Текст книги "Киевские ночи (Роман, повести, рассказы)"
Автор книги: Семен Журахович
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 35 страниц)
То, что Ярош услышал дальше, только подтвердило его мысль.
– Наш общий знакомый, Бойчук, уже сулил мне гестаповскую дубинку, – откровенно рисуясь, сказал Губаренко. – Я посоветовал ему написать фельетончик о том, как немцы выбрасывают из окон книги университетской библиотеки – в грязь, под дождь. Я сказал ему: в Берлине хоть костры жгли, а здесь просто в грязь. Ох, каким он зверем посмотрел на меня… Ну как все это видеть и молчать? А что слова. Я плюну им в лицо!
Он вдруг рассмеялся:
– Вы бы только послушали, что они болтают, Ярош. Где щедринское перо, чтоб написать эти портреты? Все, как один, великие политики, гении, национальные пророки!.. Глотая слюнки, ждут из Львова премьера Стецько. А вы живете на белом свете и не подозреваете, что у нас есть свой премьер. И фюрер свой объявился – какой-то Бандера. Кажется, я вам уже говорил?.. Вот так они треплют языками, политиканствуют на мусорной куче. А тем временем немцы полосуют ножом живое тело Украины. Галицию сделали немецкой провинцией. Львов уже не Львов, а Лемберг. Одесщину и Подолье отдали румынскому королю. Закарпатье – венграм. А тем, что осталось, управляет Эрих Кох, прусский юнкер. С ума сойти можно!
– Интересно, почему Кох выбрал столицей Ровно? – спросил Ярош.
– Потому что тут их припекает, – усмехнулся Губаренко. – Они ненавидят Киев. Так же, как и Ленинград и Москву. Своим солдатам они прямо говорят, что эти города нужно уничтожить, сровнять с землей. Есть такая паскудная газетка «Ост-Фронт». Это в нашей презренной рептилии вы видите слюнявое сюсюканье. В своих газетах гитлеровцы говорят открыто. Кое-что я читал. Привозят из райха. К примеру, «Кракауэр цейтунг» называет нас туземцами и поучает фельдфебелей, что держать себя с туземцами надо властно и свысока. Есть еще такая подлая газета «Остдойчер беобахтер». Там прямо плюют на нас: «Украинцы – народ убогий, отсталый…» А штепы – холопы и хамы – облизываются и пишут, что их сердца преисполнены благодарностью к райху. Вчерашний номер читали?
Ярош, который сидел оцепенев, казалось, ничего не слыша, резко спросил:
– Вы можете мне достать эти газеты?
– Достану! – быстро ответил Губаренко.
Взгляды их встретились, и первым отвел глаза Ярош.
Что он мог сказать этому человеку? Губаренко застыл в напряженном ожидании. Черты его еще больше заострились– он боялся шевельнуться, он ждал. И Ярош угадывал его мысли: он ждет, чтобы кто-нибудь протянул ему тот кончик, который приведет к… К кому? К чему? К людям, которые борются? А может быть, он, Ярош, должен сказать этому растерявшемуся интеллигенту, что нужно не хвататься за готовую веревочку, а самому нужно ссучить ее, жилы из себя вытянуть и сделать эту ниточку. «Нет, я ему сейчас ничего не скажу. К этому человек должен прийти сам».
Губаренко потер лоб, потянулся к рюмке. Но махнул рукой и вдруг рассмеялся, показав длинные желтые зубы.
– Приперся к нам один из Львова. Вот бы вам на это диво глянуть!.. Плюгавый, хилый, голосочек – как у евнуха. А тоже пророк! Целый день разглагольствует, и на каждом слове – «прошу пана»… Я его так и прозвал Прошупаном. Философию штудировал. Еще и в Берлине совершенствовался… Самые, можно сказать, сливки! Нет, вы должны его увидеть, этого Прощупана. И послушать, и записать. А что вы думаете! – Губаренко погрозил кулаком. – Не просто так, из интереса. Для обвинительного акта. Для будущего суда. А он будет. Все надо записать. Чтоб ничего не забылось. Жаль только, что вам нельзя вместе и на нашего Бойчука поглядеть. Так и юлит вокруг Прощупана, ницшеанского духа набирается.
«Опять Бойчук! Мало мне было услышать все это, так еще последняя капля – Бойчук».
– Гадина! – Ярош задохнулся от злобы.
Губаренко через стол наклонился к нему:
– Как же молчать, скажите мне? Как не плюнуть им в морды?
Это был уже вопль души. Но чем мог помочь Ярош!
Молчали.
Губаренко схватил бутылку. Рука его дрожала.
Может быть, впервые в жизни и Ярош почувствовал потребность пригасить боль жгучим глотком. Он выпил. Но ему стало еще тяжелее.
– А знаете, что придает мне силы, – после тяжелого молчания сказал Губаренко. – Знаете что? Ночью я тайком слушаю радио. Слушаю Москву. Потом украинское радио. Позавчера выступали Тычина, Рыльский, Бучма…
– Где, где вы слушаете? – чуть не вскрикнул Ярош и схватил его за руку.
– Где? Ночью беру ключ у дежурного полицая и запираюсь в комнате секретаря редакции. Говорю, что мне нужны справочники и словари. Минут десять слушаю – и ключ опять на месте.
Ярош смотрел на него с завистью. Радио! Прильнуть бы ухом и слушать… Не верилось, что возможно такое счастье.
– Охочих послушать, видно, немало. Немцы уже лютуют.
Губаренко протянул Ярошу газету и указал на взятое в рамку извещение:
«Начальник полиции и СД сообщает:
За нарушение распоряжения относительно пользования радио (незаконное слушание заграничных станций) расстреляны следующие лица…
Еще раз категорически напоминается местному населению о запрещении слушать заграничные станции и предупреждается против распространения враждебных информаций».
– Приемник работает от электросети? – внезапно спросил Ярош.
– Да, один, а есть и на батареях. Немецкий. Тот включают, когда нет света.
– Остап Иванович! – голос Яроша звучал сурово и в то же время умоляюще. – Мне нужен этот приемник. Понимаете?
Губаренко порывисто вскочил.
– Понимаю.
– Можно его незаметно вынести?
– Вынесу, вытащу, выкраду!
– Тяп да ляп это не делается, – сердито сказал Ярош. – Вы знаете, что за такую вещь, как приемник…
– Знаю. Но я добуду его, хотя бы…
– Никаких «хотя бы», – оборвал его Ярош. – Если случится «хотя бы», то приемника не будет. Оставьте, пожалуйста, дешевое геройство. И чтоб вот этого у афишных щитов, – он взмахнул рукой крест-накрест, – тоже больше не было. Слышите?
Ярош говорил резко, тоном приказа. Но лицо Губаренко посветлело, и он радостно ответил:
– Слышу, слышу.
– Прежде всего спрячьте приемник в самой редакции. Где-нибудь под кипами старых газет, что ли. Дня через два-три, когда шум затихнет, попытайтесь вынести. Но опять же без всяких «хотя бы». Проще всего подставить голову. И простите за резкое слово, всего глупее. Нужен приемник, а не мальчишеские выходки. Все надо сделать наверняка.
– Наверняка, – повторил Губаренко, слушая Яроша, как старшего. – У нас иногда выдают паек. Так вот, в кошелке или в мешке под картошкой…
– Вот это уже лучше, – смягчился Ярош. – И еще одно: никому, абсолютно никому ни слова.
– Никому, – кивнул Губаренко.
– Ну что ж, Остап Иванович, желаю удачи.
Ярош поднялся. Губаренко схватил его руку:
– Благодарю, товарищ Ярош.
– За что?
– За то, что доверили, поверили. Если б вы знали…
Ярош ничего не ответил.
30
– Все-таки что же с вами случилось? – спросил Середа.
Он смотрел на Ольгу своими глубоко посаженными глазами из-под нависших, густых, чуть сдвинутых бровей.
Ольга знала этот взгляд. Однако в голосе Середы она уловила что-то необычное.
– Что случилось? – Она удивленно взглянула на Середу, ведь вчера она рассказала ему все.
Очевидно, то же самое рассказал Середе и Гаркуша. Но ее спросили, и она должна отвечать. Ольга поняла одно: надо снова рассказать все, как было. И она, ничем не выдавая своего волнения, повторила слово в слово вчерашний рассказ. Так же, как и вчера, она припомнила все, до мельчайших подробностей. И так же, как вчера, умолчала лишь об одном. О Гаркуше. Умолчала потому, что не могла понять, каким образом он исчез за минуту до того, как она столкнулась лицом к лицу с немецким офицером. Чтобы выяснить это, ей надо было увидеться с Гаркушей. А сейчас лучше ничего не говорить, догадки никому не нужны. Они вместе шли на ответственное задание, и здесь каждый факт – именно факт, а не догадка – очень существен. Прежде чем говорить, нужно знать точно. Она увидит Гаркушу и спросит, тогда все и выяснится.
Пока Ольга говорила, Середа слушал, опустив голову. Она чувствовала в нем какую-то скрытую тревогу, быть может даже боль.
– Та-ак, – произнес он после долгого молчания. – А мы думали, что вас схватили.
– Нет, не схватили, руки коротки. – Ольга принужденно засмеялась, но от этого искусственного смеха ей самой стало неприятно.
Середа как-то странно посмотрел на нее:
– Теперь вас будут разыскивать. Поэтому не показывайтесь никому на глаза. Это приказ. Ни шагу из дому. Пока не придет Максим. Понятно?
Он смотрел на нее тяжелым взглядом из-под насупленных бровей. Ольге стало не по себе, и она чуть не произнесла вслух: «Скажите, что произошло? Почему вы так встревожены?» Однако промолчала. Железная дисциплина, к которой она привыкла за эти месяцы, суровые требования конспирации научили ее не задавать вопросов. Если можно – скажут. Раз молчат, значит, нужно молчать. Да и какое-то внутреннее чувство подсказывало ей, что Середа не склонен сейчас к каким бы то ни было разговорам.
Только позднее Ольга поняла, что этот взгляд означал не просто обеспокоенность, причин которой она не знала, а что-то несравненно худшее и более страшное для нее.
Лишь придя домой, она по-настоящему почувствовала всю меру своей усталости и тревоги. Заставила себя съесть несколько холодных картофелин и сухарь. Запивала водой. Не хотелось идти на кухню, чтобы согреть чай. Ела не спеша и вспоминала, как сердилась на нее мать: «Что значит не хочется? Представь себе: существует такая обязанность – есть. И выполняй ее, как все прочие обязанности». «Видишь, мама, я выполняю… Хорошо, что ты уехала. Если бы ты осталась здесь, мы бы все время дрожали друг за друга. А так, видишь, спокойнее… Усть-Каменогорск – это далеко, это уже Казахстан. Тысячи километров. Но что означает сейчас старое слово «далеко»? Раньше можно было поехать – ну, пускай трое, четверо или сколько там суток пути. А сейчас цифры ничего не говорят. Это по ту сторону фронта, по ту сторону огненного вала, который разделил все на «здесь» и «там». Мама «там»… Ни писем, ни вестей».
Ольга огляделась. Ранние сумерки делали ее узенькую комнату темной, похожей на гроб. Только крышка поднята высоко вверх. Ольга даже вздрогнула. Какая мерзость лезет в голову!
Она подошла к кровати, потрогала рукой тайник на стене, где под обоями был спрятан маленький браунинг, и легла. Была уверена, что не уснет, но сон поборол ее, она словно провалилась в глубокое забытье, которое не приносит ни сновидений, ни настоящего отдыха.
Проснулась поздно вечером. Голова будто свинцом налита. Слышала, как прошла соседка из комнаты рядом. В кухне покашливал второй сосед, счетовод из домоуправления. Ольга знала: стоит ей выйти, чтобы набрать кружку воды, и счетовод начнет ей выкладывать: «Слышали, сколько спрашивают за ведро картошки? Сто рублей! А за стакан муки? И какой стакан – граненый… Туда пятьдесят граммов входит, не больше. Что же это будет, скажите на милость? Куда власти смотрят? А в Казахстане, наверное, все дешево».
Ольга на цыпочках проскользнула в уборную. Но как только она опять появилась в коридорчике, из кухни донеслось: «Оля, вы слышали? Ведро картошки уже сто двадцать».
Он выглянул из кухни – маленький, сутулый, с седым ежиком, похожий на перепуганного воробья.
– Слышали? Что же это будет, я вас спрашиваю?
– Не волнуйтесь, Михайло Петрович. Немцы уже везут таблетки.
– Таблетки?
– Ну да. Проглотишь две таблетки – и целый день сыт. Никаких продуктов, никаких забот. Немцы все могут. Культура!
Голодный и испуганный воробей смотрел на нее исподлобья, недоверчиво и все же с тайной надеждой: «Немцы все могут…»
– А немцы, – торопливо спросил он, – они тоже будут глотать таблетки?
– Что вы! Себе они забирают «млеко» и «яйки», сало и пшеницу. А таблетки для нас, для туземцев. Проглотил и пляши – тра-ля-ля…
Счетовод так и взорвался:
– Вы, вы… легкомысленная девчонка! У вас и теперь только тра-ля-ля на уме.
Хлопнув дверью, сосед скрылся на кухне. Ольга вернулась к себе. Но через несколько минут, устыдившись, снова вышла и извинилась перед Михайлом Петровичем. Ссора кончилась тем, что он налил ей чашку крутого кипятка, подсластил его сахарином и снова принялся возмущенно перечислять базарные цены:
– Сто двадцать рублей… А главное – не берут денег. Подавай им костюм или часы. А где я их возьму? В Усть-Каменогорске, наверно, все дешевле. Что пишет мама? Ах, простите, какие сейчас письма…
Ольга слушала краем уха, прихлебывала чай. Мысли ее были далеко. Вдруг она спросила:
– Скажите, Михайло Петрович, какой будет жизнь через двадцать лет?
Счетовод изумленно посмотрел на нее, седой ежик на его голове зашевелился.
– Через двадцать лет? – переспросил он. – А какое мне дело? Я, может, и не доживу до этого времени.
Ольге стало горько.
– А я, Михайло Петрович, – взволнованно сказала она, – я часто задумываюсь над тем, что будет через двадцать – тридцать лет.
Она умолкла, ее широко раскрытые глаза, казалось, смотрели сквозь тщедушную фигурку Михайла Петровича, сквозь стены. Двадцать лет! Какая глубь, какое море времени. Ей двадцать лет – а сколько она уже пережила, видела, сколько узнала. Два десятилетия – это еще одна жизнь.
– Весь мир изменится. Изменятся люди! – шепчет она.
Нахохлившийся воробей, выбитый из привычной колеи любимой темы, сердито мотнул головой:
– Э-э… Люди не меняются. Люди всегда будут думать о себе, только о себе.
Ольга помолчала, потом гневно бросила:
– Неправда! – и выбежала из кухни.
В комнате было холодно. Ольга зажгла керосиновую лампочку, села на кровать, подобрав под себя ноги, и взяла книжку. Стихи, стихи. Старые стихи, из другой жизни, которая кажется сейчас такой нереальной. Она увлекалась этими стихами еще год, полгода назад. Чарующая музыка слов! Ей хотелось порой, как это делал в детстве Горький, посмотреть страницы на свет: не скрывается ли там, внутри, та волшебная сила, что сжимает сердце?
Книга выпала из рук. Ольга погасила лампу, съежилась под одеялом. Знала, что не уснет, но так было уютнее. Угрюмые стены безмолвия обступили ее.
Надо было разрушить эти стены, и Ольга заговорила. Она сказала: «Дядя Матвей…» Середа молча сел у стола. Он смотрел на нее добрыми глазами, только брови были чуть-чуть насуплены. Ольга не отрывала взгляда от его бровей, которые иной раз говорили то, о чем дядя Матвей хотел умолчать.
Она в третий раз рассказывала ему – все, как было.
…Так вот, вы дали нам задание, Матвей Кириллович, выяснить, что случилось с радиопередатчиком. Там было два человека, но уже четвертый день никто из них не появлялся. Связная, которую вы послали, не вернулась. Что с ней произошло – неизвестно. И вот мы пошли – я и Гаркуша.
(Теперь сознаюсь, так сказать, в скобках: я думала, что пойду с Максимом. Может, все было бы иначе… Но вы сказали – Гаркуша.) Так вот – мы пошли. Мы знали пароль, знали отзыв. У нас были документы: мы – муж и жена, ищем комнату, наш дом сгорел. Сотни людей бродят по окраинам Киева. Еще двое бездомных не вызовут подозрений… Мы начнем спрашивать с самого начала улицы – она не длинная. Пока не дойдем до того дома, который нам нужен. Это небольшой дом в глубине двора, за оградой. Позади усадьбы крутой склон сбегает к самой набережной. И вся улица идет по склону горы. Выше парк, которым можно пройти к зданию Верховного Совета. Ниже – кустарник, кручи, глинистые оползни. (Вы знаете эту улицу? Вы могли ее видеть, если ходили когда-нибудь на Аскольдову могилу.) И вот мы начали. Один дом, второй, третий… Нигде нет свободной комнаты. Ни за какие деньги. Все идет хорошо. Я вижу, что мы ни у кого не вызываем подозрений. Муж и жена, двое бездомных киевлян, ищут пристанища. Да мало ли таких?
(Теперь опять скобки. Гаркуша нервничал. Я вам этого не сказала ни сегодня утром, ни вчера. Чем ближе мы подходили к тому дому, тем больше он нервничал. Когда я прыгала с парашютом, один парень стоял рядом со мной, и вот так же его била лихорадка. Он молчал, но я чувствовала, что внутри у него все дергается… И Гаркуша тоже молчал, но я ощущала, что с ним происходит. Потом он сказал: «Лучше пробраться к тому двору не с улицы, а снизу, с задворков». Я ему на это ответила: «Нет, если наших захватили, то там наверняка засада. И нас сцапают, как цыплят. Нужно идти по улице. Двадцать свидетелей могут подтвердить, что мы ищем квартиру». Он молчал. Тогда я сказала: «Знаете что? Вы подождите здесь, а я пойду одна». Он опять промолчал, только взглянул на меня, и я увидела, что глаза у него стали прямо желтые. Они стали желтые от злости. Он нервничал, но старался это скрыть и ненавидел меня за то, что я все понимаю. Да, да, дядя Матвей, он меня ненавидел… Мы пошли дальше. Вместе. Сегодня утром и вчера я вам сказала, что пошла одна, а Гаркуша ждал моего сигнала. Нет, мы пошли вместе. Мне неловко было смотреть на него, он был очень бледен.
Я шла на полшага впереди и, должно быть, опустила глаза. Вдруг я почувствовала, что за мной никого нет. Понимаете, никого! Я оглянулась: Гаркуши не было. Я посмотрела вперед и увидела, что у калитки того дома, к которому мы направлялись, стоит немецкий офицер. Должна сознаться, что в этот момент и мне захотелось юркнуть в ближайшие ворота, пересечь двор, спрятаться в кустах, скатиться с горы. Но я понимала, что не избежать погони, и мы оба погибнем.)
Я пошла прямо на офицера, глядя на него с любопытством простодушной девочки. Подошла, поздоровалась и спросила: «В этом доме живут немцы?» Я заговорила по– немецки, и это была ошибка. Немец посмотрел на меня с явным подозрением. «Вы шли с мужчиной?» – спросил он. «Нет, – возразила я самым невинным голосом. – Я только спросила у него, нет ли в их доме свободной комнаты, я всех спрашиваю…» – «А где вы научились так говорить по-немецки?» – «О, у нас в семье немецкий язык почти родной. Отец мой был консулом и долго жил в Берлине, еще при царской власти». К этой басне я прибавила то, что гитлеровцам очень нравится: отца, мол, большевики преследовали, он где-то в Сибири, а мать умерла. Но немец смотрел на меня своими голубыми глазами и, по-видимому, не очень-то верил моим россказням. «Почему вы ищете комнату именно на этой улице?» – спросил он. «Я поэтесса, пишу стихи, – говорю я. – А это один из самых романтических уголков Киева. Вон оттуда виден Днепр, а справа – зеленые холмы, колокольня Лавры… Вы знаете, как тут красиво весной!» И, будто машинально, пошла вперед, а он за мной. Важно было хоть немного отойти от этого двора. Я понимала, что там – немцы, что лейтенант мог в любую минуту их вызвать… Я шла и с увлечением говорила о днепровских красотах, даже продекламировала какую-то лирическую строфу. «Это ваше?» – удивился он. «Нет, – засмеялась я. – Это немецкий поэт Гейне, а я пишу по-украински». – «Гейне?» Надо было видеть, как удивился этот дикарь. «Гейне? Дойчланд не хочет знать этого имени, Гейне – еврей». Мне захотелось подразнить его, и я сказала: «А я думала, что немцы гордятся таким великим поэтом». Я говорила еще что-то, но мысли мои были далеко. Мы шли по тропинке над склоном, и я прикидывала: «А что, если прыгнуть вниз, попадет он в меня? Успею я добежать до кустов?» Я понимала, что он играет со мной как кошка с мышью. Сейчас он повернет обратно и позовет жандармов. Я продолжала идти, говорить о поэзии, а сама думала: «Что делать?..» Он шел по краю тропинки, слева от нее был мокрый, скользкий, глинистый оползень. И мне пришло в голову: «Почему это я должна прыгать? Еще ногу вывихну…» И я изо всей силы толкнула его вниз, а сама побежала вперед и, нырнув в кустарник, стала карабкаться вверх. Я услышала выстрел, затем еще один. Он, конечно, меня не видел, он стрелял, чтобы поднять тревогу. Но пока еще немцы до него добегут!..
Минут через двадцать я была на Печерске. Где Гаркуша? Куда он исчез? Может быть, за ним следят? И за мной?
Я решила не ночевать дома. Провела ночь в развалинах на Институтской. Было холодно, и долго, долго не наступал рассвет… Но я решила – лучше промучаюсь ночь, зато буду уверена, что не навела немцев на след. Утром я пришла домой, переоделась – и к вам.
(Почему я сразу не сказала вам, Матвей Кириллович, про Гаркушу? Почему? Я и сама не знаю… Мне было неловко. Он шел такой бледный. И глаза желтые. Я старалась не смотреть на него. Я шла чуть впереди. А потом он исчез. И мне было очень стыдно об этом рассказывать… Как-то я, возвращаясь с базара, встретила Максима и показала ему свою покупку: торговка подсунула мне гнилую картошку, а мне стыдно было ей сказать. Максим тогда посмеялся надо мной: «Эх ты, гнилая интеллигенция…» А ведь здесь не о картошке речь идет! Мы должны были выполнить задание. Как же Гаркуша?.. Вы понимаете, о чем я говорю? Я знаю, вы все поймете.)
Ольга лежала с открытыми глазами и рассказывала все, как было. Середа слушал, и взгляд его становился мягче. Успокоенная этим, Ольга незаметно уснула.
Рассветало долго, медленно. Порой Ольге казалось, что снова темнеет, снова наступает ночь. Наконец туманный, безнадежно серый день нерешительно заглянул в комнату. Ольга смотрела в окно. Оно выходило на узкую и прежде малолюдную улочку. С высокого осокоря падали листья, покрывая тротуар и мостовую. Никто их не подметал, и листья тоскливо шуршали под ногами прохожих. Прошла женщина с ведром, – воду теперь носили издалека. Пробежал мальчик. Ссутулившись, медленно переставляя ноги, проковылял пожилой мужчина с палкой; видно, нелегкие мысли пригибали его к земле…
Опавшие листья шуршали, навевали тоску, воспоминания, неясную тревогу. Только не поддаваться этой опустошающей тоске, ни за что не поддаваться! Ольга быстро оделась и пошла на кухню варить картофельную похлебку. У нее еще было немного керосина. Зашумел примус, и Ольга даже удивилась – как будто ничего и не произошло. На кухне шумит примус и варится картофельная похлебка.
Горячая еда согрела ее. И все-таки в комнате было холодно. Накинув на плечи пальто, Ольга взяла томик Гейне на немецком языке и, листая страницы, разыскивала свои любимые стихотворения. Нет, отец ее не был консулом и никогда не жил в Берлине. Он был самым обыкновенным учителем немецкого языка. «Зимнюю сказку» и другие стихи Гейне Ольга знала с детства. Наверно, сейчас на фронте отец допрашивает пленных немцев; как, должно быть, приятно видеть перед собой обезоруженного, присмиревшего, насмерть перепуганного врага!
Ольга опять посмотрела в окно. Что сейчас делают Середа и Максим? А Гаркуша?.. Ее вдруг пронзила мысль: «А что он сказал? Что рассказал Середе? Что меня схватили?.. Тогда каким образом я оказалась дома? Как Гаркуша объяснил это Середе? Гестаповцы схватили меня, а через день я – дома!..»
Ольга вздрогнула, вскочила. Бежать, сейчас же бежать к Середе, объяснить все и развеять то страшное, что скрывалось за его тяжелым взглядом.
Она и не опомнилась, как очутилась на улице. Шла, подгоняемая неотступными мыслями. Под ногами шуршали увядшие и пожелтевшие листья. Ольга ничего не замечала. Поскорее бы дойти, увидеть, сказать.
Улицу и дом, в котором жил Середа, она могла бы найти с закрытыми глазами. Знала каждую выбоину на растрескавшемся тротуаре.
Ольга дважды прошла мимо приземистого двухэтажного домишка – ни один чужой взгляд не следил за ней. Тогда она нырнула в подворотню и постучала – один раз сильно, потом три раза подряд потише. Никто не отзывался. Она постучала еще раз. За дверью притаилась тишина.
Какая-то женщина, спускавшаяся со второго этажа, перегнулась через перила и, не дожидаясь вопросов, выложила все, что знала:
– Вы, может, к дядьке Матвею, к стекольщику? Э, да он подался в деревню. «Тут, говорит, с голоду сдохнешь, пойду на село да заработаю хлеба». Вчера и отправился.
– А бабушка? – с трудом произнесла побелевшими губами Ольга.
– A y бабушки еще один племянничек на Подоле живет. Чего ей тут одной-одинешеньке горе мыкать… А вы им родственница будете или кто?
– Родственница.
Дома Ольга на тысячу ладов пыталась объяснить себе внезапное исчезновение Середы. Сомнений не было – стряслась беда. Но даже в самых мрачных своих предположениях она была далека от мысли, что всему причиной она сама.
Оставалось одно – ждать. Ждать, как приказал Середа. Сидеть и прислушиваться. Или стоять у окна и смотреть на безлюдную улицу, усыпанную желтыми листьями.
Что-то случилось. Но что именно? Почему Середе пришлось сменить квартиру? Она понимала: о том, что он отправляется в деревню, Середа сказал только для отвода глаз. Сейчас сотни киевлян ходят по деревням, меняют вещи на хлеб. Но Середа в Киеве, никаких сомнений в этом у нее не было. Однако где его искать? И тут же говорила себе: «Мне приказано сидеть дома, я должна терпеливо дожидаться, пока не появится Максим».
И она ждала. Ждала до тех пор, пока не стемнело. Теперь уже Максим не придет. Скоро комендантский час, улицы совсем замрут.
Опять долгий вечер в темной комнате. Опять ночь и воображаемый разговор с Середой, которому она – уже в четвертый раз! – рассказывает все, как было…
Тоскливый и бесконечно долгий рассвет истерзал ее душу; наконец наступил еще один пасмурный день.
Ольга решила пойти к сапожнику на Саксаганской. Ей известен был строгий наказ Середы: к сапожнику можно заходить только по его – Середы – поручению и каждый раз с новым паролем. Она была там дважды. Инвалид-сапожник устроился в чулане под лестницей большого дома. Он постукивал молотком, а над его головой шаркали по ступенькам ноги жильцов. Ответив на пароль, сапожник вставал и говорил: «Подождите». Через несколько минут он возвращался и снова произносил только одно слово: «Подождите». Не обращая внимания на Ольгу, сапожник продолжал постукивать молотком; на ступенях слышались шаги жильцов. Потом появлялся невысокий человек в коротком кожушке и в лохматой шапке-ушанке – Иван Иванович – и крепко жал ей руку. Они выходили на улицу, и Ольга пересказывала ему все, что поручал ей Середа. Иван Иванович тоже передавал через нее несколько слов Середе и, прощаясь, улыбался одними глазами.
На Саксаганской Ольга невольно замедлила шаг. Что она скажет? Старый пароль. Угрюмый сапожник просто не станет с ней разговаривать. Она уже готова была повернуть назад. Зачем она вышла из дому? Может быть, как раз сейчас пришел Максим? А если не пришел? При мысли о том, что она должна вернуться в свою комнатку, где самый воздух насыщен тревогой, у Ольги упало сердце.
«Будь что будет», – сказала она себе и вошла в подъезд.
Первое, что она разглядела в полутемном парадном, был замок на дверце чулана. Потом Ольга увидела, что поперек двери прибита доска. Там, где торчали загнутые головки больших гвоздей, доска раскололась. На полу лежала щепочка. Ольга подняла ее. Щепочка не успела покрыться пылью. Ольга поняла, что сапожник – или кто-то другой – заколотил дверь вчера-позавчера.
Куда же идти теперь? А что, если и Максим не появится? А может, он пришел и не застал ее? Преследуемая этой мыслью, она чуть не бегом пустилась домой. Тяжело дыша, едва переступив порог, не своим голосом крикнула:
– Михайло Петрович, меня никто не спрашивал?
– Никто не спрашивал, – отозвался из кухни счетовод. – Вы слышали, что творится? Это ужас! Идите сюда…
Счетовод, по обыкновению, колдовал у печурки.
– Представьте, сегодня разогнали базар. Совсем! И это называется – борьба со спекуляцией… А картошку продают из-под полы. И уже по полтораста за ведро. Вы только подумайте!
Михайло Петрович обернулся, взглянул на Ольгу и испуганно заморгал:
– Вы больны? Вам нехорошо? Почему вы молчите, Оля?.. А ну, марш в постель, я вам сейчас чайку с сахаринчиком принесу.
Ольга лежала плашмя. Глаза ее погасли. Под ними залегли глубокие тени. В висках молоточком стучала все одна мысль: «Что сказал Середе Гаркуша?»
Прошел еще день. Постояв с утра два или три часа у окна, Ольга еще сильнее ощутила потребность вырваться из четырех стен, что-то делать, двигаться. Однако сегодня она никуда не пойдет. Она будет ждать Максима. А может быть… Может, хоть немного походить перед домом? Ольга вышла на улицу и дошла до угла. Потом повернула назад. Так она ходила взад-вперед, не замечая времени, и каждый раз говорила себе: «Последний раз…» Но, дойдя до двери, снова поворачивала. Потом прошла дальше – до следующего угла. Сухие листья раздражающе шуршали под ногами – шурх, шурх, с каждым шагом идти становилось труднее…
«В последний раз», – повторила Ольга, заглянула за угол и чуть не вскрикнула. Шагах в двадцати перед собой увидела торопливо удаляющегося человека. Его походка, фигура, рост – все походило на Максима. Но нахлобученная на уши шапка, ватник, видимо расстегнутый, потому что полы разлетаются… Он никогда так не одевался.
После минутного колебания Ольга чуть не бегом пустилась вдогонку. Человек ускорил шаги.
– Максим! – глухо вскрикнула Ольга.
Прохожий круто обернулся и пошел прямо на нее.
Из-под поношенной шапки на Ольгу сурово смотрели глаза Максима.
– Максим, наконец…
Он подошел к ней почти вплотную:
– Чего ты бегаешь за мной? Тебе было сказано сидеть дома.
– Я и сижу, я жду. – Ольга взглянула на его окаменевшее лицо, и ее вдруг болью пронзила мысль: «Как это страшно, когда глаза товарища становятся чужими и холодными».
– Зачем ты ходила к Середе? Зачем ходила на Саксаганскую?
– Максим, я должна была…
– Ты должна была сидеть дома, – жестко бросил он.
Какую-то минуту они напряженно всматривались друг другу в лицо. Внезапно Ольга крикнула:
– Что сказал обо мне этот жалкий трус?
– Кто?
– Гаркуша.
– Не знаю, что он сказал, но ты должна выполнять приказ. И знай, Ольга…
Он не договорил своей угрозы. Обезумевшее от обиды и гнева лицо Ольги заставило его умолкнуть. Он побледнел.
– Иди домой, Ольга, – хрипло произнес Максим и пошел прочь.
Ольга застыла на месте.
Позднее, сидя в своей узенькой комнатке, которая в темноте еще больше походила на гроб, она лихорадочно пыталась связать разбегавшиеся мысли. Гаркуша сказал, что ее схватили. Так каким же образом она оказалась на свободе? Убежать она не могла. Выходит – ее отпустили. Но какой ценой?
Быть может, в сотый уже раз Ольга задавала себе все тот же вопрос: «Что делать? Что теперь делать?»
С тех пор как началась война, ее не однажды подстерегала смертельная опасность. Так было в августе, когда она прыгнула с самолета под Казатином, чтобы потом, произведя разведку на железнодорожном узле, пешком вернуться в полуокруженный Киев. Приказ был короток и четок: «Живой не сдаваться, последняя пуля – себе». Ольга подумала: «А что, если осечка? Нет, моей будет предпоследняя…» Она избежала постов полевой жандармерии, охранявшей железнодорожный узел. Ей посчастливилось, преодолев все препятствия, перейти линию фронта под Ирпенем и принести домой ту – последнюю или предпоследнюю – пулю.
