Текст книги "Киевские ночи (Роман, повести, рассказы)"

Автор книги: Семен Журахович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 35 страниц)

– Я? – вырвалось у Яроша, он растерянно смотрел на старого печатника. – Я ведь… я ведь исключен.

– Разве вас не восстановили? – Василий Кондратьевич был искренне удивлен. – Мне говорил Задорожный…

– В райкоме не успели рассмотреть.

– Но ведь на собрании?..

– Наша парторганизация ходатайствовала о восстановлении. Это вам Задорожный верно сказал. Но решать вопрос должен был райком.

Василий Кондратьевич сел на кровати. От доброй улыбки словно помолодело его лицо, в глазах светилось понимание и глубокое сочувствие.

– Ну и что? Терзаетесь? А я вам вот что скажу, и поверьте, так думают все честные люди, – партиец – это прежде всего партиец душой. Народ видит, кто чем дышит. Это главное. А билет? Подождем. Вам вернут отобранный… И меня примут. Знаю, примут. А не доживем, так что ж… Люди скажут, что мы умерли коммунистами.

38

«Что делать? Что делать?» – беспрестанно повторяла Ольга. Видела единственный выход: во что бы то ни стало найти Середу, объяснить, доказать, опровергнуть какие-то неведомые ей обвинения. Но теперь она поняла и другое – как выглядят ее поиски со стороны: чем настойчивее она искала, тем больше это вызывало подозрений.

Оставалось самое тяжкое: ждать. Но сколько можно ждать и чем все это кончится? Истерзанные нервы не мирились с вынужденным бездействием. Что угодно, только не сидеть в норе, прислушиваясь к каждому звуку.

И тогда она вспомнила об Андрее Мазниченко.

Последний раз она видела его в августе. Они столкнулись случайно и очень обрадовались друг другу. Это были дни, когда все реже и реже можно было встретить знакомое лицо на киевских улицах, когда тысячи людей прощались друг с другом, когда так глубоко поражала, пронизывала сердца боль первых утрат.

До того они не были близко знакомы. Мазниченко на два или три года раньше окончил институт, в котором училась и Ольга. Он стал инструктором райкома комсомола, а потом, кажется, работал в аппарате городского комитета комсомола. О нем отзывались по-разному. Одни говорили, что Мазниченко – «свой парень». А раз «свой парень», то о чем тут толковать и раздумывать? С ним весело, он не зазнался. Другие говорили, что Мазниченко себе на уме, что есть в нем карьеристский душок, что он из числа тех ловких молодых людей, для которых главное – служебная лестница. Третьи охлаждали строгих судей: «Вы ему просто завидуете…»

Ольга не очень прислушивалась ко всем этим пересудам. Что ей, в конце концов, Мазниченко? Но она любила острое словцо и вмешалась в горячий спор: «Все-таки виден инженер-строитель: знает, что такое лестница». Все засмеялись, потом еще яростнее заспорили: «А в самом деле? Почему он учился в строительном?» – «Как почему?» – «Да ведь он никогда ничего не построит. Даже собачьей будки…» Ольгу тоже кто-то уколол: «А ты? Ты тоже не в тот институт попала. Тебе бы такая профессия, чтоб ух-х!» И посыпалось со всех сторон: «Парашютисткой бы тебе стать!.. Летчицей! Нет, разведчицей! Ползти ночью с кинжалом в зубах».

Ольга только улыбалась. Парашютисткой. Она уже сделала пять учебных прыжков. Летчицей? Она учится в аэроклубе. Разведчицей? Ну что ж, друзья мои, увидим, что будет дальше.

О, студенческие шутки! Кто мог знать, что не пройдет и года и она действительно станет разведчицей. Правда, без кинжала в зубах…

Встретившись на улице в тревожный августовский день, Ольга и Мазниченко стали вспоминать товарищей и друзей, ушедших на фронт. Взволнованный, беспорядочный разговор рождал какую-то близость и теплоту. К тому же в него врывался приглушенный грохот артиллерийской канонады.

Время от времени Мазниченко умолкал, бросал на Ольгу загадочные взгляды и многозначительно говорил:

– Ох, Ольга, ты ничего не знаешь…

– А что я должна знать?

Ее насмешливый взгляд задевал его самолюбие. Тайна, которой владел Мазниченко, распирала его, как воздух глубоководную рыбу, поднятую из недр морских. Ольге не потребовалось больших усилий, чтобы он излил перед ней все, чем был сейчас переполнен.

Мазниченко то и дело оглядывался, говорил шепотом, романтические слова опьяняли его: «Подполье, конспирация, диверсии, нелегальные явки…»

В эту минуту он был еще красивей, чем всегда, – статный, широкоплечий, с горящими глазами, в которых вспыхивали желтые искорки, с юношески чистым лбом и непокорными вихрами – копной спелой пшеницы.

Ольга качала головой: «Мальчишка, и романтика чисто мальчишеская». Она невольно улыбнулась:

– Какой из тебя конспиратор? В одну минуту все выложил.

– Но я ведь тебя знаю, – рассердился Мазниченко. – Я и тебя хотел привлечь к делу.

Видно было, что это только что пришло ему в голову. Однако, так горячо начав, он уже не мог остановиться.

– Привлекай, – лихо ответила Ольга. – Дай мне бомбу, я убью Гитлера, и мы прославимся на весь мир. – Она засмеялась, но вдруг сделала испуганные глаза: – Слушай, Андрейка! А что, если нас схватят и повесят? Качаться на таких качелях, даже вместе с тобой, мне совсем не хочется.

– Сумасшедшая! – лицо Мазниченко исказилось будто от внезапной зубной боли. – Я с тобой серьезно говорю, а ты…

– Ах, серьезно! Ну, тогда я спрошу у мамы.

Он смерил ее презрительным взглядом:

– Я думал, ты взрослый человек и понимаешь, что творится на свете.

– Ты думал! – язвительно ответила Ольга. – Разве это серьезный разговор? Ты шутишь. Ты просто берешь меня на пушку… Ничего ты не знаешь, а строишь из себя героя.

– Я не знаю? – задетый, воскликнул Мазниченко.

Он схватил ее за руку и повел вниз по Кузнечной. Шел широким шагом, Ольга едва поспевала за ним.

– Видишь? – Мазниченко указал на дом в глубине зеленого двора, обнесенного жиденьким забором из тонких планок. – Вот где я буду, когда придет время… Если останешься в Киеве, найдешь меня там. Я знаю, ты боевая комсомолка, вот почему я открыл тебе все.

Он растрогался и осторожно привлек ее к себе: «Все может случиться, Оля… Поцелуемся на прощанье».

Ольга шла и улыбалась. «Мальчишка. Горячий, восторженный… Но тебе не пришлось видеть и малой доли того, что уже видела я».

Следующей ночью Ольга вылетела на военном самолете и прыгнула с парашютом под Казатином. В приземистом домике, на Комсомольской улице, 17, машинист-железнодорожник Квятковский заставил ее все заучить наизусть: «Ни одной записи, дочка! Ни одной бумажки… Итак: пятая танковая дивизия СС, девяносто первая пехотная, затем сто двадцать седьмая, третий мотомеханизированный корпус…» В Киев Ольга вернулась пешком. Потом город заняли немцы. Она стояла на бульваре и смотрела, как движется третий мотомеханизированный корпус, как марширует девяносто первая пехотная… О Мазниченко она забыла прочно и, казалось, навсегда.

А сейчас, когда мозг лихорадочно искал выхода из тупика, ей вспомнилась августовская встреча, и разговор, и дом на Кузнечной. Если и в самом деле Мазниченко здесь, он поможет ей встретиться с Середой или с кем– нибудь другим. Больше ей ничего не надо.

Наконец-то она знала, что ей делать, и ее словно ветром подхватило.

Однако, пока шла к Кузнечной, закралось сомнение: «Он просто хвастался, Андрейка. Он давно уже в Саратове…» Она пересекла Саксаганскую и стала вглядываться в дома. Третий или четвертый двор. На всякий случай, из предосторожности, перешла на противоположную сторону бульвара. Теперь она узнала забор из тонких планок, за ним, под деревьями, темнел дом.

Ольга прошла немного дальше, потом вернулась и, поборов колебания, направилась к дому. Не успела она подойти к тротуару, как услышала позади приглушенный голос:

– Не идите, не идите туда…

Ольга резко обернулась. В тени подъезда стояла женщина, закутанная в темную шаль. Ольга увидела только большие черные глаза, горевшие каким-то странным, лихорадочным огнем.

– Не идите, там гестапо, – прошептала женщина и исчезла в подъезде.

У Ольги подкосились ноги. «Андрейка!» – чуть не крикнула она. Он возник перед ее глазами, каким она видела его в последний раз, – красивый, веселый, статный, со взъерошенными волосами над высоким лбом… Погиб, погиб из-за своей мальчишеской доверчивости и неосмотрительности. И никто его не остерег, не научил. «А я тоже… Я только посмеялась, свела все к шутке. Ох, Андрейка!»

Что-то зловещее преследовало ее в эти дни. Как только она нащупывала тропку, которая могла бы привести ее к тем, кого она искала, тропка обрывалась, быть может вместе с чьей-то жизнью. Точно проклятье висело над ней. Не помня себя, она остановилась у каких-то ворот, все поглядывая на противоположную сторону улицы, на забор, на калитку, все думая о Мазниченко.

Надо было уходить отсюда, пока кто-нибудь не обратил на нее внимания. Ольга на мгновение задержалась в том самом подъезде, где стояла закутанная в темный платок женщина. Улица словно вымерла. Все дальнейшее произошло будто во сне. Ольга вдруг увидела, как у забора остановилась немецкая автомашина. Рядом с шофером сидел офицер. Машина подала короткий сигнал. Из калитки вышли двое в штатском. Один из них был Мазниченко.

Офицер вышел из машины, кивнул головой и протянул этим двоим сигареты. Они курили и беседовали.

«О чем, о чем они договариваются? Что за бумаги дает офицер Мазниченко? Что все это означает?» – спрашивала себя Ольга, следя за каждым их движением.

Незнакомый мужчина в штатском оборачивался то к офицеру, то к Мазниченко. «Переводчик», – догадалась Ольга. Мазниченко стоял боком, она никак не могла рассмотреть его лицо – неясное пятно под шляпой.

Под конец офицер сказал что-то, от чего все трое засмеялись. Потом сели в машину, и она сразу же тронулась.

Сдерживая бешено бьющееся сердце, Ольга прислонилась к влажной стене. Затуманенный взор ее отметил, что из калитки высунулась голова немецкого солдата, повернулась туда-сюда и исчезла.

Теперь, когда Ольга увидела живого и здорового Мазниченко, ей стало страшно. Его не вели, не толкали прикладами в спину. Что все это значит? Смертельная слабость разлилась по всему телу. Ольга еще сильнее оперлась о влажную стену, холодившую ей плечо. Что все это значит? Даже подумать страшно. Его не вели. Он шел сам. А за калиткой солдат с автоматом. Засада? Ловушка? А он шел сам.

Надо было куда-то бежать, что-то делать. А может быть, напротив, следует остаться здесь, и ждать, и убедиться, что все это ей только привиделось?

Выйти на улицу она боялась. А вдруг ее схватят, и она ничего не узнает, не успеет сообщить о том, что видела.

Ольга оглянулась. Увидела в глубине двора второй дом, в нем тоже чернел прямоугольник подъезда. «Вероятно, так можно пройти на Красноармейскую», – подумала она. Пересекла длинный двор. Десятки крест-накрест заклеенных бумажными полосками окон слепо смотрели на нее. Наконец она нырнула в сумрак подъезда и тут услышала за спиной легкие шаги. Первым побуждением было – бежать. Ольга заставила себя остановиться. Повернула голову и увидела рядом женщину в темном платке. Лицо ее было почти все закрыто. Ольга видела только глаза, пронизывающие глаза.

– И ты, шлюха, с ним? Выслеживаете! Выдаете! На машинах раскатываете!.. Откуда вы взялись, гады, продажные шкуры?.. Ну, зови, проклятая, зови своих немцев!..

Голос у нее был сдавленный, хриплый, еле слышный. Но он оглушил Ольгу, прижал к стене.

Когда она опомнилась, женщины уже не было.

…Его никто не вел, не толкал, не волок, окровавленного, по земле.

И никто, никто не знает, что Мазниченко провокатор. Его не вели, не толкали. Он сел в машину и, наверно, укажет сейчас какой-нибудь известный ему адрес. Кого-то окружат, схватят, убьют. А может быть, его повезли, чтобы опознать арестованного, чтобы он назвал его настоящее имя. Гестаповцы будут убивать подпольщиков, а Мазниченко останется жить, и никто не узнает, что он изменник. К кому бежать? Кого предупредить? Может быть, ей опять не поверят? Никто ничего не знает.

Дома Ольга не раздеваясь легла на кровать.

– Я его убью! – сказала она вслух. – Я это сделаю завтра же.

Три коротких слова вернули ей утраченное равновесие, она уже владела собой. Теперь не нужно было волноваться, голова не гудела от мыслей. Теперь надо было только ждать. Ждать, чтобы скорее наступила ночь, заснуть, чтобы скорее настало утро. А утром она пойдет.

– Какое завтра число? – снова услышала Ольга свой голос. Слышать себя было приятно. О, как давно она не разговаривала по-настоящему! Как давно… Три дня или три месяца? Какое же завтра число? Первое ноября? В самом деле?.. Через неделю Октябрьские праздники.

Теплая волна воспоминаний подхватила и понесла ее. Праздник, парад, демонстрация… Тысячи, тысячи радостных лиц, песни, музыка. Трепещут на ветру знамена. Шумные людские потоки залили улицы, захлестнули тротуары-берега. Прекрасное половодье! Студенты, как всегда, строятся в колонны на бульваре Шевченко и шагают под зелеными тополями.

Уже веет осенним холодом, а деревья стоят непокорные, молодые, ни за что не хотят сбрасывать листву. Колонна сворачивает на Владимирскую, и мудрая старина смотрит на них с Золотых ворот Ярослава, и сияют купола тысячелетней Софии. Но вот – Крещатик! Сюда вливаются уже три потока – с площади Калинина, с Подола, с Печерска. Там все бурлит, шумит, поет, вздымает руки. Небо голубеет от улыбок, и тепло становится на сердце.

Уже прокатились волны демонстрации, а расставаться не хочется, не хочется идти домой. Они еще долго ходят по киевским улицам и паркам, поднимаются на горы, и каждый раз пред ними встают новые просторы, новые дали. А вокруг цветущие каштаны. Их цветы называют свечками. Но нет, каштаны поднимают хрустальные кубки, полные белого хмельного вина.

«Мамочка моя! – спохватывается Ольга. – Что со мной? Ведь каштаны цветут в мае…»

Но сейчас ей кажется, что год назад деревья цвели и в ноябре. Все праздники слились в один. И все было счастьем, все было песней.

Вдруг Ольга вспоминает, как однажды она опоздала на октябрьскую демонстрацию. Проспала, позорно проспала. В ночь на седьмое они гуляли допоздна, разошлись, когда уже и ложиться не стоило бы. И она проспала. Потом бежала, бежала, прорвалась даже через милицейский заслон. И все-таки не догнала. Студенческая колонна была уже на Крещатике. Ольга блуждала между незнакомыми людьми, кто-то обращал к ней шутливое словечко, кто-то тянул в свою шеренгу – ей было хорошо.

«Но как я могла опоздать? Как я могла… О, сейчас я бы целую ночь простояла на холоде, под дождем, только бы утром стать в колонну, идти и петь. Я бы жизнь отдала!.. О, как не ценили мы наше счастье!»

Слезы катятся из глаз. Ольга не утирает их. Она плачет, ей и сладко и горько. И засыпает по-детски внезапно, с мокрыми щеками, с привкусом слез на раскрытых губах.

Утром она проснулась с ощущением легкости, со свежей головой. Умылась, старательно причесала волосы.

Есть ей не хотелось. Но, увидев на столе сухарик, стала его грызть. Потом поискала глазами нож, взяла его и, подойдя к стене, вырезала полоску обоев. Нож она бросила на пол и вынула из тайника маленький плоский пистолет.

Она вспомнила, что ночью наказала себе проверить количество патронов. Ольга пересчитала – шесть. Седьмого патрона в обойме не было. Пять пуль – им, шестая, если не будет выхода, себе.

Об этом она думала с первой же минуты. «Живой не дамся, шестая – себе», – сказала она, положив пистолет в сумочку. Но сразу же вынула. Нет, не годится. На улицах и немцы и полицаи часто лезут в сумочки. Якобы обыск, а на самом деле – грабят. В пальто есть внутренний карман. А сумочку все-таки надо взять. И денег положить – хоть немного. Может быть, они отведут чей-нибудь ненасытный глаз? Главное, чтоб не задержали на улице.

Теперь осталось написать несколько слов. «Дорогой Максим!..» Нет, никаких имен. «Друзья мои! Если я не вернусь, то знайте…»

Ольга оделась и вышла на кухню. Возле плиты стоял сосед и колол ножом лучину. Над головой у него распушились реденькие волосы.

– Куда это вы? На базар? Говорят, картошка уже по двести… Что же дальше будет, Оля?

– Нет, я не на базар, – ответила Ольга. – Я к тете. Тетя живет на Борщаговке. У нее свой огород, своя картошка…

– Что вы говорите! – всплеснул руками сосед. – Какое счастье!

– Я там побуду немного… Михайло Петрович, вы помните Максима? Он несколько раз приходил ко мне.

– Ну, как же! – просиял Михайло Петрович. – Он же мне банку консервов подарил.

– Он подарит вам еще одну банку, – быстро проговорила Ольга. – Передайте ему эту записочку. Но только ему, только ему. И не читайте. Обещаете?

– Ну, что вы, Оля! – сосед прижал руку к сердцу. – Девичьи секреты… А когда он придет?

– Может, завтра, может, послезавтра. Вы не беспокойтесь, я знаю – у него есть еще одна банка консервов. А он их терпеть не может!

– Боже мой! Не есть консервов! – ужаснулся Михайло Петрович.

Ольга улыбнулась, кивнула ему и вышла.

39

– Мазниченко! – негромко окликнула она.

Он резко обернулся.

– Ольга! Ты? – Лицо его оживилось, стало приветливым, добрым. Она почувствовала: он и в самом деле обрадовался. – Откуда ты взялась?

– Не знаю… – Ольга растерянно хлопала глазами. Стояла перед ним живым воплощением детской беспомощности. – Не знаю.

Он засмеялся:

– Как это не знаешь? Где твои папа-мама? Куда идешь? – Мазниченко сыпал беспорядочными вопросами, с любопытством глядя на нее.

И она смотрела на Мазниченко – он стал еще стройнее, еще красивее – или, может быть, ему так идет синий костюм? Непослушная соломенная прядь взлетала над высоким лбом. Тот самый Андрей Мазниченко, свой парень, которого знал весь институт.

– Почему ты не уехала?

– Я… уезжала. С мамой. Отец ведь на фронте. Наш эшелон стоял долго-долго. Мне захотелось мороженого. Пока я болталась, эшелон ушел…

Мазниченко рассмеялся:

– Ну и блажная девчонка! Мороженого ей приспичило…

Ему было приятно смотреть на смущенную Ольгу.

– Хороши шуточки. Потеряла маму. А что теперь? – Сознание превосходства, вообще свойственное ему, сейчас еще больше тешило его. – Кажется, взрослый человек! Без пяти минут инженер… Ну, и что же ты делала?

– Что делала? – Ольга пожала плечами. – Сперва думала в ополчение идти. Помнишь, я хотела бросать бомбы, стрелять…

– Ну и что? – смерил ее насмешливым взглядом Мазниченко.

– Мне обещал один. Но на деле он хотел только целоваться.

Мазниченко снова рассмеялся.

– Ну, хоть это тебе удалось?

– Фу-у, он был противный…

– Ох, Ольга…

Ему стало весело, легко. Шел по улице рядом с этой беззаботной недотепой и болтал что придет на язык. Не хотел ни о чем вспоминать. Забыл обо всем.

– Как же ты жила? Жевать-то что-то надо…

– Жевала, – засмеялась Ольга. – Сухарики, картошку… Кое-что продала, меняла. На базаре меня все знают.

– Вот как! А дальше?

– А дальше? – переспросила Ольга и вдруг с жаром предложила: —Давай, Андрей, пойдем в актеры! Ты как будто играл в драмкружке? Немцы открывают театр. Слышал? Будешь первым любовником, донжуаном, а я тебя приревную и застрелю.

– И теперь стрелять хочешь? – он помрачнел, крепко сжатые губы скривились.

И Ольгино лицо на диво изменилось, стало замкнутым, суровым.

– Да. С первого дня войны я хочу стрелять.

Мазниченко промолчал. На какого черта ему эта девчонка? Но он машинально шел и слушал. На улице было мало прохожих. Мазниченко не смотрел на них.

Он вынул из кармана пачку папирос и зажигалку. Щелкнул. Прозрачный дымок поплыл перед его глазами. Вдруг что-то вспомнил, хлопнул ладонью по другому карману.

– О, я тебя сейчас угощу, – и протянул ей шоколад в пестрой обертке.

«Немецкий!» – мелькнуло в голове. Ольгу замутило.

Несколько часов она, таясь, следила и ждала, пока он выйдет на улицу один.

Она ходила и ходила. Сколько часов она ждала? У нее уже кружится голова. От голода или от нервного напряжения?

– Нет-нет! – она с отвращением оттолкнула его руку.

– Ешь, дуреха…

– Не могу. Меня от сладкого тошнит, – резко сказала Ольга.

Мазниченко посмотрел на нее и ничего не сказал. Сейчас он пошлет ее ко всем чертям – и конец. Пускай не попадается ему больше на глаза – пустая да еще капризная девка, ветер в голове.

– Вот что, Мазниченко, – твердо заговорила Ольга. – Я искала тебя не для того, чтоб тары-бары разводить. Помнишь нашу последнюю встречу и разговор? Это было, кажется, в августе…

Мазниченко взглянул на нее настороженно.

– Кое-что помню…

– Жаль, что только кое-что. Так вот – я обращаюсь к тебе, как комсомолка к комсомольскому активисту. Ты подпольщик, ты должен мне помочь.

– Чем помочь? – его холодный взгляд скользнул по ее лицу.

– Возьми меня в какую-нибудь группу. Дай задание. Я все сделаю.

В глазах его мелькнуло удивление, сменившееся откровенной насмешкой.

– Думаешь, это безделка? Игрушечки? А что, если снова мороженого захочется? Ты же маму из-за стаканчика мороженого потеряла…

Глаза его вспыхнули, высокий лоб прорезала сердитая складка.

Ольга побелела. Острой болью пронзила мысль. «Сумасшедшая! Что я о нем подумала! Я тоже поддалась этой заразе недоверия. Может быть, так и следует? Может быть, ему это поручили? Немцы на квартире, часовой, а он с ними запанибрата и делает наше дело. Что я натворила? Что я могла натворить?»

Она остановилась и ошеломленно смотрела на него – Теперь и впрямь растерянная, смущенная девчонка.

– Ну, что ж ты стоишь? – спросил Мазниченко.

Они шли какое-то время молча. Не то что идти, лететь она готова была, сбросив страшный груз. Даже пожалела, что не взяла кусочек шоколада…

– Андрей, – взволнованно заговорила она. – Ты должен мне помочь. – Хотела схватить его за руку. Она тонет– и вот спасательный круг. – Ты тогда говорил…

– Мало ли что я говорил! Все говорили. Корчили из себя героев.

«Что я хочу от него? – думала Ольга. – Он не может мне открыться. Но где, где мне искать помощи?»

От одной мысли, что она должна вернуться в свою холодную комнату и снова ждать, ей стало жутко.

– Андрей, ты должен мне помочь.

– Сиди и не рыпайся. Вот тебе мой дружеский совет.

– Если бы ты знал… – Голос ее прервался… – Иначе невозможно. Есть подполье, и ты должен…

– Какое подполье! – прошептал Мазниченко. – Расписали, наобещали… Разве ты не знаешь, что творится в Киеве? – Голос его сорвался. – Все развалилось. Все! Что можно сделать против такой силы? Что? Они все видят, все знают… У них железная рука. – Его трясло от злости, от мстительного желания напугать эту упрямую девчонку. – Всех выловили и передушили, как цыплят…

Она потрясенно смотрела в его побелевшие глаза.

– Всех? А ты?

– Чего тебе надо от меня? – крикнул Мазниченко. – Я жить хочу, понимаешь? Жить хочу! Ты это понимаешь?

Ольга перевела дыхание, приглушая щемящую боль.

– Понимаю, – едва шевельнула бескровными губами. – Ты хочешь жить. И не как-нибудь – с шоколадом…

Вспышка миновала, Мазниченко шел, опустив плечи и глядя под ноги.

– Все тогда трепались кто во что горазд, – сказал он вяло. – Вспомни… Строили из себя героев. «Будем воевать на чужой территории… Победим малой кровью». А что вышло?

Много раз слышала теперь Ольга, как люди вспоминали эти громкие заверения. Иные – с болью и недоумением. А иные – с откровенным цинизмом, как вот Мазниченко. «Я плюну ему в глаза!» Но она овладела собой. Еще не все сказано.

Ольга уже была спокойна.

– Что значит жить, Мазниченко?

Он искоса взглянул на нее:

– На философию потянуло?..

Она не слушала его. Ее мучила мысль: «Неужто никто никогда не узнает об этом разговоре? Никто и никогда?..»

И как в давние школьные годы, ей захотелось сверхчеловеческим усилием преодолеть границы возможного и сделать так, чтоб Мазниченко могли услышать Максим и дядя Матвей.

А мысли Мазниченко метались по другому кругу: «Неужели когда-нибудь кто-нибудь узнает обо всем, что было? Свидетелей нет. Их не может быть… Гестапо – это все равно, что тот свет. С того света еще никто не возвращался… А в случае чего – я оправдаюсь. Я буду преданно работать, не жалея сил. Я тоже мучился! И мне несладко было…»

Тех свидетелей не будет. Но, может быть, следует подумать о других – свидетелях защиты? И Мазниченко улыбнулся Ольге, приветливо и даже весело:

– Послушай, Оля! На кой нам разводить всякую скучную философию? Мы молоды, здоровы, слава богу, – что нам надо? Немножко радости, всего немножко… Ведь молодость не вернется! Есть такая песня…

Он знает, как завораживает девушек его взгляд, его приглушенный, как бы проникнутый внезапной страстью голос, они теряются, они тают… Этой тоже не много нужно. Ветер в голове.

– Оля! – он коснулся ее руки. – Приходи ко мне. Есть патефон. Дружок придет – он ловко у немцев шоколад и консервы выманивает. Приходи?

– Приду – ну и что? – как бы не понимая, смотрела на него Ольга.

– Как «что»? Посидим, развлечемся.

– Поцелуемся разочек…

Мазниченко засмеялся. Он так и знал. Только пальчиком помани…

– Может, и не разочек, – смеялся он. Соломенная прядь трепетала над чистым лбом. Сверкали белые зубы.

Не понял ее взгляда, не услышал ее странно приглушенного голоса. Слышал только себя.

– Эх, Оля! Молодость наша, что облачко. Пока не растрепал ветер…

«Он хочет жить! – била в виски тяжкая мысль. – Любой ценой… Пусть руки в крови – он хочет жить! Пусть мир погибнет – он хочет жить! А мы ему доверяли. Мы его выдвигали… Он рвался вверх, сволочь… Сколько таких крыс! Будьте вы прокляты!»

– Мазниченко, – сказала она, улыбнувшись, – признаюсь тебе: я целовалась с парнями. Но так еще не доводилось.

– Как?

– Так, чтоб меня в это время охранял часовой с автоматом. – Она нервно рассмеялась.

– Что ты мелешь! – крикнул Мазниченко. Внезапный страх превратил его лицо в гипсовую маску. Ольга смотрела в его побелевшие глаза и смеялась.

– Ха-ха!.. И чтоб после поцелуя кататься на автомобиле. С красивым офицериком…

Но тут же прикусила язык. «Идиотка, – выругала себя. – Выскочила раньше времени… Могла же я, прикинувшись дурочкой, заманить его к себе и дождаться Максима. Ох, Максим! Максимчик… Чубатый, родной, не гляди так на меня».

Мазниченко наконец поборол оцепенение.

– Что ты мелешь? – он сжал кулаки.

Ольга отступила на шаг. Правая рука в кармане плаща дрогнула и застыла. Мазниченко сжал губы. Как загипнотизированный, он смотрел на ее руку.

Навстречу им шли двое прохожих. Мужчина и женщина. В ватниках, с узлами за спиной. Женщина смерила Ольгу неприязненным взглядом и, пройдя, сказала громко:

– Кавалеры, барышни… Холера б их взяла!

– Иди на два шага впереди, – приказала Ольга. – И знай…

Он шел впереди, боком к ней, и сыпал словами:

– Послушай, Оля… Как ты могла подумать? Это недоразумение… Разве ты меня не знаешь? Слушай, Оля… – И вдруг, вытянув шею, злобно зашипел: – Иди! Говори! Что ты скажешь? Кому?..

– Сам пойдешь и сам скажешь, – Ольга на миг задержалась, выхватила из кармана пистолет и сразу прикрыла его кожаной сумочкой. – Иди!..

Мазниченко ошеломленно смотрел на нее. «Кто же она?»

– Что я должен сказать? Кому? – губы его прыгали.

– Середе или Ивану Ивановичу.

По его полным ужаса глазам она поняла, что эти имена ему знакомы и что оба они целы, не схвачены. Но она поняла и другое: живьем его не взять. Им владел сейчас лишь безмерный страх. Мог упасть на колени. Мог сигануть зайцем. Мог заверещать на всю улицу. Только б не видеть из-под сумочки черное дуло.

– Оля, что ты, что ты?

Она шла, прижав руки к груди. В правой – маленький пистолет. В левой – сумочка, которая его прикрывает.

Каждый шаг ступала осторожно. Словно по минному полю. Оглядеться бы вокруг… Нет, не спущу с него глаз ни на миг. Где мы? Неужели Саксаганская? Да. Сейчас будет угол. Круто вверх пойдет Владимирская. Еще одна глупость. Не заметила, как вышли на людные улицы. Надо было переулками, переулками…

– Оля…

– Молчи.

Он шел зыбким, неверным шагом. И то и дело утирал рукавом вспотевшее лицо. А она смотрела ему в спину и говорила себе: «Он уже никого не выдаст». Все остальное, все, что мучило ее в эти дни, – и собственная жизнь, и даже судьба матери – все потеряло цену. Одно оставалось в мире: он не выскользнет из ее рук.

Подошли к углу, Мазниченко бессмысленно переступил с ноги на ногу и рванулся вверх по Владимирской. Ольга отвела кисть и нажала курок. Прозвучал выстрел. Мазниченко боком упал на край тротуара, выкинув руки вперед.

На какой-то миг она застыла. Прежде чем побежать, с тем же странным спокойствием-тревогой, которое давало ей силы сделать три-четыре шага к черному люку самолета, она подошла ближе к распростертому телу. И вдруг оно поднялось, и чуть не перед ее глазами мелькнули длинные, измазанные землей пальцы, блеснули оскаленные зубы, из горла рвалось хриплое «а-а-а»…

Прямо в эти оскаленные зубы она и выстрелила дважды подряд.

И уже не слышала ни того, как громко ударилась его голова об асфальт, ни выкриков, ни топота ног. Изо всех сил бежала вниз, помня лишь одно: в обойме осталось три патрона.

40

Середа держал записку Ольги. Рука его чуть заметно дрожала. Он смотрел на бумажку и ничего не видел, ничего не слышал.

Максим Корж коротко рассказал о том, что произошло на Кузнечной улице. Не много пока мог он узнать. Мазниченко – провокатор, это не вызывало никаких сомнений. В его квартире была гестаповская засада, он помогал немцам вылавливать подпольщиков. Как обнаружила это Ольга – неизвестно. Она застрелила его на улице, но убежать ей не удалось. Она отстреливалась и, должно быть, последнюю пулю пустила себе в грудь.

Середа молчал. Молчал долго, тягостно. Записка упала на стол. Пальцы его сжались в твердый костлявый кулак.

Умолк и Максим. Он знал, о чем думает Середа, угадывал, сколько горечи и боли в его душе. «И я виноват, – думал Максим. – Хотя никто не поставит мне это в вину, я-то знаю. Я должен был верить ей, как самому себе. Даже больше».

Вспоминая последнюю встречу с Ольгой, Максим готов был кричать. А надо было стиснуть зубы, застыть в в немом молчании, как Середа.

Матвей Кириллович шевельнул головой, посмотрел вокруг. Чужая комната, к которой он так и не привык, показалась ему душной и неприятной. Он сказал:

– Мне надо поговорить с Иваном Ивановичем. Идем.

Максим молча встал.

«Раньше к Ивану Ивановичу ходила Ольга, – подумал он. – Только ей известна была его явка. Теперь Иван Иванович тоже узнает правду об Ольге. Придет время – все ее узнают. И никому не понять, как мне тяжело!»

Шли молча, но в молчании этом таился безмолвный спор. «Я виновник ее гибели», – говорил себе Середа, а Максим мысленно отвечал ему: «Нет, я… Я знал ее лучше, я должен был решительно отвергнуть все, что говорил Гаркуша. А что, что, собственно, он говорил?.. Бросил тень, посеял сомнение – и в кусты. Ты не знаешь, Матвей Кириллович, как она посмотрела на меня в последний раз. Какими глазами!.. Ты не знаешь, а я не могу этого передать». – «Я старше тебя, Максим, – возражал Середа, – я за всех вас отвечаю. Совестью своей. Ольга была мне дочерью». – «Нет, нет, – говорил Максим, – вы ничего не знаете. Она была мне дороже всего. Я только не мог, не мог ей это сказать».