Текст книги "Киевские ночи (Роман, повести, рассказы)"

Автор книги: Семен Журахович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 35 страниц)

Перегудиха подбежала к столу и нащупала под скатертью клочок бумаги. Ярош выхватил бумажку у нее из рук, буквы прыгали у него перед глазами. «Саша, я ищу тебя. Женя».

Ярош прислонился к косяку. Бумажку он держал перед глазами, и губы его шевелились: «Я ищу тебя. Я ищу тебя». Ему казалось, что стоит ему опустить руку с бумажкой, как все исчезнет. «Я ищу тебя…»

– Что передать? Сказала – придет.

Ярош посмотрел на Перегудиху невидящим взглядом:

– Когда?

– Не знаю. Сказала – придет.

– Я буду у вас завтра в двенадцать, – проговорил Ярош и осторожно, дрожащими пальцами сложил и спрятал записку.

42

«Сколько раз я предупреждал его, – истерически повторял ошеломленный известием Гаркуша. – Он был так неосторожен. Сколько я говорил!..»

Людям большой души нужна правда. Маленькие люди прежде всего ищут оправдания своим поступкам.

И Гаркуша нашел такое оправдание. Случайность! Он отогнал прочь грызущее беспокойство, охватившее его после короткой встречи с Калиновским и Зубарем. Он заглушил все укоры, вставшие перед ним, когда он увидел растерянное и испуганное лицо Зубаря, который сбивался, путал и, видно, прилагал немалые усилия, чтоб его пухлые губы не дрожали.

«Кому, кому я доверил Середу», – ужаснулся на миг Гаркуша. Но ни один мускул не дрогнул на его лице. Калиновский, затаив дыхание, смотрел на четкий профиль Гаркуши, на мужественную линию его подбородка и с завистью думал: «Какая железная выдержка! Какая решительность!»

Сам Калиновский был в отчаянии. Его напряженное лицо было страшно. Неясное чувство подсказывало ему, что человек, которого звали «дядько Матвей», и тот, второй, убитый полицаями, наткнулись на засаду не случайно. Зубарь клялся ему, что никто не следил за его квартирой, никто к нему не приходил и что никому он ни единого слова не сказал о Середе. Но чем больше он уверял и клялся, тем меньше верил ему Калиновский. Что произошло? Кого подозревать и в чем? Полицаи не пришли на квартиру Зубаря, – значит, они не знали, где живет Середа! Они подстерегли его на улице. Может быть, и вправду это случайность?

Но Калиновский не старался, не хотел себя успокаивать. Он никак не мог избавиться от мысли, что, быть может, даже помимо воли Зубаря его трусость или неосторожность сыграли фатальную роль в том, что произошло.

Когда Зубарь, на другой день после несчастья, рассказывал Калиновскому об аресте Середы и убийстве неизвестного, который бросился на помощь Середе, он искренне верил, что никакой вины за ним нет. Лиза Кузема? Но ведь Лиза сама встретила его на лестнице с этим известием, и не только ее слова, но и все поведение говорили о том, что не она навела полицаев на след. «Да и зачем ей? – спрашивал себя Зубарь. – Ей надо было затащить меня к себе в постель, вот она и болтала невесть что». На какое-то мгновение перед Зубарем возникло лицо Иванчука, но он со страхом и отвращением отбросил эту мысль. Нет, нет! Все произошло так быстро. Если б Иванчук что-нибудь заподозрил, он, наверное, стал бы приставать с расспросами, пришел бы еще раз. Нет, нет! Середу, по-видимому, давно уже искали. За ним следили. И как хорошо, что не проследили до самой квартиры. А то бы и я…»

Липкий страх подкатил к горлу, в груди стало пусто, нестерпимо холодно. «А то бы и я…»

Разговор с Калиновским дался Зубарю нелегко. Чтобы Калиновский чего-нибудь не подумал, надо смотреть ему прямо в глаза, говорить уверенно. И Зубарь смотрел – то в стеклянный глаз, то в живой.

Домой он пришел успокоенный. Будто гора свалилась с плеч. Калиновский ничего ему не сказал. Ну что ж, пускай молчит. Главное, что трудный разговор позади.

Зубарь расколол ножом обломок доски на тонкие щепочки, разжег железную печку, которую смастерил Середа, и поставил чайник на огонь. Против воли мысли его вернулись к этому человеку, который и влек к себе и тревожил. Кто он, кто же он?

В дверь постучали. Три коротких удара и один долгий. Зубарь побелел. Вернулся? Выпустили? Но ведь за ним, наверное, следят? «Это подло с его стороны, подло и неблагодарно. Я дал ему пристанище…»

Снова раздался условный стук. Зубарь не дышал. Если б не третий этаж, он выскочил бы в окно. Не помня себя, бросился к двери и рванул ее. Перед ним, улыбаясь, стоял Иванчук. Зубарь пошатнулся. То, о чем он боялся даже думать, стало беспощадным фактом. Иванчук…

– Чего стал как вкопанный? – Пройдя мимо Олексы, полицай сел на стул и вытянул ноги поперек всей комнаты. – Ну, дурья твоя башка, скажи спасибо.

Зубарю хотелось крикнуть: «Молчи, молчи! Я ничего не хочу знать». Но Иванчук говорил, смакуя каждое слово.

– …Подсунули тебе квартирантика, а ты и рот разинул, – закончил он свою речь.

– Это учитель, – соврал Зубарь первое, что пришло ему в голову. – С Марьяной работал… Попросился на неделю.

– Учитель… – насмешливо бросил Иванчук. – Опознали твоего учителя. Смотри мне в другой раз. Это я так, по-соседски. – И уже иным тоном, без сытой своей усмешки сдержанно добавил: – Ради матери твоей.

Иванчук ушел. Зубарь, окаменев, стоял посреди комнаты.

В железной печке мерцал огонек, перебегали тени. А потом стены ожили, стали сдвигаться. Еще немного – и они раздавят его. Зубарь выскочил на лестницу и минуту или две стоял, стараясь утишить бешеный грохот в груди. Потом спустился вниз и постучал к Куземе.

– Это ты, Олекса! – обрадовалась Лиза, и глаза ее заблестели. – А я собиралась к тебе. Кузема скоро вернется…

– Приходи. Только… Дай чего-нибудь выпить. Скорей!

Он проглотил почти полный стакан водки и вернулся к себе. Через несколько минут вошла Лиза.

– Ой, какая хорошенькая печка, – засмеялась она. – Чайник уже кипит…

Лиза сняла чайник и стала греть руки над огнем.

Теперь стены твердо стояли на месте. Лишь уродливые тени плясали на них.

– Не шевели руками, – хрипло сказал Зубарь. – Сядь сюда.

– Ну чего ты переживаешь? Чудачок ты эдакий. – Лиза улыбалась. – Я сразу поняла, что никакой он тебе не дядя. А если б даже и дядя?

Зубарь смотрел на нее тяжелым взглядом. Как он ее ненавидел! Все из-за нее, из-за нее… Он крикнет ей сейчас прямо в лицо: «Шлюха! Немецкая сука!..» Но она ведь только засмеется. Не обидится, не побледнеет, не даст пощечину. Только бесстыдно засмеется своим дробным смешком проститутки. А может, она и права. Плюнуть бы на все, как она плюет!

Мысли его туманились. Зайчики от печки прыгали то вверх, то вниз. И снова стены пошатнулись, сдвинулись с места, пошли на него.

Зубарь зажмурил глаза и привлек Лизу к себе.

Он пришел на следующий день на завод с головой, точно налитой свинцом, отупелый, безразличный ко всему.

После работы Калиновский шепнул ему: «Пойдем, нужно увидеться с одним человеком». Зубарь покорно и бездумно последовал за ним.

Выйдя за ворота, Калиновский сказал, что этому человеку надо рассказать все, как было. Зубарь кивнул головой.

В молчании прошли они несколько кварталов, потом свернули на аллею парка, в глубине которого темнели корпуса Политехнического института. Зубарь посмотрел вокруг, и лицо его просветлело. Здесь они учились. Под этими деревьями бродили в ожидании экзаменов, играли в волейбол, шутили, смеялись. Он только хотел заговорить об этом с Калиновским, как со скамьи, мимо которой они проходили, поднялся высокий человек в поношенном коричневом пальто.

Калиновский остановился. Зубарь взглянул на худощавое, строгое и красивое лицо Гаркуши, встретился глазами с его холодным и недоверчивым взглядом и почувствовал, как к его горлу протянулось лезвие ножа. На миг Зубарю захотелось признаться во всем, рассказать, как вчера вечером приходил Иванчук, рассказать о Лизе Куземе – и будь что будет. Все равно узнают, не сейчас, так позднее. От этих глаз ничто не скроется. Но как сказать? Легче было повторить то, что он говорил вчера Калиновскому.

Однако сегодня голос Зубаря звучал не так уверенно, глаза бегали; он боялся, что это заметят, и уставился в твердый подбородок Гаркуши.

Наконец он умолк.

– Так, понятно, – резко сказал Гаркуша и кивнул Зубарю: – До свидания… А вы задержитесь на минуту, – обратился он к Калиновскому.

И они остались вдвоем. Калиновский, совершенно подавленный, напряженно ждал. Сейчас Гаркуша обрушит на него беспощадные обвинения. «Как вы могли связаться с такой тряпкой? Что вы наделали?» Он опустил голову.

– Так, понятно, – повторил Гаркуша. – Тут никто не виноват. Матвея Кирилловича, по-видимому, искали. И то, что его схватили возле дома Зубаря, просто случайность…

Калиновский удивленно посмотрел на него. Ему почудилась в голосе Гаркуши какая-то фальшь. То есть как это никто не виноват? Легче всего сказать так. Но он не успел раскрыть рта, как Гаркуша заговорил твердо и решительно:

– Что? Раскисли малость? Работайте, подбирайте людей и помните о бдительности. Никогда не забывайте о бдительности. – Он крепко, пожал руку Калиновскому и через силу улыбнулся: – Что ж, дорогой товарищ, это подполье. Надо учиться смотреть смерти в глаза и презирать ее…

И снова Калиновский с завистью подумал: «Какая железная выдержка. Какой характер!»

Прощаясь, они условились встретиться на этом же месте через два дня.

Только придя домой, Гаркуша дал волю своим чувствам.

«Он сам виноват, сам! Поменьше бы шатался по городу. «Люди, люди!» – передразнил он Середу. – А выходит, что надо – наоборот – быть подальше от людей, чтоб не всадили тебе нож под ребра. Сам виноват. И Максим из-за него погиб. Хотел спасти и погиб. Да разве только Максим?..»

Когда до Гаркуши дошла эта мысль, его как электрическим током пронзило: «А я? А я? Середа не выдержит, скажет. Гестапо вырвет из него с нутром все тайны. И разве можно его винить? Я тоже не выдержал бы…»

Поставив себя на место Середы, Гаркуша сразу же поверил, что ему угрожает смертельная опасность. Даже если он сейчас же переменит квартиру. Что им квартира? Подстерегут на улице, схватят как цыпленка.

В бессильной ярости он мерил комнату короткими шагами – из угла в угол. За окном, в непроглядной тьме, шелестел мелкий, бесконечно тоскливый дождик.

В дверь осторожно постучали. Хозяйка заглянула в комнату и сказала, как всегда, тихо, ласково:

– А ужин уже на столе.

– Оставьте меня, – нервно бросил Гаркуша.

Он зажег лампу и сразу же погасил ее. В темноте было хоть чуточку спокойнее. Теперь мысли его побежали привычным путем, по проложенному за это время руслу. Его оставили здесь на верную гибель. Какое, к дьяволу, может быть подполье в этих жутких условиях? Другое дело – деревня, лес, партизаны. Там каждый кустик – прибежище. Там, верно, и немцы пугливы. А в городе они наглые, жестокие. Тут они – сила… О, проклятые!

У Гаркуши прямо дух занялся от ненависти. Как у него все хорошо шло, как хорошо шло! Он вспомнил свой кабинет в наркомате, машину, квартиру. Проклятые гитлеровцы! Убивать их, топтать ногами… Как жаль, что он не пошел на фронт. О, там бы он им показал!.. Не пятился бы, как другие, не отступал, косил бы своим огнем десятки, сотни оккупантов… А его оставили в Киеве. Где они, те, что бросили его здесь? Далеко. То-то же!.. Он вспомнил жену и десятилетнего сына. Он редко о них вспоминал. До прихода немцев Гаркуша успел получить два или три письма из Кустаная. Жена успокаивала его, но нетрудно было понять, что там, в Кустанае, не сладко, Сейчас, подумав о них, Гаркуша только зубами скрипнул. «Не сладко? А мне-то каково здесь? Забрались в тыл и еще скулят. «Не сладко!» А обо мне хоть кто-ни-будь подумал? Вон Коржа убили, Середа в гестапо, Ольга погибла…»

Он произнес это имя и будто о камень споткнулся. Ольга… Гаркуша умел убегать от неприятных мыслей, но тут против воли припомнился ему последний – короткий и острый – разговор с Максимом.

Максим явился к нему мрачный, как грозовая ночь. Разбойничий чуб, который и вправду делал его похожим на уголовника, еще ниже навис над его глубокими темными глазами. Гаркуша сразу почуял что-то неладное.

– Матвей Кириллович просил вас завтра прийти, – сказал Максим.

– Что-нибудь случилось?

– Случилось.

Гаркуша замер в ожидании. Но Корж только смотрел исподлобья и молчал.

– Ну, говори! – Гаркуша бросился к нему. – Что– нибудь узнал? Измена?

– Измена.

У Гаркуши едва не вырвалось: «Ага, я говорил! Пригрели змею». Но он приберег этот козырь для Середы, а сейчас только спросил:

– Она?

– Не она, а он, – обжег его горячим взглядом Корж.

– Кто?

– Мазниченко.

– Мазниченко? – Внезапная судорога исказила лицо Гаркуши. Мазниченко его знал. – Как же это? – тихо вымолвил он и вдруг закричал: – Надо его немедленно схватить, уничтожить!

А еще громче кричало его нутро: «Я пропал, я пропал!»

– Уже сделано, – сказал Корж.

С минуту они напряженно смотрели друг на друга. Гаркуша благодарными глазами человека, избавленного от кошмара, а Максим недобрым и отчужденным взглядом. Он бросил:

– Его застрелила Ольга. И сама погибла.

Гаркуша замер. Ему трудно было заговорить, но и молчать нельзя было. Как расценит его молчание Корж?

– Ну что ж, молодец! Горячая голова… Вот это и сбило меня с толку. Я ведь, собственно, ничего против нее не имел… Случается… – Гаркуша старательно подбирал слова. – Случается… Возникает иной раз сомнение, и что ж тут такого, если человека захотят прощупать поглубже. Мы никому не должны верить. Никому…

Он умолк. Взгляд Максима хлестнул его открытой ненавистью.

– Никому? Мы еще поговорим об этом. И помните, Гаркуша, Ольги я вам никогда не прощу.

Максим рванул дверь и исчез.

Гаркуша остановился посреди комнаты и прислушался. Голос Максима, казалось, звучал у него в ушах. За окном шумел дождь. Полоска света под дверью исчезла – хозяйка легла спать.

Он опять зашагал из угла в угол. Нет, это ему только почудилось. Он уже не услышит голоса Максима. От этой мысли стало легче. Он уже не увидит бешеных глаз, горящих под разбойничьим чубом. Не увидит и Ольги. Ему не придется разговаривать с Середой. О, это был бы нелегкий разговор!

«И связала же меня судьба с такими людьми!» – подумал Гаркуша. Эта мысль потянула за собой другую: «Все равно я не мог бы с ними работать. Все равно мне пришлось бы что-то предпринять. Ну вот, я это сейчас и сделаю. Так даже лучше. Без лишних разговоров и без свидетелей».

Гаркуша решил: он отправится на село. Он организует партизанский отряд. Это будет здорово! Там его знают, там за ним пойдут. А здесь… Нет, он не хочет погибнуть в этих каменных дебрях. «Я не вижу здесь людей, – говорил он себе. – Здесь одни камни и камни…»

Но кто ему разрешит уйти из Киева? А ему и не нужно ничье разрешение, ведь ни единая душа не будет знать, что он самовольно бросил порученное дело. Он скажет, что его послал Середа. Никто не сможет этого проверить.

«А может быть, Середа и вправду дал бы мне такое задание? Может быть, он и сам увидел бы, что никакого подполья здесь не создашь? Другое дело – лес. Там и деревья воюют. У меня будет боевой отряд. Ко мне ни один сомнительный тип не пролезет. Чуть только что-нибудь не так – пулю в лоб! Беспощадная бдительность – на каждом шагу, всюду и везде. Иначе нельзя. Это борьба».

Шаги Гаркуши становились все тверже, решительнее. Он уходит. Документы у него в порядке. Главное – добраться до Василькова. А там хуторами, хуторами – и дома.

Через день Гаркуша исчез.

А через три дня он уже добрел до глухих, не замеченных немцами хуторков, неподалеку от своего села. Знакомая молодица (когда-то на вечерках вместе гуляли) накормила его, выложила все местные новости и лишь под конец сказала:

– А в Баглиевских лесах партизаны…

– Что? Что?

– Партизаны. Говорят, командиром у них Тарас Бульба.

Лицо Гаркуши посерело.

– Тарас Бульба? – Голос его упал до еле слышного шепота: – Сердюченко?..

Молодица удивилась:

– Что, и в Киеве про него знают? На той неделе немецкий поезд под откос пустили. Что там было!..

Гаркуша промолчал.

Он знал, что Панасу Тихоновичу Сердюченко давно вернули партийный билет, и не любил вспоминать о киевской встрече. Не обрадовала его весть о том, что старый партизан командует отрядом в Баглиевских лесах и что он принял то же имя, что и в годы гражданской войны, – Тарас Бульба.

«Свет на нем клином сошелся, что ли? – сказал себе Гаркуша. – Не пойду кланяться… Развел тут партизанщину. Я найду другие пути».

Гаркуша прикинул, что Баглиевские леса не так уж близко – добрых полсотни километров, и у него отлегло от сердца.

Немало страниц книги человеческих судеб в пору войны остались непрочитанными, нераскрытыми. Одни – на многие годы, другие – навсегда.

Не только Ольга и Максим, но и те, что остались в живых, никогда, вероятно, не узнают, как Гаркуша без малого два года просидел тишком на хуторе у гостеприимной молодухи; как, уже заслышав гул советских пушек из-за Днепра, он да еще несколько таких же наскоро сколотили подпольную группу, привлекли в нее с полсотни горячих юношей и девушек, готовых на подвиг и на смерть; никто не узнает, как Гаркуша закопал (чтоб через месяц выкопать) пачку задним числом написанных листовок, протоколов и приказов, навеки останется неизвестным, как умирали юноши, раздобывая оружие для Гаркуши; зато все будут знать, как из соседнего леса вышла партизанская группа Гаркуши, с трофейными автоматами, с красными лентами на шапках, навстречу почерневшим в боях танкистам, а они, выскочив из машин, обнимали лесных героев и, взволнованные до слез, кричали «ура».

43

Трудно сказать, почему Иванчук солгал Зубарю, что Середу схватили. Может быть, самолюбие не позволило ему признаться в своей неудаче. А может, попросту схитрил, надеясь что-нибудь еще выведать у Зубаря, – не сейчас, так позже.

Когда Максим оттолкнул его и застрелил второго полицая, перепуганный Иванчук упал на землю и закрыл голову руками. Что его спасло от пули Максима? Должно быть, то, что Иванчук был в гражданской одежде, и Максим принял его за прохожего, случайно ввязавшегося в это дело.

Самая страшная минута миновала. Иванчук поднял голову и, выхватив пистолет, стрелял до тех пор, пока Максим не рухнул, как подрубленное дерево. Но и после того Иванчук побоялся подойти ближе. А что, как выстрелит? И у бородатого тоже, верно, оружие.

Он и не стал преследовать Середу, а побежал звать на помощь. Полицаи обыскали на Тарасовской дом за домом. Наконец какая-то женщина показала им на Ботанический сад: туда побежал, сама видела…

За оградой полицаи нашли юфтевые сапоги Середы; один сапог был залит кровью. На этом след обрывался.

А в это время Середа сидел в темной полуподвальной комнате той самой женщины и перевязывал ногу куском чистого полотна. К счастью, пуля лишь задела икру, на улице он даже не почувствовал боли.

Он уже не в силах был бежать, шел, задыхаясь, мимо этого дома, когда женщина, стоявшая у низкой двери, тихонько окликнула его: «Сюда!»

Середа удивленно, с сомнением посмотрел на нее, но не остановился.

Женщина с силой дернула его за рукав. «Стреляют, слышите?»

Затащив его в комнату, она, сердито сверкнув глазами, спросила: «Вы что, не верите мне? Не верите?»

И такой гнев, такое возмущение звучали в ее голосе, что Середа растерялся.

То была минута, когда надо было довериться и поверить первому же человеку или погибнуть. Он даже не успел ее рассмотреть: старая она или молодая, красивая или урод. Видел только налитые гневом глаза и невольно проговорил: «Верю».

Когда обессиленный Середа опустился на табурет, он почувствовал режущую боль в ноге. Он разулся, женщина взяла его сапоги и сказала: «Сапоги добрые, только лучше с ними распрощаться».

Через час или два Середа – уже побритый, с помолодевшим, казавшимся ему самому незнакомым и чужим лицом – пил чай с солью и слушал рассказ хозяйки о ее сыновьях, что где-то на фронте бьются насмерть «с гитлерякой».

Он слушал ее сочувственно и внимательно, но, как всегда, о своих тревогах, о своей боли не мог обмолвиться ни словом. «Что с Максимом? Что же с Максимом?» – в сотый раз задавал он себе все тот же вопрос.

44

Шел ноябрь. Короткий осенний день, придавленный низкими свинцовыми тучами, проваливался в долгую ночь, как в глубокий колодец.

К пяти уже темнело. Холодный мглистый вечер тянулся без конца – киевляне, экономя керосин и масло, долго не зажигали света. А если и мигнет, случалось, где-нибудь ранний желтенький огонек, его тут же скрывали черные, из плотной бумаги шторы, и лишь узкая светлая полоска, пробивавшаяся там и тут, говорила о том, что за каменными стенами теплится жизнь.

Иногда по улице пробегала автомашина, обшаривая асфальт тусклыми щупальцами синих фар. Грохали кованые сапоги патрулей, и порой резкий, слепящий электрический луч продолговатого, похожего на гранату фонарика на миг выхватывал из тьмы ствол каштана, угол дома, зияющий дверной проем. Луч гас, и все исчезало, лишь грохали кованые каблуки.

Застывала, густела ночь. Сперва она залила тьмою низины. Непроглядный мрак пал на Крещатый яр. Все, что могло гореть, уже сгорело. Отбушевали, погасли зарева, что бросали кровавые блики на замершие улицы Киева.

Из низин и яров ночь поднималась выше и выше. До верхушек тонких тополей на крутом горбе Шевченковского бульвара. До округлых куполов Софиевского собора, с которых немцы уже успели содрать золото.

Калиновский пришел к Даниленко еще засветло, чтоб поспеть домой до запретного часа. Настроение у него было подавленное.

– Слышали? – тихо спросила Стефа.

– Что?

– Ростов наши отбили… – Она задыхалась от переполнявших ее чувств.

Калиновский порывисто обернулся к Даниленко.

– Откуда знаете?

– Есть надежный хлопец, здесь, под боком, – ответил Даниленко. – Целый месяц налаживал радио. И заговорило-таки.

– Когда ж это случилось?

– Еще два дня назад. А немцы ни гу-гу.

– Ничего, мы скажем. Завтра на заводе все будут знать.

Калиновский шепотом повторил!

– Ростов наши взяли… Ох, друг мой, как это далеко. Но взяли…

Это далеко. До боли, до муки далеко. Однако отбили.

И о чем бы они ни говорили, о чем бы ни думали в этот вечер, это жило с ними и согревало их.

Ужинали всей семьей. Две девочки, лет семи-восьми, сидели тихо и осторожно, подбирая каждую крошку, ели свой хлеб с горячим кулешом. Сегодня – ради гостя – Стефа дала к чаю по полкусочка сахару.

Калиновский уже в третий или четвертый раз приходил сюда, и неизменно вспоминались ему слова Даниленко: «Моя Стефа в огонь пойдет». Время от времени Калиновский поглядывал на нее: невысокая худенькая женщина, удивительно милое круглое лицо, мягкий взгляд красивых зеленовато-карих глаз…

Он вспомнил свою жену, сына. От щемящей тоски заныло сердце. И вместе с тем острое чувство одиночества, которое неотступно преследовало его в этот тяжелый день, понемногу утихало. Приятно было сидеть в кругу этой дружной рабочей семьи, где понимали друг друга с полуслова и даже без слов, где готовы были на все.

Однако горькие мысли, с которыми Калиновский пришел сюда, то и дело возвращались, заслоняя все остальное. Он мрачнел и умолкал, либо отвечал невпопад.

– Да брось ты думать об этом Зубаре, – сердито сказал Даниленко. – Пусть сидит себе в конторе… У него же на лбу написано: «Не тронь меня!» Не видишь, что ли?

– Теперь вижу.

Даниленко почувствовал горечь, которой проникнуты были эти слова, и заговорил еще сердитее:

– Таких, как Зубарь, ветер клонит туда и сюда сто раз на день. Что ж ты, со всех сторон его от ветра заслонишь? Пускай гнется… Другое дело, если у этакого Зубаря прорежется честолюбие, карьеристский зубок. О, тогда эти люди становятся опасны, даже страшны. Очень злило меня, когда такие типы лезли в партию. Правда, теперь жаркие времена – не полезут. Вот и хорошо. Вот и хорошо. А этот… «Не тронь меня!» Ну и не тронь, пусть живет своей заячьей жизнью.

Калиновский ничего не ответил. Ненароком посмотрел на часы. Не хотелось возвращаться в свою нетопленную, погруженную в безмолвие комнату.

– Пора, – подстегнул он себя.

– А ты оставайся ночевать у нас, – сказал Даниленко.

– И в самом деле, зачем вам брести впотьмах, – поддержала Стефа и улыбнулась.

Калиновский обрадовался:

– Спасибо. А как же…

– Не беспокойтесь. Места хватит.

Стефа отвела детей в другую комнату. Закрывая дверь, уже без улыбки сказала:

– Пускай спят. Может, меньше есть будет хотеться.

Они сидели при свете коптилки и обменивались короткими фразами. Собственно, обо всем существенном они уже договорились. Каждый создает свою тройку или пятерку, изолированную от других. Пока что больше не надо. И запретить, настрого запретить какие бы то ни было необдуманные действия. Вот Кирилюк и Власенко – горячие головы – погибли, в сущности, зазря. Ну, мыслимое ли дело, среди бела дня ломать станок. Неужто они рассчитывали, что никто этого не увидит?

– Жаль хлопцев, – сказал Калиновский.

Потом, после долгого молчания, он заговорил о том, что мучило его уже третий день:

– Ты о моторах думал, Макар?

– Думал.

– Ну и что?

– А что ж? Они завтра сгорят, – просто сказал Даниленко.

– Знаешь, мне не до шуток, – рассердился Калиновский.

– Тихо… Бензин уже там? Там. Завтра после работы, когда останутся только дежурные полицаи, канистра вспыхнет. Ведь бывает самовозгорание бензина…

– Мина? – прошептал Калиновский.

– А кто его знает… – прищурил глаза Даниленко.

– Чего ж ты молчал?

– А что болтать, пока дело не сделано.

Даниленко зевнул. Было уже около одиннадцати.

– Проветрим, что ли, малость. А то начадило от этой иллюминации.

Он погасил каганец. Снял с окон фанерные щиты, служившие шторами. Одно окно он распахнул, в комнату ворвался свежий, холодный воздух. Даниленко постелил Калиновскому на старом, продавленном диване.

– Что ж, поспим немножко.

Он закрыл окно и вышел в другую комнату.

Калиновский лежал, вглядываясь в темноту, потом сон одолел его. Проснулся он оттого, что по потолку и стенам прыгали пятна света. Послышался глухой взрыв, за ним второй, третий.

Калиновский подбежал к окну. Где-то за крышами домов поднялись в небо огненные столбы.

– Что? Что там? – шептал Даниленко, в тот же миг очутившийся рядом. И сам себе ответил: – Цистерны рвутся. На станции.

Они посмотрели друг на друга. Живой глаз инженера светился такой радостью, какой Калиновскому давно не приходилось испытывать.

Ярош не спал. Завтра он увидит Женю. Он уже знал это, но все равно не верил. Тревога не оставляла его ни на миг.

Услышав взрывы, он выскочил во двор. Багряный отсвет упал на его лицо, и оно тоже загорелось темным огнем. Он стоял недвижный, сжав кулаки. Хотелось бежать куда-то, кричать.

Скрипнула дверь, вышла тетка Настя и сказала будничным голосом:

– Вот спасибо добрым людям, посветили Киеву немножко. Электричество-то – тю-тю… – И все-таки, невольно выдавая свое волнение, прошептала: – Это наши хлопцы сделали, соломенские. Побожусь – наши. Здесь, на Соломенке, все железнодорожники живут…

Она продолжала что-то говорить, а Ярош и слышал и не слышал.

Он думал о том, видит ли Женя эти огненные взрывы. Ведь она не спит, не спит и вглядывается в темноту.

Ему представлялось, как на Чкаловской стоит у своего дома Василий Кондратьевич и из его груди вырывается глухой хриплый кашель.

И Хамид, и Валя впиваются взглядом в темноту.

И еще сотни и сотни глаз, верно, с жадностью всматриваются в чернильную тьму ноябрьской ночи и следят, как бушует и рвется к низким тяжелым тучам сине-багровое и слепяще-белое пламя.

Они уже знают про Ростов. Из уст в уста переходит эта весть, ветер разносит ее.

Ярош глубоко вздохнул и прошептал: «Гори, гори!»

45

Женя смотрела на его лицо и ничего не видела, только ловила его дыхание. Слезы набегали ей на глаза, и в эти минуты она, как слепая, осторожно касалась пальцами головы Яроша, разглаживала морщинки на его лбу и, задыхаясь, шептала:

– Саша, родной мой!.. Опять я тебя нашла. Потеряла и нашла…

Потом хватала его руку, прижимала к губам, к груди, и ее охватывал ужас: а вдруг он только привиделся ей, словно мираж, и через минуту исчезнет, как это уже не раз бывало.

Ярош молчал. Обнимал ее худые, острые плечи, разглядывал бледное лицо, на котором кожа казалась совершенно прозрачной, смотрел на седые волоски, почти незаметные в ее светло-русых волосах: их не было месяц назад. А Женя трепетала, переполненная нежностью к нему, и все твердила слова, в которых звучали и горе и счастье:

– Потерянный и найденный… Самый родной!

Все расплывалось перед ее затуманенным взором, она всхлипывала и прижималась щекой к его щеке.

– Колючий, – счастливо смеялась она. – Ух какой колючий!..

Ярош молчал.

Женя рассказала ему обо всем очень скупо: «Я выбралась, понимаешь. Мама, и тетя, и все остались там, а я выкарабкалась на глинистый обрыв и поползла».

Она щадила его, он не должен знать про черный мрак, про удушливый запах крови, про реку голых мертвых тел.

Ярош угадывал, что о многом она умолчала, и все же не мог представить себе даже тысячной доли. Но и то, что он услышал, потрясло его. «Мог бы я выдержать тот ужас, что выдержала она? Видеть все это и устоять, не дать сердцу разорваться? И сохранить такую нежность, остаться такой же, такой же…»

– Родной мой! Потерянный и найденный.

Слезы все набегали, горячие, едкие, не выплаканные в те страшные дни и ночи. Они перегорели, высохли, и только самые горькие и тяжкие ждали этого часа, застилали глаза, не давали ей видеть его.

Женя утирала слезы, смахивала их с ресниц.

– Проклятые слезы!.. Ой, Саша! Ты прямо почернел! Ты, верно, голодаешь.

На потемневшем суровом лице Яроша мелькнула улыбка. Нет, он не голодает. Тетя Настя променяла его костюм на пшено. Еще осталось немного картошки. А что не румяный, на то есть свои причины.

Потом, потом она все узнает. И без того такая безмерная тяжесть легка на эти худенькие острые плечи.

Было бы жестоко рассказывать ей сейчас о гибели Максима, об исчезновении Середы и о том, как горько и страшно было ждать ее.

Еще вчера, еще сегодня утром ему все казалось, что в последний момент, уже у самого дома, ее схватят и уведут…

Ярош невольно вздрогнул.

– Тебе холодно, Саша?

– Нет, что ты!..

– Ой, пуговица оторвалась, – она положила руку ему на грудь. – Бедный мой мальчик.

С удивлением прислушивался Ярош к самому себе. Было странно, что сердце щемит от ее нежности, доброты, от мягких прикосновений ее рук, и хотелось целовать эти подернутые слезой глаза, в глубине которых затаилось все недосказанное. В его суровый, аскетический мир, где все подчинено было долгу, равно беспощадному к себе и другим, она вошла и дохнула теплом простого человеческого счастья и обыкновенных будничных радостей, которые раньше казались ему слишком маленькими, если не мелкими. Сколько раз говорил он себе: «Не время, не время… И до личного ли, когда такое делается вокруг?»

Еще с босоногого и голодного детства жизнь повела его крутыми тропами. Но кто, кто сказал ему, что на крутых тропах нельзя улыбаться, радоваться друг другу?