсем другое. Зато Свиридюк подпер железный каркас своим крутым плечом: «Подкулачник. Срывщик… За ним еще пятеро таких индусов!» Пожилой агроном, случайно зашедший в контору, укоризненно покачал головой: «Зачем же так?.. Не любите вы людей, товарищ Свиридюк». – «Это девчат и молодиц надо любить», – захохотал Свиридюк, подмигивая Марату.

Что-то в Свиридюке напоминало Марату Демчука и так же, как и в Демчуке, привлекало и отталкивало. «Везде уже сплошная, а нам что? В хвосте плестись? Вперед – и никаких разговоров. Даешь сто процентов…» Эту безоглядную решительность и твердость Марат разделял всем сердцем. А потом Свиридюк начинал грязной бранью чернить Данилу Киричка, и тут Марату становилось немножко не по себе: «Элемент, так его в душу! Знаю, чьим он духом дышит. Дудниковым… Сами видели, что это за Киричок, – не согнешь. Да я согну! Не погляжу, что бедняк, – подведу под твердый план. Сразу поумнеет. А то и под раскулачку. Тогда он не то запоет».

Это было уже вечером, в хате Свиридюка. Они ужинали. Раскрасневшийся от беседы и чарки Свиридюк пристукивал кулаком по столу. Каждое слово вбивал, как гвоздь. Бычьим здоровьем и силой дышала его плотная фигура. Дубовая табуретка под ним жалобно скрипела. Марат почувствовал внутреннюю потребность противостоять этой силе. Он сказал: «Раскулачить? Это ж незаконно!» Свиридюк, смеясь, вынул из кармана наган и подбросил его на широкой, как лопата, ладони: «Вот мой закон!.. А если у кого кишка тонка, пускай за дело не берется».

От непривычной чарки гудело в голове, зато все казалось простым и легким. Он и сам не любил тонкокожих. Доколе нянчиться? Все, что поперек пути, – прочь!

Мигала керосиновая лампа, неровный фитиль закоптил треснувшее стекло. Из тусклого сумрака хаты перед глазами Марата выплывала газетная полоса. На четыре колонки разверстана его статья. «От нашего специального корреспондента». А внизу короткое, но впечатляющее письмо Наталки: «Отрекаюсь от такого отца». Или так: «Наши дороги разошлись»… Газету будут читать везде. Материал перепечатает даже центральная пресса. Марат Стальной!

Сейчас важнее всего было доказать Наталке, что именно так, только так и надо сделать. Она стояла перед ним, словно пригвожденная к стене, сплетя побелевшие пальцы, и каждое слово, что так легко срывалось с его уст, падало на нее тяжелым грузом.

– А я?.. Мой отец тоже по уши в мелкобуржуазном болоте. И я порвал с ним. Живу в рабочем общежитии. Я его знать не хочу. Иначе нельзя. Кто не с нами… Читала? Так вот, выбирай. Или с нами, или с теми, кто льет воду на мельницу классового врага.

Эта грозная фраза часто звучала со страниц газеты. Марат повторил ее, не видя ни воды, ни мельницы. А перед Наталкой сразу же встал тихий Псёл, большое позеленевшее от мха колесо мельницы, куда ездила когда-то с отцом. Завороженными глазами смотрела она с гребли, как падает вода на колесо. «В конце гребли шумят вербы, что я насадила. Нету мово миленького, что я полюбила…» Нету – и не надо! Истлела та любовь, развеялась. Вода на мельницу… А колесо крутится! Мельница принадлежала Ничипору Кордюху. Тот Кордюх – сало в шкуре не вмещается! – часто приезжал к Дуднику. Грязно ругали весь свет, напивались до блевоты. В те дни она готова была убить и себя, и Василя: «Бежим, дышать нечем…» Вода на мельницу! Вода на мельницу…

– Ты меня слушаешь, Наталка? – раздраженно спросил Марат.

– Слушаю, – тяжело выдохнула она.

Толя говорил просто, улыбался, шутил. Марат гремел коваными словами, они пугали Наталку, угрожали, и перед ними она была беззащитна. «Измена классовым позициям»… Отец был на позициях еще в царскую войну. Что они там дома делают, тато, мама, Стапанко?.. Позиция? Голос Марата стал еще жестче: «Знаешь, что это такое? Кулацкие тенденции». У Наталки начало стучать в висках: «Тенденция, позиция…»

Чистая совесть, врожденное чувство правды подсказывали ей правильное решение. Но перед этими гремучими словами она чувствовала себя как бы в чем-то виноватой: «Кто не с нами, тот…» Что-то необъятно-великое, от чего зависела судьба всего народа, не могло двигаться вперед только потому, что она, Наталка, с виду крепкая и здоровая, на самом деле больна какой-то тяжелой, неизвестной ей болезнью – оппортунизм… А про отца даже в газете будет написано – и все прочитают! Благоговейное отношение к газете, которая каждое утро была для нее новой радостью, вдруг обернулось болью и страхом.

– Подумай! – сказал Марат. – А впрочем… Тут и думать нечего. Напиши, а утром я отредактирую. И никому ни слова. Слышишь?

Стояла перед ним вся напрягшись, дышала неровно, часто и была так соблазнительна, что Марату хмелем ударило в голову: «Она знает все…»

Не опомнился, как прыжком очутился возле нее, как обнял, впился губами в уголок рта, как ладонью жадно коснулся груди.

Наталка острыми локтями больно толкнула его. Лицо ее пылало.

– А с кулацким сыном? – прохрипел он. – И целовалась, и…

На миг она подняла потемневшие глаза.

– Как вам… не стыдно! – голос ее боролся со слезой, не поборол. Закрыв лицо, она заплакала и напрасно душила этот плач, он становился все отчаяннее.

Марат молча смотрел, как дрожали ее мокрые от слез пальцы. Потом круто повернулся и пошел. В голове почему-то билась одна мысль: «Как это вдруг ее глаза стали черными? Может, мне почудилось?»

21

– A-а, могучий спецкор-метеор! – приветствовал утром Марата Дробот. – Уже прилетел? Ты мою книжку не потерял в дороге?

– На, и не мешай! – Марат вынул из ящика книгу. – Пишу!

– Пиши! А я иду на совещание культпросветдеятелей, – сказал Дробот. – Игоря тоже куда-то послали, Так что считай – это твой персональный кабинет. Здорово пишется?..

– Увидишь, – тряхнул чубом Марат. – Бомба!..

– Да, уже чувствуется, – засмеялся Толя. – Даже блокнот дымит.

Дробот вышел в коридор и столкнулся нос к носу с Наталкой.

– Ты что? Захворала?

Наталка посмотрела на него глазами загнанного зверька. Покачала головой.

– Что случилось? Дома неладно?

Она склонила испуганное лицо:

– Нет, здоровы, слава богу…

Тогда он спросил тихонько:

– Опять Василь…

– Нет, нет! – Слышала в его голосе искреннюю озабоченность, и к горлу подкатили слезы.

– Все будет хорошо, Наташа, – успокоил ее Дробот. – Вечером поговорим.

Он ушел. Наталка невольно сделала шаг следом. Остановить бы. Посоветоваться. Стиснула зубы – нет. Чем ей может помочь Толя, хотя он и поэт? Разве есть человек, который в силах встать против таких слов?

Стакан дрожал в ее руках, когда она принесла чай редактору. Крушина сидел, низко наклонившись – борода на бумаге, – и быстро писал карандашом. Старая привычка. Еще с десяток карандашей торчало остриями кверху в металлическом стаканчике.

Крушина тихонько бросил: «Спасибо», поднял голову и удивленно спросил:

– А почему такая бледная?

Наталка вспыхнула:

– Голова… Голова болит.

– Ничего, выйдешь на воздух… Весна! К речке бы…

Он вздохнул, и карандаш его снова забегал по белому полю.

«И ему ничего не скажу. От Марата узнает…» Потом решила: пусть будет что будет. Автоматически делала свое дело. Ходила на почту. Возвращалась. Около полудня в коридор выскочил взбудораженный Марат.

– Написала?

Наталка отрицательно покачала головой.

– Вот я закончу, тогда вместе, – на ходу небрежно бросил Марат и хлопнул дверью.

Хорошо, что надо снова идти в типографию, – тут уже трудно дышать. Шла по улице и вспоминала первые дни, когда удивляли выбитые кирпичные тротуары. Недалеко от типографии остановилась пораженная: за забором буйно цвели вишни. Как это она не видела их вчера, позавчера? Или, может, они расцвели сегодня на рассвете? Стояла завороженная и впивала взглядом весеннюю пену на молодых деревцах. «Это ж и у нас сады цветут», – мелькнула мысль.

В типографии повеяло другими, уже привычными, запахами: керосином, краской, свинцом. Вспомнила, как Толя, раздувая ноздри, смаковал этот запах и говорил: «Так пахнет новая книжка, свежая газета. Чудесно!»

– А, наш добрый гонец! – обрадовался старший наборщик. – Что-то твои редакторы сегодня замешкались. Стоим!

Он забрал оригиналы, распределил их между наборщиками и сам стал к наборной кассе. Наталка не уходила, смотрела, как быстро бегает его рука, вынимает из клеток нужные литеры.

Наборщик, улыбаясь, посмотрел на нее, и рука его замерла в воздухе.

– Хватит тебе бегать взад-вперед. Иди к нам, научим. Будешь иметь ремесло в руках.

Наталка ничего не ответила, только подумала: «Может, я тут в последний раз».

Возвращаясь, то и дело шептала: «Может, это в последний раз!» Ну что ж, побыла немножко в широком свете. Находилась. Начиталась. Видела Редактора и Ответственного секретаря. Видела Поэта. Пила чай с пирожными. Слушала музыку из ящичка, который называется радио.

А как быть дальше? Может, вправду податься на Тракторострой? Вот так, сразу! Таскать кирпичи, глину месить? Мечталось на фабрику – ходила бы в красной косыночке с книгой под мышкой.

В последний раз! Там, за дверью, что так громко хлопнула, сидит в одиночестве Марат Стальной и пишет. Не сердилась на него, не обвиняла. Убеждала себя, что им владеет великая сила. Перед этой силой все должно отступить. Никого и ничего не жаль. А что она? Что она? Листочек – да и то сорванный с дерева. Во всем мире – ветер.

На цыпочках прошла в свою комнату-закуток. Что будет, то будет.

Марат писал разгонисто, кривые строчки катились вниз: набегали одна на другую. Начало он придумал еще до поездки: «Селькор «Всевидящий» прислал нам из села Большой Перевоз тревожный сигнал. «Всевидящий» – какой точный и меткий псевдоним выбрал себе наш товарищ…» Отрываясь от работы, Марат вспоминал свой разговор с этим «Всевидящим», а точнее с секретарем сельсовета Антоном Бородаем. Говорили они у него в хате, и Бородай делал ему таинственные знаки, подмигивая на жену. Он завесил окна и шепотом рассказывал о чьих-то угрозах, о своей селькоровской жизни, полной опасностей. Марат знал других селькоров. Ивана Волощака из коммуны «Октябрь», неуклюжего богатыря, повторявшего всегда: «Я каждому в глаза скажу!..» Знал учителя из Машевки Сергея Омельянеико, тот за собственной подписью писал острые заметки – не боялся. Знал рассудительного, уже немолодого Журавля из Романовки, которого темной ночью настигла пуля сквозь окно. А недавно был здесь Панас Шульга… У Марата в ушах еще до сих пор звучит: «Рубай пальцы, рубай выше!..» Тем неприятнее было ему смотреть на суетливого Бородая, который, потчуя его, тыкал свою чарку в темную дыру между реденькой бородкой и усами и все сворачивал разговор на какую-то «должность», которую ему хотелось бы занять в районе и которой ему не давали, хотя он и заслужил…

Все! Марат решительно вывел последние слова. Расписался и бросил ручку на стол. Расправил плечи, даже суставы захрустели, и вышел в коридор. Увидев его, Наталка, сидевшая у своего столика, встала. Но глаз не подняла.

– Написала? – деловито спросил Марат.

– Нет, – подняла голову. – Ни за что!

«А глаза у нее серые», – удивился он.

– Ну, ладно, – злобно бросил Марат и вернулся в комнату.

Ладно! Если так, он разоблачит эту кулачку, которая пролезла в редакцию. Марат смял последнюю страничку и принялся переделывать ее. Что ж, конец статьи будет еще острее.

Когда он положил рукопись на стол Плахотти, сердце его колотилось.

Нетерпеливо вглядывался в желтое, усталое лицо секретаря редакции.

– Сегодня не успею, – сказал Плахоття. – Бегу к железнодорожникам. Совещание рабкоров…

– Это важный материал…

– Горит? – Плахоття сощурился.

– Горит!

– До утра не сгорит, – успокоил Плахоття, бросив рукопись в ящик. – И слишком много, вижу. Сократить!..

Марат помрачнел. Он надеялся на другое. Плахоття будет глотать страничку за страничкой, потом позвонит по телефону редактору. Тот примчится, где бы ни был – дома, в окружкоме или на заводе. И вот они сидят втроем и все решают…

Когда на следующее утро Марат пришел в редакцию, Игорь уже сидел за столом, старательно раскладывая вырванные из блокнота листки.

– Был я вчера на чулочной, – сказал он. – Очерк об ударницах… Ходил, беседовал. После смены в бригаде Марии Ковалец совещание. И все, как одна, – на работницу Олену Загорулько. Снизила темпы. Не дает нормы. А она молчит. Бригада еще пуще, а она молчит. Потом заплакала и говорит: «Ребенок уже неделю болен». Все глаза опустили. Так и разошлись. Никто ни слова.

Игорь снял очки и, беспомощно глядя на Марата, спросил:

– Ну как об этом напишешь?

– Гм… – хмыкнул Марат. – Не хватает, чтоб ты тащил в газету эти слезы. Напиши, что она обязалась дать сто двадцать процентов – и все!

– И все?

– А что там раздумывать?

– Доброе утро, рыцари пера! – появившись в дверях, крикнул Дробот. – Выручайте! Напишите за меня про культпросветское совещание. – Он засмеялся. – Я не слушал, читал потихоньку…

Дробот потер нос, почесал затылок. Потом вспомнил:

– Ну, как, Марат, бомба? Уже взорвалась?

Этот шутливый тон задел Марата за живое. Резко ответил:

– Взорвется! Когда узнаете, что в нашу редакцию пролезла кулачка.

Улыбку с Толиного лица как ветром сдуло.

– Кого ты имеешь в виду?

– Наталку Дудник. Я был в Большом Перевозе.

– Что ты говоришь? – крикнул Игорь. – Кулачка?..

– Никакая она не кулачка, – спокойно возразил Дробот. – Я все знаю…

– Вот как! – даже присвистнул Марат. – Ты все знаешь? И молчал? Утаил?

– А чего лезть в ее личную жизнь?

– При чем тут личное?.. Ты знал – и молчал. Что ж это такое: классовая слепота или примиренчество?

– Глупости мелешь, – отмахнулся Дробот.

– В чем дело? Что случилось? – Игорь взволнованно переводил взгляд с одного на другого. – Наталка…

В комнату вошел Плахоття.

– Опять дискуссия? А работать за нас будет Пушкин?

На вопросительный взгляд Марата он не ответил. Лицо его было непроницаемо.

– Покажи письмо селькора, – обратился он к Марату. – Где твой «Всевидящий»?

Марат заглянул в свой заезженный портфель, перелистал блокнот, выдвинул ящик, где кучей лежали разные бумаги. Письма не было.

– Как же это? Найди и принеси, – сказал Плахоття и ушел к себе.

В это самое время Наталка, поставив стакан чаю на стол Крушины, тихо сказала:

– Товарищ редактор… Отпустите меня.

Крушина, оторвав взгляд от бумаг, торопливо ответил:

– Нужно куда-нибудь? Что ж, пожалуйста…

– Нет, совсем, – прошептала Наталка, не поднимая глаз.

– Совсем? – удивился Крушина. – Почему это?

– Не достойна я работать в редакции. Где такие люди… – Она перевела дыхание. – Вы знаете, что со мной было. А теперь еще отец. Не могу я от отца отречься…

– Почему отречься? – Крушина встал, подергал бородку. – Кто ж этого требует?

– Товарищ Марат. Он написал…

– Что написал? Куда?

– В газету. Завтра все прочитают. – Побелевшие губы Наталки задрожали.

– Ничего не понимаю, – развел руками Крушина. – Позовите, пожалуйста, Плахоттю. И делайте, Наталка, свое дело, потом поговорим.

22

«Никогда его, черта, не поймешь, – думал Марат, напряженно вглядываясь в бесстрастное лицо Плахотти. – Ведь он же читал, читал!»

Как ему хотелось сейчас услышать хотя бы это несносное: «Сократить! На пятьдесят строк!..» Пускай даже на сто!

Плахоття ходил к Крушине с его корреспонденцией. Что он о ней сказал?

«А может, он мне завидует, просто завидует?» У Марата даже сердце взыграло от такого предположения.

– Где письмо? – официальным тоном спросил Плахоття.

– Не знаю, куда-то задевалось. Наверно, дома забыл. В пиджаке…

Плахоття покачал головой.

– Завтра принесешь. Такое письмо надо было немедленно показать мне и редактору. А уж потом… – Он провел в воздухе пальцем извилистую линию.

Нетерпеливо-вопросительного взгляда Марата Плахоття словно и не замечал.

Марат вернулся к себе и теперь уже медленно – бумажку за бумажкой – перебирал в ящиках. «Проклятое письмо! Куда ж он девался, этот «Всевидящий»?»

Дробот и Игорь склонились над своими столами. В комнате стояла настороженная тишина. Марату казалось, что он слышит, как Крушина переворачивает листочки.

Минут двадцать спустя зазвенел телефон. Марат схватил трубку и услышал голос Крушины: «Стальной? Зайди ко мне».

Уже самый вызов по телефону был необычным. Всегда к редактору звала Наталка. А часто Крушина и сам подходил к тому или другому сотруднику и говорил ему: «Пойдем потолкуем». Марат не шел, а бежал к редакторскому кабинету.

– Садись, – Крушина смотрел на Марата и пощипывал бородку. Взгляд у него был задумчивый и грустный. – Эх, хлопчики, хлопчики… Все, все вам ясно. Жизнь – проще простого. Два плюс два – четыре. А все, что сверх этой нехитрой мудрости, – от лукавого. Так?

Марат молчал. Начало было непонятно.

– Есть такая штука, – продолжал Крушина, – очень-очень сложная штука: крестьянская психология. Немножко разбираюсь. Хоть и давно оторвался от села… Но все мы должны разбираться. Как же без этого?.. Я тебе о своем отце скажу. Не все может охватить, не все уразуметь. Где уж угнаться за всем новым… Да и вчерашний день на шее сидит. Дедовские взгляды, ведь как– никак– дед! Однако понимает, что именно в артели сила. Вот он мне и пишет: «Иду, сынок, хоть и стар уже, иду в артель. Только не хочу, чтоб меня дурень подгонял…» Поехал я, посмотрел, что и как, порасспросил. Отец говорит их председателю: «Ты голова, потому что мы тебя выбрали. Но помни: и у нас есть головы, мы при тебе не пуговицы… Есть общество или артель, так пускай о каждом деле артель подумает. Потому что – коллектив!» А тот старику: «Ты мне агитацию возле кооперации не разводи». Это у них там возле кооперативной лавки дядьки на бревнах махорочку курят… Старик председателю еще какое-то словцо. А тот уже, как индюк, надулся: «Элемент!» Видишь – уже и элемент. Это о моем батьке, которого еще в пятом году казаки нагайками стегали. – Крушина помолчал. – Есть у большевиков святой долг: убеждать. А чтоб убеждать, надо самому иметь глубокие и чистые убеждения. Так? А я вот читаю о твоем Свиридюке, и почему-то от его слов наганом и волосатым кулаком пахнет.

Марат вздрогнул. Крушина глянул на него, подождал. Но тот еще крепче сжал губы.

– А Данило Киричок… Он мне немножко отца напоминает. «И что оно будет? И как оно будет?..» Испокон веку наши отцы и деды, столкнувшись с чем-нибудь новым, чесали затылок. И все мы…

Марат поднял голову.

– Мы?.. – у него язык не повернулся произнести это гнусное: «чесали».

– А что ты думаешь? – улыбаясь, сказал Крушина. – И я в свое время скреб затылок. Представь себе – семнадцатый год. Двадцать партий. Сколько таких малограмотных, как я, тыкались носом, ища дороги. Крестьянская психология… Какие-то житейские предрассудки, какие-то консервативные предубеждения. Да и крепкая веревочка привязывает к собственности, пускай мизерной – «Мое!» Что поделаешь? На все это, друг, есть лишь одно-единственное, ленинское средство: терпеливо, – слышишь? – терпеливо убеждать. Живым словом. Живым примером. – Крушина вздохнул, выпустил кончик бороды, придвинул ближе рукопись. Марат следил взглядом за его рукой. Теперь редактор возьмет ручку и пойдет обычный разговор: это так, а это не так. Но рука Крушины снова отодвинула рукопись на середину стола. – Понимаешь, Марат, еще крепко держит селянина привычка к старому. Так жили деды, прадеды. Страшная и могучая сила – эта привычка. И именно нам выпало расшатать, одолеть эту силищу. А это, хлопче, куда труднее, чем изменить течение Днепра. Одним махом ничего не сделаешь. Ты же читаешь, что творится на Днепрострое. Титанический труд. Годы и годы. Чтоб Днепр пошел по другому руслу. А повернуть в новое русло стомиллионную крестьянскую массу? Это же в тысячу раз сложнее. В новое и лучшее русло. Непременно лучшее. Иначе на кой черт и огород городить! Должен дядько убедиться, что только общественный труд даст ему, детям и внукам такую жизнь, о какой он и не мечтал. Потому что мечта у него была куцая: еще клочок земли, еще одна лошаденка… Скажи мне, Марат, – вдруг спросил он, – почему ты вступаешь в партию?

– Я?.. – Марат вспыхнул и задохнулся. – За мировую революцию. За идею…

– Вот именно! За идею. – Лицо Крушины посветлело. – А для мужика – это очень общее понятие. Он мыслит конкретно. Как ты думаешь, о чем беседовал Ленин с крестьянскими ходоками? О мировых идеях? И об этом, конечно. А конкретно разговор шел о сортовых семенах, о кооперации, больнице, школе. О керосине, наконец. Да, да, о самом обыкновенном керосине. Чтоб изгнать вонючий каганец да лучинушку. Ленин всегда глубоко интересовался, что думает простой рабочий и крестьянин о советской власти. И если мужик был чем-то недоволен, то Ленин прежде всего думал о том, что мы не так сделали? Что нужно исправить? А твой Свиридюк и выслушать не хочет мужика. У него одна тупая манера: если кто-нибудь недоволен, значит, контра. Разговор короткий… Этакие деятели только отталкивают людей. И куда? В сети той же куркульщины. Вот тебе и вода на мельницу.

Сначала Марат удивлялся, слушая Крушину, но постепенно им овладевало что-то похожее на суеверный страх. Откуда он, Крушина, все знает? Как он мог подслушать его разговоры со Свиридюком там, в селе? Да разве только это?.. Он, застыв, сидел перед редактором, руки и ноги его немели, как, бывало, весной, когда прыгал в холодную Ворсклу.

– Ты подумай, Марат, ну что страшного в том, что Данило Киричок еще год будет приглядываться, как там артельное дело пойдет? Пусть приглядывается. Кто сказал, что сплошная коллективизация – это все сто процентов в каждой деревне? И – немедленно! А если девяносто пять? Ты решения шестнадцатой партконференции читал?

– Читал, – выдавил из себя Марат, с тоской глядя на стол. Хоть бы кто-нибудь зашел и прервал этот разговор!..

– Главное, друг мой, никогда не сваливать в одну кучу врага и нашего человека.

– Но ведь год великого перелома миновал, и на сегодняшний день только так: кто не с нами – тот против…

Марат победоносно посмотрел на Крушину. А что! Нашел-таки неопровержимые слова.

– Дважды два – четыре… А ты уверен, что Киричок не с нами?

– Уверен! – Марат уже ненавидел этого Киричка лютой ненавистью.

– А я нет! – спокойно сказал Крушина. – И не может, запомни это, не может кто-то один – Свиридюк или еще кто-нибудь – присвоить себе право выносить приговор: этот наш, а этот не наш… Ого, куда это заведет! А если б созвать сельский сход да послушать, что люди скажут об этом самом Киричке?

Марат молчал.

– Ну, допустим даже такое, – Крушина положил ладонь на рукопись. – Данила Киричок не с нами. Сегодня. Слышишь? Сегодня. Но это еще не означает, что он против. Сидит в закутке, приглядывается. А завтра, – слышишь? – завтра будет с нами. Сколько людей за эти годы пришло в наш лагерь? То-то же… Одно дело куркуль Дудник, совсем другое – Киричок. Если мы смешаем их в одну кучу – все пойдет прахом! – Крушина произнес сурово и твердо: – Все! Даже сама пролетарская революция!

Их глаза встретились, и Марат поспешно отвел взгляд. Хоть бы кто-нибудь вошел!

– Ох, эта вода на мельницу… – уже со смешинкой в голосе сказал Крушина. – И вода бывает разная, и мельницы различные… Недаром о мельницах и плотинах всякие страхи рассказывают: русалки, водяные, утопленники. Чертовщина!

Крушина засмеялся. Заставил себя улыбнуться и Марат. Все шло совсем не так, как он задумал.

Но и Крушине было невесело. С нелегким чувством грусти и вины смотрел он на Марата. Ведь это он, не кто иной, как он, Крушина, должен отвечать за всех перед собственной совестью. Если этот хлопец чего-то не понимает– я виноват. Если он не знает того, что должен знать, – я виноват. Мало работаю с ребятами, надо больше для них делать, хотя бы и падал с ног. Мало учу их, да и у самого грамоты-науки не больно велика сума… «За идею! За мировую революцию!» Как выпалил… Растроганно, с безграничным доверием вглядывался Крушина в затуманенное лицо Марата. Чубатый мой, это же всего дороже: чистый огонь в душе.

А для Марата разговор с редактором становился все тягостнее. Мысли и чувства его раздваивались.

Он и соглашался и не соглашался с Крушиной. Как и тогда, во время разговора с Демчуком, его кидало то в одну, то в другую сторону.

Но больше всего его терзало, не давало дышать то, что все его надежды развеялись как дым. А он-то думал… И все полетело к черту. Хоть бы кто-нибудь вошел!

От резкого стука дверь распахнулась, и у стола, сделав два огромных шага, оказался Толя Дробот.

– Простите, Лавро Иванович… – Голос его звенел на шаткой грани крика. – Я хочу сказать… Наталка Дудник не кулачка. Нет, нет! Это подло, подло так говорить. С ней несчастье стряслось, понимаете? Она их ненавидела, куркулей, все их куркульское гнездо. Она скот и хлеб для артели спасла… Понимаете? За что ж ее добивать? Да я…

– Погодите, – перебил его Крушина. – Высыпал, как из мешка… О Наталке я все знаю. Потому и взял ее к нам. Я уверен, что из этой девчины выйдет отличная пролетарка. И комсомолка. Ты согласен, поэт?

Дробот радостно закивал головой и так же внезапно, как появился, выбежал из комнаты, даже не взглянув на Марата.

– А ты? Ты согласен?

В глазах редактора мелькнули лукавые искорки, они обожгли Марата. Едва сдерживая злость, он ответил:

– Нет, не согласен. Она за то время набралась кулацкого духа. Бытие определяет сознание!

Крушина покачал головой:

– Приложил аршин – сразу и видно? И сознание, и бытие?..

Он вздохнул, взял рукопись, перелистал странички.

– Аршин в портняжьем деле вещь очень важная. Да и то говорят: семь раз отмерь… А в политике?

Марат вспыхнул. «Он что – на моего отца намекает?» И хотя понял, что Крушина думает совсем о другом, в груди у него заворочалось что-то тяжелое и жгучее.

– Вот ты пишешь, – Крушина опять перевернул листок, – «идея коллективизации», «идея социализма». И вот здесь. На каждой странице… Но ведь идея не существует сама по себе. Идея, друг мой, для людей. А когда я читал твою статью, то мне начало казаться, что это божество, которому надо приносить священные жертвы.

Марат, понурившись, молчал.

– Подумай хорошенько обо всем, что мы говорили, – закончил Крушина, протягивая рукопись. – Возьми, перечитай и – уже без горячки – поразмысли над каждой строкой.

Марат взял свою рукопись и вышел.

23

В красном уголке типографии должно было начаться открытое партийное собрание. Здесь были и сотрудники редакции, коммунисты ее входили в типографскую партячейку.

Толя Дробот уже, наверно, с полчаса сидел у окна с наборщиком Геннадием Тарасюком. Гена тоже увлекался поэзией, и они, перебивая друг друга, говорили о своем: Сосюра и Маяковский, чьи-то стихи в «Комсомольце Украины», в журнале «Молодняк».

У другого окна – Степан Демидович и Григорий Таловыря, ночная птица, с дотошностью исследователей разглядывали гранки последнего номера газеты. Они тихо, вежливо, но не уступая друг другу, спорили: где же та щелочка, сквозь которую проникла ошибка? На третьей полосе вместо «бураки» проскочило «дураки».

Игорь сидел где-то в задних рядах и издали, вытянув шею, смотрел на Крушину и на крепкого усатого человека. Они оживленно разговаривали, смеялись и похлопывали друг друга по плечу. Усатого дядю знали все – это был Трофим Денисенко, старый рабочий типографии, который уже больше года, в числе двадцатипятитысячников, работал в деревне. Организатор колхоза и его первый председатель. Игорю хотелось подойти ближе, послушать интересный разговор, но Крушину и Денисенко окружили плотным кольцом. Надо было раньше. «Вот так со мной всегда, – думал он, – я и вправду растяпа…»

Марат сидел у дверей. Сейчас придет Плахоття, и он ему скажет. Тревога сжимала грудь. Сегодня решается дело особой важности. Такого дня еще не было.

Он старался не смотреть в ту сторону, где стоял Крушина. Никаких колебаний! Сегодня Стальной должен сказать все. Именно здесь, на этом собрании. Впрочем, как он ни убеждал себя, сомнения и решимость набегали волнами: то холодной, то горячей.

Хотя Марат специально следил, Плахоття чуть не проскользнул мимо. Пришлось схватить его за рукав.

– На минутку!

– Горит?

– Горит! – хрипло выдохнул Марат.

– Ну, что случилось?

– Письмо селькора пропало! – взволнованно прошептал Марат. – Его выкрала Наталка Дудник. Никто другой…

– Что? – Плахоттю передернуло. – Это точно?

– А куда оно могло деваться? Письмо было у меня в столе.

– Зачем оно ей?

– Как зачем? Там об ее отце… Раскрыть псевдоним.

Плахоття нахмурился и уже на ходу бросил:

– Поговорим в редакции.

– Погоди…

Но тот уже протискивался вперед.

Марат сел рядом с Игорем.

За столом, покрытым красным полотнищем, – секретарь партийной ячейки Гулый. Он открыл собрание и предложил избрать президиум. Раздались выкрики:

– Денисенко…

– Гулый…

– Марат Стальной…

– Таловыря…

Гулый поднял руки:

– Минуточку… Две кандидатуры не подходят. Во– первых, Гулый. Я недавно был в президиуме. Во-вторых, Марат Стальной. Он кандидат. А порядок такой – избираем действительных членов партии.

– Молодой! – добродушно сказал Крушина. – Еще насидится в президиумах.

Кто-то засмеялся. Кто-то крикнул: «Товарища Плахоттю!»

Марат, покраснев до слез, низко опустил голову. Ему казалось, что все с усмешкой смотрят на него: «Еще насидится!..»

Плахоття сел у края стола, придвинул к себе бумагу. Таловыря встал и торжественно объявил:

– Сегодня наш уважаемый представитель на фронте коллективизации Трофим Яковлевич Денисенко отчитается в своей работе на селе. Прошу внимания! И вас прошу, товарищ Денисенко.

Есть люди, обладающие счастливым даром, благодаря своему душевному богатству, жизненному опыту и заинтересованности в общественных делах, говорить и на многолюдных собраниях так же, как в откровенной беседе с ближайшим другом.

Таким талантом был наделен старый печатник Трофим Денисенко.

Все то, что многим казалось будничным делом, вставало в его рассказе живой картиной жизни, полной сложных противоречий и трудностей.

Денисенко наградили такими аплодисментами, что он смутился и замахал руками.

– Да что я вам – оратор?..

Именно с этого и начал Крушина, который выступил первый.

– Нам записных ораторов и не надо. А чего же надо рабочему человеку? Прежде всего и раньше всего – говори сущую правду. Не выкладывай одни сладенькие фактики, потому что есть и горькие. И не пой аллилуйю, что, мол, только бы нам сплошную коллективизацию, а там уж катайся как сыр в масле… Товарищ Денисенко говорил с нами по-большевистски правдиво, за это ему великое спасибо. Знаем. Тяжело там было. И темнота, и кулацкая брехня. Какой-то мерзавец амбар поджег – что будешь сеять? А там – этого Денисенко не рассказал, но я по секрету дознался – и такое дело вышло: сердитая баба кочергой замахнулась… Всяко бывало. Не гладкой дорожкой выпало идти. Теперь мы понимаем, что такое двадцатипятитысячник, пролетарский полпред на селе. Он должен быть хозяйственником и политиком, воспитателем и дипломатом, и первым советчиком для людей, и желанным гостем в каждой хате. А это тоже не простая штука – в каждой хате тысячи вопросов. Не увильнешь в сторону, не слукавишь…