Текст книги "Киевские ночи (Роман, повести, рассказы)"
Автор книги: Семен Журахович
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 35 страниц)
Зубарь пожал плечами:
– Ничего особенного…
Он заметил, как шевельнулись брови непонятного квартиранта.
– Ничего? Каждый день происходит что-нибудь такое, чего не было вчера. И особенно сейчас. Событий даже больше, чем надо…
– Прошел слух, – сказал Зубарь, – что скоро пустят трамвай. Покамест одну или две линии. Передний вагон для немцев, задний – для наших.
– Вот видите, есть новости. И очень важные. Гитлеровцы и тут хотят нас унизить. И надо, чтобы каждый это знал.
Для того чтобы избежать новых вопросов, на которые он не мог дать ответа, Зубарь поспешил сам спросить Середу:
– Вы не слышали: это правда, что в Киев собирается приехать Гитлер?
– Не слышал. Не знаю, – сказал Середа. – Ну что ж… Пускай посмотрит… – Он помолчал. – Сегодня я видел Крещатик, и Прорезную, и Институтскую… Некоторые дома точно ножом разрезаны. Где-то на третьем этаже висит картина, на подоконнике – цветочные горшки, а там – среди сплошных развалин – детская кроватка. Кроватка цела, а ребенка, верно, уже нет в живых… Хожу, хожу и не узнаю города: оголенные склоны, руины, пожарища.
Середа умолк и вдруг спросил Зубаря:
– Помните, у Тычины есть такое стихотворение: «Стоит сторастерзанный Киев и двести распятый я…»
Зубарь сконфуженно покачал головой: нет, он не помнит.
Середа снова посмотрел в окно и сказал:
– А все-таки Киев, сторастерзанный Киев, плюет им в лицо.
Зубарь молчал. На лице его застыло почтительное удивление, а в душе шевелился тайный страх: «Кто же он такой, этот бородатый стекольщик?»
Опять Лиза стала каждый день попадаться ему на глаза, и все как бы случайно. Здоровалась, мимоходом спрашивала о чем-нибудь, советовала бросить завод.
– Это не для вас, Олекса. Работать на чужого дядю… Неужели вы не хотите стать независимым?
– Что вы имеете в виду?
– Ну, вступайте хотя бы в компанию с Куземой, – сказала она и лукаво сверкнула глазами: слишком двусмысленно прозвучали ее слова. Едва сдерживая смех, Лиза добавила: – Он собирается открыть комиссионный магазин.
– Пусть ищет себе другого компаньона, – угрюмо ответил Зубарь, глядя куда-то вниз.
– У-у, сердитый, – игриво дернула его за пуговицу Лиза. – Заходите…
Через день после того, как Середа перебрался к Олексе, Лиза подстерегала его у дверей.
– Дворничиха мне сказала, что у вас живет родич. Я его видела сегодня. Такой симпатичный… Вот и хорошо, а то вы совсем бирюком станете. У-у… А вашего родича я где-то видела. Знакомое лицо!
Она смотрела на Зубаря прищурившись. У него похолодело в груди.
Потом Лиза встретила его во дворе, когда Зубарь возвращался домой. Она была в легком осеннем пальто, небольшой воротник из дымчатой белки охватывал ее шею, кокетливая шапочка из того же меха закрывала лоб, оттеняя серые глаза.
– Проводите меня немножко, хоть чуточку. – Лиза вцепилась в его рукав, заглядывала в глаза.
– Я с работы… – протянул Зубарь.
– У-у, кавалер. – Она надула губы. – На улице удирает. Зайти к нему нельзя: у него дядя. – Вдруг Лиза серьезно и как будто испуганно сказала: – Я все-таки видела его раньше. Он, кажется, был секретарем райкома?
Внезапная слабость разлилась по всему телу Зубаря.
– Что вы? Он работал на стекольном заводе. Это мамин брат…
Как ни старался Зубарь произнести эти слова самым равнодушным тоном, голос изменил ему, и Лиза это уловила.
– В самом деле? Выходит, я ошиблась. – Глаза ее смотрели ласково, доброжелательно и чуть насмешливо. – Может, вам помочь с пропиской? У меня есть знакомые…
Зубарь уже вполне овладел собой.
– Спасибо. Дядя уже прописан. Мой шеф Бунке любезно помог…
Последние слова Зубарь произнес с ударением: у него, дескать, тоже есть покровители среди немцев.
А Лиза, казалось, уже обо всем забыла.
– Вы на меня не сердитесь? Олекса, Олексонька… – Те самые глаза, которые минуту назад хотели проникнуть ему в душу, теперь лукаво играли, рассыпали зеленоватые искры. – Не надо сердиться, Олексонька…
Наконец она ушла, и Олекса перевел дух. Змея! Змея с тысячью жал! Как это у него выскочило из головы, что рядом живет эта немецкая шлюха? Зачем он согласился взять к себе Середу? Зубарь уже раскаивался. Лучше бы выполнил он какое-нибудь другое поручение Калиновского. Лучше бы гранату бросил в генерала Эбергарда… Как всегда, его охватили сомнения, и он заметался в тенетах противоречивых мыслей. Кто он, этот дядя Матвей? Может, и в самом деле секретарь?
Мелькнула мысль, что нужно немедленно бежать к Калиновскому и прямо сказать, что он, Зубарь, не принял во внимание, какие у него соседи, что его квартира ненадежна. Но как посмотрит на это Калиновский? Спросит: а где раньше была твоя голова? Тут Зубарь вспомнил, что он даже не знает адреса Калиновского. Может быть, сказать самому Середе? Зубарь остановился на ступеньках. Понял, что у него не хватит решимости. И что, собственно, сказать? «Я растерялся». «Меня напугала болтливая баба…» Чепуха! Незачем обращать внимание на ее болтовню. К тому же Калиновский говорил, что Середа пробудет всего две-три недели. Как-нибудь обойдется.
Войдя в квартиру, Зубарь увидел, что Середа прилаживает трубу к сделанной накануне железной печурке.
Он сидел прямо на полу, руки у него были черные. Каждое его движение дышало спокойствием и уверенностью.
У Зубаря отлегло от сердца, и он уже готов был с улыбкой вспоминать о своих страхах. Однако он решил во что бы то ни стало избегать встреч с Лизой. Если бы это было возможно, он птицей взлетал бы на свой третий этаж, взбирался бы по стене. Он стал приходить позднее обычного, и, шагая через две ступеньки, неслышно поднимался к себе.
На третий день Лиза распахнула дверь перед самым его носом.
– Добрый вечер, Олекса! Как давно я вас не видела. – В голосе Лизы звучала сама доброта; глаза смотрели призывно, кротко и вместе с тем чуть насмешливо: она, конечно, заметила, что он растерялся.
– Работаю. Занят… – сдержанно ответил Зубарь и окинул взглядом лестницу. Хоть бы прошел кто-нибудь, тогда бы он сразу попрощался.
– Не могу ли я вам чем-нибудь помочь, Олекса? Может, купить что-нибудь надо? Я даже хотела к вам зайти. Но дядя… Я так стесняюсь незнакомых. Да и как бы он не подумал, что… – из горла Лизы вырвался игривый смешок.
Зубарь почувствовал, что в нем закипает злость.
– Благодарю… Ничего не нужно. Постное масло есть. Дядя принес картошки. У него свой огород был.
– Правда? – удивилась Лиза. Брови ее поднялись, в глазах заиграли зеленые чертики. – Свой огород? Уж чего лучше!..
Зубарь видел, что она ему не верит, смеется над ним. («Свой огород? Уж чего лучше!..») Все в нем кипело, но он делал вид, что ничего не замечает.
– Пойду… Сегодня устал очень. – Зубарь даже зевнул.
Лиза наклонилась к нему:
– Послушайте… Может быть, вам понадобится что– нибудь для дяди? Знаете, как сейчас хватают людей… – Лицо у Лизы стало испуганным. – В случае чего помните: моя знакомая, очень близкая знакомая, работает переводчицей в гестапо.
Зубарь невольно вздрогнул, однако нашел в себе силы улыбнуться и сказать:
– Да что вы, Лиза! Придумываете всякие страхи…
– Я просто так спросила.
Но Зубарь хорошо понял, что все это не «просто так».
Лиза прикрыла глаза и, обдав его жарким дыханием, прошептала:
– Завтра воскресенье… Кузема уходит к своим купцам-компаньонам на преферанс. Заходите, Олекса… – Лизины пальцы коснулись его виска. Он не отважился оттолкнуть ее.
«Чужая квартира, краденое добро… и еще приглашает». Зубарь молчал.
– Ну, тогда я зайду к вам, – произнесла Лиза каким-то странным голосом.
Зубарь взглянул в ее затуманившиеся глаза. Он увидел не глаза, а два облачка дыма, за которыми таился огонь, и глухо сказал:
– Не надо… Я приду.
34
Лиза усадила его на диван, а сама села к столу и опять завела разговор о красивой жизни. Она научится говорить по-итальянски и поедет в Италию, непременно в Италию, чего бы это ей ни стоило. Не век же здесь прозябать! «Я давно мечтала вырваться из этой провинции; ведь и Украина и Россия – что это, как не провинция, не задворки настоящей Европы? Не зря там смеются над нами. И даже западноукраинские интеллигенты, которые лишь чуть хлебнули европейского варева, называют нас гречкосеями, говорят, что мы только и умеем, что волам хвосты крутить. Сказать вам по правде, я презираю своих украинских предков. А что русские! Русские – тоже не нация. Ими управлять будут немцы».
– Вы говорите так, будто война уже кончилась, – заметил Зубарь, а про себя подумал: «С этой гадиной надо быть поосторожней».
Лиза презрительно скривила губы:
– Я вовсе не забочусь о победе немцев. Хватит с них и того, что проглотили. Как бы им не подавиться… Я и немцев не люблю. Большевики называют их ордой, и это на самом деле орда, только механизированная, вымуштрованная и до идиотизма кичащаяся своим орднунгом. Нет, это не по мне. Но ради того, чтобы достичь своей цели, я готова назваться немкой, ведьмой, кем угодно. Вот поутихнет немного – и можно будет уехать. Пускай сперва в Германию, черт с ними… Мне бы только выехать за границу, а там наши пути разойдутся. Немцы пусть прут нах остен, а я – нах вестен…
Смеялась Лиза заразительно, глаза ее расширились, заиграли. На зеленом халатике, казалось, еще ярче вспыхнули красные маки.
«Психология потаскухи и кругозор потаскухи, – думал Зубарь. – Наверно, она счастлива, что может не таясь говорить об этом… А всю жизнь лицемерила».
– Вы уедете… Но все ведь не могут уехать, – сказал он, старательно подбирая слова. – Как-никак здесь родина, свой народ.
– Ма-альчик мой, – пропела Лиза, – как я могу обо всех думать? У меня голова маленькая. Но вот об одном я бы подумала…
Она села рядом с ним на диван и, понизив голос, многозначительно повторила:
– Об одном я бы подумала.
И будто невзначай положила теплую ладонь на его руку.
Зубарь отодвинулся.
Лиза сидела опустив голову.
– Неужели вы думаете, Олекса, что Кузема подходящий партнер для меня. Ведь это кусок мяса!.. Смешно даже представить! Кузема в Европе! Ха-ха-ха! – Лиза засмеялась, маленькая головка ее на стройной шее была горделиво поднята. – Еще куда ни шло – среди толстых немецких бюргеров, которые жрут свои сосиски, запивают пивом и орут «хох!» или «хайль!». Но Кузема среди французов, среди итальянцев! Упаси бог!.. Нет, нет, Кузема пусть остается здесь. Может, нам вместе, Олексонька? Мальчик мой…
На ее губах застыла улыбка, и опять Зубарь не понимал, кокетничает ли она или пытается вызвать на откровенность. Серые глаза говорили больше, чем слова, и не о далеком будущем, за границей, а о настоящей минуте.
Ему стало душно от ее взгляда, от ее ладони, которая снова оказалась на его руке.
– Куда мне в Европу, я мужик.
– Ну что вы, Олекса! Вы инженер, интеллигент. А родители у всех у нас были мужики… Вот только одеться вам нужно. У вас чудесная фигура. Вы будете так элегантны…
– Сейчас не время думать об этом, – мрачно сказал Зубарь.
Лиза в мгновение стала серьезной.
– Это ведь только шутка, Олекса. Неужели вы думаете, что я такая пустышка?
Зубарь удивленно взглянул на нее: «Притворяется или вправду?.. Господи, да есть ли в ней хоть капля искренности?»
– Ничего я не думаю, Лиза… Мне надо идти.
– Ну что вы, Олекса? Так скоро… Я вас чаем угощу.
От чая Олекса наотрез отказался. Лиза бросилась к буфету и тут же вернулась, держа в руках два высоких бокала с рубиновой наливкой.
– За счастье, Олекса!
И снова стала иной. Взор ее погас. На переносице прорезалась глубокая морщинка. Ах, он ее не понял. Не легкомыслие, не ветреность руководят ею. Разве она какая– нибудь мещанка? Но ей надоело это серое существование. Надоело! Она не желает людям зла, у нее доброе сердце, но она не может думать обо всех. Ей осточертела политика, везде и всюду политика. Фашисты, большевики, социализм, капитализм – обо всем этом она слышит с пеленок. И она сыта по горло. Должна она, наконец, подумать и о своем счастье, не об убогом маленьком счастье, а о красивом, захватывающем. Что до Куземы, то дай ему собственную лавочку – и он уже на вершине блаженства. Но она не такова.
Лиза умела говорить. В ее голосе даже слеза задрожала:
– Олекса, не осуждайте меня.
Хотелось сказать ей что-нибудь язвительное, но Зубарь подумал: «Зачем я буду вступать с ней в дискуссию? Не время и не место».
Ответил, помолчав:
– Я не осуждаю. Каждый волен думать по-своему.
И через минуту порывисто встал:
– Мне пора. Спасибо…
– Куда вы торопитесь? Мне так хотелось поговорить с вами.
– Мы и поговорили. Когда-нибудь еще поговорим.
– Ну, Олекса, посидите.
– Нет, я пойду.
– К дядечке торопитесь, – она мило улыбнулась.
Зубарь ответил сердитым взглядом:
– У меня и без дядечки дел хватает.
Лиза пригладила ему прядь на виске и сразу убрала руку.
– Ну, не надо хмуриться, Олекса. Он такой симпатичный, ваш дядя… Ей-богу, я где-то его видела. – Она вдруг понизила голос: – Может, он боится? Пусть не боится…
Зубарь опять ощутил внезапную слабость, как в тот раз, когда на лестнице Лиза упомянула о Середе. «Она меня шантажирует, она берет меня за горло».
– Чего ему бояться? – Зубарь старался говорить равнодушным тоном, но чувствовал, что это ему не удается, и проклинал себя. – Чего ему бояться?
– Ну, тем лучше, – еще милее улыбнулась Лиза. – Садитесь.
И он сел. «Черт с ней, посижу еще пять минут».
Она примостилась рядом с ним, поджав под себя ноги, нашла его твердую шершавую ладонь и погладила ее. Потом ее тонкая рука с чуткими пальцами, которые все время были в движении, скользнула в рукав Зубаря. «Точно змея заползает», – мелькнуло у него в голове. Он отодвинулся, Лизина рука опять стиснула его пальцы.
Надо было что-то говорить, а он не мог выдавить из себя ни слова.
Лиза откинула голову на спинку дивана, зажмурилась. Переплела свои пальцы с пальцами Зубаря и медленно подняла его руку к своей шее.
– Ох, какая тяжеленная лапа, – засмеялась она. – Медвежья лапа…
Его рука помимо воли сжалась в твердый кулак. Обхватить бы эту тонкую розовую шею, стиснуть без жалости.
– Ты меня готов задушить? – хихикнула она. – Признайся…
Зубарь даже вздрогнул. Пальцы его обмякли.
Лиза тянула его руку ниже, к груди. Он вцепился в воротник ее халата.
– Не отпущу, не отпущу, – прикрыв глаза, пропела она. – Осторожно, халат разорвешь… Здесь кнопочки, они расстегиваются. Вот так! – Она вдруг рванула его руку в сторону вместе с воротником; послышался треск кнопок. – А-ах! – вскрикнула Лиза и вскочила на диван. Полы ее халата распахнулись сверху донизу, и он увидел ее голое смуглое тело, словно струящееся перед ним плавными линиями. – Я же говорила вам – осторожно…
Она тяжело дышала.
Зубарь медленно, словно под тяжестью стопудового бремени, поднялся. Плюнуть ей в лицо, оттолкнуть, оттолкнуть и выбежать из этого воровского Куземова логова… Возможно, он так бы и поступил, если бы она сделала к нему хоть малейшее движение.
Но Лиза стояла недвижно, словно пригвожденная к стене.
– Идите к своему дяде, – еле слышно прошептала она.
И тогда он грубо, с силой бросил ее на диван. Все смешалось в нем – ненависть, страх, внезапная похоть, опьянившая, затуманившая мозг, омерзительная ему самому. Как хотелось сдавить ее тонкую шею, чтобы не слышать этих нарочитых протяжных стонов!
Лиза не скрывала своего торжества. Была откровенно бесстыдна и в дрожи горячего тела, и в жестах, и в словах.
Проклиная себя и все на свете, вышел Зубарь из квартиры Куземы. Вслед ему несся лукавый, обольстительный шепот: «Завтра, завтра…» Он выбежал во двор и с облегчением вдохнул холодный воздух. Куда? Только не домой. От одной мысли, что ему сейчас придется встретиться с Матвеем Кирилловичем, разговаривать, Зубарю стало не по себе.
Он побрел куда глаза глядят.
А через полчаса Зубарь сидел у полицая Иванчука и пил водку. Толстая, краснолицая Мотря носила от горячей плиты к столу жареную колбасу, картошку, бросая на Зубаря злые взгляды. Меж тем Иванчук все подливал да подливал.
– Пей, – жуя, приговаривал он. – Пей… Твое дело – только вспомнишь, как следует выпить! И все забудется.
Зубарь сидел багровый, растрепанный и мутными глазами смотрел перед собой, ничего не видя. Клок волос прилип к потному лбу, это делало его лицо злобным и тупым. В затуманенной голове ворочались тяжелые, точно камни, мысли. «Шантажистка… Вцепилась мне в глотку. Почему я не задушил ее, гадюку?»
Все живое, человеческое, что осталось в его взбаламученной душе, кричало от отчаяния, от презрения к самому себе. «Жалкий червяк, ничтожный, гнусный…» Но тут он подумал, что хорошо бы и в самом деле превратиться на время в червяка. Зарыться в землю, не слышать ни взрывов, ни выстрелов, ни людских голосов, и там, в тишине, во тьме, пересидеть эту пору невзгод и опасностей.
– Пей!
Зубарь пил. Молча, ожесточенно. Камни перекатывались в голове.
– Уведи его, – сквозь зубы процедила Мотря. – Напился, нажрался…
– Цыц, – оборвал ее Иванчук и налил Зубарю еще полстакана.
Когда он медленно, маленькими глотками, едва сдерживая спазмы тошноты, выпил до дна, Иванчук поднялся, обхватил его за плечи и повел – потащил в холодную комнату, в которой уже развеялось материнское тепло и все покрылось пылью.
Иванчук посадил отяжелевшего, расслабленного Зубаря на кровать, поднял на постель его ноги, прямо в ботинках, и грязно выругался.
– Спи, – бросил он напоследок.
Если бы все в жизни шло ровно и гладко, без особых помех и досадных неожиданностей; если бы не было крутых переломов, а тем более войны, когда приходится рисковать, идти навстречу опасности, а в иные неотвратимые моменты и броситься в огонь, чтоб заслонить кого-то своей грудью; если бы не было таких событий и ситуаций, когда нужно, во что бы то ни стало нужно сделать решительный шаг, хотя и неизвестно, что произойдет потом, – одним словом, если бы все текло тихо и спокойно, как в летний день течет безмятежная голубая Ворскла, то, наверное, и Олекса Зубарь прожил бы жизнь, слывя честным, безусловно порядочным человеком. Иной раз промолчал бы, иной раз обошел бы острый угол, кое на что закрыл бы глаза, в другом случае сказал бы себе: «Моя хата с краю…» – или успокоил бы совесть тоже весьма удобным рассуждением: «Мы люди маленькие, ничего не попишешь…»
Однако человеку не суждено выбирать время и место своего рождения. И Зубарь встретился с жизнью в эпоху, когда в неудержимом движении сталкивались и опережали друг друга события, когда среди кипения мыслей и страстей он ежечасно слышал настойчивое: «Кто ты? Что ты?» – и – как будто этого еще было мало – вспыхнула невиданная по своим масштабам и жестокости война, и в этой войне фронт был повсюду.
Его швыряло, как щепку на волнах…
И вот в эти дни, когда Киев истекал кровью и дышал ядовитой гарью пожарищ, случилось так, что ему доверились люди, которые не покорились врагу и решили бороться насмерть, и в то же самое время Лиза Кузема сделала его своим любовником.
35
Валя Батура подстерегла на лестнице тетю Настю и шепнула ей: «Передайте, пожалуйста, Ярошу, чтобы пришел. Чтоб непременно пришел. Как можно скорее. Завтра же».
Ярош мысленно упрекнул себя: «Послал девушку к дьяволу в зубы и даже не заглянул».
А тетка Настя еще ткнула Ярошу вчетверо сложенную бумажку и недовольно сказала:
– Губаренко передал. Сказал: «В собственные руки…» Какие у тебя с ними секреты? Что-то мне его длинный нос не по нраву.
Ярош улыбнулся. На бумажке вычурным почерком было написано: «Городская управа получила указания от штадткомиссариата дать следующие сведения:
1. Списки и адреса квартир, где жили высшие партийные руководители.
2. Списки и адреса известных людей – артистов, художников, профессоров и т. д.
3. Адреса квартир интеллигентов, особенно евреев, у которых были хорошие квартиры, а также ценные книги.
4. Разыскать в библиотеках и архивах изданную до XVIII партсъезда книгу «О местонахождении сырьевых запасов и их эксплоатации»…
«А что я с этим сделаю? – подумал Ярош. – Передам Максиму. Если б можно было крикнуть на весь Киев, на весь мир…»
Окольными улицами и переулками отправился он к телеграфу, рядом с которым жила Валя. Не страх, а злоба и ненависть гнали его прочь от того квартала Владимирской, где стояло зловещее темно-серое здание гестапо.
Он осторожно постучал, но никто не отозвался. Яро– шу почудился за дверью шорох, словно кто-то притаился там и прислушивается. Он снова стукнул и полушепотом сказал: «Это я, Ярош». Сразу же услышал он голос Валиной матери, зазвенели ключи, брякнул железный крючок.
– Здравствуйте, здравствуйте, – заговорила она, и на лице ее засветилась приветливая улыбка. – А мы вас ждем не дождемся.
Она повела его на кухню.
– Садитесь, Валя сейчас придет. А я, видите, что делаю? – Женщина показала на ступку. – Толку зерно, как наши прадеды толкли. Выменяла на базаре немного ячменя… И что только дальше будет? – Она наклонилась к Ярошу и таинственно добавила: – Ведь у нас одним ртом больше стало…
– Мишка? – воскликнул Ярош; его захлестнула радость и в то же время боль за товарища.
– Где там! – Женщина сокрушенно вздохнула. – Искали, искали… Насмотрелись такого, что не приведи господь… На Керосинной за проволокой живые и мертвые вместе лежат. Наревелись мы, наплакались… Подойдешь поближе, а те собаки: «Вэк, вэк!..» Еще и автомат наставят. «Стреляй, иродова душа!» Если бы не Валя, не ушла бы оттуда… Пускай стреляет. Бросишь через проволоку немного картошки, хлеба и закрываешь глаза, чтоб не видеть, как они ползут… И за что нашим людям такие муки! – она вытерла набежавшие слезы и сказала твердо, без жалости к себе: – Нет, лучше пусть мой Мишка от пули погибнет, чем так вот…
После тяжелого молчания она продолжала:
– Ходили не раз и на Керосинную и в Дарницу. Согнали туда людей – видимо-невидимо! Уже и в Хорол собирались идти. Говорят, в Хороле большой лагерь пленных. Да вот Валя на работу поступила… Только услышим, бывало, что где-нибудь наших ведут, – бежим, прямо сердце заходится. А все-таки кое-что вышло из нашей беготни.
Она посмотрела на Яроша, который не решался расспрашивать, и сказала:
– Нашли другого. Вот Валя расскажет.
В кухню неслышно вошла Валя, пожала ему руку и села в уголке на низенькой скамеечке.
Ярош ждал. Валя молчала.
– Как там у вас дела, на работе? – спросил он.
– Ох, дела! – Валя взглянула на него и покачала головой. – Если б вы знали, что они пишут! Противно набирать эту вонючую писанину. Если б вы только знали!..
– Знаю. Я ведь читаю ее.
– Читать легче! Вы можете разорвать, выбросить, можете плюнуть… А я должна стоять с верстаткой и набирать слово за словом, строчку за строчкой.
– Потерпи, Валя. Это нужно, понимаешь? – Ярош незаметно перешел на дружеское «ты».
– Понимаю, – девушка тяжело вздохнула. Ее глаза спрашивали требовательно и строго: «Когда же, когда?»
– Не тяни за душу, Валя, – вмешалась мать. – Расскажи Саше, кого мы нашли.
– Ну, что рассказывать, – пожала плечами Валя. – Прошел слух, что гонят пленных. На мосты… На Днепре мосты чинят. Мы с мамой побежали. Догнали их уже возле пристани. Еле бредут, голодные, оборванные. Один упал – пристрелили. Второй упал – тоже… И этот свалился. Навзничь. Ну, готов – и все. Подошел немец, ткнул ногой, да, видно, пули пожалел. Мы и взяли его.
– Взяли! – откликнулась мать. – Еле дотащили… Сейчас отошел немного. Не из русских он. Узбек. Иной раз во сне как заговорит! Не по-нашему, ничего не разберешь… Все ему не верится, что спасся.
– Пойдемте, – сказала Валя. – Он ждет вас.
Вслед за Валей Ярош вошел в комнату. Из-за стола, покачнувшись, торопливо поднялся невысокий человек с желтым опухшим лицом, на котором горели узкие черные глаза. Ярош узнал на нем спортивные брюки и рубашку Мишки. У него защемило сердце.
– Товарищ Ярош, товарищ Ярош! – узбек произносил его фамилию с ударением на втором слоге, и это звучало странно. – Меня зовут Хамид Юсупов. Лейтенант Хамид Юсупов. – Хамид изо всех сил обеими руками сжимал руку Яроша, но пожатие было слабое, еле ощутимое. – Я служил в шестой армии, два раза попадал в окружение, из третьего не вырвался. Я…
Он тяжело дышал.
– Сядьте, Хамид, – сказала Валя и мягко коснулась его плеча.
– Спасибо, дякую, Валья. – Набрякшие губы Хамида судорожно улыбнулись, и эта неожиданная улыбка на опухшем лице показалась страшной. – Я учусь говорить по-украински. Это нужно, правда? Я буду бороться вместе с украинцами. – Голос его опять сорвался. – Товарищ Ярош, скажите, где фронт? Где?..
Ярош говорил осторожно, видел, что каждое слово глубоко ранит Хамида. Его отечное лицо выглядело застывшей маской мертвеца, лишь в глубоких впадинах блестели глаза, полные жгучей, нестерпимой муки.
– Врут! – прошептал Хамид. – И все же, если даже отбросить ложь, остается столько горького, что можно отравить все колодцы. Немцы под Москвой… – Он посмотрел на Яроша, на Валю. – Вы только подумайте: немцы под Москвой.
Ярош молчал. Какими словами может он успокоить этого юношу с лицом мертвеца? Стыдно было говорить ему в утешение фразы, набитые трухой дешевого оптимизма. В эти дни они никого не подбадривали и никому не помогали. Лучше промолчать. В часы разгрома и отступления Ярош видел, как в тесном солдатском кругу из мрачного молчания рождалась энергия гнева и мужества.
Ярош молча смотрел на Хамида.
– Оружие… – хрипло проговорил Хамид. – Дайте мне оружие. Есть у вас оружие? Гранаты, как можно больше гранат…
Лицо Яроша помрачнело, исказилось от досады. «Ну конечно, дай ему гранату, он выскочит на улицу, убьет двух пьяных полицаев и сам геройски погибнет. Мальчишка, ему нужны взрывы, крики «ура».
– А что вы сделаете с этим оружием? – холодно спросил он.
– Я вернусь в лагерь.
Ярош даже не понял.
– В какой лагерь?
– В лагерь для военнопленных, – сказал Хамид. – Мы создадим боевые пятерки. Там еще есть члены партии и комсомольцы. Не всех перебили… Валя и мама будут передавать оружие всякий раз, когда нас будут гнать на работу. Через неделю мы организуем восстание. Понимаете, восстание! Вы поддержите нас отсюда. Только оружия побольше…
Хамид держался руками за стол, он весь дрожал. А мертвое лицо его по-прежнему оставалось неподвижным.
Валя стояла рядом с ним, невысокая, тоненькая, исполненная самоотверженности и отваги. Казалось странным, что суровая складка на лбу и детская ямочка на подбородке никак не противоречат друг другу. В больших глазах девушки, которые она то и дело переводила с Яроша на Хамида, вспыхивали синие огоньки. Она гордилась Хамидом, гордилась своим поступком – спасла его, вырвала из когтей смерти. Теперь ей тоже хотелось кричать: «Оружия!»
А в дверях стояла пожилая женщина; она с горьким терпением толкла в ступе ячмень, и на ее добром материнском лице Ярош видел отсвет того же огня. Он понял, что в этот дом после дней горя, отчаяния и слез пришло единственно возможное сегодня счастье – счастье сопротивления и борьбы.
«А мог бы я отважиться на то, чтоб вернуться в лагерь? – спросил себя Ярош и содрогнулся. Он никогда не боялся смерти, а сейчас и подавно. Но лагерь… Нечеловеческие издевательства, глумления… Корчи голода перед злобными и сытыми мордами торжествующих врагов. – Сдрейфил? – сурово спросил себя Ярош и тут же ответил – Я тоже вернулся бы ради товарищей, если б было оружие».
Ему пришлось сказать, и это было всего тяжелее:
– У меня нет оружия, Хамид. Нет!
Когда он потом анализировал все, что говорил Хамиду, то вынужден был признать: его проповедь, как он сам иронически назвал свою речь, была не слишком утешительной. Но лучше суровая и беспощадная правда, нежели иллюзии и фантастические планы, которые лелеют горячие головы, из-за этого и гибнущие понапрасну. «Восстание!» Нет, голубчик, это не так просто, даже если б и было оружие. А оружия у него нет. Что сказала Хамиду Валя? Он, Ярош, сам еще только ищет путь к подполью. А те люди, которых он нашел, подсказывают ему другую, незаметную, будничную, но нужную работу.
– А пока что, дорогой Хамид, – Ярош неожиданно улыбнулся, тепло, как брату, – пока что надо крепко стать на ноги. Ешь кашу!
Руки Хамида бессильно упали. Он сидел с погасшим взором, разочарованный в своих ожиданиях, в Яроше. Но попрощались они как друзья. Ярош пообещал прийти через неделю. А потом они будут видеться чаще. И вместе обсудят кое-какие дела. Еще предстоят большие дела, Хамид! Только набирайся сил.
Идя по улице, Ярош думал: «Вот еще один человек, за которого я в ответе». От этой мысли становилось радостно и тревожно. «Ну что ж, и отвечу!» – и все то большое, что вставало за этим словом, вошло в сердце еще одной горячей струйкой.
Ярош вдруг улыбнулся, теплая волна затопила его. «Как нежданно-негаданно явился этот Хамид Юсупов, и вот он, узбекский комсомолец, которого я никогда в жизни не видел, уже стал мне близким. Тем более близким, что вокруг беснуется злоба, льется кровь. Я не знаю даже, где он родился, но я ему верю, мы с ним братья по ленинской идее, мы сыны революции, которая несет человечеству правду и справедливость. А завтра, быть может, я встречу немецкого коммуниста-тельмановца – не всех же замучили в Дахау?! И это разбивает вдребезги все людоедские идейки расистских недоумков. Только в смрадных мюнхенских пивнушках, в шовинистическом чаду нацистских оргий воспаленный мозг гитлеров, геббельсов и иже с ними мог создать свои человеконенавистнические теории. Все там расписано с тупостью прусского унтера – айн, цвай, драй… Айн – человечество должно жить по законам диких джунглей; цвай – мир должен превратиться в духовную пустыню, где воют волчьи стаи, ежеминутно готовые вцепиться друг другу в глотку. И наконец, драй – немецкая раса господ владычествует над всеми народами. Дойчланд юбер аллес… А вот я, украинец, встретил Хамида, и все ваши подлые схемы летят вверх тормашками. Тупые, безмозглые головы, набитые тиной зловонного шовинизма, вам не понять этого. Мой друг Петро Стрепет погиб под Мадридом, и вы, в Берлине, тоже знаете об этом. Вы приходите в бешенство, когда слышите слова: интернациональное братство. И не зря. Именно здесь ваша гибель и вечный позор. Возможно, я не увижу, не доживу до этого часа, но так будет, так будет…»
Ярош шел, незаметно ускоряя шаг. Как в прошлый раз, когда он заходил к Вале и ее матери, его потянуло к днепровским кручам. И снова, обогнув Андреевскую церковь, он остановился над обрывом, и его поразила мысль, что прошел целый месяц с того дня, как он был здесь. Ярош даже вздрогнул, таким холодом повеяло на него – неужели целый месяц? А сколько еще таких месяцев впереди? Кто знает?
Перед ним расстилались заречные дали, но все выглядело иначе, чем в прошлый раз. Поблекли, погасли осенние краски, игравшие тогда под лучами солнца. Черные ветви деревьев, словно обгорелые руки, вздымались к небу. Один лишь молодой дубок, стоявший над кручей, еще не сбросил накинутый на плечи кожушок пожелтевшей листвы.
