Текст книги "Киевские ночи (Роман, повести, рассказы)"

Автор книги: Семен Журахович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 35 страниц)

Середа спустился в полуподвал, небольшие окна которого закрыты были белыми занавесками. Максим остался сторожить на улице.

Он присел на лавочку у соседнего дома и стал свертывать цигарку. Бумага прорвалась, табак рассыпался. А он, держа в руках кисет, казалось, так углубился в свое занятие, что ничего не видел. Но он видел все. Ничто на этой тихой улице не вызывало тревоги.

Внутренне Максим готов был ко всему. В любую минуту могла возникнуть угроза, опасность, и он не раздумывая должен был отвести угрозу от тех двоих, что совещались в комнате с маленькими окнами, должен был принять опасность на себя, как это сделала Ольга.

Он знал, что те двое ведут нелегкий разговор. Обо всем, что творится в Киеве. И об Ольге тоже. Но никакими словами не вернуть того, что случилось.

Минут через двадцать вышел Середа. Лицо его было сурово и бледно.

Максим отвел глаза. Ни о чем не надо было спрашивать.

Когда они отошли, Середа сказал:

– Много товарищей погибло. – После короткой паузы он произнес тише: – В то утро Иван Иванович тоже получил сигнал насчет Мазниченко.

Снова шли они и молчали. Середа вдруг остановил Максима:

– А теперь проводи меня к Ярошу.

Максим не удивился. Он лишь с благодарностью посмотрел на Середу и не промолвил ни слова.

Сегодня острее, чем когда бы то ни было, Максим чувствовал, что должен помочь другу. Хорошо, что старик сам о нем вспомнил, хорошо, что они наконец встретятся.

– Завтра, – сказал Середа, – я должен увидеть Гаркушу. Передай ему, пожалуйста, что я буду ждать в три на бульваре. А до тех пор я вернусь на свою старую квартиру. Скажу соседям, что пришел уже из села. Приготовь мешочек муки, еще чего-нибудь… Чтоб все видели.

Максим кивнул головой: ладно.

Они прошли мостиком над железнодорожными путями.

Под ними пронзительно свистел маневровый паровоз, толкая перед собой товарные вагоны. У вокзала зеленой змеей вытянулся пассажирский поезд. Казалось невероятным, чудовищным, вызывало ярость, что на замерших было путях снова шум, движение, люди.

Середа остановился на миг и сказал:

– Наши хлопцы на железной дороге хорошо законспирировались. Ни одного провала.

Теперь Максим уже другими глазами посмотрел вниз.

Хотя после беседы с Иваном Ивановичем у Середы стало немного легче на душе, все же он ни на минуту не мог забыть о том, что произошло в последние дни. Только равнодушный и черствый человек, думал он, может успокоить себя заезженными словами, что борьба, мол, требует жертв. К черту все слова, заранее заготовленные на все случаи жизни… Он знал многих из тех, кто погиб или томился сейчас в подвалах гестапо, откуда был один лишь скорбный путь. А там, на фронте?.. Какие тяжелые потери! В каждом бою, в каждой атаке первыми идут в огонь большевики. Середа думал о партии, вырастившей людей мужественных, преданных до конца; он испытывал не только гордость, но и глубокую скорбь и боль в сердце за каждого, кто пал и еще падет в борьбе, кто мог бы столько красивого и доброго сделать на земле.

Перед ним всплыло истомленное, серое лицо Ивана Ивановича, и мысли Середы вернулись в маленькую комнату. Он знал, что Иван Иванович – человек слабого здоровья – с великим трудом добился, чтоб его оставили в подполье; знал, что за плечами у Ивана Ивановича царская тюрьма, каторга, революция, что ему выпало счастье видеть и слышать Ленина. Таких людей осталась горстка, жизнь и обстоятельства не щадили их. Что, что произошло в эти предвоенные годы? Где теперь друзья Ивана Ивановича? Где Костецкий? Думать об этом было тяжело. И тут, как уже с ним бывало в бессонные ночи, еще перед войной, когда он читал и перечитывал Ленина, Середа с болью подумал о том, что слишком рано партия потеряла этого человека. Как всегда в сложные, переломные времена, эта потеря ощущалась, как незаживающая рана. Так было и сейчас, когда советский народ отстаивал не только свою Родину, но и будущее всего человечества, Ленин был нужен каждому человеку. Он должен, должен был жить, и тогда легче было бы учиться ленинской мудрости и правде; ленинской беспощадности к врагам и ленинскому доверию к товарищам по партии, по классу; ленинскому уменью проникать в глубь исторического процесса и в глубины человеческой души; ленинской ненависти к громкой фразе, к позе, ко всему фальшивому.

– Еще далеко? – глухо спросил Середа у Максима.

– Уже пришли…

Ярош стоял у крыльца. Он сразу догадался, кто этот широколицый бородач, пришедший с Максимом, обрадовался, однако тут же замкнулся в себе.

Они пожали друг другу руки.

«Так вот ты какой?» – без слов сказал Середа.

– Заходите в дом, – пригласил Ярош.

– Я пойду, Саша, у меня дела, – Максим переглянулся с Середой. – Всего…

Он снова пожал Ярошу руку. Но тот помрачнел. Без Максима ему будет труднее. «И неужели опять надо все рассказывать? – подумал Ярош. – С меня уже довольно!»

Они вошли в комнату. Юрко, сидевший за столом, вскочил.

– Здравствуйте, – поздоровался Середа и внимательно посмотрел на мальчика.

Перед ним стоял подросток, очень бледный, с настороженным лицом. Ярош в эту минуту тоже как-то по-новому увидел Юрка и с удивлением подумал: «Как он вырос за эти три-четыре недели!..» Узенькие плечи, смешной хохолок школьника и суровое лицо человека, испытавшего много горя и несправедливости.

– Брат? – Середа глазами улыбнулся мальчику.

– Брат, – ответил Ярош. – Погуляй немного, Юрко, нам надо поговорить.

Юрко торопливо надел шапку, схватил ватник и вышел.

Тогда Ярош сказал:

– Это сын Костецкого.

Середа сдвинул брови и медленно сел.

– Подождите, – сказал он погодя. – А где его мать?

Ярош вкратце рассказал.

– И вы ничего не знаете о ее судьбе? – спросил Середа.

– Ничего. Ходила ее соседка, трижды была там моя тетка, гонят прочь – и все.

Оба помолчали и оба подумали: «Погибла».

– Хороший парнишка, – сказал Середа.

– Хороший.

– В школу б ему ходить.

– У него теперь другая школа… Отчаянная голова.

– Беречь надо.

– Берегу.

Разговор прервался.

Ярош нагнулся, нащупал что-то под столом и протянул Середе листок бумаги:

– Это ребята сами начали… Теперь они расклеивают листовки Василия Кондратьевича.

На листке из ученической тетради было десятка два строк. Середа читал до тех пор, пока буквы не запрыгали у него перед глазами, спазма перехватила горло. Он овладел собой и повернул к Ярошу посветлевшее лицо:

– Никаким гитлерам, никаким гадам не убить нашей революции. А? Какие ребята растут!

Это была такая искренняя, такая чистая гордость, что Ярош смягчился. Внутреннее напряжение уступило место обычному для него самообладанию – взволнованному и все же твердому.

– А как живет Василий Кондратьевич? – вспомнил Середа. – Хорошо бы повидаться с ним.

– Болеет старик. Я был у него несколько дней назад.

Ярош рассказал о подвале в сгоревшем доме, о скромном типографском оборудовании.

– Сам раскрыл свою тайну, – усмехнулся Середа. – Понял старик, что без людей нельзя.

– Без людей нельзя, – повторил Ярош и вдруг вспыхнул – Но людям надо верить. – Горячо, торопясь, он пересказал все, что говорил ему Василий Кондратьевич, заостряя и подчеркивая его слова. Почему старый рабочий, преданный, честный человек, решил воевать с фашистами в одиночку, как медведь-отшельник? Потому что недоверие проникло в души, как яд.

– Вы валите все в одну кучу, – перебил Середа. – Есть бдительность, без которой борьба невозможна, И есть огульное недоверие.

– Это не я валю в одну кучу! – резко ответил Ярош.

Их взгляды встретились, и каждый отвел глаза, и каждый почувствовал, что между ними стоит чья-то тень.

– Не будем касаться того, что было до войны… – начал Середа.

– Почему? Об этом надо и надо говорить.

– Возможно. Но когда придет время. А сейчас будем говорить о том, что есть. Сейчас война, и воевать без дисциплины и без бдительности – значит обречь себя на поражение. Вам не нужно объяснять, в каких условиях мы работаем. Есть негодяи, есть изменники, вон появились фольксдойчи, пособники гестаповских палачей. Так что же? Развесив уши, доверять кому попало? Вспомните гражданскую войну! Вы тогда мальчиком были, но, вероятно, знаете, что без железной руки Дзержинского революция не справилась бы с врагами. А сейчас идет еще более жестокая война со старым миром, с самыми черными силами реакции. И дураком, нет, преступником будет тот, кто забудет о бдительности. Другое дело, что порой мы неправильно понимаем бдительность. То рубим с плеча, а то как растяпы, как слепые – смотрим и не видим… Случается, поверишь не тому, кому следует. И наоборот – не поверишь… – Середа запнулся на миг. – Не поверишь честному человеку. За это приходится горько расплачиваться. Если бы своей головой – легче было бы… И все-таки даже тягчайшие ошибки не дают нам права зачеркивать этот революционный принцип.

– Но кое-кто спекулирует на бдительности и…

– Так что же? – не дал договорить Середа. – Отказаться от бдительности из-за того, что какой-то негодяй или карьерист играет на этом? – Сердито вскинув брови, он спросил – А вы, вы иначе поступили бы на моем месте? Ну-ка, честно?

Два суровых взгляда встретились в молчаливом поединке, и Ярош… опустил глаза. «Как бы я поступил на его месте? Ну, как? Да встретив такого, как я, проверил бы его дважды и трижды, прежде чем поручить ему какое-нибудь дело. Так чего же я скулю? Не слишком ли много я все эти дни думал о себе, о своих мытарствах и обидах?» – спросил себя Ярош и вынес беспощадный приговор: «Очень уж ты занят был своей особой, Ярош».

Середа смотрел на него и словно к чему-то прислушивался.

– Как там Губаренко? – нарушил молчание Середа. – Любопытный человек.

– Любопытный, – отозвался Ярош. – Василий Кондратьевич сказал, что он дозревает. Время жаркое.

– Пускай дозревает. По-разному приходит к людям гражданская зрелость. Не выпускайте его из виду. А что там, в их волчьей норе?

– Немцы ввели очень строгую цензуру. А эти ползают и лижут еще старательнее.

– Замечательную листовку вы написали об изменниках, Ярош. Прямо-таки замечательную. – Середа пытливо посмотрел на Яроша, о чем-то напряженно думая, и вдруг спросил: – Вы очень тяжело переживаете, что вас не восстановили в партии?

Лицо Яроша потемнело. Он ответил не сразу.

– То, что было раньше, нельзя назвать просто тяжелыми переживаниями. Я погибал, понимаете? А теперь…

– А теперь?

– Теперь я посмотрел на это не только со своей колокольни, а и глазами других людей. Они не спрашивают, числюсь ли я в списках… Только поймите меня правильно. Партия для меня дороже жизни – была и есть. Всегда и при любых обстоятельствах. – Он помолчал, потом раздраженно бросил: – Но зачем об этом говорить?

В глазах Середы словно вспыхнул яркий луч. Этот луч осветил, ощупал Яроша и спрятался под густыми бровями.

– Когда легко бросаются высокими словами, тогда говорить об этом не надо, – сказал Середа. – А сейчас… Ну хорошо. Как-нибудь еще побеседуем. Вам вернут партийный билет, товарищ Ярош. – Он волновался, пожалуй, больше, чем Ярош, и, чтобы скрыть это, деловито строгим тоном спросил: – Вы помните номер партбилета? Это понадобится.

– Миллион двести восемьдесят две тысячи пятьсот сорок шесть.

– Хорошо.

Середа умолк, чтобы не выдать себя. «Помнит… Выпалил как из пушки».

– Я буду говорить о вас в подпольном райкоме, – сказал Середа. – А свое личное мнение могу высказать и сейчас: давно следовало вернуть вам партийный билет.

Ярош молчал. Не мог выжать из себя ни слова. Слишком долго ждал он этой минуты, и, должно быть, потому к радости примешивалась горечь.

«Может быть, надо поблагодарить? – подумал он. – Может, надо вскочить, пожать руку и сказать что-нибудь вроде: «Оправдаю ваше доверие!»

И хотя молчать было неловко, он молчал.

Середа улыбнулся. То, что надо, он умел слышать и в молчании.

Потом сказал:

– А Василию Кондратьевичу передайте, я дам ему рекомендацию в партию. Правда, я его никогда не видел, и по Уставу это не положено. Но сейчас жизнь во все вносит свои поправки… А увидеться с Василием Кондратьевичем мне очень хотелось бы. Просто так, по-человечески.

– Он будет рад. Это человек…

Ярош не договорил.

«Не любит лишних слов», – подумал Середа и, чтоб закончить этот разговор, спросил:

– А где ваша семья?

– Мать и сестра уехали в Харьков. Не знаю, удалось ли им выехать дальше.

– Вы не женаты?

– Жена погибла… в Бабьем яру.

Вот так каждый раз. Разговор, едва начавшись, натыкался на горькое горе.

– Максим ничего мне не говорил, – смущенно пробормотал Середа.

Ярош пожал плечами. Зачем об этом говорить? Может быть, кому-нибудь и нужны соболезнования. Для него же это – слова, только слова. От них не становится легче. Да он и не хочет, чтобы было легче.

– Туда и сейчас еще везут и везут, – через силу вымолвил Середа. – Даже через сто лет Киев не забудет этого.

– Не знаю, – с ненавистью сказал Ярош. – Не знаю, как будет через сто лет. А сегодня уже немало есть таких, что забыли. Плюют на все.

Разговор снова прервался.

– Пойду я, пора. – Середа тяжело поднялся. – Кстати… Старик правильно вам посоветовал. Идите, Ярош, работать в ту типографию, о которой говорил Василий Кондратьевич. Надо иметь документы, и к людям будете ближе. Ну, мы с вами еще не раз увидимся и поговорим о делах.

У калитки Середа еще раз крепко пожал Ярошу руку и сказал:

– Берегите Юркá… Хороший парнишка.

Они посмотрели друг другу в глаза и разошлись.

41

В первое мгновение Зубарю хотелось броситься вдогонку, остановить Женю, сказать ей доброе слово. Зачем он все это наговорил? Какое ему дело до Яроша и что он знает о нем? Просто надо было на ком-то сорвать свою злость. Вспомнил, как тепло отзывалась о Жене Марьяна.

Зубарь негромко позвал:

– Женя, погодите!

Но она не ответила, а он раздраженно подумал: «Какое мне дело до нее, до Яроша, до всех? Пускай идет… Сейчас такое время, что нужно думать только о себе». Ему вспомнился вчерашний арест на заводе, и он снова подумал: «Какое мне дело до других?»

Назавтра, придя утром на завод, Зубарь почувствовал, что стряслась какая-то беда. Лица рабочих были непроницаемы и хмуры. Молча пробежал мимо, не поздоровавшись, Калиновский. Суетился и визгливо кричал Бунке.

Зубарь склонился над бумагами, чтоб никого не видеть. «Надо искать другую работу, – думал он. – На черта мне все эти треволнения?»

Бунке куда-то отлучился. А через час на заводской двор въехала немецкая грузовая машина с военным за рулем. В кузове стояли аккуратные ящики с электромоторами.

Шеф довольно улыбался. Видно, это и был тот «приятный сюрприз», о котором Бунке как-то намекал Калиновскому.

В последние дни Бунке развил бешеную деятельность. Пользуясь помощью военных властей, он разыскивал на киевских предприятиях годные станки, инструмент, металл. А сейчас привез моторы. Ясно было, что немцы торопятся, что им до зарезу нужна база для ремонта военной техники. Самая мысль, что на его заводе будут чинить фашистские танки и орудия, Калиновскому была нестерпима. Он нервно крикнул стоявшим поблизости рабочим:

– А ну, за разгрузку! Живо! Шнеллер!..

Все молча бросились к машине. Лишь Даниленко не торопясь, тихо обронил:

– Не беспокойтесь, господин инженер. Все будет в порядке.

За этими словами Калиновский услышал: «Спокойнее, хлопче, спокойнее».

Кто-то из рабочих пробормотал:

– Верно, немецкие моторы?

Калиновский подошел ближе и присмотрелся.

– Наши моторы, – громко сказал он. – Видите, марка Харьковского завода.

Он хотел добавить, что немцы, по-видимому, перехватили эшелон с эвакуированным оборудованием, но слишком близко стоял Гребнев.

– Теперь все немецкое, – Гребнев усмехался.

Когда последний ящик внесли в кладовую, Даниленко подошел к машине, незаметно взял в кузове запасную канистру с бензином и пристроил ее между ящиков, прикрыв сверху стружкой.

Бунке и шофер разговаривали, стоя по другую сторону машины. Рабочие разошлись по своим местам. Только Калиновский видел, как исчезла канистра, но он молча отвернулся.

Немного погодя Калиновский заглянул в контору, будто бы за какой-то справкой, и незаметно показал Зубарю на дверь. Через несколько минут они встретились во дворе.

– Их расстреляли.

Зубарю показалось, что, прежде чем произнести эти слова, Калиновский пронзил ему грудь своим острым однооким взглядом.

– Кого? – едва вымолвил Зубарь; его лицо посерело.

– Кирилюка и Власенко. Прямо отсюда – и под расстрел. Ничего не понимаю. Что могло произойти? Что они сделали? Может быть, их просто оговорил какой-то негодяй?..

Зубарь смотрел на Калиновского, ничего не видя перед собой.

Чувствовал: еще мгновение, и зубы его застучат. Он судорожно хватал ртом воздух. А Калиновский пронизывал его своим живым глазом; искусственный тускло серел.

– Ну, ну, возьми себя в руки! – В голосе Калиновского звучала дружеская забота, но вместе с тем Зубарь уловил и насмешливую нотку.

– Я, кажется, схватил грипп, – с кривой улыбкой выдавил из себя Зубарь. Он не знал, что ему сказать, как уйти.

День прошел словно в тумане. После работы, вырвавшись наконец на улицу, Зубарь растерянно остановился. Идти домой, оказаться с глазу на глаз с Матвеем Кирилловичем, разговаривать с ним? Сегодня это было выше его сил. Если б знать, что Куземы нет дома… Пойти, охмелеть от этой всегда голодной самки и забыть обо всем. Нет, к чертовой матери! Уж лучше напиться по– настоящему.

Но, направляясь к Иванчуку, он тоже казнил себя и злился. «Куда? К полицаю? Нашел себе компанию. Если б Калиновский знал… Да что мне Калиновский? Пристегнут я к нему, что ли? Вон схватили и расстреляли тех двоих, а ему хоть бы что…»

Лишь после того как Зубарь выпил стакан водки, стало тепло и легко.

– Пей! – говорил Иванчук, прожевывая сало. – Как набежит на душу туча – заливай водкой. Лучше дохтура не надо.

Пышнотелая Мотря еще больше раздобрела. На ее красном, лоснящемся от пота лице зло поблескивали продолговатые, похожие на сливы глаза.

– Приходит сюда жрать, пить, – шептала она.

– Молчи, дура! – лениво и сыто говорил Иванчук и подливал Зубарю. – Пей!

Зубарь рассказал о Кирилюке и Власенке. Схватили и расстреляли. Шеф объявил, что за саботаж. Но какой там саботаж? Никто за ними ничего не замечал. Схватили и расстреляли.

– Немцы зря не стреляют, – сказал Иванчук. – У них порядок. Саботаж – значит – саботаж.

Для него все было очень просто. Нет на свете ни бога, ни правды, ни совести. Есть сила. А у кого сила, у того и власть. У кого власть, тому и покоряйся. И всегда смекай, какая тебе от того пожива будет. У гитлеровцев сила и порядок. Он служит им и имеет свою поживу. А главное – шкура цела. Он дома, при деле, а там – гори оно все ясным огнем.

– Пей и не думай. Кого-то хватают, кого-то стреляют. Тебе-то что?

Зубарь ничего не слышал. Он говорил и говорил. Ему надо было выговориться. А Иванчук слушал. И что-то в полупьяной болтовне Зубаря задело его внимание.

– Какой дядько Матвей? Никогда твоя мать не говорила, что у нее есть брат.

– Есть, есть, – упрямо твердил Зубарь. – Этого человека надо беречь. Понимаешь?

Иванчук больше не перебивал. Он еще некоторое время напряженно вслушивался в беспорядочную речь Зубаря, потом сказал:

– Ну, хватит! Пора домой. Пойдем, провожу тебя.

Он надел пальто. Разгоряченный Зубарь перекинул свой плащ через плечо. Но Иванчук прикрикнул:

– Одевайся, простудишься. Ну, пошли, мякиш…

Зубарь думал, что Иванчук ведет его в комнату матери. Но тот вывел его на улицу.

– Там как в погребе. Окоченеешь.

Холодный воздух немного протрезвил Зубаря, и в его сознание пробилась мысль: «Зачем он идет со мной? Ко мне никак нельзя».

– Спасибо, – сказал он, когда они дошли до угла. – Я сам доберусь.

– Ничего, мне не трудно, – проговорил Иванчук. – Видишь, уже темно. Кто-нибудь по башке может стукнуть или патруль схватит.

«Черт с ним, – успокоил себя Зубарь. – Возле дома отделаюсь от него…» И уже покорно позволил себя вести.

На безмолвной улице в мягкой и густой тишине гулко отдавались их шаги. Каждый дом вздымался темной громадой. Ни живой души. Это Киев или пустыня? Зубарю стало горько и тоскливо. Почему-то вспомнил Женю, И в пустыне можно встретить человека. Как она смотрела на него! А он не догнал, не сказал ей доброго слова.

Возле дома Зубарь освободил свою руку.

– Спасибо. Я и сам дошел бы.

– Ничего, – добродушно сказал Иванчук. – Идем…

– Зачем тебе утруждаться, – забеспокоился Зубарь. – Поздно, иди домой. Тут я как-нибудь не заблужусь.

– Ничего. Зайду на минутку. Ты у меня сколько раз бывал…

Иванчук потянул Зубаря за рукав.

– Поздно уже. В другой раз…

– Ты что? Кралю у себя прячешь? – засмеялся Иванчук. – Смотри под ноги, упадешь.

Он обнял Зубаря за плечи и повел. Тот бессильно переставлял ноги, и с каждым шагом страх все сильнее охватывал его: «Что будет? Я не имею права пустить его к себе. И не пущу, не пущу!»

Зубарь попытался сбросить руку Иванчука. Но тщетно.

– Я сам…

– Иди, иди.

Тогда у Зубаря мелькнула мысль: «Заведу его к Лизе, а там как-нибудь выпровожу». Ему показалось это очень остроумным. Лиза будет смеяться – ну и визит!

И он постучал в дверь на втором этаже.

– Ты, кажется, живешь выше? – подозрительно спросил Иванчук.

– Здесь, – буркнул Зубарь и постучал еще раз.

– Кто там? – послышался голос Лизы.

– Это я.

Стукнул железный засов, дверь отворилась, и тусклая полоска света упала на растерянное лицо Зубаря. Иванчук стоял в тени, за его спиной.

– А, это господин инженер! – сказала Лиза громче, чем надо. – Господин инженер выпил и ошибся дверью. Вам же на третий этаж. – Приглушив голос, она резко бросила: – У нас немецкие офицеры. – И хлопнула дверью.

Зубарь с опозданием бросил ей вслед:

– Шлюха, немецкая шлюха…

Иванчук бесцеремонно потащил его по лестнице наверх. Упорство, с каким Зубарь старался избавиться от него, наивные уловки, к которым тот прибегал, лишь укрепляли полицая в его подозрениях. «Нет, я все-таки взгляну, что там за дядько Матвей».

Когда они поднялись на третий этаж, Иванчук приказал:

– Стучи.

Зубарь изобразил на своем лице предупредительную улыбку и пожал руку Иванчуку:

– Спасибо, Прокоп, что проводил. Иди, а то уже поздно.

– Стучи, – глухо проговорил полицай.

Зубарь не шевельнулся. Тогда полицай постучал. За дверью никто не ответил.

– Стучи, – злобно процедил Иванчук. – А то разнесу дверь.

И Зубарь постучал – три коротких и четвертый удар посильнее.

– Это вы, Олекса? – послышалось из-за двери.

– Я, – насилу выдавил из себя Зубарь.

Когда дверь открылась и они вошли, Иванчук сразу заговорил:

– Добрый вечер! А мы с вашим племянничком, извиняйте, малость тяпнули… Я сосед. Мать его рядом жила. Покойница. Извиняйте, Иванчук по фамилии…

– Матвей Кириллович, – назвал себя Середа.

«Ага, Кириллович, – смекнул Иванчук. – А мать Олексы Григорьевна была».

Мгновение они внимательно смотрели друг на друга. Иванчук – с благодушием и беззаботностью подвыпившего человека, а Середа спокойно и испытующе, со снисходительной усмешкой, прячущейся в усах.

– Перебрали, хлопцы. Бывает…

Однако брови его хмурились.

Зубарь стоял посреди комнаты, опустив голову. Он почувствовал на себе быстрый беспощадней взгляд Середы и, притворившись пьяным, сел на диван, скорчился; голова его свисала чуть не до колен.

– Ну, извиняйте, пойду, – сказал Иванчук.

– А вы не боитесь так поздно ходить?

И снова они обменялись острым взглядом.

– Как-нибудь дойду, стороной, закоулками…

– Спасибо, что привели Олексу.

– Не за что. Таки перехватили малость…

– Бывает.

Когда Середа, проводив незваного гостя, вернулся в комнату, Зубарь лежал на диване лицом к стене.

– Кто это? – Середа встряхнул Зубаря за плечо.

Тот пробормотал что-то, не открывая глаз.

– Кто?

– Сосед мамин… Прокоп. В одном дворе росли.

– Что сейчас делает?

Зубарь прикинулся, что не слышит. Даже всхрапнул раскрытым ртом.

– Кто он, что делает? – Железные пальцы Середы впились в плечо Зубаря.

– А? Что? – будто бы проснулся Зубарь и взглянул на Середу мутными глазами. – Что делает? Хочет к нам на завод…

И снова голова его упала на диван.

«Какое ничтожество, – подумал Середа и решил: – Завтра уйду. А может быть, сейчас? Нет, ночью рискованно. Ну, черт с ним, утром уйду».

Иванчук постоял возле дома. Какое-то чувство, вернее – нюх, подсказывало ему, что человек, которого он только что видел, – это добыча. Он знал об арестах подпольщиков, об облавах, но ему самому до сих пор никого не довелось поймать. А тут в руки идет, и, может быть даже завидная, добыча. Только бы не упустить. Проще всего привести кого-нибудь на помощь и захватить «дядька Матвея» на месте. Но Иванчук понимал, что тогда пострадает и Зубарь, а на это он почему-то не мог пойти. С того дня, как на его глазах и не без его участия погибла мать Олексы, какой-то камешек застрял у него в груди. Не чувствовал за собой вины, не каялся, не терзался. До таких тонкостей ему было далеко. Однако решил твердо: Олексу в яму не толкну. Мать сама виновата. Говорил же ей, чтобы бросила ребенка, – не послушалась. Олекса сделал умнее: не пошел – вот и шкура цела.

Что-то похожее на жалость, смешанную с презрением, испытывал Иванчук к Зубарю. «Мякиш, тилигент…» Эти слова звучали в устах Иванчука самой оскорбительной бранью. И сейчас, стоя у ворот, он плевался и ругал Зубаря: «Дурное теля… Кто-то попросил, кто-то уговорил. А оно ведь не скажет «нет»… Вот так сдуру и голову подставит».

Он взглянул наверх. Окна дома чернели, точно глаза мертвеца. Иванчук громко сплюнул и пошел.

О том, что произошло утром, Ярош узнал лишь два дня спустя.

Он пришел к Перегудихе встревоженный. Вчера и сегодня он напрасно прождал Максима. Несколько раз прошел мимо его двора, но зайти не решился. Неделю тому назад Максим строго запретил ему это. «Что могло случиться?» – спрашивал он себя в десятый, в сотый раз.

Перегудиха испуганно бросилась к нему:

– Ой, что тут было! Что было! Остерегайтесь, товарищ Ярош, эти звери прямо на улице людей стреляют. Среди бела дня. Ой, что тут было!

Женщина долго бы еще охала, но взволнованный Ярош не выдержал, крикнул:

– Да говорите же, что такое стряслось!

Перегудиха захлопала глазами и, открыв рот, села.

Потом шумно выдохнула и начала:

– Выхожу рано утром, как обычно. Люди из дома расходятся – один туда, другой сюда. Вижу, Зубарь на работу пошел. Глаза в землю, лицо распухшее, с похмелья, что ли? Тут подскочил ко мне управдом. Такая сволочь, я вам уже говорила. Все в полицию бегает. «Ну как? – спрашивает. – Ничего такого?..» Говорю ему: «Ничего такого, тихо». Не рассказывать же ему, что у Зубаря уже дней десять дядя живет, а к тому дяде какой-то молодой раза три приходил. Да не с улицы, а через соседний двор. Он думал, что никто не видит, а я все примечаю… Ну, я об этом управдому ни слова. Говорю ему другое: «К Куземе немецкие офицеры в гости ходят». Он как глянет на меня зверем: «А это не твое дело! Не за офицерами приглядывай!» Чтоб ты провалился, хапуга… Ушел управдом, а я за метлу. Все-таки совестно – весь тротуар листьями засыпан. Вижу – идет дядько, что у Зубаря поселился. Такой не старый еще, с бородой.

– С бородой? – спросил Ярош, и страшное предчувствие ножом полоснуло грудь.

– С бородой, – подтвердила дворничиха. – Такой приветливый, когда ни пройдет – «добрый день» скажет. Только он из ворот, а из другого парадного выскочил какой-то высокий, мордастый. Видно, прятался в парадном и подстерегал. Слышу, зовет: «Дядько Матвей»…

– Что?.. Вы не ослышались? – сдавленным голосом проговорил Ярош. – Как он позвал?

– Да будто «дядько Матвей»… – неуверенно сказала Перегудиха. – А что такое?

– Ничего… Говорите, говорите…

– Когда тот позвал, бородатый обернулся, и они пошли вместе. А тут из-за угла полицай – и к дядьку с ружьем. Тот вроде как документы показывает, упирается. Как вдруг у меня из-за спины выбегает молодой, которого я приметила, что он к Зубареву дяде тайком ходит, выбегает он и в полицая из револьвера – раз! Полицай упал. А они побежали – дядько в одну сторону, молодой – в другую. Как тут из переулка еще два полицая выскочили и ну стрелять. Раз, другой, а третьим выстрелом попали в молодого. Он так и свалился навзничь… А я стою и трясусь. Потом приехали с машиной и забрали пострелянных. Полицая вроде бы только ранило, а того – на месте… За машиной кровь льется. А я стою и трясусь…

Ярош окаменел. Боялся переспросить, и все же у него еще теплилась какая-то надежда.

– Как он его назвал?

– Кто?

– Тот, что в парадном прятался.

– А, мордастый! Да вроде бы – «дядько Матвей»…

– Вы хорошо, хорошо расслышали? – уже кричал Ярош. Еще громче кричало в нем: «Не может быть! Не может быть!.. И при чем тут Зубарь?»

Перегудиха испуганно взглянула на него:

– Да вроде бы – «дядько Матвей».

– Вроде… С бородой, говорите? Невысокий?

– Ага, ага…

– А молодой? Тот, что стрелял в полицая… Лохматый, черный?

– Ей-богу, не разглядела. – Лицо Перегудихи исказилось от горя и сознания своей вины. – Не приметила.

Вроде чернявый… А волосы какие? Так он же в кепке был! Такая приплюснутая серая кепка.

– Серая кепка, – побелевшими губами повторил Ярош.

Плечи его согнулись, глаза уставились в стену. Неужто это они – Середа и Максим? Но как мог дядько Матвей очутиться на квартире у Зубаря? Немыслимо. Однако чем больше он уверял себя в этом, тем настойчивее подсказывало ему чутье, что беда стряслась именно с Середой и Максимом. «Лучше бы я… Лучше бы я погиб», – думал Ярош, и, как тогда, на пыльной дороге под Фастовом, гнетущее одиночество ледяным холодом охватило его.

Перегудиха испуганно смотрела на почерневшее лицо Яроша, догадываясь, что ее рассказ поразил его в самое сердце.

– Вы их знали?

Ярош не ответил. Еще несколько минут сидел, придавленный тяжкой думой, потом сказал:

– Никому ни слова. Вы ничего не видели, ничего не слышали.

Перегудиха кивнула головой.

Ярош наклонился, снял с ноги старый растоптанный ботинок и вытащил из-под стельки небольшую пачку листовок, потом такую же пачку вынул из второго ботинка.

– Помните, тетка Ульяна, – сказал он, отдавая листовки дворничихе. – Каждый раз на другой улице. Осторожно…

– Да я осторожно…

Ярош поднялся.

– Ну, я пошел. Будьте здоровы.

– Счастливо вам. Берегите себя, видите, что творится…

Уже на пороге она схватила Яроша за рукав:

– Вот дурная-то, чуть не забыла. Приходила та, что была здесь у вас. Не эта подозрительная барышня, про которую я вам рассказывала. Эту я полицией припугнула… А та, что была, как только вы вернулись.

– Кто? – вскрикнул Ярош. Он боялся вымолвить имя. – Женя?

– Да я же не знаю, как ее. Только-только стрельба кончилась – а тут она. Будто с креста сняли, белая, прямо светится. И вся дрожит: «Вы знаете, знаете, где он… Скажите, что я приходила. Передайте…» Ох, что ж это я! Совсем голова кругом. Ведь она записочку оставила.