Текст книги "Киевские ночи (Роман, повести, рассказы)"

Автор книги: Семен Журахович

– Это Марат с пылу так написал, – сказал Дробот.

Марат метнул на него злой взгляд.

– Я ненавижу прошлое. В «Интернационале» поется: разрушим старый мир… До основанья. История началась с выстрела «Авроры», а все, что было до того, мы…

– Что «мы»? Что «мы»? – засмеялся Крушина, качая головой. – Неграмотные мы – вот где наша беда. – Он глянул на часы. – Мы еще продолжим этот разговор в другой раз. Непременно продолжим… А очерк отдай Плахотте. Я ему сказал – на первую полосу. Боевой материал!

Как только за редактором закрылась дверь, Толя подскочил к Марату и тряхнул его за плечи.

– Слышишь? Боевой материал…

– На первую полосу, – подхватил Игорь.

Марат молчал.

Не замечание редактора, а его очень уж скупая похвала, да еще с примесью иронии, так больно задела Марата. Какие тут могут быть смешки? Он заслужил большего.

Но постепенно морщины на его лбу разгладились. Как-никак – на первую полосу! Никому не удастся умалить важность его почина.

Когда, уходя из редакции, Марат перехватил внимательный взгляд Наталки, в груди у него приятно защекотало и все попреки редактора выскочили из головы.

…Через день или два Плахоття, появившись в дверях, скомандовал:

– Все к редактору! Шагом марш.

В кабинете у Крушины сидел старичок в пенсне. Полотняная рубашка чуть не до колен подпоясана кожаным ремешком.

Когда они вошли, старичок встал. Он был высокий, узкий в плечах. Над длинным лицом торчал седой хохолок.

– Это и есть ваши орлята? – наклонив голову, он внимательно оглядел каждого.

– Это и есть наши орлята, – с веселой гордостью сказал Крушина. – Знакомьтесь, Петро Трофимович… Орлята, только еще не летают. Подпрыгивают. Хоть им и кажется, что они уже над облаками. Перышек, перышек маловато…

– Отрастут! – усмехнулся старичок.

– Само собой. А пока что надо поднимать на своих… Так вот, товарищи, – уже деловым тоном продолжал Крушина, – дело обстоит так: после работы – в музей! По крайней мере два раза в неделю. Петро Трофимович любезно согласился прочитать несколько лекций. По истории, краеведению… А кроме того, самим читать, читать! Начнем с этого. Потом уже здесь, в редакции, попробуем основы политэкономии грызть. Как вы на это смотрите?

– Замечательно! – обрадовался Толя.

– Вот и отлично, – сказал Крушина. – А дальше посмотрим, что за штука история и как нам с ней быть. – Он бросил на Марата лукавый взгляд и засмеялся.

– Это еще что за музейное чучело? – спросил Марат, когда они вернулись к себе.

– Как тебе не стыдно! – обрушился на него Игорь.

Марат удивился. Игорь вспыхнул:

– Это Заболотный. Старый большевик. Политкаторжанин.

– Заболотный? Тот, что писал о Ленине и…

– Вот именно.

– При чем же тут музей?

– А при том, что он и директор музея, и лектор, и член партийной контрольной комиссии. Надо знать…

Музей! Проклятое слово. Оно снова напоминало Веру. Стоит и смотрит на него непримиримым взглядом. К черту!

– Кстати, – как бы между прочим заметил Дробот, – Заболотный недавно выступал в комсомольском клубе. Но кое-кто в это время в березовой роще прогуливался.

Марат, не поворачивая головы, рылся в ящике стола.

– Ты больше ее не видел? – живо поинтересовался Толя.

– Заткнись! – крикнул Марат.

Игорь удивленно пожал плечами и снова погрузился в работу. Толя подошел к столу Игоря и спросил:

– Кажется, есть специальная лечебница для нервнобольных?

– Что? – Игорь медленно вернулся к действительности. – Конечно, есть.

Толя засмеялся:

– Это хорошо! А то наш друг немножко свихнулся,

16

Игорь принес с собой пачку книг. Разглядывал и смаковал каждую.

– Три четверти того, что ты глотаешь, это буза… Барахло! – заявил Марат и сделал такое движение, будто хотел сбросить книжки с Игорева стола.

– Что значит – «барахло»? – обиделся Игорь. – Прочитай сначала.

– Делать мне нечего…

– Ладно, – сказал Игорь. – Допустим, что эти книжки я выбрал неудачно. Идем со мной в библиотеку. Там глянешь на полки – глаза разбегаются.

– У тебя уже разбежались, – сказал Марат, показывая на очки.

Укоризненный, беззащитный взгляд Игоря на миг смутил Марата. Но Игорь к тому же еще и покраснел, и это показалось Марату совсем смешным.

Толя встал, сделал два шага, сжал железными пальцами плечо Марата и сказал:

– Это свинство! Понятно?..

И снова сел на свое место.

– Пошутить нельзя, – буркнул Марат. Чувство собственной вины только озлобило его. Он с холодной язвительностью стал допытываться: – Скажи, к чему ты глотаешь эти сотни книг? Хочешь быть умнее всех? Хочешь выделиться среди простой массы? А тебе не выделяться, а равняться на массу надо – вот как!

– Я тоже глотаю книжки, – сказал Дробот.

– Ты – другое дело. Ты варился в рабочем котле.

– Не только в рабочем, а и в асфальтовом, – усмехнулся Толя. – Набьется, бывало, нас, беспризорной шпаны, полный котел. А он еще теплый от асфальта… Вывозимся! Сущие чертенята… Ну и что? Считаешь это великой моей заслугой?

Игорь молчал, потеряв всякий интерес к перепалке. И в самом деле? Зачем ему эта проклятая, ненасытная жажда знаний? Бросить бы все и повариться в рабочем котле, а то всю жизнь будешь «прочим».

– А потом, – продолжал Дробот, – что значит: «равняться на массу»? Масса состоит из людей передовых и отсталых, умных и не слишком… На кого же равняться?

– Ты мне зубы не заговаривай, – увильнул Марат. – Мы говорим о книжках. Я по обложкам вижу, что это дореволюционное барахло. Читать надо пролетарских писателей. Ну, может быть, еще кой-кого из левых попутчиков. И политическую литературу. Вот! – Он выхватил из ящика книжку.

– Покажи. – Дробот протянул руку. – «Политграмота в вопросах и ответах». Гм… Для малограмотных, что ли?

– Хлопцы, а работа! – жалобно напомнил Игорь.

– Ох, разговоры, разговоры… – вздохнул Дробот.

Марат склонился над столом.

Перед ним лежала куча корреспонденций, из которых он должен был составить подборку «Письма наших читателей». Скучная работа! Как она несовместима с тревожным чувством, которое держит его в непрерывном напряжении. Вихрем налетали расплывчатые мысли. Когда ж они развеивались, он словно падал с высоты. И оказывался за этим столом, где выводил строчки, которые тоже куда-то падали. Вся страничка клонилась набок. Это его раздражало. Он рвал листок на мелкие кусочки и начинал заново.

Совершить бы что-нибудь необыкновенное. Пускай не сегодня, завтра. А пока что быть начеку. Всегда и везде.

В самом деле! Как это сотни людей проходят по Октябрьской и не обращают внимания на большущий крест, что красуется на вывеске и даже – подумайте только! – на красном флаге. Что это такое? Наше, советское учреждение?.. Марат бросился к Плахотте: «Кто там засел? Врачи, профессора… Им, видите ли, по вкусу красный крест, а не красная звезда. Переименовать!..» А что Плахоття? Посмотрел из-под очков. Марат абсолютно неудовлетворен его объяснением: «Международная организация. Не можем менять название. Да и не в названии дело…» А почему не можем? Буржуи не согласятся? Начхать нам на акул! И еще: была Дворянская улица. Переименовали – Льва Толстого. А кто он такой? Соцположение – граф! И выходит – не в лоб, так по лбу…

Быть начеку. И совершить что-нибудь необыкновенное! Но что? Что именно? Поразить всех. Написать статью, чтоб все газеты перепечатали. Воскресник на Тракторострое – это, в конце концов, не такое уж событие, Раскрыть бы кулацкий заговор во главе с иностранным агентом. Да еще подпольный склад оружия. Вот это другое дело! Напрасно контрики прибегали к хитроумной конспирации – ничто не укрылось от острого глаза спец– корреспондента… Или: вьюжной ночью схватить за руку бывшего петлюровского атамана в тот миг, когда он целится через окно в селькора. Схватить, обезоружить, а потом написать целую полосу. И еще выступить свидетелем на процессе в Харькове. Нет, не свидетелем, а общественным обвинителем! И о нем напишут: «В своей яркой речи товарищ Марат Стальной раскрыл звериный облик классового врага…»

Возникали и проплывали, как на экране кинематографа, заголовки. Они завораживали его – большие, громкие, беспощадные слова. Выстраивались в шеренгу – колючие, как штыки, острые, как сабли.

«Погоди, погоди! – сдерживал он полет своей фантазии. – Крушина всегда напоминает: «А где обыденные дела, которые тоже являются большой политикой? О деле, о деле писать надо…» Ладно. Марат размахнется на такое дело, что его сам Чубарь, член политбюро, пригласит на заседание Совнаркома. Там уже прочитали его статью, напечатанную во всей прессе. А в статье генеральное предложение: «Создадим следом за заводами-гигантами колхоз-великан «Красная Полтавщина». Долой распыленность и кустарщину (ох, эта ненавистная ему кустарщина!). Двинуть на места отряды тракторов и разных других машин. Мобилизовать ударные комсомольские роты и батальоны. Каждый район – агроотдел, каждое село – бригада. Единый план, единый центр. И радиосвязь… Окружное руководство, – как же его назвать? Окрколхозцентр? Надо бы как-нибудь позвучнее. Славно было бы такое словцо вставить: «ассоциация». Товарищ Чубарь спрашивает: «У вас есть еще какие-нибудь предложения, товарищ Стальной?..»

Все ему будут завидовать. И Толя с его рифмочками. И Игорь, у которого сотни книг в голове. Не прицепится к его громовым статьям и этот старорежимный литредактор – все запятые будут на месте! А Плахоття прочитает и скажет…

Дверь распахнулась. Марат вздрогнул. На пороге стоял Плахоття.

– Стальной! На окружное совещание кооперативного актива. Сорок строк. Вопросов нет? Шагом марш!

Марат пошел на совещание. Выслушал множество речей. Потом написал сорок строк. Но мысли-мечты неотступно преследовали его.

Не оставили его и тогда, когда все вместе пошли в музей. Походы эти Марат не любил. Слово «музей» напоминало Веру. Не хотелось даже самому себе признаться, что его притягивает и тревожит образ этой девушки, пришедшей из незнакомого ему мира, из чужого лагеря. Он подсознательно угадывал в ней сильную натуру, глубокий характер. Попробуй с такой идти рядом!

«Глупости, – обрывал Марат беспорядочное течение мыслей, – ей надо было бы подтянуться, чтоб идти с нами в ногу. К черту!.. Зачем голову себе забивать? Пускай рифмач Толька о ней думает. Поэты любят всякие фантазии».

Вчера Толя сказал ему: «Я видел ее… из березовой рощи». – «Ну и что?» – хрипло произнес Марат, словно кто-то сдавил ему горло. «На вокзале… Может, уезжала куда-нибудь…» – «Пускай едет. Жаль тебе, что ли?»– «Жаль», – признался Толя. «Что ж ты не побежал за ней?» – «Смеешься? А может быть, это именно та, за которой надо бежать на край света?» – «Беги! – бросил Марат и ехидно подмигнул: – А Наталка?» – «Что Наталка? – удивился Толя. – С Наталкой мы дружим. Она чудесный товарищ». Марат засмеялся. Эх Толя-разиня! Он, верно, и в самом деле ни разу не поцеловался с Наталкой.

После этого разговора Марат все чаще стал поглядывать на Наталку. Ему приятно было вспоминать, как она восторженно слушала рассказ о Тракторострое. Он заметил, что под его пристальным взглядом Наталка шире раскрывала глаза, полные милой беззащитности. Потом она стала хмуриться, смущаться, маленькие ушки смешно краснели. Марат довольно улыбался – это всегда у девчат. Но недолго хмурятся такие бровки. Эх, Наталка, недаром говорят – клин клином!..

– Сегодня, – сказал Крушина, – должен был прийти агроном, которого стоит послушать… Чтоб мы случайно не спутали овес с овсюгом, как еще путает кое-кто Бабеля с Бебелем. Да вот позвонили – уехал этот агроном в район. Знал бы раньше, попросил бы Филиппа Остаповича. На литературном фронте интересные новости. Это и в самом деле – фронт!

– А в каком окопе он сидит? – спросил Марат.

Под пристальным взглядом Крушины усмешка Марата погасла.

– В советском, друг мой, – ответил Крушина. – Вне всякого сомнения.

Марат только подумал: «Боец!.. С галстучком и манжетками».

– И Степан Демидович захворал, – с досадой сказал Крушина. – У него тоже интересного полный короб. Знаете ли вы, что наш знаток языка уже много лет собирает народные пословицы? Вот этакий том мудрости! Разживемся бумагой – сами напечатаем… Послушайте только: «Где слова жирны, там дела постны! Слыхать пустой воз по грохоту колес. Мелко плавает – зад видно…» Ну, как? – засмеялся Крушина. – Вот уж точно сказано: пословица недаром молвится.

– А если б нам наряду с фельетоном и такой уголок – пословицы? – вслух подумал Дробот.

– Дело… В ближайшее воскресенье и начнем. Ну что ж, товарищи, один уехал, другого нет. Посидим немного сами, погуторим.

– А о чем? – спросил Игорь.

– О текущем моменте! – предложил Марат.

Тридцатый год! Огромные афиши. Митинги и собрания. «Текущий момент!» Все переплелось в этом простом и сложном понятии. Недавний ультиматум лорда Керзона и пятилетка, колхозная весна и козни всяческих Макдональдов – Вандервельдов…

Крушина улыбнулся. Долгий разговор! Да и материал новый надо было подобрать. Не перемалывать же известное по газетам. И почему непременно должна быть какая-нибудь особенная тема? Полезно поговорить и о своих, редакционных делах…

– Например?

– Например? – повторил Крушина. – Скажем так. Как-то слышал я, кто-то из вас сказал: мы – журналисты.

– А кто же мы? – насторожился Марат.

– Ох, только подмастерья, – вздохнул Крушина. – Газетные подмастерья. Если говорить откровенно – далеко куцему до зайца. Или как в той пословице: мелко плаваешь, зад видно… Эге, хлопцы, задело за живое? А от правды не уйдешь. Я лишь хочу вам такой факт напомнить. На одном партийном съезде Ленин в анкете – там, где спрашивают «Ваша профессия?», – написал: журналист. Уразумели? Ленин… Что тут много говорить? Гора! И дорог никто для нас не проложит. Каждый должен взбираться на эту крутизну сам. Шаг, еще шаг… А не вскачь и не вприпляс. Голова закружится – сорвешься.

Прищурившись, Крушина смотрел на них, ожидая встретить почтительно-ироническое выражение на лицах. Обычно так молодежь слушает поучения старших. Но все трое сосредоточенно молчали. Ружевич смотрел ему прямо в глаза, видно было, что он глотает каждое слово, как школьник на первой парте. Дробот острым карандашом терзал бумагу. А Марат насупился, подперев голову рукой. Что там ворошится под буйной шевелюрой?

– Не хочу вас пугать, – продолжал Крушина, – но наперед скажу: кто ищет легкого пути, тому надо с газетой прощаться. Чем раньше, тем лучше! Потому что газета, запомните, не просто служба, не просто работа. Это, да будет вам известно, такая судьба выпадает человеку. Кому что суждено на белом свете… Один родится, сопит и молоко сосет, а другой кричит, потому что ему больно. Вот из таких, говорят, и выходят газетчики.

Крушина засмеялся. Но смех оборвался кашлем. Все почувствовали облегчение лишь тогда, когда Крушина снова заговорил:

– Начинается эта судьба с того, что ты не можешь пройти равнодушно мимо малейшей неправды. Болит! Должен броситься на нее, как наш селькор Панас Шульга. Хотя бы и держала эта неправда в руках нож или топор. И ничего дороже нашей большевистской революции для тебя нет. Вся жизнь для нее.

«У него пуля в груди, – думает Дробот. – А я, что я сделал для революции?»

«Надо что-то сказать, – терзался Марат. – Клянемся…»

Игорь молчал. Его мучили сомнения: «Не выйдет из меня газетчик…»

– Судьба! – усмехнулся Крушина. – Не подумайте, что она всегда будет гладить по головке. Иной раз осчастливит, а чаще – тычками и подзатыльниками накормит.

Но это твоя судьба. Без нее ни дышать, ни жить. Она с тобой и днем и ночью. Ты и спишь тревожно, потому что снится тебе газетная полоса. Для других эта полоса керосином и краской пахнет. Для тебя же – розами… А когда сто потов с тебя сойдет, когда сто круч одолеешь, так, что весь в синяках и шишках, когда слово правды тебе станет дорого, как родная мать, – тогда ты сможешь сказать о себе: я – журналист. А еще лучше, если это о тебе скажет кто-нибудь другой.

– Выходит, после Ленина у нас нет журналистов? – спросил Марат.

– Почему же нет? – глаза Крушины лукаво блеснули.

– А кто, по вашему мнению, настоящий журналист? – поднял голову Дробот.

– Их немало. Я вам расскажу про одного. Знал его, встречался, разговаривал. И спорил жестоко, был таким же петухом, как сейчас вы… Василь Блакитный. Нет уже его – сгорел! Я работал с ним всего год, а учителем моим он остался на всю жизнь. Слушаешь его, бывало, – и всем существом чувствуешь: вот он, революционер-ленинец. Наша журналистика делала тогда только первые шаги. Не жалел себя… Смертельная болезнь вцепилась, а он – изо дня в день, из ночи в ночь… И нужных людей собирал, и был крестным отцом новых журналов, новых газет. Непременно читайте его книжки. Прекрасный поэт!.. Но этого мало! Не поленитесь, возьмите комплекты «Вистей» за те годы и перечитайте все: статьи, фельетоны, заметки, рецензии… Кое-что подписано псевдонимом «Гарт», под стихотворными фельетонами стоит «Валер Проноза». А вы знайте: все это – Василь Блакитный.

– От чего он умер? – спросил Игорь.

– Болезнь сердца. Прожил всего тридцать один год… А сколько сделал! Помню, сидели мы как-то. Под вечер у него всегда было полно. Разговоры, споры. Мировые проблемы. И шутки, и смех… А он молчал, молчал, а потом говорит: ну-ка, друзья, послушайте. И прочитал нам свое «Предупреждение». На всю жизнь запомнилось.

– А что это? Стихи? – прозвучал неуверенный голос Дробота.

Крушина покачал головой. Но тут же обратил упрек к себе самому.

– Это я виноват, если вы до сих пор не знаете… Стихи я читаю плохо. Так что, Толя, не сердись.

Но прочитал он с проникновенной искренностью и не так, как обычно читают готовый текст. Эти строчки, казалось, только что рождались у него самого после нелегких раздумий.

 
Может, я еще ничего не смыслю в коммерции,
Может, я еще живу по инерции
(По-нашему – «с разгона»),
Но в кой-каких делах не могу найти пристойного тона.
Обычно бывает так: поэт ты —
Сотрудник органа власти,—
Значит, пой на страницах газеты,
Что, мол, все хорошо и все счастливы…
Я не могу на рифмы наводить лак
(Такова большевистская натура),
Не завидую лаврам писак
И прилизанным трубадурам.
Если что не так у нас
(Я – не гордый…) —
P-раз! Р-раз!
Стихом – по морде!
 

– Здорово! – вырвалось у Марата.

– Видите! – Крушина посмотрел на каждого. – Поэт, лирик, но когда нужна метла – не деликатничай! Стихом по морде!.. Презирал тех, кто наводит лак на живое слово. Что торгуют словом. Революции нужны бойцы, солдаты, а не лакеи и приказчики. Вот в чем суть!

Он поднялся и стал торопливо перебирать бумаги.

– Так-то, мальчики…

И вдруг замахал руками.

– Заговорился, заговорился я тут, а работа-забота… Кто ее за нас сделает?

17

В музее Марату было скучно. Должен был по чьей-то прихоти зря тратить дорогое время.

Однако он сделал вид, что глубоко заинтересован, чтоб ни в чем не отставать от Игоря и Дробота. Да еще от Наталки, которую к этим экскурсиям привлек Толя.

В первый раз их приветливо встретил Заболотный и прочитал, как он выразился, вступительную лекцию.

Пенсне. Длинное, морщинистое лицо. Длинная – чуть не до колен – темно-серая «толстовка», подпоясанная узеньким ремешком. Все это делало его похожим на старого учителя из предместья. «Не мог он надеть френч и галифе?» – подумал Марат.

Посреди зала – чумацкий воз и чумак – с трубкой в зубах, стоит как живой! Загляделся вдаль. Может, туда, где над огромным макетом горят светящиеся буквы: «Видны шляхи полтавские…» Почему кавычки? – подумал Марат. Откуда это, кто написал? И все я должен помнить.

Шляхи, шляхи! Много чего они перевидали. Торчат на раздорожье скифские чучела – каменные бабы. Вздымаются курганы – казацкие могилы. И татары поили своих коней в Ворскле. И шведы. Скрестились здесь кровавые пути Петра и Мазепы.

Отгремели давние времена. Ну и что ж? Отгремели навеки. И что этот гром, если сравнить его с нашими днями? Смехота!

Марат слушал Заболотного с удивлением. Неужели его, старого партийца, и вправду так интересуют эти трухлявые находки – прадедовские пушки, деревянное орало и казацкие грамоты? И даже старинная одежда опишнянских или решетиловских баб…

Наталка благоговейно ловила каждое слово Заболотного и иногда шептала: «И у нас так вышивают… И у нас такие петушки…» Дробот и Игорь дотошно выспрашивали разные подробности. Марат молчал. «Что они тут, до утра толочься будут?» Мысли его вертелись вокруг другого… «Как это так? Во всем мире идут жестокие классовые бои. Внутри страны всё кипит, всё клокочет. Пятилетка!.. А здесь, в му-зе-е, большевик с таким стажем ковыряется в какой-то там старине и радуется, что, скажем, в Гадячском уездном архиве найдено несколько заплесневелых бумажек о Сковороде, а где-то в другом месте – еще более важные (ха!) документы времен Хмельницкого… И еще – даже руками замахал! – среди бумаг жандармского управления найдены очень ценные материалы о крестьянских бунтах накануне революции 1905 года… Владимир Короленко о них писал… Оказывается, Короленко и жил в Полтаве. А какое это имеет значение на сегодняшний день? Мыши, и то побрезговали этой писаниной. А Заболотный, большевик с подпольным стажем, радуется, ахает и охает… Мне б его партийный стаж!» – думал Марат.

Он уже не слышал мягкого басовитого голоса Заболотного. Перед глазами вставали соблазнительные картины, заслонявшие все будничное, повседневное. Он идет – не в такой (мешок на плечах) «толстовке», не в смешных ботинках. На нем френч и галифе, хромовые сапоги, кожаная куртка. Шаг быстрый, решительный. Голос твердый, даже суровый. Он организовывает, он приказывает…

– Здорово! – сказал Толя.

Марат удивленно взглянул на него.

– Что здорово?

– Ты не слышал, что ли? – толкнул его локтем Дробот. – Про Сорочинскую трагедию…

– А-а, – протянул Марат и, чтоб не встретиться глазами с Заболотным, наклонился к стенду.

Когда выходили из музея, Марат придержал за локоть Наталку.

– Пойдем в кино?

– Все вместе?

– Нет, вдвоем.

Наталка покачала головой.

– Почему?

Она бросила на него непонятный взгляд. Марат не увидел таившейся в нем тревоги. А все, чего он не понимал, раздражало его. Он сжал ей пальцы:

– Пойдем…

Но его слова перебил веселый голос Толи:

– Друзья! Чай с пирожными. Всей компанией. Я угощаю!

– Наш поэт где-то оторвал, – догадался Игорь.

– Оторвал! Стихотворение в журнале «Молодняк». Сам Павло Усенко похвалил… – Толя вздернул пальцем нос и прыснул.

– Ура! – сказал Игорь. – Стихотворению и пирожным…

– Ну что ж, – Марат похлопал Толю по плечу. – Пошли…

Восторженными глазами, полными доброй сестринской гордости, смотрела на Дробота Наталка. Ей казалось, что все прохожие завидуют им: с ними рядом поэт!

На столиках – белые скатерти. На стенах – портреты. И длинная красная полоса с первомайским лозунгом.

Подошла девушка в цветастом фартуке. Ее кругленькое личико усыпано веснушками.

– Вам что?

Толя заказал чай и пирожные. И через минуту все уже было на столе.

– Тут подносят, как панам, – сказала Наталка.

Все засмеялись.

– Эх ты, хуторянка, – кинул Марат.

– Да я и есть с хутора, – смущенно улыбнулась Наталка.

Она с наивным удивлением озиралась вокруг.

Сидят мужчины и женщины. Разговаривают, шутят. В углу шепчутся девчата, украдкой бросая взгляды в их сторону. Еще бы – трое хлопцев и она одна. «На Марата смотрят. Нет, на Толю». Они уже раскраснелись, смеются – уверенные городские девчата. Наталка поглядывала на них с тихой завистью.

А пирожные вкусные! Было б это дома, так и пальцы облизала б…

– Эх, братва, шамовка знаменитая! – сказал Марат.

– Что это «шамовка»? – спросила Наталка.

– Все, что жуем.

– Уличное словцо, – поморщился Дробот.

– Какой аристократ! – засмеялся Марат. – Пять лет тому назад, Наталка, здесь был нэпманский ресторан. Вот, говорят, была шамовка! А мы с дружком по зеркальным окнам ба-бах!.. Заверещали буржуяне, как поросята.

– Герои! – усмехнулся Толя.

– А что ж, для пацанов и это геройство. Тут что главное: ненависть к буржуям.

– Милиция поймала? – спросил Игорь.

– Обошлось… Только уши пострадали.

Подошел высокий человек в синем комбинезоне.

– Здорово, Марат! – Он внимательно посмотрел на всех, чуть дольше задержав взгляд на Наталке. – Отрываешься от рабочего класса? Приходи завтра, на заводе будет – во! – И поднял большой палец.

– А что именно, товарищ Коваленко? – спросил Марат.

– Секрет! Приходи, увидишь. – Высокий похлопал Марата по плечу и прошел дальше; его поджидали за большим столом у окна.

– Это с паровозоремонтного? – спросил Игорь.

– Коваленко не знаешь? Эх, ты! – возмутился Марат. – Член ВУЦИКа. Он с Петровским, с Чубарем вот как мы с тобой.

– А что тут удивительного? – пожал плечами Дробот. – Каждый рабочий должен быть с ними как мы с тобой.

– Ну да…

Марат замолчал, потому что к их столику подошли двое – парень и девушка.

– Товарищ Дробот, вы же обещали к нам прийти, – сказала девушка, сияя улыбкой. – На литкружок…

– Мы были в редакции, помните? – поддержал парень.

– А, клуб текстильщиков! – Толя встал и пожал им руки. – Помню и приду.

– А Марату Стальному тоже можно? – спросил Марат, пристально глядя на девушку.

Она зарделась:

– Конечно. Мы читали ваши статьи…

Игорь молчал. Иногда украдкой бросал мимолетный взгляд на Наталку и молчал.

А она была полна незнакомого чувства: все трое были ей сейчас такими близкими, родными. Гордилась, что их все знают, приглашают куда-то и что она, хуторская девчина, хоть чем-то причастна к их большому делу.

Не обиделась даже, когда Марат под столом, незаметно для других, погладил ее ногу. Знала, какими бывают не слишком тонкие заигрывания парубков; отвела вороватую руку и посмотрела на него. Марат что-то оживленно говорил Игорю и не отвечал на ее взгляд. «Ишь хитрый!» – подумала Наталка, но сразу же забыла об этом.

– А теперь, – провозгласил Игорь, – пролетарский поэт Анатолий Дробот прочитает стихотворение, которое будет напечатано – знай наших! – в столичном журнале…

– Бурные аплодисменты! – хлопнул в ладоши Марат.

– Черт с вами… Только тихо, – согласился Дробот.

Он прочитал стихотворение. Солнце над Ворсклой.

Росная синь. И далекий девический голос. И ветер тревоги – весенний ветер…

Наталка глубоко вздохнула. Тот ветер повеял ей в лицо.

– Лирика, – с уважением сказал Игорь.

– Именно лирика, – презрительно обронил Марат. – А я признаю только поэзию баррикад.

– А я признаю разную. – Дробот так аппетитно откусил чуть не половину пирожного, что Наталка засмеялась.

– Ты чего?

– Так…

– Ешь, Наталка.

Марат обиделся:

– Я тебе серьезно говорю!

– Ох, Маратик, – вздохнул Дробот, – что-то не тянет меня сейчас на принципиальные разговоры.

– Ты видишь? – обратился Марат к Игорю.

Игорь щурился и улыбался:

– Поэты, знаешь, народ легкомысленный. Кроме того, весна… Может, он влюбился? С поэтами это случается.

– Случается, – согласился Дробот. – И не только с поэтами.

«А и правда, есть у него девчина? – с острым любопытством подумала Наталка. – Какая она?»

– Не только с поэтами случается, – повторил Дробот.

Игорь торопливо склонился над своим стаканом.

– Что ты имеешь в виду? – сердито глянул на Толю Марат.

– Рощи, рощи березовые…

– Толя! – Марат уже готов был вспыхнуть. – Ты сегодня придурковатый какой-то.

– Это из-за пирожных, – объяснил Дробот. Потом сказал: – Видите, вон там, под лестницей, маленькая дверка? Чуланчик. Я когда-то просидел в нем целый день.

– Правда? – удивилась Наталка.

– Правда. Это в голодуху было. Мы – кучка замурзанных мальчишек – постоянно тут вертелись. То стащим ломоть хлеба, то выпросим объедки с тарелок. Конечно, гнали нас. Стоял у дверей усатый старикан. Как схватит за ухо – горит!

– И часто горело?

– Не спрашивай!.. Однажды проскользнул я сюда ползком, напихал полную пазуху хлеба и – уже нога за порогом… А дед меня за ухо да в чулан! Темно, страшно… Что-то в углу шуршит. А вдруг – крысы? Очень я крыс боялся. Лежу на каком-то тряпье, жую хлеб и плачу. Погодя дедок отворяет дверь, протягивает мне здоровенную кружку чаю. «На, говорит, а то сухая корка горло дерет… Полежи и подумай». А что я мог надумать? Я знал, что вся наша ватага уже собралась в подвале на Дворянской, что Мишка-капитан уже делит добычу и раздает тумаки нетерпеливым. Мишке было четырнадцать. Разбойник – не подходи… Но нас, малышей, жалел. Я любил его. И мечтал стать таким, как Мишка.

– Ты и сейчас об этом мечтаешь, – съязвил Марат.

– А как же, – засмеялся Дробот. – Заснул я тогда в чулане. А вечером забрал меня дедок к себе домой, вымыл, накормил. И спал я в ту ночь на настоящей кровати. Вот как! А назавтра он меня отвел в детский дом. Оттуда я уже не удирал. Ходил к старику в гости…

– А все же до сих пор дает себя знать, что ты был люмпеном, – сказал Марат.

– В чем это проявляется? – полюбопытствовал Игорь.

– Анархические выбрыки. Отсутствие четкой классовой линии.

– Больше всего об этом говорит то, что я люблю пирожные, – глубокомысленно заметил Дробот и добавил: – Нудный ты, Маратик, ох и нудный.

– Люмпен? – прошептала Наталка. – А что это такое?

Игорь начал объяснять. Но Наталка слушала невнимательно: видела чумазого мальчонку в темном чулане и с жалостью смотрела на Толю.

В чайную вошел вихрастый гармонист в синей косоворотке, в широком галифе и зеркально сверкающих сапогах. Он огляделся, увидев Толю, кивнул головой.

Гармошка рассыпала вокруг горсть приветственных звуков.

– Костик! – улыбнулся Дробот. – Это тоже из нашей ватаги…

Гармонист сел, заиграл «Кирпичики», с ходу перешел на «Яблочко». Кто-то подхватил мотив.

– Будет ерунду бренчать! – крикнул Марат. – Давай революционную.

Зазвучала «Варшавянка». Марат поднялся и запел в полный голос.

Потом Дробот мигнул гармонисту. Тот, напевая, заиграл: «Цыпленок жареный, цыпленок вареный, цыпленок тоже хочет жить…» Толя с удовольствием слушал, покачивая головой. А Марат сидел, стиснув зубы. Потом встал и мрачно сказал:

– Пошли!.. До каких пор тут сидеть?

На улице Марат заговорил:

– Какого дьявола после «Варшавянки» надо верещать «Цыпленка»? На радость обывателям?

– Эх, Маратик. Я тебя, черта, люблю!..

Какую-то минуту они смотрели друг на друга. Мрачный и улыбающийся. Ощетинившийся и добродушный. Потом оба рассмеялись.

– Я люблю тебя, непреклонный Марат Стальной, – сказал Дробот с чувством. – Только почему ты такой сердитый?

Марат похлопал его по плечу:

– Люмпен! Жалкий люмпен… Но я сделаю из тебя железного бойца.

– Делай, делай!

Игорь и Наталка смотрели на них растроганными глазами.

– Как нам хорошо вместе, – сказала она. – Дружить бы вот так всю жизнь.

– А что ж, – кивнул головой Дробот. – Так и будет.

И они пошли дальше, ни на минуту не сомневаясь, что и вправду будет.

18

Такого с ним еще не случалось. Впервые Марат почувствовал, что ему никуда не хочется идти, бежать, спешить. Жажда впечатлений и деятельности, наполнявшая день, уступила место пустоте, к которой Марат удивленно и встревоженно прислушивался.