Текст книги "Киевские ночи (Роман, повести, рассказы)"

Автор книги: Семен Журахович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 35 страниц)

Но что делать сейчас? Что делать? До сих пор ее терзала неопределенная тревога. Теперь жестокая догадка подтвердилась: ей не верят.

Люди попадали в гестапо – там ждали их пытки. Люди гибли на виселицах, трупы расстрелянных валялись в ярах и ямах. «А меня, – думала Ольга, – постигла еще более страшная беда».

Отчаяние петлей захлестнуло ей горло. Дышать было нечем.

31

Все было именно так, как подсказала Ольге болезненно обостренная интуиция, внезапной вспышкой осветившая еще один уголок Гаркушиной натуры.

Гаркуша нервно расхаживал по комнате. Это раздражало Середу, но он молчал. Напряженное лицо Гаркуши казалось исполненным решимости и гнева, хотя на деле неуверенность, злоба и страх рвали его на части: «Что она ответит Середе? Что она ему расскажет? Ладно, я тоже скажу! Каждое ее словечко раздавлю такими словами, что любого с ног собьют». Кому должны поверить – ему, Гаркуше, или этой девчонке? Кем должны больше дорожить? Кто важнее для дела? Смешно даже спрашивать!..

Гаркуша остановился перед Середой.

– Как она выскользнула из рук немцев? Ведь я предупреждал, что дальше идти нельзя… Где она провела целые сутки? С кем и какие вела разговоры? Нам хорошо известно, какими хитрыми методами действует гестапо.

Максим поднял голову и впился черными глазами в неподвижное лицо Гаркуши.

– Я знаю Ольгу…

– Ах, вы знаете, – перебил его Гаркуша, едва повернув голову. – А может быть, вам, товарищ Корж, известно и то, что подполье – это не прогулочки в тихих аллеях… Вижу, как вы на нее поглядываете.

– Что вы видите? – глухо вскрикнул Максим.

– Спокойно, Максим, – не отрывая глаз от Гаркуши, сказал Середа.

– Но, Матвей Кириллович… Разве так можно? Где доказательства, чтоб обвинять Ольгу?

– Ах, доказательства, – скривил губы Гаркуша. – Это она должна дать доказательства. Где была? Что делала?

Был неколебимо уверен, что именно так и должно быть. Все, что делалось в те годы, когда его выдвигали, когда он рос и рос, подтверждало в нем железную логику этих рассуждений: главное – сформулировать и своевременно бросить обвинение, а о доказательствах и оправданиях пускай позаботится сам обвиняемый, пускай он грызет это железо!

Стиснув зубы, Максим молчал. Гаркуша вытащил наружу и швырнул под ноги то тайное и дорогое, в чем Максим и сам себе не признавался. И сделал это только для того, чтоб заткнуть ему, Максиму, рот.

«А я не буду молчать», – подумал Максим и все же, глядя на окаменевшее лицо Середы, молчал и ждал.

Он понимал, что слова Гаркуши об Ольге должны были еще сильнее встревожить Середу потому, что за последние двое суток в городе произошли многочисленные аресты. Гестапо напало на какой-то след. Один за другим исчезали подпольщики. Проваливались явки, конспиративные квартиры. Черные щупальца фашистской тайной полиции действовали по-разному: и вслепую, хватая первого попавшегося, и по точному расчету, нанося удар руководящему центру подполья.

«Что стоит за всем этим? – с болью и тревогой думал Середа. – Измена, провокация или просто неосторожность и недостаток опыта? Фронтовая гроза слишком быстро докатилась до Киева. Из-за неизбежной спешки в ряды подпольщиков могли попасть и случайные люди. Да еще этот анкетный подход, презренные бумажки, которые кое-кому заслоняют весь мир».

– Обстановка сложная, – как бы продолжая свои мысли вслух, сказал Середа. – И все надо учитывать. Все. Что нам сейчас нужно? Еще больше выдержки, еще строже конспирация.

Гаркуша ушел.

А они продолжали сидеть молча.

– Это будет нелегко, – покачал головой Середа. – Связать оборванные кровавые концы.

– Ольга не знала тех, кого схватили, – сказал Максим.

– Это так. У нас нет оснований не верить Ольге. Но есть все основания тревожиться о деле. Прежде всего, друг, дело.

Максим молча согласился с Середой. Он понимал, как тяжело сейчас Ольге. Но что поделаешь, обстоятельства принуждали отбросить все личные соображения. Аресты не прекращались, и нельзя было этого не учитывать. Конечно, Гаркуша чрезмерно недоверчив, склонен всех подозревать, и в этой его подозрительности есть что– то бездушное, холодное, как бездушны и холодны его глаза. Пускай так – но сигнал нельзя оставить без внимания. «Что там произошло? В самом деле, где провела Ольга эти сутки? Ночевала в развалинах? Я-то верю, что так оно и было. Эх, почему не я пошел с нею? Все сложилось бы иначе…»

Максим и сам не сознавал, что капля ядовитой подозрительности, брошенная Гаркушей, вопреки его, Максимовой, воле, начала действовать, заронила в душу страшное сомнение. Ведь все эти годы до войны он только и слышал что о шпионах и двурушниках, которые так хитро маскируются, что их никто не может раскрыть, даже в собственной семье…

Проходила минута, и он, опомнившись, ругал себя самыми жестокими словами: «Как ты смеешь о ней так думать?» Ольга была права, когда с присущей ей резкостью говорила, что он склонен прыгать из холодной воды в кипяток.

Нервное напряжение требовало разрядки, и Максим очень обрадовался, когда Середа сказал ему, что пора избавиться от опасного соседа. Опасным соседом они давно уже прозвали немецкий штаб, разместившийся на Садовой поблизости от подпольной типографии.

У Максима загорелись глаза.

Да, не бежать от этого гнусного соседа, а уничтожить осиное гнездо. И уничтожить именно в эти дни, когда в фашистских застенках мучают и убивают коммунистов.

Весь охваченный ненавистью, стараясь забыть обо всем, что терзало его, он отдался делу, которое поручил ему подпольный райком.

Следующие двое суток Максим жил точно во сне. Какая-то прозрачная стена отделяла его от реальной действительности.

Ромка Белозубый, ставший в это время Максимовой тенью, удивленно и даже робко поглядывал на заросшее, почернелое, непривычно злое лицо своего старшего товарища.

Все эти дни Ромка не спускал глаз с дома на Садовой, и у него возник отчаянный, ошеломительный план. Можно выкрасть у пьяного мадьярского шофера (знал он такого!) грузовую машину, промчаться на ней мимо этого проклятого штаба и – с ходу – швырнуть в окна две добрые связки гранат. Среди белого дня! Днем там больше немцев. Ведь часть офицеров расквартирована в других местах. А здесь на третьем этаже ночует всего человек двадцать. Так что лучше днем…

Выслушав Ромку, Максим коротко сказал:

– Чепуха!

И все делалось тихо, почти без слов.

В подвальчике, где, портя глаза, при свечках работали два печатника, еще летом было зарыто несколько ящиков тола. По приказу Середы печатники скрылись на недельку, а хозяйка дома ушла к родичам куда-то под Фастов.

Выкопав ночью тол, Максим и Ромка ползком перетащили ящики в покинутую разрушенную хибарку, что притулилась к глухой стене трехэтажного дома, занятого немцами. Под хибарой был тесный погреб. Здесь их и застал рассвет.

Они сидели на ящиках с толом и молчали. Время тянулось медленно. От сырой и холодной земли пахло плесенью и чем-то раздражающе кислым – должно быть, гнилой капустой.

Предусмотрительный Ромка вспомнил, что у него в кармане есть несколько сухарей. Уходя из дому, он всегда брал с собой сухари, потому что не знал, когда вернется и когда ему выпадет случай чего-нибудь поесть. Сухари были вкусные, а вот о воде он не подумал. Ромка вздохнул с досады. Потом задремал.

Максим прислонился плечом к влажной стене и тоже закрыл глаза. Не жажда, не тревожное ожидание мучили его. Он видел Ольгу. Она вопрошающе смотрела на него, в ее взгляде были гнев, боль и отчаяние. Она смотрела так, как в момент последней встречи на улице.

И молчала.

В этом тоскливом молчании медленно – минута за минутой – полз холодный день в сыром, заплесневелом погребе.

Когда на дворе стемнело, они повели подкоп к подвалу трехэтажного дома. Землю вынули быстро. Гораздо труднее было долбить ломами толстую стену. Кирпичная пыль скрипела на зубах, слепила глаза.

Максим наискось, ожесточенно, но почти неслышно, бил ломом. Стена была живой, стена была врагом, ненавистной силой, отгораживающей его от света, от Ольги. Обессилев, он ложился на землю, выплевывал кирпичную пыль. Потом снова хватал лом. Часы ли проходили, минуты ли…

Стояла ночь – туманная, сырая, запах плесени и гнили, запах поздней осени поднимался от земли. Ночь без неба и звезд, без единого огонька тоже напоминала погреб.

Через какой-то двор, через оголенный садик Ромка провел Максима на соседнюю улицу к своему дому.

Ромкина бабушка привыкла ко всему. Но на этот раз и она испугалась, увидев запыленные лица, измазанную землей одежду Максима и Ромки.

Они сбросили грязные ватники, умылись и сели к столу, где уже дымилась в миске горячая картошка.

Щепотка соли, и горячая картофелина, которую перебрасываешь с ладони на ладонь, и кружка кипятку, и свежий воздух – нет ничего лучше на свете.

На столе лежали часы. Проходили минуты. Там, в подвале, тлел шнур.

Когда раздался взрыв, бабушка так и присела, а они подняли головы и посмотрели друг другу в глаза.

Назавтра Ромка сидел перед Середой, непривычно тихий и молчаливый, хотя гордость распирала его, струилась из глаз. Но Середа напоминал ему строгого учителя, и Ромка старался показать себя человеком вполне взрослым и серьезным.

А Середа, невольно улыбаясь, думал: «Мальчишка! Видно, я сильно уже постарел, если на семнадцатилетнего хлопца смотрю как на ребенка. А сколько было тебе, когда все гремело вокруг и ты лез в самое пекло?»

– Ну что ж, это хорошо, что ты готов на любое дело, – сказал Середа. – А что тебе по сердцу, я знаю. Скажем, промчаться на машине среди белого дня и швырнуть гранаты гитлеровцам в морды. Здорово?

Ромка смущенно опустил глаза.

– А вместо такого геройства пришлось, словно кротам, под землей копаться. Не то?.. – Середа помолчал и сказал уже без улыбки: – Есть на свете, Роман, великая вещь: мужество. Ходит оно по земле, не крича о себе, не пыжась. Да еще на ухо сердито нашептывает: «Думай о деле, а не о том, чтоб блеснуть и удивить мир»… Я понимаю, Роман, скучно долбить стену, глотать пыль, мерзнуть. И все это молча. Хочется крикнуть «ура!» – а приходится таиться, как мышь. Скучно… Вот я заговорил о новом деле, и ты, наверное, подумал: «Теперь дядя Матвей меня на такой подвиг пошлет, что все ахнут». Нет, друг. Не ахнут. Когда вы стену долбили, у вас на всякий случай были с собой пистолеты. Так? А теперь и пистолет отберу. Без всякого оружия пойдешь. Зато возьмешь фокусы свои, карты, тарелочки… – Середа показал руками, как жонглирует Ромка. Но тут же, сурово сдвинув брови, заговорил языком приказа: – Перейдешь через фронт. А до фронта шестьсот или семьсот километров. Понял? Перейдешь через фронт, а там тебе покажут дорогу. Будешь иметь разговор с представителями Цека партии. Понял? Дорога трудная и далекая. Будет холодно, будет и голодно. Ночевать придется иной раз в копне сена. А то и в лесу. И каждый день забота, как обмануть немца, как заговорить зубы полицаю, как рассмешить дурака. Будет и страшно… – Ромка покачал головой, но Середа не дал ему вымолвить и слова. – Не ври. Будет страшно. А ты держись. И дойди. Потому что надо. А потом надо будет вернуться в Киев. Потому что мы будем ждать. Понял?

– Понял, – тихо сказал Ромка.

Он мысленно представил себе огромное расстояние – сотни, сотни километров. Холодный ветер дохнул ему в лицо.

– Готовься, Роман. Все, что касается одежды, документов и прочего, обсудим вместе с Максимом.

…Через два дня Ромка двинулся в далекий путь.

Он пройдет через всю Украину, он перейдет линию фронта. Много придется ему вытерпеть, увидеть, узнать. Предстоят ему десятки встреч, добрых и злых, и ждут его десятки опасностей. А оружием должны служить лишь белозубая улыбка, веселая шутка и острое словцо.

32

Рядом с Калиновским Зубарь обретал уверенность. Он с удивлением спрашивал себя: «И почему я раньше его чуждался?» Калиновскому и в эти дни не изменила шутка. Странно было смотреть на его лицо, на котором один глаз искрился смехом, а другой застыл в угрюмой сосредоточенности. Главное, Калиновский знал, чего он хочет, и, когда они были вместе, Зубарь находил в себе силы вырваться из трясины засасывающих его колебаний. Ему не надо было выбирать, не надо было принимать решений. Все решал Калиновский, а ему оставалось лишь делать то, что подсказывали.

Шефу Бунке они понравились. Молодые инженеры – и в первый же день добровольно явились на работу. Высокий, костлявый немец с длинным хмурым лицом внимательно разглядывал их близорукими бесцветными глазами. По другую сторону стола сидел лысый переводчик и топорно, слово за словом, переводил речь Калиновского, который смотрел прямо на шефа, говорил громко, будто обращаясь к глухому, и старательно переворачивал каждую фразу на «немецкий лад».

– Ну, вот мы и познакомились с герром Бунке, – сказал потом Калиновский. – Тупая лошадиная морда. Но, как все немцы, любит орднунг. Что ж, мы им устроим порядок, во славу фюрера. Порядочек. – И добавил тише – Наше дело – тянуть волынку… А когда все-таки поступят на ремонт танки и пушки, придумаем что-нибудь Другое.

Каждый день на завод приходили новые люди. Одних понуждал приказ и страх наказания, других – голод. В дальнем углу заводского двора обносили колючей проволокой приземистое помещение склада – там, как шепотом передавали из уст в уста, должны жить военнопленные, которые будут работать на заводе.

По распоряжению шефа Бунке Калиновский следил за расчисткой цехов и заводской территории, а Зубарю было приказано составить письменный доклад о производственно-экономических показателях предприятия с характеристикой ассортимента продукции, себестоимости и т. п. Дело нелегкое. Часть документов была вывезена, часть уничтожена. В большой комнате рядом с кабинетом Бунке столы и шкафы стояли пустые, но в углу высилась груда беспорядочно набросанных бумаг. Олекса с головой погрузился в эти бумаги, а непоседливый Калиновский бегал по всей территории завода.

Зубарь чувствовал, как возвращается к нему спокойствие и душевное равновесие. У него была работа, пусть противная и кропотливая, но он был занят весь день. Не нужно было сидеть в своей комнате, где каждая вещь резала глаз, напоминала про сына и Марьяну. Не нужно было выходить на улицу, где тебя на каждом шагу ждет опасность. Целый день напролет он копался в бумагах.

И даже Лиза не подстерегала на лестнице, – видно, махнула на него рукой. Правда, однажды он встретил ее у дома, она шла с мужем. Кузема поздоровался и с вызывающим видом взглянул на Зубаря, как смотрел теперь на всех соседей; его самодовольная физиономия говорила: «Что, завидно?! Завидно?» Лиза холодно и равнодушно кивнула головой. Пройдя несколько шагов, Зубарь обернулся. В это же мгновение обернулась и она и метнула на Зубаря такой лукавый, задорный заговорщицкий взгляд, что он еле сдержал усмешку: «Чертовка».

Вскоре Бунке привел к нему двух человек: один раньше работал в плановом отделе, другой был бухгалтером.

– Шнеллер, шнеллер! – сказал Бунке, выпятив нижнюю челюсть.

Они втроем стали копаться в бумагах, изредка перебрасываясь словом и недоверчиво поглядывая друг на друга.

Часом позже забежал Калиновский, смерил внимательным взглядом плановика и бухгалтера и прошел в кабинет шефа, бросив строго, начальнически: «Порядок должен быть! Орднунг!»

Зубарь чуть не рассмеялся, а его помощники испуганно переглянулись.

В конце дня Калиновский снова пришел к шефу, но на этот раз не один, а в сопровождении невысокого пожилого рабочего, небритое скуластое лицо которого расплывалось в глуповатой улыбке. Этот рабочий нашел под грудой лома завернутый в толь и хорошо смазанный мотор. Он сразу же подбежал к Калиновскому и, размахивая руками, закричал:

– Я нашел мотор. Совсем новый! Большевики спрятали, а я нашел…

– Хорошо, – коротко ответил Калиновский, и живой глаз его остро впился в заросшее щетиной плоское лицо. – Как ваша фамилия?

– Гребнев, – охотно ответил тот. – Это я его нашел… – Маленькие глазки Гребнева блестели, губы расплывались. – Большевики спрятали, а я…

– Слышал уже, – оборвал его Калиновский. – Идите работайте.

Но Гребнев не тронулся с места. Он смотрел на Калиновского наглым и хитрым взглядом.

– Нужно сказать ихнему… как его? Шефу. Я нашел…

– Скажу.

– А я хотел сам…

– Идем, – резко бросил Калиновский.

В кабинете Бунке Гребнев потерял самоуверенность. Он робко поклонился и промямлил:

– Так вот, смотрю, а оно…

Калиновский перебил его и громко доложил, что во время работ по очистке двора, которые проводятся под его, Калиновского, надзором и руководством, найден новый мотор. Он небрежно кивнул на Гребнева:

– Вот он…

Переводчик, спотыкаясь, произнес длинную деревянную фразу. Когда он умолк, Гребнев ткнул себя в грудь:

– Я нашел…

Но шеф и переводчик даже не взглянули на него.

Бунке встал, вышел из-за стола и пожал Калиновскому руку. А Гребневу лишь снисходительно кивнул головой. Потом сказал что-то по-немецки и, выдвинув нижнюю челюсть, прибавил по-русски: «Порьядок». Калиновский выпалил в ответ: «Орднунг!» Оба с довольным видом смотрели друг на друга. А Гребнев тщетно ловил взгляд Бунке, кланялся и бормотал:

– Я нашел…

Позднее, когда они с Зубарем шли домой, Калиновский прямо-таки кипел от ярости:

– Раб, презренный, жалкий раб. Раб, готовый ползать на коленях… Нашел мотор – и веди его к начальству. Чтоб фашист собственными глазами удостоверился в его собачьей преданности. Чтоб бросил ему какую-нибудь подачку. Кланяется, кланяется… А Бунке на него и не смотрит. Бунке не снизойдет до того, чтоб ему руку подать. Как же – простой рабочий, скот. А он, Бунке, – шеф!.. Нет, ты только подумай, какая душонка у этого Гребнева. Такой тип о чем мечтает? Во-первых, нажраться как свинья, а во-вторых, чтоб дали плетку и поставили старшим. Рабская и хищническая психология всегда живут бок о бок.

Он умолк. И долго шел, уставясь в землю.

– Мы такого навидались за эти дни, что пора уже и привыкнуть, – сказал Зубарь.

– Не привыкну и тебе не советую. Привыкнуть – значит примириться. К черту!

Они прошли еще немного.

– Слушай, Олекса, – Калиновский повернул голову так, чтобы живым глазом видеть Зубаря. – Ты знаешь: я тебе доверяю… Можешь сделать одно дело? Очень нужное.

Сердце Зубаря забилось чаще: тревожно и радостно. Начинается… начинается что-то большое.

– Сделаю!

– Подожди, – оборвал его Калиновский. – Ты ведь еще не знаешь, о чем речь. Не торопись и подумай. Надо, чтоб у тебя недели две, ну, три пожил один человек. Пока устроится… Понимаешь? Документы у него в порядке.

Как-нибудь пропишем, Ясно?.. Сам я его не знаю, никогда не видел. Но это человек, которого надо беречь. Подумай.

– Чего там думать! – торопливо ответил Зубарь, стараясь говорить как можно увереннее. – Все, что надо, сделаю.

Он спешил выразить согласие, ибо знал: если начнет раздумывать, непременно подкрадутся, проникнут в душу колебания и сомнения. Чего тут долго думать? Он ожидал дела более значительного, более опасного. Зубарь решительно повторил:

– Пусть приходит.

– Спасибо, Олекса. Я знал, что ты не откажешь. – Калиновский смотрел на него с таким неподдельным чувством, что даже его стеклянный глаз светился лаской. – Запомни: его зовут Матвей Кириллович. Или просто – дядя Матвей.

Они пожали друг другу руки и разошлись.

Не с Олексой Зубарем начинал свою подпольную работу на заводе Калиновский. Они вместе учились в Политехническом институте, вместе работали. Это много значило. Однако Калиновский не забывал и о том, что до войны Зубарь всегда оказывался в стороне от кипения страстей. А когда же в институте или на заводе не кипят страсти!

Он сочувствовал Зубарю в его тяжелом горе, доверял ему, но не настолько, чтобы быть откровенным до конца. Зубаря следовало проверить, испытать его стойкость, выдержку. Первым таким испытанием, считал Калиновский, была трагедия сентябрьских дней, когда в Бабьем яру погибла семья Зубаря: мать, жена, сын. После такого несчастья человек должен обратиться в кремень. Может быть, не сразу, но должен. Калиновский приглядывался к Зубарю. Кремнем он пока еще не стал, но и не раскис, это уже хорошо.

Теперь он проверит Зубаря на другом деле. Пускай поживет у него неделю-другую человек, которому надо на время скрыться от чужих глаз. Калиновского порадовало, что Зубарь сразу же согласился взять к себе этого человека. Значит, все идет хорошо. А что дальше будет – посмотрим.

То нелегкое дело, для которого партия оставила Калиновского в Киеве, на заводе, он начинал вместе с электросварщиком Макаром Даниленко, тем самым рабочим, что разравнивал и утрамбовывал землю на месте, где был спрятан медный провод.

На заводе они не встречались, не разговаривали, не замечали друг друга. Калиновский носился по заводскому двору и, когда шеф был поблизости, покрикивал на Даниленко так же, как на Гребнева и других: «Шнеллер, шнеллер!» Даниленко делал вид, что не слышит.

Это был невысокий, костлявый человек с худым, остроносым лицом, на котором поблескивали глубоко посаженные, маленькие, лукавые и неожиданно веселые глазки. Спокойный, неторопливый, он смотрел на подпольную работу, как на всякое другое дело: не следует спешить, действовать надо обдуманно и точно. «С тех пор как я научился сваривать металл электрошвом, – говорил Даниленко, – мне хочется каждую вещь сделать так, чтоб она жила сто лет».

Калиновский, чтоб развязать себе руки, отправил семью на Волгу. А Даниленко остался в Киеве с женой и двумя детьми. Только, с помощью товарищей, переменил квартиру и жил теперь на Брест-Литовском шоссе, где его никто не знал до войны.

Еще до того, как пойти на завод, Калиновский заговорил с Даниленко о том, что надо бы им условиться о месте и времени их конспиративных встреч. Даниленко ответил без обиняков:

– А зачем нам таскаться по каким-то закоулкам? Приходи прямо ко мне – и все тут.

– А жена?

– Что жена? – повел плечами Даниленко. – Борщом угостит. Признайся, давно уже горячего борща не едал? Вот сегодня же и приходи. Жена все знает.

– Неправильно это! – воскликнул Калиновский.

– А вся война, брат, идет неправильно! – засмеялся Даниленко. И закончил твердо и сурово: – Не умею я дома спектакли разыгрывать. Чего нам таиться друг от друга? Моя Стефа, если понадобится, и под пули пойдет… Приходи, буду ждать.

Крутые и неверные тропки оккупационного подполья привели Середу на квартиру Олексы Зубаря.

Сначала Гаркуша – а это он поддерживал связь с Калиновским – искал запасную квартиру для самого себя. На всякий случай. Ему сперва казалось, что для большей безопасности следует менять квартиры, запутывать следы. Но со временем его взяло сомнение: нужно ли это? Здесь у него уже проверенный человек. Спокойное место. Нет, никуда он отсюда не пойдет.

Однако запасная квартира пригодилась.

Когда Гаркуша впервые высказал свои подозрения насчет Ольги, Середа возмутился. Как можно бросать человеку такое обвинение? Где факты, где доказательства? Но обстановка в городе становилась все тревожней. Пошли аресты подпольщиков – один неожиданнее другого. Проваливались тщательно законспирированные люди. На самых надежных явках связные нарывались на засады.

Особенно потрясло Середу известие о гибели Нади. Это случилось в Яготине. Никаких подробностей человек, пришедший оттуда, рассказать не мог. Ему поручено было передать, что Надя попала в западню, – вот и все.

Середа вдруг вспомнил, что именно Ольге Надя, вопреки приказу, рассказала, что идет через фронт. Именно Ольге…

Все запуталось, все казалось непонятным. Лишь одно не вызывало сомнений: кто-то предал.

Гаркуша, подхлестываемый событиями, твердил как в лихорадке: «Вам надо немедленно сменить квартиру. Немедленно!» Куда же идти? Еще загодя, до прихода гитлеровцев, для Середы была намечена резервная квартира. Но и ее адрес был известен Ольге.

Середа вспомнил о Костецкой; он не знал, что она арестована. С Гаркушей чуть не случился нервный припадок. Как! В такой тревожный момент довериться сомнительной, политически неблагонадежной особе. Это легкомыслие, нет – преступление!

– Есть квартира, о которой никто, кроме нас, не знает. – И Гаркуша порекомендовал квартиру инженера Зубаря.

Железная логика его рассуждений была неопровержима. Гаркуша никогда не видел ни Костецкой, ни Зубаря. Но у него были данные, и он им верил. Эти данные свидетельствовали, что муж Костецкой арестован органами советской власти. Так? Следовательно, не может она любить эту власть. Так? А кто ее рекомендовал? Ярош. Ярошу он тоже не верит, и для этого есть свои данные. Яроша и самого надо проверять и проверять. А Олекса Зубарь, напротив, пострадал от немцев. Его близких расстреляли в Бабьем яру. Он ненавидит убийц, и каждому ясно, что такому человеку можно доверять, можно на него положиться.

Середа в конце концов уступил.

Они условились, что связь с Середой будет держать один Максим Корж, но так, чтобы даже Зубарь не видел Максима. Все прочие встречи будут происходить пока что не у товарищей, а где-нибудь на улице.

Гаркуша возвращался немного успокоенный. Его острая неприязнь к Ольге нашла себе выход, и теперь он мог думать о ней без прежнего раздражения. Он уже допускал, что Ольга и не побывала в руках гестаповцев, что она не предала их, а, напротив, действовала смело и даже отчаянно. Что ж, может быть, он и ошибся. Но в таком деле, размышлял Гаркуша, лучше перегнуть, чем недогнуть. Если Ольга ничем не запятнала себя, тем лучше для нее и для них. А все-таки он и впредь не может доверять ей, хотя бы потому, что она очертя голову бросается навстречу опасности. Этого Гаркуша никак не мог постичь. Ему была доступна лишь одна истина: опасности нужно избегать. Избегать во что бы то ни стало. «Если она не бережет собственной головы, то что уж говорить о моей или еще чьей-нибудь».

Гаркуша на мгновение представил, как тяжело ей будет, когда она узнает о его обвинениях, но тут же успокоил себя. Ольга, конечно, поплачет, зато потом сама же будет благодарить за то, что ее отстранили от подполья и тем уберегли от всех опасностей. Правда, Гаркуша не хотел бы, чтобы его таким образом отстранили. Но если бы произошло какое-нибудь чудо, если бы, скажем, он вдруг очутился на необитаемом острове или – еще лучше! – за Уралом, – Гаркуша бы только обрадовался.

С одной меркой подходил Гаркуша ко всем. Этой меркой было его собственное отношение к жизни.

33

Между тем Середа перебрался к Зубарю и был очень доволен, когда прочел в его взгляде досаду и разочарование. Зубарь предполагал увидеть человека загадочного, с пылающим взором, человека, который таится от всех. А тут еще засветло явился бородатый дядя в ватнике и вислоухой шапке, с ящиком стекольщика да с узелком за плечами. Свои пожитки он аккуратно сложил в углу, хотел было снять ватник, но, как видно, раздумал.

– Э, козаче, у вас тут не жарко. Ну что ж, посидим одетые. – Глаза его из-под нависших бровей смотрели зорко и чуть насмешливо. – Вот так, значит, и живем.

Зубарь перед приходом Середы наскоро убрал в комнате, и это было заметно.

– А откуда здесь дует? – спросил Середа и огляделся. – Вот оно что! Стекло разбито!

Он взял из своего ящика кусок стекла, примерил, вынул из кармана алмаз и отрезал лишек. Потом выковырял ножом старую, затвердевшую замазку и убрал разбитое стекло. Еще несколько минут, и окно заблестело новым стеклом, протертым чистой тряпкой. Все это делалось умело и с таким удовольствием, что Зубарь только удивленно посматривал на Середу. «Дядя Матвей» – оно и видно… Кто же он такой? От кого и от чего прячется?

Калиновский велел Зубарю говорить, что Середа – его родной дядя, брат матери. До войны дядя работал на стеклотарном заводе, жил на Прорезной. Но дом этот сгорел, и вот дядя пришел пожить. Временно.

«Может быть, все это и на самом деле так, – думал Зубарь. – Если не считать того, конечно, что этот дядя Матвей никогда не был братом моей матери».

Зубарь надеялся услышать от Середы что-нибудь значительное, необыкновенное. Но Середа, видно, был не из болтливых, он сам стал расспрашивать, к тому же расспрашивать о вещах, по мнению Зубаря, совсем несущественных. Не склочные ли соседи живут здесь рядом, над ним, под ним? Как зовут дворничиху и что это за человек? Как ближе пройти к рынку – по бульвару или лучше спуститься на Саксаганскую? Спросил он и о матери Олексы – где жила, что делала? Потом молча посмотрел на карточки Марьяны и сына, но ничего не сказал. Зубарь понял – он все знает.

Затем разговор зашел о заводе. Середа и тут начал с мелочей. Как одеты рабочие? Что приносят с собой из дому на обед? Что представляет собой переводчик? Как выглядит шеф Бунке и кто он по специальности?

На многое Зубарь не мог ответить. Середа укоризненно качал головой: «Все надо знать, всем надо интересоваться». Взор его стал мягче, когда Зубарь рассказал о молчаливом рабочем, который разравнивал землю под стеной, где закопан медный провод. Жадно слушал Середа и про Гребнева, того самого, что нашел новый мотор и ходил кланяться шефу.

– Раб. Холоп, – жестко произнес Середа. – Правильно сказал о нем ваш товарищ. Кланяется, пятки лижет и рад-радехонек! Так-то, друг мой… Сколько еще нужно труда и терпения, сколько сердечного жара, чтобы очистить такие души от рабской скверны.

В голосе его звучала искренняя боль, и Зубаря это удивило. Он понимал возмущение и гнев Калиновского. Но жалеть о душе какого-то Гребнева?.. Что ему этот Гребнев?

Два человека сидели при свете крошечной свечки у стола. Но их разделял не только стол, их разделяла огромная, непреодолимая пропасть.

Середа опять долго не спал. Чужая комната, чужая кровать. И мысли. Что кроется за этими арестами? Как попалась Надежда? Что произошло в эти дни с Ольгой? Правду ли она ему рассказала?

Когда на следующий день Зубарь вернулся домой, он застал Середу за неожиданным делом. Тот мастерил железную печурку.

– Две-три щепки, и можно согреть чайник, – сказал он Зубарю. – Ведь надвигается зима, друг мой. Как будете жить? Теперь скажите, где раздобыть кусок жести на трубу? Сделаем вот так – коленом в окно.

Середа серьезно и озабоченно рассуждал, как пристроить трубу, как вывести ее в форточку, Зубарь с досадой подумал: «Чего ему скрываться? Шел бы на базар, да и мастерил всякую всячину».

– А книг у вас мало. – Середа бросил на Зубаря внимательный взгляд. – Сегодня искал, что бы почитать… Все случайное.

– Некогда было читать книги, – махнул рукой Зубарь. – А теперь и вовсе не до того. Живем, как в тюрьме.

Мохнатые брови Середы подпрыгнули.

– Читать надо всюду и всегда. Старые большевики в тюрьмах и в ссылке прочитывали целые библиотеки, становились высокообразованными людьми.

И опять Зубарь подумал: «Кто он?»

– Что сегодня новенького на заводе? – спросил Середа.