Текст книги "Киевские ночи (Роман, повести, рассказы)"

Автор книги: Семен Журахович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 35 страниц)

Семен Журахович
КИЕВСКИЕ НОЧИ
Роман
Повести
Рассказы

Об авторе

Зрелым человеком, опытным журналистом пришел в литературу украинский прозаик Семен Михайлович Журахович.

Родился он 6 ноября 1907 года в селе Соколка на Полтавщине, в семье ремесленника. Окончив полтавскую трудовую школу, работает учеником монтера на телеграфе, пионервожатым, распространителем на селе газет, журналов, книг. Заканчивает вечерний рабфак в Полтаве, учится на заочном отделении Киевского педагогического института и одновременно с 1928 года сотрудничает в советской печати.

Вначале был секретарем районной газеты, потом литсотрудником в газете «Більшовик Полтавщини», а с 1931 года в республиканских газетах «Комуніст» и «Радянська Україна». С первых дней Великой Отечественной волны коммунист С. Журахович в армии, он – военный корреспондент фронтовой газеты.

Первая книга С. Жураховича вышла до войны, в 1940 году, это был сборник очерков «На освобожденной земле», посвященный воссоединению украинского народа. В военные и первые послевоенные годы на страницах «Литературной газеты», журналов «Огонек», «Новый мир», «Дружба народов», «Юность» появляются рассказы, очерки, фельетоны С. Жураховича. И впоследствии, когда писатель выпустил уже много книг, он остался верен излюбленной малой форме. И своим героям, которых так хорошо знал, в которых верил, – дояркам, агрономам, строителям, библиотекарям, врачам, инженерам, учителям, председателям колхоза. Средоточие внимания для С. Жураховича – человек. Любой. Его судьба. Каждый человек важен, интересен, значителен. Душевная щедрость, богатство духовного мира этих людей для Жураховича гораздо важнее, чем острота сюжета, композиционные сложности. Его манера письма проста и естественна.

Его герои беспокойны в своих поисках, трудах, дерзаниях, им присуще чувство личной ответственности за все происходящее. Бескомпромиссная совестливость отличает многих дорогих автору героев. Помыслы их отданы заботам о высоком призвании человека, о народном благе. А оно невозможно без правды.

Правда – вот что важнее важного. «Не надо мне ничего! – восклицает тяжко обиженный Марко, инвалид Отечественной войны. – Не надо… лишь бы все по правде делалось» (рассказ «В чайной»). Так же душевно чиста старая женщина, колхозница Ярина Чередник, глубоко убежденная, что не может «бессовестный человек делать большое и чистое дело».

Герои С. Жураховича – наши современники, люди, с особой остротой воспринимающие всякую несправедливость; они вступают в борьбу и доводят ее до победы. Автор не сулит им легкой, безоблачной жизни. В житейских столкновениях, в буднях показывает он главное, основное, ради чего стоит жить, бороться. Многое можно им простить, кроме одного – жизни с оглядкой, сделки с совестью, стремления спокойно жить за счет других. Мещанское равнодушие к людям, стяжательство – страшный враг, и на них обрушивает свои удары писатель.

Авторский язык строг, поэтичен и красочен.

Умные, душевные, остропублицистичные, искренние книги С. Жураховича нужны людям. Почти все созданное художником переведено на русский язык, издано на языках народов нашей страны, в странах народной демократии.

В нашей книге писатель представлен в многообразии жанров. Здесь роман «Киевские ночи», повести «Нам было тогда по двадцать» и «Петрик и его мама», рассказы, различные по теме и стилистике.

Роман – о сражающемся Киеве первых месяцев оккупации, славном своим боевым, мужественным подпольем. Организация подполья в большом городе – задача крайне сложная. Автор ничего не приукрашивает, он правдиво и умно рисует сложные характеры и судьбы людей, ставит проблему формирования личности в столь трудных и необычных условиях. Как неожиданно подчас раскрывается человеческая сущность! Среди его интересных, живых персонажей особенно привлекателен Ярош – душевной чистотой, убежденностью, силой характера и добротой.

Книга потрясает трагедией Бабьего Яра и радует поэтичными строчками о родном, до щемящей боли милом городе. Она создана патриотом-коммунистом, написана острым пером страстного публициста, согрета добрым сердцем лирика. Она волнует правдой.

Роман был опубликован в 1964 году, через год вышел на русском языке. В 1967 году выходит из печати повесть «Нам было тогда по двадцать», в значительной степени автобиографическая.

Это серьезный разговор о «железном тридцатом годе»: началась индустриализация, началась коллективизация.

События того времени даны через мысли и поступки героев – молодых сотрудников окружной газеты. Первых советских интеллигентов того поколения, на чьи плечи время возложило нелегкий груз. У них пылкие сердца, но не у всех справедливые головы. Они очень разные, эти молодые журналисты. И важно, какими станут людьми, как сложатся их судьбы, – ведь у них «все, все впереди…». В повести остро поставлены политические и нравственные проблемы. Заключает повествование, пожалуй, многоточие: на многие вопросы ответ даст будущее…

Вторая повесть – о славных, благородных людях и чудесном маленьком Петрике. Она нежная и добрая, такая теплая…

«Вечер над Орилькой» – один из лучших и один из самых характерных для автора рассказов, лирическая миниатюра о зарождении любви юных, о бескорыстии истинной дружбы.

Собранные в книге произведения представляют всесоюзному читателю одаренного украинского прозаика Семена Жураховича, певца нашего современника – советского трудового человека.

КИЕВСКИЕ НОЧИ
Роман

1

Сентябрьские ночи становились все длиннее и длиннее. Пробегал, не успев оглянуться, осенний день. Утром и вечером простым глазом можно было видеть, как хмурые сумерки, прорезаемые орудийными вспышками, точно ножом отхватывали живые куски тронутого желтизной дня, и он становился еще короче. С наступлением темноты тревога сгущалась, и, может быть, поэтому сентябрьские ночи казались киевлянам такими холодными и непроглядно черными, как никто и не упомнит.

Шел только одиннадцатый час, а у Ольги было такое чувство, что она сидит здесь, напрасно поджидая Максима, уже целую ночь и что теперь он явится на рассвете с добрыми – наперекор всему – добрыми вестями.

Разговаривать было невмочь. Надя тоже молчала, прислушиваясь к каждому звуку и ловя взглядом орудийные вспышки, казавшиеся вечером совсем близкими.

Они сидели на лавочке под деревом, крона которого сливалась с черным небом. Ждать в комнате, в четырех стенах, было еще труднее.

– Идет! – тихо сказала Надя.

Ольга повернула голову, но ничего не услышала. Лишь через минуту скрипнула калитка и возник темный силуэт.

– Мы здесь, – окликнула Надя.

Максим подошел, присел рядом, закурил папиросу, прикрыв огонек ладонями. Потом проговорил:

– Отступают.

– Что? Что ты сказал? – вскрикнула Ольга, дернув его за рукав.

Максим молчал, и это вернее всяких упреков заставило Ольгу взять себя в руки.

– Немцы прорвали фронт за Днепром, – сказал он погодя. – Окружают…

Много дней они, каждый по-своему, готовились к самому худшему, ждали, волновались, и все же известие об отступлении обрушилось на них, как неожиданный жестокий удар.

Молчали, и невысказанная боль сблизила их в эти минуты больше, нежели все прошедшие дни.

Еще недавно они не знали друг друга. По-разному для каждого из них началась война, по-разному могла сложиться их военная доля. Но на войне возникают свои, порой весьма сложные закономерности и случайности, которые вдруг круто меняют уже как будто твердо намеченный путь.

Максиму вспомнилась июльская ночь, когда после многолетней разлуки он снова увидел – и не узнал – родной город. Под тополями замершего бульвара высились баррикады, в притихших домах – ни огонька; а над головой исполосованное прожекторами небо, где гасли расстрелянные звезды.

Всего он и успел увидеть в ту ночь – баррикады под тополями; он сразу же, с ходу попал в самое пекло. Мышеловка, Жуляны, Корчеватое, Лесники… Кажется, каждую пядь земли вокруг этих поселков он ощупал руками, исползал на животе. Где они сейчас, ребята из истребительного батальона, вместе с которыми он забрасывал гранатами немецкие штабы, колонны автомашин? Мог ли представить себе, что в ночь, когда отступает наша армия, он будет сидеть в садике и ждать прихода немцев?

– Надя…

– Молчи!

Надя убеждала себя, что это тяжелый сон и сейчас она проснется. Она опустила глаза и украдкой вытерла слезы. Легче было перебегать пристрелянную немцами поляну, чем сидеть здесь и пассивно ожидать неминуемого. Она вспоминала о последнем своем раненом, которого вынесла из огня в Голосеевском лесу. Когда она, задохнувшись, останавливалась на миг, он шептал посиневшими губами: «Меня зовут Толя Гончаренко, не забудешь… Мы встретимся, Надя, непременно встретимся». Он умер в тот же день в медсанбате.

Теперь в лесу остались только мертвые, а ее полк отступает за Днепр.

– Ночевать будешь у нас, – обернувшись к Ольге, сказал Максим.

Ольга не ответила. Ладно, она останется здесь, а завтра… Не могла думать о завтрашнем дне. И не хотела ни о чем вспоминать. Где она была, что делала месяц назад? С первых дней войны Ольга привыкла, что это не только ее личная тайна; память за семью замками хранила все, о чем не следовало говорить. Да и к чему в эту ночь какие-то воспоминания, когда новое утро скажет: «Ты ничего еще не видела».

От одной лишь мысли она не могла уйти: «Теперь мама не будет получать моих писем, и я ничем не могу ей помочь».

– Так и просидим всю ночь? – сказала Ольга. И неожиданно для себя с мольбой в голосе произнесла: – Максим, Надя, пойдемте. Надо же… попрощаться.

Максим ничего не ответил. Ольга прикусила губу. В его молчании ей почудилось не только осуждение, но и насмешливый взгляд свысока: «Девчонка! Не научилась сдерживать минутные порывы». – «Ну и что ж, ну и что ж, – сердилась Ольга. – Разве можно сейчас сидеть дома? Выйти бы куда-нибудь на перекресток и без слов, хотя бы взглядом, попрощаться с последним красноармейцем».

– Пошли в дом, выпьем чаю, – предложила Надежда.

В комнату они вошли ощупью. Надя замаскировала окна и повернула выключатель. Лампочка под абажуром тускло засветилась.

Посреди стола на тарелке лежал хлеб и кусочек сала. Надя нарезала его тоненькими ломтиками, разрезала большую, как яблоко, луковицу и налила из термоса чай.

Говорить они могли лишь об одном: что будет завтра? Но об этом лучше было молчать, а все остальное казалось пустой болтовней, невыносимой в такой час.

Максим сказал:

– Что было – видели, что будет – увидим. А теперь…

Он не договорил: погас свет.

Последние вечера свет гас иногда на несколько минут, а то и на четверть часа. Его терпеливо ждали.

Сегодня ждать было нечего.

– Взорвали электростанцию, – сказал Максим шепотом, как будто это была тайна.

– Я зажгу свечу, – шевельнулась Надя.

– Не надо! – сказала Ольга: она не хотела, чтоб видели сейчас ее глаза.

Теперь каждая минута тянулась еще дольше. Вдруг Максим вскочил; посуда на столе зазвенела.

– К черту! Не глиняные же у нас души. Идем! У меня есть ночной пропуск.

Шли долго.

Шли боковыми улицами. Уже подходя к Владимирской, услышали приглушенный гул автомашин и танков, доносившийся снизу, с Крещатика. Отходила тридцать седьмая армия.

Восемьдесят дней стоял Киев, сдерживая натиск противника. Дальние и ближние подступы стали кладбищами фашистов. Отборные дивизии фюрера полегли на киевской земле, не увидев Золотых ворот. Только угроза полного окружения заставила отступить армию, которая вселила в души гитлеровских вояк суеверный ужас. И в самом деле, там, на Западе, целые государства падали ниц, не выдержав и двух недель боя. А под Киевом солдаты райха вынуждены были топтаться два с половиной месяца.

Вместе с тридцать седьмой отходили за Днепр бойцы народного ополчения, те, что ничем не приметные пригорки и ярки Голосеевского леса превратили в крепкие бастионы. Отходили коммунистические батальоны добровольцев. Шли за Днепр истребительные отряды, что темными ночами совершали внезапные отчаянные рейды в немецкие тылы.

Постояли, прислушиваясь к движению походных колонн, потом двинулись дальше.

Ольга вглядывалась в окна и ловила пробивавшиеся сквозь щели лучики тусклого желтого света. Что происходит за этими окнами? Может быть, там сейчас прощаются и не знают, что это навеки. Но в большинстве окна чернели сплошным мраком. И все-таки Ольга знала, что и в темноте мечутся, шепотом переговариваются люди– тени. Нельзя было себе представить, чтобы кто-нибудь мог спать в эту ночь.

Одно окно было раскрыто. Лицо седой женщины в черном, выглядывавшей из окна, напоминало старинный портрет в тяжелой черной раме. Женщина посмотрела на Ольгу такими глазами, что она невольно вздрогнула.

Что будет завтра?

По этим улицам нагло протопают немцы. С грохотом станут ломиться в двери, заглядывать в окна. Какой-нибудь унтер разобьет эту вывеску у дверей советского учреждения. И вот тот плакат будет разорван в клочья. И флажок, поднятый кем-то над воротами, сбросят и затопчут.

«Сентябрь в Киеве чудесный», – откуда выплыла эта строка? Из стихотворения, из чьего-то письма?

За углом кривой улочки они столкнулись с группой красноармейцев; было их человек десять. Молоденький лейтенант, шедший впереди, с разгона остановился. Остановились и остальные. За лейтенантом стоял раненый красноармеец. Его неумело перевязанная рука подвешена была на тонком бинтике, концы которого узелком торчали из-под воротника шинели.

– К переправе сюда? – спросил лейтенант; у него был тонкий мальчишечий голос.

– Вниз и налево, налево, – ответил Максим.

– Ишь какой! Знает дорогу, – глумливо сказал раненый. На его сером измученном лице горели яростью темные глаза. – Здоровущий! С девками разгуливает…

– Товарищи… – растерянно заговорила Ольга.

– А вы, шлюхи, завтра с немцами гулять будете?

Красноармеец дернул рукой и скривился от боли. Глаза его стали еще злее.

– Товарищи! – вскрикнула Ольга. – Мы коммунисты, мы…

– Ольга! – резко оборвал ее Максим. – Товарищам неинтересно знать, кто мы. Пошли.

– Стой! – остановил его лейтенант. – Ваши документы.

Максим молча протянул ему бумажку.

Лейтенант взглянул, почему-то отмахнулся и скомандовал красноармейцам:

– За мной!

Раненый напоследок злобно буркнул:

– Погодите!.. Мы вернемся, и тогда…

Солдаты ушли. Ольге казалось, что ее ударили молотком в грудь. Хотелось побежать назад, крикнуть, крикнуть этому бешеному, что она, и Надя, и Максим не заслужили его оскорблений. Да еще таких оскорблений! «Вот и попрощались с последним красноармейцем».

Надю, хотя ее тоже больно задели слова бойца, мучило другое: «Я хотела поправить ему повязку, надо широкую перевязь под локоть, чтоб рука не болталась. Ему же больно!»

– Зачем мы пошли? – шепотом сказала она.

– Хочешь вернуться? – сердито бросил Максим. Стиснув зубы, он думал, что это повторится еще тысячу раз. Сколько осуждающих и презрительных взглядов ловил он в эти дни. «Здоровый, молодой, где твоя винтовка?»

Несколько недель тому назад каждый из них, троих, с глазу на глаз с пожилым седым человеком, услышал слова, от которых заколотилось сердце: «Как вы смотрите на то, чтоб остаться в Киеве, если фронт…» Максима эти слова ошеломили: «Значит, Киев могут сдать?» Седой человек внимательно посмотрел на него: «На войне всегда надо быть готовым к худшему». – «Я останусь», – сказал Максим. И сразу же услышал суровое предостережение: «Но знайте – будет труднее, чем на фронте».

Потом их собрали всех троих – Максима, Ольгу и Надю, познакомили и дали наказ готовиться. Затем состоялась первая встреча с Середой, и они готовились уже вместе – квартиры, документы, явки.

И вот эта ночь, вслед за которой и должно было начаться то, к чему они готовились.

– Где мы? – спросила Надя.

Они шли аллеей парка, слеза темнел обрыв.

– Еще немного, – сказал Максим.

Дорожка вела то вверх, то вниз. Наконец Максим остановился. Впереди угадывался укрытый мглой простор.

– Там внизу мосты, – сказал Максим.

Они присели под деревом. Пахло осенней травой, увядшими листьями.

Во мраке нельзя было разглядеть, что происходило на берегу, на мостах. Но они знали: армия отходит за Днепр.

Рассвет наступал медленно-медленно. Небо посерело, и первое, что увидела Ольга, был клен, покрытый узорчатой красной листвой. За ним из сумерек выступила шеренга тронутых желтизной каштанов. Осень уже вплетала в зеленый убор киевских холмов свои ярко-желтые ленты.

«Сентябрь в Киеве чудесный», – снова вспомнилось ей. Кто это сказал? Что он имел в виду? Красоту днепровских просторов и этот упавший на землю кленовый листок? Но сегодня ночью ничего этого нет. Есть лишь одно – мосты.

– Проклятый сентябрь, – чуть слышно произнесла она.

– Что ты говоришь? – спросил Максим.

– Ничего! Молчи.

Уже вырисовывались заречные дали, но русло реки было укрыто туманом, а может быть, дымовой завесой.

Из-за Дарницкого бора поднималось красное солнце. Туман вдруг растаял, и мосты стали видны. К ним зелеными волнами скатывалась гора, на которой сидели девушки и Максим.

На самом дальнем – железнодорожном мосту, что горбом изогнулся над водою, не видно было никакого движения. По Наводницкому шла пехота. По Цепному неслись автомашины.

Ольга сидела, обхватив колени. Рядом съежилась Надя; ей было холодно. Максим не отрываясь следил за движением на мостах. Уже скрылись машины, поредел людской поток.

– Проклятый сентябрь, – прошептала Ольга.

– Что ты сказала? – снова спросил Максим.

– Можешь ты помолчать?!

Такие глаза, такое исступленное лицо Максим видел у того бойца, что бросился с гранатами под фашистский танк на Васильковском шоссе.

В Ольге все клокотало, сдавленный крик рвался из горла. Но она до боли стиснула зубы. О, если б можно было убить первого фашиста, который войдет в Киев!

Вдруг дальний мост окутался тучей дыма. Прогрохотал взрыв, громовым эхом прокатился по берегам, отозвался пронзительной болью в сердце.

– О-о! – тихо простонала Надя.

Максим украдкой взглянул на Ольгу. Ни один мускул не дрогнул на ее лице.

– Пора! – сказал Максим и поднялся. – Скоро взорвут и эти мосты. Немецкая разведка, должно быть, уже вползает в город.

Надя и Ольга тоже встали.

– Надо идти, – глухо проговорила Надя.

Ольга стояла не двигаясь. Не могла оторвать взгляд от Днепра.

– Ольга, ты нервничаешь.

Она резко повернула голову:

– Пожалуйста, без поучений, Максим.

Шли молча. В утреннем свете город казался еще безлюднее, чем ночью, а дорога еще длиннее.

– Я зайду к Середе, – сказал Максим.

Девушки пошли дальше. А он стоял и, прислушиваясь, смотрел им вслед. Над городом нависла каменная тишина.

Середа не спал. Отворив дверь Максиму, он вернулся к столу, на котором лежала раскрытая книга.

Ни о чем не спрашивал. Только поднял мохнатые брови и долго смотрел Максиму в глаза.

Закрыл книгу, отложил ее в сторону!

– Садись, рассказывай.

– Час назад взорвали мост.

Середа снова посмотрел на хмурое и усталое лицо Максима.

– Еще не видел?..

Середа хотел сказать «немцев». Максим поспешно ответил:

– Нет.

– Еще на-смо-трим-ся, – протянул Середа, постучал пальцами по столу, прикоснулся к книге – Жаль, не успел дочитать.

Не вставая, Середа нащупал рукой четырехугольный кусок стекла, лежавший на подоконнике, вынул из кармана алмаз, каким пользуются стекольщики, и провел по стеклу длинную ровную линию. Двумя пальцами он отделил узкую стеклянную пластинку и положил перед собой. Потом отрезал еще одну пластинку, положил на первую, выровнял – они были совершенно одинаковые.

Середа резал стекло точным, выверенным движением. А Максим напряженно следил за его рукой, как будто это было очень важно, одинаковые ли выйдут стеклянные полоски, или какая-нибудь из них получится шире или уже.

– Ну что ж, иди, Максим, поспи, – сказал Середа. – А завтра утром попробуем выйти на улицу.

Середа запер дверь, подошел к столу. Взгляд его остановился на книге, и он покачал головой. Осталось еще больше половины. Теперь книгу надо куда-то спрятать. И неизвестно, когда он ее дочитает…

На столе лежало несколько писем. Середа взял их, поглядел на обратный адрес и вздохнул. Потом бросил письма в печку и зажег. Письма вспыхнули не сразу. Середа не отрываясь смотрел в огонь.

2

Ярош поднял голову. Его худое, обожженное солнцем лицо окаменело, мрачно блеснули покрасневшие от бессонницы глаза. И уже не угасая горела в них ненависть, тем более жгучая, что мог он лишь стиснуть кулаки и заскрежетать зубами в бессилии.

Над головой снова слышался завывающий гул самолетов. Летят и летят. Тройка за тройкой.

– «Юнкерсы», – глубоко втянув воздух, пробормотал Ярош. – На Киев.

Бомбовозы, глухо рокоча, неторопливо плыли в вышине, а над ними кружили, выделывали виражи верткие и острые, как лезвия, «мессершмитты». Спокойно, беззаботно играли они в прозрачно-синем сентябрьском небе. В нашем небе. Над нашей землей.

Летят и летят. Безнаказанно.

Опершись на палку, Ярош, недвижимый, смотрел вверх. Закинув голову, пил он горечь из бездонной синей чаши. Который уже день? И когда конец?..

Он опустил голову, и теперь в его погасшем взоре можно было прочитать лишь тоску, боль и усталость.

«Идти, – приказал он себе. – Надо идти. Еще два-три дня, и я доберусь до Киева. Там наши… Я проползу, под землей проберусь через линию фронта. Под землей, как крот. Конечно, лучше бы перелететь. Но так только говорится. Лететь – не штука. Попробуй ползти, чтоб никто тебя не увидел и не услышал… В госпиталь не лягу. К черту. Кости целы, а шкура зарастет. Надо идти. Хоть на четвереньках, а добраться до Киева. Там наши…»

Перед ним простирался пыльный грейдер, по обе стороны которого зеленой оградой стоял молодой лесок защитной полосы. Разлапистые, уже позолоченные осенью листья кленов горели на солнце. Горбились высокие, согнутые ветрами тополя. А ближе к обочинам кудрявились пыльные заросли желтой акации.

Гудели ноги. В горле пересохло. Кажется, недалеко уже Фастов?

Ярош вздрогнул. Вдруг услышал за спиной громкие и твердые шаги. «Немцы». Все потемнело в глазах. Шаги слышались близко, и поздно уже было сворачивать с дороги, чтоб затаиться в кустах. Да с его ногами далеко и не убежишь.

«Но ведь минуту назад я оглядывался и никого не было, – подумал он. – Как будто – один?» Ярош заставил себя идти, не поворачивая головы, не выказывая тревоги. Ровным, тяжелым шагом, только сильнее, чем нужно, припадая на ногу, он продолжал мерить мягкий разбитый грейдер, серым полотном протянувшийся вдаль.

Шаги раздавались все ближе, и вот, лишь скосив глаза, Ярош увидел почти рядом с собой невысокого щуплого человека лет тридцати, в военной форме, но в штатском приплюснутом картузе. За правым его плечом покачивалось дуло винтовки. Через левую руку была перекинута новая шинель, явно не побывавшая в окопах.

Кто мог среди бела дня идти так свободно, безбоязненно, с оружием в тылу у немцев? Никаких сомнений не оставалось, и все же Ярош, готовый поверить в чудо, с надеждой глянул на нежданного попутчика. Тот что-то жевал. Жевал сосредоточенно, со смаком, наслаждаясь. И это сказало Ярошу больше, чем лицо незнакомца, на котором лежала печать тупого довольства, больше, чем равнодушные серые глаза под редкими ресницами. Только теперь он заметил на правой руке незнакомца широкую двухцветную ленту-повязку. Верхняя половина ленты была голубая, нижняя – желтая. Полицай. В первый раз Ярош увидел человека, который по доброй воле пошел служить гитлеровцам. И глаза его невольно загорелись таким удивлением и любопытством, что полицай, перестав жевать, спросил:

– Ну, чего фары вылупил? Откуда бредешь?

– Из-под Умани. Домой добираюсь.

– Раненый?

– Да поцарапало, – Ярош показал на ноги. – Мина вот так разорвалась.

– Потому и голенища обкорнал, – хмыкнул полицай, презрительно разглядывая обрезанные кирзовые сапоги Яроша. Потом с глумливой ухмылкой оглядел его с головы до ног – выцветшие солдатские штаны, латаный ватник и заношенную кепку, давно утратившую какой бы то ни было цвет.

Чуть оживившееся было лицо полицая снова покрыла холодная пелена равнодушия, он сунул руку в карман шинели, что-то там нащупал и вытащил кусок пирога с творогом. Внимательно посмотрел, откусил и снова зачавкал.

Они шли почти рядом, не глядя друг на друга.

– Кацап? Комиссар? – на миг повернув голову, спросил полицай. Вопрос его звучал беззлобно, почти весело. – Или, может, этот, как его?.. Марксист?.. Смотрю я на тебя, дурной ты как пень! – Он прожевал, проглотил и тогда передразнил Яроша: – «Поцарапало… Мина разорвалась…» А какого черта тебя понесло в пекло? Поцарапала б мина тебе мозги, еще лучше было бы. Пентюхам так и надо! Вот и получай: «За родину!..» А я живо смекнул и сказал себе: «Нема дурных. Пускай эшелон подойдет поближе, только меня комиссары и видели». Эшелон как раз ночью тут проходил, и я сиганул домой… Вот видишь, цел-целехонек. Пока ты там под минами и бомбами гинул, я пампушки с салом ел и вот этакую бабу щупал. А ты уже, верно, и забыл, когда за мягкое место держался. – Полицай захохотал, но оборвал смех. – Ну, чего вытаращился?

Ярош поспешно отвел взгляд. Рука, в которой он держал палку, мелко задрожала. Теперь он уже и в самом деле сильнее хромал, – левую ногу пронизывала острая боль.

– А теперь? Служишь или как? – спросил он и не узнал своего голоса.

Полицай шевельнул локтем, показывая нарукавную повязку. Он уже опять жевал.

– В Фастове, на станции, – с полным ртом прошамкал он. – Это я домой наведался, – кивнул головой в сторону. И продолжал: – Из Демидовки я. А ты издалека?

Ярош ответил не сразу:

– Из Боярки. Домой иду.

«Хорошо, что я не сказал про Киев, – подумал он. – А то этот болван мог бы догадаться».

– Знаю Боярку, – сказал полицай и запихнул в рот остаток пирога.

Его нижняя челюсть с округлым подбородком медленно и тяжело ходила слева направо, слева направо.

– Как оно там, пройду до Боярки? – Ярош сбоку глянул на полицая, напряженно ожидая ответа.

Полицай кивнул головой и промычал: «Ум-м-гу».

– Фронта уже там нет?

– Фронт? Хе-хе, где он, фронт? Ты что, с неба свалился, что ли? Фронт уже, хлопче, за Днепром. О-го-го! Может, под Полтавой, а может, еще дальше. Хе-хе, фронт.

Ярош задохнулся.

– А Киев? – хрипло выкрикнул он.

– Перекрестись! – полицай весело свистнул. – Уже три дня, как взяли. Ого-го, немецкие эшелоны до самого Киева прут. Аж гудит. Там, хлопче, танков, орудий…

Полицай не договорил. Еще не успев ни о чем подумать, Ярош размахнулся и увесистой палкой, что дала ему на дорогу добрая тетка, ударил полицая по затылку. Тот покачнулся, побелевшими глазами глянул на Яроша и, злобно оскалив зубы, рванул из-за спины винтовку. Однако новый удар по голове свалил его с ног.

Лишь теперь Ярош оглянулся, посмотрел вперед. Дорога, как и прежде, была безлюдна. Тогда он наклонился и попробовал вытащить винтовку из-под полицая. Но тут же подумал: «Стрелять нельзя, услышат». Какой-то миг он растерянно стоял над распростертым телом. Полицай шевельнулся, видно пришел в себя, и стал медленно приподниматься на руке.

Ярош оцепенело следил за этими расслабленными движениями, потом заскрипел зубами, прыгнул полицаю на спину и, отвернувшись, закрыв глаза, схватил его за горло и душил, душил, пока не затих омерзительный хрип. Тогда он резко отодвинулся в сторону, сел прямо в мягкую дорожную пыль и судорожно перевел дыхание. Чувствовал, как трясутся у него руки, но не в силах был посмотреть на них. Ему казалось, что отныне на его ладонях навеки останется какой-то липкий след.

Дорога словно вымерла. Что там ждет дальше?

«Сам ты пентюх, – подумал он о полицае. – Тупоголовый жмот! Не жрать тебе больше пампушек с салом. А был бы ты чуть проворней, дело обернулось бы иначе. Заработал бы я пулю – и все…»

Ярош встал, смерил глазами расстояние до зеленой полосы, взял полицая за ноги и, низко согнувшись, потащил его в пропыленные кусты. Потом вернулся, замел ногами широкий след, оставшийся в пыли, подобрал палку и винтовку и, перейдя дорогу, скрылся за кустами противоположной стороны. Несколько минут сидел он под деревом, уставившись в землю. Наконец поднял голову. Надо было что-то решать, но в голове билась одна мысль: Киев уже сдан.

Руки его невольно сжали винтовку. Залечь бы тут у дороги, нет, не тут, это окольная, никому сейчас не нужная, залечь бы там, где они ездят, и стрелять, стрелять.

Он вынул затвор. «Два патрона? Не больно много навоюешь. А если б даже десять?»

То, чем он жил все эти дни и ночи, снова властно заговорило в нем. «Я должен идти. Должен. Если Киев уже захватили, пойду дальше. Я должен идти».

Он закопал затвор, винтовку сунул в кусты, укрыл травой и опавшими листьями.

Теперь все. Хотелось очутиться как можно дальше от этого проклятого места. «Несколько километров на всякий случай пройду за лесной полосой», – сказал он себе.

Остро резнуло в пересохшем горле. Хоть бы глоток воды.

Ярош оперся на палку и сделал первый – самый трудный – шаг.

3

В дверь не постучали, а тихонько поскребли.

Но Ярош подскочил: «Женя!» Не думал, что так заколотится сердце. Казалось, все перегорело, даже пепел развеялся.

Она перешагнула порог, прислонилась к притолоке и подняла на него блестящие, серые, испуганно раскрытые глаза.

– Здравствуй, Саша, – вымолвила сразу охрипшим голосом, жадно вглядываясь в его похудевшее, желтое, давно не бритое лицо.

Он молча пожал ее холодные пальцы, невольно задержал руку в своей ладони.

– Сашко! – вскрикнула она, порывисто охватила его голову, приникла щекой к щеке и разрыдалась так отчаянно, что Ярош испугался. Плечи ее мелко дрожали, зубы выбивали дробь, от ее слез стало мокрым его лицо, он почувствовал их горько-соленый вкус на губах.

– Ну, Женя, не надо, – сказал Ярош, руки его тоже начали дрожать.

– Ой, Саша, – захлебываясь, говорила она, – выгони меня, я этого стою… Прокляни! Скажи все, что думаешь обо мне, все… Я заслужила. Ой, Саша, выгони, скажи.

– Не надо, Женя, – повторил Ярош, ввел ее в комнату и посадил на старый, продавленный диван.

Он тоже сел, поодаль, у стола, и только теперь посмотрел на ее тоненькую фигурку, на длинные худые руки, которые она бессильно уронила на острые колени, прикрытые выцветшей юбкой. Она еще плакала, но уже не так бурно, из закрытых глаз скатывались большие прозрачные капли и падали ей на руки.

– С первого дня войны я думаю только об одном: увидеть тебя, рассказать… Я так боялась, что мы не встретимся, Саша, ты должен, должен выслушать.

– Зачем?

Усталый голос его показался Жене суровым. Она подняла на него глаза, полные тревоги и боли.

– Нет, нет, ты должен меня выслушать.

Ярош пожал плечами:

– Что тут говорить, я и так все знаю. И что тебе было тяжело – я тоже догадывался.

– Правда, Саша? – кинулась к нему Женя, глаза ее блеснули и снова затуманились. – Спасибо тебе. Значит, ты знал, что мне тяжело. Что не так просто… Но что ж это я? Тебе было в тысячу раз тяжелее. Я постоянно думала об этом. Постоянно – день и ночь.