Текст книги "Киевские ночи (Роман, повести, рассказы)"

Автор книги: Семен Журахович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 35 страниц)

Крушину слушали. Как всегда, между ним и слушателями пробегал невидимый ток сопереживания – равнодушных не было. Незаметно он поворачивал разговор от будничных и ежедневных дел, подымая круто вверх, и вот – высота! Над будничным и ежедневным – широкие горизонты, новые пути – тоже нехоженые и нелегкие. Такими идти…

– Ты чего хмуришься? – наклонился к Марату Игорь.

Тот сердито отмахнулся: помолчи! В эту минуту он был уверен в своей правоте. «Пугает трудностями… Нелегкими путями. Так и скажу. Никаких колебаний!»

Крушина заканчивал речь:

– Хорошие и наилучшие слова – это все-таки только слова. Мы должны делом помочь нашему двадцатипятитысячнику. Делом! Об этом надо потолковать… А теперь, товарищи, хотя мне и очень жаль, но я должен идти. Люди ждут. Ничего не поделаешь… О, чуть не забыл. Очень прошу Трофима Яковлевича от имени всей редакции написать нам статью. Без этого не отпустим.

Он пожал руку Денисенко и заторопился: дела, дела…

Какое-то мгновение Марат растерянно смотрел ему вслед. Ушел! Незримая тяжесть упала с его плеч, но тут же обступили сомнения: можно ли выступать, если Крушины нет? Марат не видел и не слышал никого. Сказать? Не сказать? «Ага, сдрейфил…» Нет, он не сдрейфит, не спрячется в кусты. Да и поздно отступать. Ведь главное уже сделано: заявление он отнес еще утром…

А тем временем на собрании шел разговор о шефстве, о библиотеке для села, о ремонтной бригаде.

Марат сорвался с места: прошу слова!

Он подошел к столу президиума бледный, весь напряженный, как сжатая пружина. Обвел глазами большую комнату, не различая лиц, и охрипшим голосом начал:

– Шефство, книжечки – это дело нужное, конечно. Но… Аполитичное делячество – не наша линия. Кое-кто, вероятно, забыл, что фронт коллективизации требует от нас боевой, классовой позиции. А что делается у нас? Я хочу сказать о редакции. Товарищ Денисенко рассказывал нам, какая борьба идет на селе. А мы… А у нас в редакцию пролезла кулачка…

– Неправда! – крикнул Дробот.

Была минута, когда Марат почувствовал желание отступить, сказать, что он напутал, ошибся. Но тут же подумал, что поздно. И он нервно выкрикнул:

– Не мешайте! Кое-кто хочет скрыть… – Он заговорил быстро, как бы убегая и от собственных сомнений и от недоверчиво-удивленных взглядов. – Я отвечаю за свои слова. Это кулачка! Пускай у нее маленькая должность– уборщица, курьер, но агент классового врага может вредить везде. И вот вам факт. Эта же самая Дудник Наталка выкрала селькоровское письмо. Зачем? А для того, чтоб раскрыть псевдоним селькора. И выгородить своего отца, подкулачника. Я написал об этом статью. Но товарищ Крушина факты смазал, проявил примиренчество… Может быть, это случайный момент? Нет, это не случайный момент!

– Позвольте, товарищ Стальной, – поднялся Таловыря.

– Не позволю! – оборвал его Марат. – Не позволю зажимать критику.

Таловыря растерянно развел руками и сел.

Марат тяжело дышал. Как из тумана выплывали и исчезали лица. Круглая голова Толи, короткие волосы словно встали дыбом; испуганные глаза Игоря, за стеклами очков казавшиеся неестественно большими. Красная косынка женделегатки Одарчук. Кажется, ее фамилия Одарчук?.. И насупленные брови Плахотти, его иронический взгляд: «А ну, что ты еще скажешь?»

Именно этот взгляд пришпорил Марата:

– Не случайно!.. – Голос его на миг сорвался, в нем зазвучали визгливые ноты.

– …Правая практика… Врастание кулачки в социализм!..

– …Неверие в силы пролетариата. Восхваление интеллигенции. Даже царскую гимназию хвалил!..

– …Неверие в наши темпы! Постоянные разговоры о трудностях. Сползание с классовых рельсов. Куда? В оппортунистическое болото…

Действие пружины кончилось внезапно. Ничто больше не толкало его. Оставалось сказать последнее.

– Обо всем этом я написал в партийную контрольную комиссию, она скажет свое слово.

Не глядя ни на кого, Марат прошел к выходу и остановился в дверях. Его смуглое лицо еще пылало отчаянной решимостью.

– Кто хочет слова? Может, есть вопросы?

Таловыря поворачивался в одну, в другую сторону.

Нависло тяжелое молчание. Марат ловил на себе любопытные взгляды, и ему становилось все приятнее. Мощная речуга!

– Я скажу! – поднялся Денисенко.

Таловыря кивнул головой: прошу!

Но Денисенко молчал. Смотрел на Марата и молчал.

– Давай, Трофим Яковлевич!

– Даю. Что тут, товарищи, можно сказать? Знаю большевика Крушину с восемнадцатого года. Вместе против петлюровских и махновских банд выступали. Вместе… Не буду тут биографию рассказывать. Все знают. Стойкий большевик, работяга. И сердцем, и головой. Что ж это выходит, товарищи? Бей своего, чтоб чужой и духу боялся? А еще скажу вот что: есть критика – мы ее уважаем. А есть дым в глаза.

Он сел. Снова стало тихо.

Вдруг Таловыря грохнул кулаком по столу.

– Про нашего Лавра так? Товарищи…

– Веди собрание, – раздался спокойный голос Плахотти. – Ты же председатель…

– Прошу слова! – резко прозвучал возглас Дробота.

Но он не успел подойти к столу, заговорил Плахоття:

– Простите… Сегодня мы обсуждаем совсем другой вопрос. Да если б даже речь шла о Крушине, как можно без него? За спиной товарища? – Он метнул взгляд на Марата. – Поскольку подано заявление в партийную комиссию, она разберется…

– Правильно! – подтвердил Денисенко.

Кто-то поддержал – правильно!

Кто-то облегченно вздохнул.

Собрание вернулось в свое русло. Но теперь все шло не так. Денисенко сидел мрачный и не слушал выступающих, хотя говорили о нем. Да и другие слушали невнимательно, перешептывались.

«Плюнул в душу», – кусая губы, беззвучно повторял Дробот, и ему хотелось излить свое возмущение самой грязной бранью своих беспризорных дней.

– Плюнул в душу! – так он бросил Марату в глаза, когда они столкнулись у дверей.

Марат с презрением посмотрел на Дробота:

– Эх ты, слабак!

Однако на сердце опять заскребли кошки. «Может, не надо было? Может, круто?» А вдогонку и наперерез: «Ерунда! Я прав… Они увидят! Все увидят…»

– Молодой человек! – услышал он и, обернувшись, оказался нос к носу со Степаном Демидовичем. «Чабан точек и запятых… Он тоже сюда пришел? Ах да, это ж открытое собрание».

– Молодой человек, – скорбно качая головой, сказал Степан Демидович, – неэтично вы поступили.

– Что? – не понял Марат.

– Неэтично, – повторил Степан Демидович. – Неблагородно, – если это для вас понятнее.

«Какие слова!..» – возмутился Марат. Около них остановилось несколько человек, и он не мог промолчать.

– Ах, «благородство»… Может быть, вы из этих? Из «ваших благородий»? – И закатился визгливым смехом.

Марат выскочил из помещения и остановился на краю тротуара.

Мимо него, может быть, и в самом деле не заметив, прошли Плахоття и Степан Демидович.

– Подумайте! Вы только подумайте… – качал головой чабан точек и запятых.

24

Марат все еще стоял на том же месте. Куда идти? С кем поделиться? Он поискал глазами Игоря, и тот прочитал в его взгляде требовательное, почти сердитое: «Идем!» Игорь и сам хотел поговорить с Маратом, рассеять свое смятение. Какой он решительный и твердый! Не побоялся выступить даже против редактора!.. Это поднимало Марата в Игоревых глазах и одновременно отдаляло – на громадное, казалось, расстояние. Ведь речь идет о Крушине. Как же это? Нет, тут что-то не так. Разве может Крушина писать одно, а в душе таить какие– то сомнения? А Наталка? Неужто она взяла селькоровское письмо? Даже мысленно Игорь не мог повторить отвратительное слово – «украла». Зачем ей это письмо? Может быть, хотела таким образом выгородить своего отца? Нет письма – нет и обвинения.

Не успели они завернуть за угол, как Марат разразился:

– Видишь, каков наш дружок? Думаешь, его на сегодняшний день важнейший вопрос волнует? Партийная линия? Как же! Его всего сильнее задело что? Наталка! Тут решается такое дело, а у него, вишь, Наталка на уме. Беспринципность!.. Нашел за кого заступаться. Кулацкая женушка. Тут ребром стоит вопрос об авторитете газеты, а он…

«В самом деле, – подумал Игорь, – такой важный вопрос, а Толя о Наталке. А я?» Игорь бросил тревожный взгляд на Марата, словно тот мог подглядеть, подслушать, что его, Игоря, тоже мучит тревога, даже боль за Наталку. Что с ней теперь будет? Похищение селькоровского письма, раскрытие псевдонима – за это же суд, тюрьма?

– Нет, такого я от Толи не ожидал, – продолжал Марат. – Кто она такая? И что за дружба с кулачкой? Знаем! Есть такой анекдотик, как дружили брючки с юбочкой…

Игорю стало муторно.

– Оставь! – сказал он неожиданно резко. – Я не хочу, чтоб ты так говорил о Толе. – Ему хотелось еще добавить: «И не позволю оскорблять Наталку!» – но этих слов он так и не вымолвил.

Марат все больше кипятился:

– Он мне еще ближе друг, чем тебе. Понимаешь? Но есть моменты, когда все личное – побоку! Есть вещи повыше дружбы. Понимаешь? Где ж его принципиальность?

Игорь молчал. Он уже казнил себя. В самом деле, речь идет о таких важных вещах. Все личное побоку! Железная принципиальность и непримиримость. Так надо! И все же у него не хватало сил сказать что-нибудь дурное о Наталке. Впрочем, ведь главное же – Крушина. Может быть, лучше было бы сперва сказать ему? Все– таки открытое собрание.

– Формальность! – махнул рукой Марат. – Какое это имеет значение?.. Основное – факты! А разве эти факты не кричат об его оппортунистической линии? Перед ним был выбор: или меня поддержать или кулачку. Ну, пускай не стопроцентная кулачка. Пускай просто мелкобуржуазный элемент, единоличница. А я – сотрудник пролетарской газеты. Даже если б я был и не совсем прав, он должен был бы ради нашего авторитета показать ей на дверь. Вон! У нас таким не место. Авторитет редакции выше ста таких Наталок. А что делает Крушина?

Игорь барахтался в рассуждениях Марата, как птица в сачке. И никак не мог отогнать мысли о Наталке. Что теперь с ней будет?

– Неужто она взяла письмо? – вырвалось у него.

– А кто же? Представь, как она возненавидела этого селькора. Очевидно, послала…

– Кому?

– Батьке своему, конечно…

Игорь замолк. Ни слова больше о Наталке. Личное – побоку! Все завертелось в голове. Поговорить бы с Крушиной… Сколько раз он приходил на помощь, и все становилось таким ясным, понятным, что тяжести на сердце как не бывало.

– Я очень уважаю Крушину… – Игорь запнулся и готов был откусить себе язык с досады. «Как ребенок, что подумал, то и сказал». Опять личное! Он даже съежился, ожидая нового наскока Марата. Эта его беззащитность в спорах с Маратом и возмущала Игоря и вызывала такое презрение к себе, что у него прямо в глазах темнело.

– А – я? – глянул на него Марат. – Я не только уважаю. Я люблю нашего Лавра! Сколько он мне хорошего сделал…

Игорь благодарными глазами посмотрел на Марата: «Принципиальность, но и справедливость!..»

– Сколько он для меня сделал! – голос Марата смягчился. – Два года назад было на нашем заводе совещание рабкоров. Я сидел в уголке и слушал. Потом ткнул ему в руку какую-то несчастную заметку и удрал. Застеснялся, пацан! А через два дня на четвертой странице: «Редакция просит рабкора Марата Стального зайти…» Понимаешь: «редакция просит»! Я шел, и у меня поджилки тряслись. Но и гордился: «редакция просит»… Крушина усадил меня рядом, стал черкать эту заметку, объяснял, шутил. А еще через два дня читаю в газете первые свои строчки! «Приходи и приноси». И я ходил, носил все, что нацарапаю. И он нянчился со мною. Находил время. – Марат вздохнул – Думаешь, у меня душа не болит? Но кем бы я был, если б стал замазывать? Сюсюкать? Ненавижу интеллигентские сопли. Надо быть борцом.

«Да, – взволнованно думал Игорь, – только так: твердость и решительность». А Наталка? Ну что ж, Наталка… Кулачка или не кулачка, а все-таки… Кроме того – отец. Подголосок или не подголосок, но вот в колхоз не идет. Зато Марат – здесь все как на ладони: борец. Он уважает и любит Крушину, однако сказал обо всем открыто и твердо. Надо быть выше личных чувств. Именно теперь, именно теперь. Твердость и решительность!

– Думаешь, мне легко? – Марат положил Игорю руку на плечо. – Но что поделаешь? Так надо!

Игорь смотрел на него преданными глазами.

– Я тебе ничего не подсказываю. Понимаешь? Сам думай, сам решай. – Марат сжал его плечо и отпустил. – А теперь давай пять, и я побежал!

Через минуту Игорь оглянулся. Марат шел широким шагом. На углу он тоже оглянулся и помахал рукой.

Бомба! Теперь завертится… Марат вспомнил растерянное лицо Таловыри и рассмеялся. «Позвольте…» «Не позволю!» Вот так… Видно, и Плахоттю – на что уж кремень, – но и того припекло. Тут, голубчик, не сократишь!.. Это уже не от тебя зависит.

– А я его ищу! – наперерез Марату перебежала улицу Оля. – Братик-Маратик! – И чмок в щеку.

Сестренка. Ветер в голове.

Взволнованный своими мыслями, Марат не знал, как держать себя сейчас. Он потер щеку. Но невольно улыбнулся. Так приятно было смотреть на Олю – веселую, радостную, с этой ямочкой на подбородке.

– Прыгаешь?

– Я уже в редакции была. В общежитие бегала. Оставила у сторожихи рубашки, белье.

– Зачем? – поморщился Марат.

– Как это «зачем»? В баню ты ходишь? У-у, замарашка.

– Тебе все смешки!

– Да, смешки! Мама плачет. Бессовестный ты: «Приду, приду…»

– Как там дома?

– A-а, наконец-то поинтересовался. Есть все-таки дом, какие-то родичи…

– Ну, Оля! Старый разговор.

– Тебе легко! Мама плачет, папа сердится. Ты же обещал прийти. – Оля погрозила кулачком. У нее так: брови нахмурены, а глаза веселые. – Бессовестный.

– Приду, – сказал Марат.

«Но теперь, – подумал он, – теперь тем более – не уступлю старику. Все завертелось… И я должен…»

– Придешь? А когда же, братик-Маратик? Опять…

– Что опять?.. Ты знаешь, сколько у меня работы, нагрузок?

– Знаю. Приходи в воскресенье. Мама сделает вареничков с творогом. Ты же любишь!

Марат засмеялся.

– Ни о чем серьезном с тобой не поговоришь. Варенички…

– Что ж поделаешь, если всю серьезность ты себе забрал?.. Ну, слушай, это уже серьезно. – Лукавые чертики запрыгали у нее в глазах. – Приходи вместе с поэтом. С Толей.

– Я тебе покажу поэта! – помрачнел Марат. – Скажи там, что я жив. Приду.

– Братик-Маратик, так вместе с Толей! – крикнула вслед Оля.

25

Одеревенелыми ногами Игорь одолел всегда такой короткий, а сейчас бесконечный, коридор, вошел в комнату и остановился на пороге. Дробот, весь красный, стоял за своим столом и, грохая кулаком по книжке, зло выкрикивал:

– Вот оно, вот это проклятое письмо! Ты забыл его в книжке, которую брал у меня… Положил и забыл. А бросил на человека пятно. Вот, вот это письмо! – подняв руку, он помахал бумажкой.

Марат тяжелым взглядом следил за реющим в воздухе листочком.

Игорь замер, растерянно переводя взгляд с одного на другого.

– Молчишь? Теперь молчишь?

– Ты ж не даешь мне слова сказать, – скривил губы Марат. – Не собираюсь в молчанку играть. Я не из таких!.. Хочешь замять дело? Дурачка из меня строишь? Я сразу догадался. Это она тебе отдала письмо селькора. Переписала, раскрыла псевдоним… Выгораживаешь кулачку!

Таких бешеных глаз, как сейчас у Толи, Игорь еще сроду не видел. Оттолкнув стул, Дробот бросился к Марату. Тот вскочил. Губы у него дергались, но он вызывающе выпятил грудь:

– Что? Ударишь? Ударишь?

– Нет, – тяжело дохнул ему в лицо Дробот. – Плюну!

– Да вы с ума сошли! – страдальческим голосом закричал Игорь, расталкивая их. – Вы с ума сошли!

Дробот первый опомнился. Повернул стул так, чтоб сесть спиной к Марату, и подпер голову руками.

Марат и Игорь, не глядя друг на друга, взялись за работу.

Минут через десять Дробот вышел из комнаты. Марат скрипнул зубами:

– Пошел капать…

Игорь снял очки, протер платком стекла. И почему-то шепотом сказал:

– Я был у Крушины.

Марат встрепенулся:

– И что?

– Сказал ему все… Все, о чем мы вчера говорили.

– Правильно! А он…

Игорь поднял на Марата растерянные глаза.

– Молчал. Слушал и молчал.

– А потом, потом? – заерзал на стуле Марат.

– И потом молчал… «Всё?» – «Всё». – «Ладно, идите…» И я ушел. – Игорь развел руками, как бы спрашивая: «Что это означает?» Перед ним и сейчас стояло усталое, бледное лицо Крушины. «Всё?..» Невольно у Игоря вырвалось – Напрасно я с отцом не посоветовался.

– У тебя бабушка есть?

– Есть, – заморгал Игорь.

– В другой раз, когда будут решаться политические вопросы, посоветуйся еще с бабушкой.

Игорь покраснел, снял очки, снова надел их.

– Я думаю, что… – у него чуть не вырвалось «ты», но он пересилил себя и твердо произнес: – мы… Мы неправы. Вот видишь, и письмо…

– Пойди посоветуйся с бабушкой.

Плахотти не было, Дробот решил его подождать. Сперва он хотел побежать к Наталке, сказать ей, порадовать: «Нашлось письмо!» Но потом подумал, что раньше должны узнать об этом секретарь и редактор.

Зазвенел телефон. Дробот взял трубку. Взволнованный женский голос спросил:

– Пришла уже медсестра? Пришла? Врача еще нет?..

– Куда вы звоните?

– Это редакция?

– Редакция.

В трубке затрещало, и голос прервался.

Толя вышел в коридор и столкнулся со Степаном Демидовичем. Тот сокрушенно покачал головой и сказал:

– Туда нельзя.

Потом мимо него, ничего не видя, пробежала Наталка с полотенцем и с графином воды.

Из-за двери кабинета Крушины доносились приглушенные голоса. Толя стоял и тревожно прислушивался.

Когда дверь широко распахнулась, он увидел бледное лицо Варвары Демьяновны, жены редактора, потом его самого. Черная борода Крушины, казалось, была наклеена на желтую маску.

– Я сам, – сказал он.

Но Варвара Демьяновна и Плахоття крепко держали его под руки. За ними шла женщина в белом халате. Дальше – испуганная Наталка.

– Варя, не надо. Я сам… – повторил Крушина.

Следом за ними вышел и Толя. У тротуара стоял извозчик. Крушину усадили в пролетку, рядом села жена, крепко поддерживая его за плечи. Врач примостилась рядом с извозчиком. Пролетка медленно отъехала.

Плахоття хмуро посмотрел на Дробота.

– Между прочим, и завтра газета выходит.

Толя сказал ему про селькоровское письмо. Плахоття сквозь зубы выругался и быстро пошел к себе.

Дверь в редакторский кабинет была открыта. Наталка мокрой тряпкой подтирала пол у дивана. Взглянув на Дробота, она выпрямилась. Слезы медленно катились к уголкам рта.

– Кровь пошла горлом, – прошептала она.

Дробот посмотрел на пол. Потом сказал:

– Нашлось письмо селькора.

Глаза Наталки потемнели.

– Как он мог это сказать обо мне? – с болью проговорила она.

Взгляд ее упал на тряпку, которую она держала в руках, и все свое – мучительное, горькое – сразу же забылось:

– Какая страшная болезнь… И за что ему это?.. Лучше бы я, лучше бы я…

Она наклонилась и вытерла последнее пятно.

26

Когда-то они втроем проходили мимо этого большого здания с колоннами, и Марат сказал:

– Хлопцы, подумайте! Тринадцать лет тому назад в этом дворце заседал губернатор. А теперь? Большевистский штаб! Комсомольский штаб!

– История… – глубокомысленно начал Игорь.

Но его оборвал Марат:

– Только не разводи философий, Игорь. Учись говорить попросту, по-рабочему.

Игорь пожал плечами. Ему перехотелось продолжать свою мысль.

А Марат расчувствовался:

– Эх, друзья. Не знаю, как вам, а мне душа подсказывает, что буду я когда-нибудь здесь, в штабе…

– Так тебе подсказывает несуществующая душа? – уколол его Игорь.

Это было настолько неожиданно в устах кроткого Игоря, что Дробот захохотал:

– Душа подсказывает, ха-ха! Вот это по-рабочему…

…Теперь Марат подходил к зданию с колоннами, полный тревоги. Холодело в груди. Может, это мерзла душа, которой на самом деле не существует.

Марат знал, что накануне в партийную комиссию вызывали Плахоттю и Дробота. О чем там шел разговор? Плахоття, как всегда, говорит мало, спокойно, рассудительно. Он волнуется, только когда готовит очередной номер газеты. А Дробот? Толя? Тот наговорит! Марату стало душно от закипающей в нем злости. Но сейчас не хотел об этом думать и заранее волноваться. Рядом с Толей представил тоненькую фигурку Наталки в белой косынке, что так славно обрамляла милое лицо с глазами, полными доверчивости и дружелюбия. Марат снова вспомнил, как восторженно слушала она его рассказ о воскреснике на Тракторострое. Как она ловила каждое слово! Тогда ему казалось, что на всю жизнь сохранит к ней благодарность. А сейчас он идет доказывать, что Наталка Дудник – пусть там говорят что угодно – все же кулачка и что с темных хуторов к ней тянется темная ниточка. Неожиданно рядом с Наталкой он увидел Веру, помещичью дочку, которая так внезапно появилась и так же внезапно исчезла. Может случиться, и Наталка завтра или послезавтра куда-нибудь уедет, он ее больше не увидит. Его пронзило острое чувство утраты. Вера, Наталка?.. На миг они слились в один, затуманенный далью образ.

Так и не справившись со своим смятением, он поднялся по широкой лестнице на второй этаж. Слева помещался окружной комитет партии. Справа – Контрольная комиссия. Самое название этой организации вызывало у Марата четкое представление: там заседают самые верные, самые уважаемые старые большевики и во главе их дядя Костя. Так по-дружески называли в городе Константина Дмитриевича Турбая, старого подпольщика, узника царских тюрем, комиссара краснознаменной дивизии. Дядя Костя часто бывал на заводе «Металлист», и когда Марат слушал его рассказы, сердце било в набат.

Сейчас сердце стучало по другой причине. Перед дверью с табличкой он немного постоял, потом вошел в большую комнату. И сразу же его настороженно-растерянный взгляд упал на знакомое лицо Турбая. Марат засиял. Ему стало спокойно и легко. Уже потом он разглядел рядом с Турбаем старика Заболотного. «Музей?» – удивился он.

– Садись, садись, – пригласил его дядя Костя, ответив на приветствие. Он смотрел на Марата с любопытством: – Садись, рассказывай.

На широком столе, покрытом зеленым картоном, стояла простая чернильница с ученической ручкой. Да белел одинокий лист бумаги. Марат узнал свое заявление.

– Что рассказывать? – спросил он.

– Что рассказывать? – Турбай потер лысину. – О жизни. Ну, вот ты ездил в деревню. Что там видел, что слыхал?

«Хорошо, что не сразу…» – с благодарностью к дяде Косте подумал Марат. С каждой фразой голос его звучал все увереннее. Он старался в свой рассказ между обыкновенных, как ему казалось, серых слов вставлять другие, твердые, которые так нравились ему в некоторых статьях. Они должны были безоговорочно свидетельствовать, что значит для Марата идея. Долой все, что стоит на пути идеи, которой так верно служит он, Марат Стальной.

– Да-a, – протянул дядя Костя. – А скажи, пожалуйста, ты читал статью Ленина «О кооперации»?

– Я читал постановления, в которых…

– Погоди, – остановил его скороговорку дядя Костя. – Постановления само собой… Вот мы читаем чуть ли не в каждом номере газеты: «Ленинский кооперативный план…» Мы толкуем, что социалистическое переустройство деревни ведем на основе ленинского плана. Очевидно, именно об этом в статье Ильича идет речь?

– Читал. – Марат смутился. – Давно. Позабыл немножко…

Запавшие глаза дяди Кости сузились.

– А если по правде?

Марат смутился еще больше:

– Не читал.

– Так… – дядя Костя посмотрел на молчаливого Заболотного. – Между прочим, как раз в этой статье Ленина сказано, что нужна целая историческая эпоха для культурного развития и кооперирования крестьянства! Эпоха! – Он почему-то вздохнул. – Прочитай, козаче, и внимательно. Да не только эту статью… Вот ты говорил тут, Марат, о кулаках. Есть одна книга, в которой очень ярко показана кулацкая натура. Звериная! Слышал о такой книжке – «Фата моргана»?

– Знаю, – оживился Марат. – Это Панаса Мирного.

– Нет, Михайла Коцюбинского. Наш земляк Панас Мирный тоже писал о деревне. Но другое.

Марат прикусил губу. Он не решился сказать, что читал книжку давно и позабыл. И вообще непонятно, к чему все эти посторонние вопросы, когда надо говорить о Крушине, о Наталке Дудник, о письме селькора. Его переполняла горькая обида на дядю Костю. Марат просто не узнавал его. Бывало, придет на завод веселый, приветливый. Подходи и спрашивай, о чем хочешь…

– Скажите, товарищ Стальной, – вывел его из задумчивости тихий голос Заболотного. – Скажите, пожалуйста, о чем вас спрашивали в деревне?

– О разном…

– К примеру?

– Ну, о войне спрашивали.

– Что же вы им отвечали?

Марат встретился глазами с Заболотным. В его взгляде было не только доброе внимание, но и непонятные Марату сожаление и печаль. И все же Марат почувствовал себя свободнее. Что он отвечал? Отвечал, что буржуи, фашисты готовят войну. Муссолини, Пилсудский… Еще какая-то сволочь.

Марат удивлялся. К чему, к чему все эти разговоры? Ведь не для этого же его вызвали сюда? «Чертовы деды, забили себе головы всякой ерундой».

– А Муссолини, он в какой стране орудует? – осторожно спросил Заболотный.

– Муссолини? В Италии. Это главарь итальянских фашистов.

– Так. А далеко она, эта Италия?

– Возле Польши, – охотно разъяснил Марат. – Вот так Германия, вот так Италия. – И Марат решительным жестом показал в одну и в другую сторону.

Дядя Костя развеселился. А Заболотный еще сильнее опечалился. Они молча переглянулись и снова уставились в Марата непонятными взглядами: один со странным любопытством, а другой с грустью и сочувствием. «Что они на мне увидели? Жука? Осу?»

Марат напряженно ждал: когда же начнется настоящий разговор? По существу. Вот тогда он заговорит полным голосом.

Ко до этого разговора так и не дошло. Дядя Костя, как бы ощупывая его взглядом глубоко спрятанных глаз, спросил:

– Знаешь, где раньше учились большевики? – И сам ответил: – В царских тюрьмах, на каторге. Политэкономия, история, философия, аграрный вопрос… А вам же и карты в руки!

Он медленно произносил слово за словом, точно короткими ударами забивал гвозди.

Когда дядя Костя умолк, Заболотный, ни к кому не обращаясь, с горечью сказал:

– Как же это так? Сегодняшнее постановление знает назубок, а Ленина не читал!

Выйдя из помещения комиссии, Марат ощупал шею, лицо, пригладил волосы. «Что они на мне увидели?» Странные взгляды дедов, как он мысленно назвал Турбая и Заболотного, беспокоили и раздражали его.

А больше всего озадачило то, что разговор так и не дошел до существа.

«Тут все понятно, – вздохнул дядя Костя, положив широкую ладонь на стол. – Иди, молодой товарищ, и хорошенько подумай».

«А что думать? Что тут думать, когда все понятно?» – по дороге домой беззвучно возмущался Марат.

А в это время Турбай широкими шагами мерил комнату из угла в угол.

– Что ты на это скажешь, старик? – спросил он. – Вижу, тебе очень смешно.

– Очень, – кивнул головой Заболотный. – Не понимаю, откуда эта железная убежденность, что он имеет право всех поучать, всех судить, всем угрожать? Откуда?

Растерянно посмотрел на Турбая. Тот насупился.

– Тебе смешно?

– Смешно, – вздохнул Заболотный.

Какое-то время сидели молча.

– Дай такому мальчику силу, а? Так он завтра выставит Крушину из партии. А что? – Турбай даже глаза раскрыл, так поразили его собственные слова.

Заболотный хмыкнул:

– Только ли выставит? Еще и посадит.

И это показалось им так нелепо, что они расхохотались.

27

Игорь пришел к Толе посоветоваться.

Сидел у маленького столика в Толином закутке, машинально листал книжки, шеренгами выстроившиеся на самодельной этажерке, и прислушивался к стрекоту швейной машины где-то там, на кухне.

– Ты твердо решил? – спросил Дробот и строго посмотрел на Игоря.

Тот кивнул головой. Может, слишком поспешно? Сейчас он не хочет и думать о том, что это решение возникло лишь полчаса назад. Однако возникло – и все! Он твердо решил. Поедет на Днепрострой. Возьмет лопату в руки. Или станет возить на тачке бетон. Будет делать все, что надо, и там, где надо. Хватит! Двадцать лет – даже страшно подумать. В его возрасте иные вели полки на штурм Перекопа. А он? Слепой котенок. Мама, папа, бабушка… Хватит! Надо основательно повариться в рабочем котле. Стать человеком.

Должно быть, последние слова Игорь произнес вслух. Дробота даже передернуло. Он хмуро сказал:

– Человеком можно стать везде.

Игорь замигал и уставился в книжку. «Он хочет сказать, что и здесь… Может быть, даже труднее именно здесь! Потому что завтра или послезавтра придется посмотреть Крушине в глаза. А я? Я собирался написать ему письмо. Обо всем – подробно, откровенно. Эге, письмо! А встретиться лицом к лицу не хватает духу. Поджилки трясутся?.. Да ведь он же болен. Я приеду через год и все ему скажу. Ага, через год. Еще сказал бы – через пять лет. А сейчас? Корчишь из себя героя: «На стройку!» Скажи честно – сдрейфил!»

Игорь готов сорваться с места и бежать к Крушине. Вот если б вместе с Толей…

Что значит с Толей? Это даже смешно. Стыд и обида на себя судорогой сжали горло. Ты же взрослый человек! Придет Крушина, и ты ему все скажешь.

«Почему это у меня всегда все не проста, все запутано клубком? – горько подумал Игорь. – Нет, надо-таки повариться в рабочем котле».

Однако вслух этого Игорь не говорит. Толя, конечно, догадается, что это не его слова. Да и правда – не его. Но в этом – тут и раздумывать нечего – Марат все-таки прав. Там, на Днепрострое, жизнь пойдет иначе. А придет время, он вернется в газету – и никто его не узнает. «Неужели это Игорь Ружевич?»

– Тебе надо писать и учиться, – убежденно сказал Дробот. – У тебя способности. Какого же дьявола?..

– А черт его знает! Есть ли они, эти способности? Может быть, все это…

– Глупости! – перебил Дробот. – Крушина сказал. А он понимает.

Крушина сказал… Всегда, когда возникал спор, когда сталкивались разные взгляды, это было решающим: «Крушина сказал!»

Игорь и сейчас не стал возражать.

– Главное не в этом, – грустно раздумывал он. – Ну, ладно, способности… Но ведь писать – это значит высказывать свои суждения. О людях, о жизни. А что я знаю? Людей? Жизнь? Сперва надо…

– Эх, Игорь, – в голосе Дробота слышалась досада. – В этом есть что-то школьническое… Сперва, мол, арифметика, потом – алгебра. В школе это так, а в жизни? Кто ее знает, где быстрее овладеешь этой житейской алгеброй? Если хочешь знать, за эти два года в редакции я гораздо лучше узнал жизнь, чем когда работал на фабрике или копал траншеи для водопровода. Тут каждый день свой узелок. И ты должен его развязать. А в том узелке чья-то судьба, понимаешь? И должен до всего своей головой дойти, если она у тебя есть. И сердцем, если оно у тебя живое, а не каменное.

Игорь сидел понурившись. Умолк и Дробот, почувствовав, что попал на больное место. Но так уж пошел этот разговор, что то и дело натыкался на острые углы.

– Я только что видел Марата, – сказал Игорь неожиданно, хотя, идя к Толе, решил не рассказывать о своей встрече.

Дробот равнодушно повел плечом: «Ну и что?»

– Он уже устроился.

– Отчего бы нет… Этот устроится.

– Знаешь где?

Дробот снова повел плечом: «Мне что за дело?..»