Текст книги "Дипломаты"

Автор книги: Савва Дангулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 42 страниц)

72

Из окна дома Белодедов на Литейном была видна просторная крыша соседнего особняка, крытого фигурной черепицей. Только вчера глыба снега на черепичной крыше была нерушима, Петр любовался ее могучим пластом – с завидной точностью она повторяла контуры Австралии. Однако к утру пласт растаял до пределов Скандинавии, а к полудню повис чахлым стебельком – так на школьной карте выглядят Апеннины.

Петр явился в полдень, явился неожиданно.

– Собирайся, мать, и кличь Лельку. Да, да, заколачивай свою церковь, отдавай ключи соседям, а сама – со мной. Кстати, и машина у ворот.

Мать тронула ладонью рябое лицо, но с места не сошла.

– У-у-у… шальной! И когда ты переделаешься.

Она поднесла ладонь к глазам, неторопливо вытерла, хотя глаза были сухи – нелегко вытапливались у нее слезы: если плакала, то без слез.

– Ну, жди, – бросил Петр, – может, чего и дождешься. Только Лельку я возьму.

Уже под утро где-то на перегоне между Тверью и Клином Петр проснулся, за окном клубился туман, обильный, предутренний, в вагоне было холодно, тепло ушло еще с вечера. Петр снял с себя одеяло, укрыл Лельку, укрыл старательно, заправив одеяло за спину. Она едва заметно шевельнула плечом, произнесла что-то свое, невнятное. Она показалась Петру совсем малышкой, несмышленой и беспомощной, очень хотелось протянуть руку и коснуться щеки, а может, задержать ладонь где-то у виска, так, чтобы тепло проникло в руку.

– Ты не спишь, Петя? – Она выпростала из-под одеяла кисть руки. – Как там будет? – Она указала взглядом на окно.

Он дотянулся до ее руки.

– Этот парень… муж твой, что погиб под Солдау…

– Грика?

Он заметил: так говорят только на Кубани – Грика.

– Да, Гриша, он был человек стоящий? Она вздохнула.

– Очень… – Она выпростала всю руку, положила на одеяло, рука была тонкой, четко очерченной. – Он был человек необыкновенный, Грика. – Она вздохнула, помедлила, она чувствовала, что Петр ждет следующего слова. – Я заметила, парень с такой внешностью – баловень судьбы, белоручка, а Грика…

Она умолкла, а Петру хотелось договорить все, что не было еще сказано.

– Это ты по нем… черное платье надела? Она долго молчала, точно дожидаясь, когда тронется поезд и тогда грохотом и посвистом, стуком колес заколотит все, что было и должно быть сказано.

Но поезд не шел.

– По нем, Лель?

Она натянула одеяло, скрыв и плечи, и подбородок, и рот, только глаза были обнажены.

– Да, по нем, – произнесла она. – Убили его – точно сердце мое живое в огонь кинули. – Она вздохнула, будто не хватило воздуха. – Это такое варварство. Петя, такое варварство. А когда погиб, осталось чувство вины перед ним. Все казалось: никто не виноват, только я.

Поезд тронулся. Потек седой туман, нескончаемая полоска леса вдали, белая полоска снега в кювете, поля, перечеркнутые косыми линиями льда.

– Ты сказала, парень с такой красой – баловень? А я заметил, это бывает у художников.

– Ты знал такого? – спросила она. Он отрицательно покачал головой, засмеялся.

– Знал… такую.

Она улыбнулась.

– Там, Петь?

Петр подумал: скоро четыре месяца, как он уехал из Лондона, целых четыре. Не было бы того, что произошло в жизни Петра за эти четыре месяца, наверно, не пережить бы разлуки с Кирой. Но в эти месяцы одно событие следовало за другим, и события эти, как камни, падающие с гор, преградили реку памяти. Нет, реку памяти преградить нельзя – она вспухнет и разметет камин, не пытайся преграждать!

Ранним вечером он взял Лельку за руку и повел смотреть город. Они шли по Тверской, скрепив руки и размахивая ими, весело, как ходили, наверно, в детстве. По небу бежали облака, крепкие и яркие, точно каждое из них было завернуто по солнцу. Лелька раскраснелась, казалось, даже загар подрумянил щеки, прогнав и природную бледность и усталость, да и в глазах поубавилось сини. Они спустились к реке, долго шли по набережной, вспоминал свободную невскую воду. У храма Христа Спасителя перебрались на ту сторону и уже к вечеру добрались, счастливые и усталые, до Нескучного сада.

Было холодновато и ясно.

Он смотрел на нее, как она шла вдоль воды, к отражение в реке – светло-серое пальто, чуть-чуть взбитые и схваченные бантом волосы – было пригашено сумеречностью воды. И казалось, там, в воде, идет она, а здесь на земле, рядом с тобой, ее отражение. В воде она была больше похожа на себя. Все меняется в человеке, даже кожа, но обличье, будь то светское или, как сейчас, монашеское, труднее сбросить, чем кожу. Какая-то скованность движений, робость шага, неловкость и нерасторопность речи напоминали о монастырской церкви, о сводах келий и трапезных монастыря.

Вечером им выдали ключ от небольшого особняка в Староконюшенном, хозяева (уральские заводчики, жившие в Москве по зимам) выехали в неизвестном направлении. Видно, жизнь пресеклась в квартире на полуслове – подъехал грузовик, перенесли чемоданы и сундуки, шофер, быть может, даже не дал сигнала и не включил фар, и тихо покатили по затененным и притихшим переулкам большого мира, каким издревле был Арбат, и канули во тьму, московская тьма – как топь, она принимает, но не отдает.

Петру почудилось: дом точно ожесточился. На Петра пошли в атаку и запахи и вещи. Рядом со старым креслом, стоящим у камина, Петр увидел мельничку для кофе; Петр выдвинул ящик, и оттуда пахнуло нюхательным табаком. На кухне Петр нашел гончарный круг – что делали на нем здесь? В прихожей, рядом с бархатным салопом, в каких ходят замоскворецкие купчихи в церковь, висел головной убор индейца, расцвеченный синими перьями. В мансарде, где красный угол сплошь был заставлен иконами, Петр обнаружил черный клобук.

– Благочинный носит клобук? – спросил он сестру, которая неотступно следовала за ним не столько из любопытства, сколько из страха.

Она отрицательно покачала головой.

Казалось, она ответила, имея в виду прямой смысл этого вопроса, не осознав еще обидной для нее сути.

Больше в этой комнате он не задерживался.

А потом они вошли в галерею, и Петр увидел деревянный желоб. Длинный, хорошо сбитый желоб протянулся из одного конца галереи в другой, в конце деревянной канавки лежали красный деревянный шар и жестоко разметанные по сторонам фигуры. Видно, последнее, что сделал хозяин, навсегда покидая дом, тщательно поставил своих воинов, с веселой и злой удалью пустил в них красный шар. Удар пришелся в самое ядро кона, и деревянные фигуры кинуло вразброс. Петр решил повторить удар и, к страху и трепету Лельки, которая издали наблюдала за братом, выстроил деревянное воинство и пустил красный шар. Раздался гром, такой глубокий и мощный, что, казалось, эхо пронеслось по ближним и дальним комнатам. Как ни силен был замах, шар едва докатился до того края канавки – деревянное воинство продолжало стоять нерушимо.

А все-таки не проста сестра и, наверно, не просто понять ее. Чем она еще осчастливит Петра? Чем сокрушит? Если и был у нее когда-нибудь бог, то это любовь к мужу – большего бога она не ведала. Она не очень знала жизнь и принялась искать своего бога там, где отродясь его не было. Благочинный понял это прежде, чем смогла уразуметь она, и пытался обратиться в Грику. Однако благочинный не все может. А пока Лелька тихо идет по большому и холодному дому, идет все тише, и зыбкая тьма, тьма недобрая, точно колеблется в ее глазах.

Странно все-таки: мельничка, гончарный круг, наряд индейца, деревянный желоб… неожиданное и нелепое сочетание вещей. Неужели когда-нибудь Петр поймет, к чему здесь был гончарный круг и синие перья индейского вождя? А потом Петр подумал: «А может быть, в каждом доме можно найти что-то похожее? Вот попробуй заберись в дом Белодедов на Литейном – найдешь там и монашескую скуфью, и прямоугольные гвозди, которыми ковал лошадей отец».

Наутро, когда Петр окликнул Лельку, она не отозвалась. Он пошлепал в соседнюю комнату. Постель была даже не разобрана. Видно, сестра ушла еще ночью.

73

Петру не терпелось посмотреть новые апартаменты наркомата. Чичерин его удерживал.

– В этом доме мы жильцы временные, – заметил Георгий Васильевич. – Для посольства нет особняка лучше, для наркомата он мал. Если есть возможность жить в одном доме, какой резон расселяться в трех?

Чичерин был прав. Переехав в Москву, наркомат расселился в трех особняках: нарком и оперативные отделы – в тарасовском на Спиридоньевке, часть аппарата – на той же Спиридоньевке в особняке Рябушннского, наконец, консульская служба – где-то на Хорошевке.

Но взглянуть на красивый дом всегда приятно, тем более, если в этом доме предстоит работать, и Георгий Васильевич уступил настояниям Петра: Чичерин и Белодед пошли из комнаты в комнату. Хозяева особняка давно выехали, но – природа не терпит пустоты, в особняке поселились знатные беженцы из Питера – большие и малые чиновники, которых вызвала к жизни мартовская революция.

– Мы на вас управу найдем, узурпаторы! – Человек в шубе с каракулевым воротником хотел сказать нечто еще более дерзкое, но, оглянувшись, увидел Чичерина. – Простите, вы не новые хозяева?

– Новые, – произнес Чичерин, не останавливаясь.

– С кем имею честь?

Чичерин назвал себя.

Человек нетерпеливо переступил с ноги на ногу.

– Вы… интеллигентные люди, проехали полмира… – Он на секунду запнулся. – Как вы можете… допускать такой произвол?

– Но это же революция!

– Мы-то знаем, что такое революция! – сказал господин в шубе.

Петр улыбнулся.

– Так то была другая революция!

Человек в шубе побелел.

– Самозванцы! Самозванцы! Кто вас выбирал?

– Что вы сказали? Повторите! – грозно обернулся Петр.

Человек, качнувшись, полетел по лестнице вниз. Было слышно, как он кричал внизу, и голос доносился сюда, как со дна колодца:

– Это же бог знает что!

Петр остановился. Как ко всему происшедшему отнесется Чичерин? Он был потрясен тем, что увидел: в нескольких шагах от него стоял Репнин, доброжелательно-строгий, заметно похудевший за две недели жизни в Москве.

– Мне сказали, что вы где-то здесь, – заметил Репнин, адресуясь к Чичерину и Петру. – И, признаться, я не устоял от искушения…

Эти несколько слов были произнесены столь невозмутимо, что не оставалось сомнений: Репнин не был свидетелем напряженного диалога с человеком в шубе. А может быть, он так произнес эти слова именно потому, что был свидетелем? С тех пор как они столкнулись с Петром в споре о дипломатии догматической и творческой (так, кажется, выглядела окончательная формула?), Петр видел Репнина не однажды, но каждый раз Петру казалось, что Репнин настойчиво, хотя и осторожно, пытается продолжить спор.

– Сегодня пришла почта с французской прессой, – сказал Репнин. – «Тан» поведал о презабавном случае, когда французский консул, чудом избежавший интернирования, продолжал оставаться консулом Франции в городе, занятом немцами, и выполнять свои обязанности.

Петр пристально посмотрел на Репнина. Ну конечно же, он обратился к этому рассказу о французском консуле в оккупированном городе, чтобы возобновить спор с Петром.

– А я полагаю, – воинственно реагировал Петр, – консул должен быть консульством, посланник – миссией, посол – посольством, если… даже город, в котором они находятся, и оккупирован немцами!

Они шли сейчас неосвещенным коридором, и было слышно, как затих шаг Репнина. Белодед жаждал поединка.

– Я вас не понимаю, Петр Дорофеевич, – заметил Репнин.

– Я тоже, признаться, не очень вас понял, – усмехнулся Чичерин. – Значит, консул – консульством, так, кажется? – добродушно подзадорил он.

Коридор был все так же темен, и только звук шагов и дыхание определяли, где находится каждый из идущих.

Петр подумал: настало время сказать все, что в нем тревожно зрело все эти месяцы, что однажды уже свело его в поединке с Репниным.

– Я хочу говорить только о дипломатии. Георгий Васильевич, – произнес Петр и огляделся. Комната, в которую они вошли, была самой солнечной в доме – она была угловой.

– О дипломатии? – переспросил Чичерин и закусил губу так, что бородка ощетинилась. – Ну что ж, о дипломатии и, быть может, чуть-чуть о жизни.

– Но предупреждаю вас. Георгий Васильевич, – сказал Петр и посмотрел на Репнина. – То, что я скажу, это мой взгляд на жизнь и людей, моя память, быть может, даже симпатии мои и антипатии. Это прежде всего я. Это много, для меня по крайней мере, но это и очень мало. Короче, хочу иметь право говорить только от себя. Можно?

– Да, разумеется. Это будет интересно мне, да и Николай Алексеевич, я думаю, не устранится, – заметил Чичерин не без лукавства, он-то великолепно понимал, кому в первую очередь Петр адресовал то, что намеревался сейчас произнести.

Петр оглядел комнату: три венских стула, которые стояли в разных концах, как повздорившие собеседники, – вся мебель, что еще здесь оставалась.

– Кто такой дипломат? Вот простой и бесконечно сложный вопрос, – заговорил Петр. – Ответ может быть один: тот, кому страна доверила говорить от своего имени с другой страной. Заметьте, доверила. Разумеется, помимо него есть много таких же, как он, и вместе они составят ума палату! Но в данном случае речь идет о нем, облеченном доверием. И сразу вопрос: коли народ ему доверил, может ли он, дипломат, вести себя так, как ведет себя капитан в открытом море?

– Как велит ему чувство долга, как требует разум? – нетерпеливо перебил Чичерин.

– Да, долг и разум! – подхватил Белодед, он любил эту способность Чичерина определять самое сложное понятие двумя словами, двумя динамическими словами – «долг» и «разум». – Как велит долг и требует разум, – повторил Белодед. Этот разговор начинался слишком стремительно – как при сильном ветре, вдруг не хватило воздуха. – Значит, может быть положение, – продолжал Петр, – когда один человек – я подчеркиваю: один! – станет своеобразным Наркоматом иностранных дел? Его слово и его дело – слово и дело наркомата? Я свободен в способе действий, лишь бы они были полезны делу и по характеру своему, ну, как бы это сказать… были достойны.

– Да, у вас есть это право, Петр Дорофеевич, которым вы не злоупотребите.

– У меня есть свобода действий, без которой нет дипломатии творческой, – продолжал Петр, он хотел вести разговор в прежнем темпе. – Я свободен решать, когда и с кем мне встречаться, к каким аргументам обратиться. Я свободен выбрать собеседников, ими могут быть банковские воротилы и туземные царьки, департаментские клерки и хозяева сахарных плантаций, сенаторы и председатели синдикатов, автомобильные короли… Я волен вести эту беседу так, как подсказывает мне мое сознание, разум, знание предмета, опыт. Я готов нести ответственность, самую строгую, за каждый свой поступок, каждое слово, но я прошу взамен одного – доверия.

– Слушаю вас, Петр Дорофеевич, и мне кажется, что я перенесся в девятнадцатый век, – как бы невзначай реагировал Репнин.

– Не понимаю вас, Николай Алексеевич, – заметил Петр.

– Это в те далекие времена, при примитивных средствах сообщения и связи, – заговорил Репнин вразумительно, – каждое посольство представляло собой остров в океане и должно было решать задачи, сообразуясь лишь с картиной неоглядного моря, которая открывалась из окна, решать на свой страх и риск. Ныне, в век аэропланов, беспроволочного телеграфа и железных дорог, в этом нет решительно никакой необходимости. Вы создали проблему искусственно, сегодня ее нет.

– Где ее нет? – спросил Петр, спросил горячо, он хотел обострения спора.

– Как… где? – изумился Репнин. – В практике дипломатии.

– Какой дипломатии? – настаивал Петр. Ему показалось, что он нащупал слабое место в позиции Репнина, и хотел его обнаружить воочию.

– Я лучше знаю дипломатию английскую, – скромно заметил Репнин, терпимым тоном он пытался умерить воинственность разговора.

– Так это же естественно, что там ее нет, этой проблемы, – заметил Петр воодушевленно. – Но там к дипломату нет и того доверия, которым располагаю я, дипломат новой России.

Репнин улыбнулся, улыбнулся саркастически, не стараясь скрыть своей улыбки – не часто он был столь откровенен.

– Дай бог, чтобы мы располагали завтра таким доверием, какое они имеют сегодня!

Петр поднялся так резко, что стул едва не опрокинулся.

– Дай бог им и впредь такую же меру счастья, но мне ее мало! – воскликнул он.

Вмешалась тишина. Даже Чичерин, только что настроенный иронически, насторожился.

– Да поймите же, что я не упорствую в своих заблуждениях, – заговорил Репнин, стараясь самим тоном, спокойно-доброжелательным, доверительным, показать, что он хотел бы вернуться к началу разговора. – Сами проблемы, которые предстоит решать дипломатам, стали много сложнее, чем были прежде. Нередко решить их не под силу одному человеку. Дипломатия блестящих одиночек отошла в прошлое, настало время мозговых трестов и в дипломатии. И техника дает нам эту возможность: даже если человек действительно находится посреди океана, он не чувствует себя там более одиноким, чем на Даунинг-стрит.

– Вы хотите сказать, что время самостоятельных действий для дипломата бесповоротно минуло, а доверие обременительно? – спросил Петр неожиданно, но Репнин только развел руками.

– Вольному воля, – сказал Николай Алексеевич, дав понять, что намерен стоять на своем.

74

Белодед заметил еще в Питере: самую трудную работу Чичерин делал ночью. Когда город уходил на покой и затихали ближние и дальние шумы, Чичерин гасил верхний свет, придвигал настольную лампу, клал перед собой стопку бумаги и садился за работу. В Москве Чичерин не изменил своего режима. Далеко за полночь, в предрассветный час, когда тишина, как и темнота, наиболее глубока и нерушима, были написаны все знаменитые чичеринские письма Ленину с проектами нот и телеграмм. Ленин мог вызвать Чичерина в полночь – от Спиридоньевки до «Националя», где первое время находились квартира и рабочий кабинет Владимира Ильича, а позднее от Спиридоньевки до Кремля в десять – пятнадцать минут можно управиться и пешком.

Чичерин вызвал Петра в третьем часу ночи.

Георгий Васильевич сидел за журнальным столиком, придвинутым к окну, поближе к батарее парового отопления.

– Нет, нет, пальто не снимайте, – поднял он ладонь предупредительно. – Кстати, и мне не лишне накинуть. – Чичерин пошел к вешалке. – Вот поставил стол у батареи, а она остыла. Сижу колдую, – указал он взглядом на просторный лист бумаги перед собой.

Петр взглянул и все понял: ну конечно же, это был план нового здания; Чичерин не оставлял своего намерения собрать Наркоминдел в одном доме. Им мог стать «Метрополь», его боковой подъезд, прилегающий к Китайгородской стене.

– Как должен выглядеть наш новый дом? Кстати, вы заметили там, на Мойке: все представительские комнаты, все эти золотые гостиные, банкетные, буфетные и рюмочные одеты от пода до потолка в шелк, а в служебных комнатах, где сидел наш брат, самая большая роскошь – фаянсовые умывальники и медные краны.

Петр не знал, что ответить.

– Ну, я вижу, вы совсем растерялись! – произнес Чичерин. – Скажите, Белодед, а вы никогда не думали, как спланирован административный Петроград? Тут и немецкая четкость, и целесообразность тоже немецкая. Совершите мысленное путешествие по Петрограду, обогните Зимний, и вы сделаете открытия покрупнее, чем Пржевальский на Аркатаге и Миклухо-Маклай на берегу залива Астролябия. Представьте все это зрительно: в самом центре, разумеется, дворец, через площадь – министерства: военное, иностранных дел и финансов, то есть все, что необходимо, чтобы государственная машина вертелась. По правую руку – священный синод и сенат. По левую – посольский квартал. Вы обратили внимание, какая дисциплина ума, точно все это создавалось не веками, а сразу и навечно! А министерство иностранных дел и весь комплекс больших и малых учреждений, которые к нему тяготеют! Не менее рационально: министерство иностранных дел – в центре, под одной крышей с ним – военное и финансовое министерства, в двух шагах главные посольства: на площади у Исаакия – германское, на невской набережной – английское и французское. Американское посольство – на Фурштадской, зато консульство – на Невском. Чисто американское решение задачи: административная столица Вашингтон – в стороне от больших дорог, деловая столица на большой дороге – Нью-Йорк. Разумеется, у нас иные цели, и пусть вся эта комбинация больших и малых дворцов останется в назидание потомкам как памятник тому режиму. Но у них был государственный ум, нередко точный, а это и нас не обременит. Как вы полагаете? – Чичерин достал часы. – Что-то нет звонка… А вы думаете, что я поднял вас за полночь, чтобы рассказывать, как экономно спланирован старый Питер? – Чичерин засмеялся, пальто упало с плеч. – Невысокого вы обо мне мнения. Приезжает Мирбах. Да, граф фон Мирбах, германский посол. Я жду звонка от Ленина, хочу, чтобы вы были со мной.

Но звонок, которого ждал Чичерин, раздался только под утро. Петр слышал, как загудела мембрана телефона, и узнал быструю речь Владимира Ильича.

– Нет, нет, не хитрите, небось окоченели там в своих хоромах? – Телефон захрипел и на какой-то миг стих, а в следующую минуту раздался голос, но на этот раз необыкновенно живой, точно из соседней комнаты. – Куда вы запропастились, Георгий Васильевич? Я давно сказал: жду!