Текст книги "Дипломаты"

Автор книги: Савва Дангулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 42 страниц)

91

Поезд пришел в Вологду, когда на бледно-зеленом северном небе зажглись белые звезды.

Репнин видел, как по перрону, стараясь не отстать от вагона, шагает человек в кожаном картузе. Ему нетрудно было «идти в ногу» с поездом – человек был высок и шаги его широки. И весь он казался неторопливо-сосредоточенным. Только темные глаза и бородка выражали нетерпение.

– Не Кедров ли? – спросила Настенька.

– По-моему, он.

Они покинули вагон, и человек в кожаном картузе решительно шагнул к ним.

– Рад приветствовать вас в древней Вологде. – Он улыбнулся, в Репнин увидел, что борода человека, густо-каштановая, с едва заметной бороздкой выцветших волос, и черная кожа, в которую он был затянут с ног до головы, предназначались единственно для того, чтобы сделать человека старше его лет. – По долгу хозяина, признаюсь, очень приятному, хочу пригласить вас к себе. Кстати, дом мой в двух шагах отсюда. – Кедров указал взглядом на рельсы.

Дом Кедрова действительно был в двух шагах – он жил в вагоне. Они миновали бронепоезд, темно-зеленый корпус которого нечетко обозначался в полумгле, потом платформу с дымок, и в тени пристанционных складов увидели пассажирский вагон.

– Кто… на путях? – послышался крепкий басок, и из тьмы шагнул, широко переступив через рельсы, матрос с винтовкой.

В вагоне, куда привел Кедров Репниных, было полутемно, неярко, вполнакала горела лампочка, где-то в глубине вагона, за перегородками, оклеенными дерматином, гудел голос:

– Котлас… Котлас… Вологда на проводе…

Кедров провел гостей в большую комнату, которую называл кают-компанией. Посреди комнаты у стола, застланного картой, склонился человек в офицерском френче. Заслышав шаги, он поднялся и бросил на вошедших взгляд, выражающий и пристальное внимание, и радушие. С быстротой и четкостью профессионального военного он вытянулся, отчего полноватая фигура стала почти стройной, и склонил голову – впрочем, как нетрудно было заметить, человек встревожился, увидев среди вошедших в вагон женщину.

– Северцев, – назвался он, едва слышно пристукнув каблуками.

– Вы как-то мне говорили, Петр Николаевич, – заметил Кедров, обращаясь к человеку в офицерском френче, – что истинный военный не воспринимает приказание как волю другого лица – для него это всегда приказ сердца.

– Да, говорил, – согласился, человек, заметно смутившись.

– Тем большее право я имею на следующее приказание: пока мы с Николаем Алексеевичем будем уточнять диспозицию, все заботы об Анастасии Сергеевне на вас. Повторите приказание!

Человек во френче улыбнулся.

Настенька пересела в кресло, стоящее у стола, за которым работал Северцев, будто поощряя к выполнению приказания. Но Северцев. казалось, бездействовал. Настенька видела, как в этой тишине медленно багровеет и покрывается испариной его лицо.

– Хотите чаю, – вдруг предложил он с видом человека, которого осенило. – Держу пари, такого вы не пили.

Через десять минут спасительный чай уже дымился перед ними, но и он был не всесилен – Настенька явно повергла Северцева в смущение, каждое новое слово давалось ему с трудом.

– Расскажите мне о Питере, – попросил ее Северцев. – Я не был там с начала войны.

Настенька начала говорить: «Питер хорош, особенно под снегом, тогда он молодеет и точно сбрасывает с себя унылое платье войны…» – и внимательно наблюдала за Северцевым. Сколько ему могло быть лет? Сорок, быть может, сорок два, лицо хранит следы пережитого. Эта привычка нервно-иронически смыкать губы так, что обостряется подбородок и кожа стягивается в углах рта. Наверно, прошел войну по ее самой огневой тропе и не однажды видел смерть. Настенька продолжала говорить: «Невский пуст, и гофрированное железо бережет его витрины, как в престольные праздники…» – а сама все чутче прислушивалась к разговору, который шел сейчас за перегородкой.

– Они держатся одной шеренгой и поместились, на одной улице, – заметил Кедров. – Только подумать, посольский квартал в Вологде! Там есть и свой замыкающий и свой головной.

– Френсис? – спросил Репнин.

– Да, на правах дуайена, но действовать через него – значит положить все яйца в одну корзину.

– Нуланс и Карлотти? – спросил Репнин.

– Именно, – ответил Кедров. – И не только: весь посольский квартал, всю Дворянскую…

Наступила пауза. Настенька слышала, как стучат вагоны на соседних путях.

– Через всех действовать? – спросил Репнин.

– Да, так кажется мне, – ответил Кедров. – Кстати, завтра все они будут в «Золотом якоре».

Настенька обратила взгляд на своего собеседника и точно столкнулась с его глазами, строго-внимательными.

– У вас чай остыл, – сказал он. – Хотите горячего?

Они ехали по городу втроем. Кедров сидел с шофером, Настенька с Репниным – позади.

– Когда мы уходили, Северцев не смотрел на меня, – шепнул он ей. – Ты дала ему повод… надеяться?

Она рассмеялась.

– Интересно жить, даже когда тебе говорят одно и то же.

Солнце прощалось с Вологдой на куполах собора – они тускло пламенели. Настенька вспомнила слова Ильи: «Грозный любил Вологду». Кажется, собор построил он. Прогремели сухие доски моста, и автомобиль вошел на Дворянскую, миновав монастырь. Пошли особняки – деревянный проспект. Окна итальянского посольства распахнуты, но за окнами темно, французский особняк освещен, античные колонны дома, в котором расположились американцы, в свете закатного солнца казались мраморными. Где-то в глубине двора гремело сухое дерево – американцы играли в городки.

– Однако дипломаты достаточно обжили Вологду, – заметил Репнин. – Они могут и не предпочесть ей Москву.

– За спиной Москвы нет двери, – возразил Кедров.

– А Вологды?

– Есть, – ответил Кедров после некоторого раздумья. – Даже две, что в данном случае важно: Мурманск и Архангельск.

Солнце уже село, когда автомобиль остановился у красного крыльца дома на берегу Вологды.

Окна были распахнуты, по комнатам гулял ветер – холодноватый, пахнущий речным песком («Река рядом», – подумала Настенька) – и сушил только что вымытые полы. Появилась девушка, неожиданно черноволосая (а казалось, в Вологде все женщины с льняными волосами): с полными ведрами она шла от Вологды.

– Как тебя величают, красавица? – спросила Настенька и взяла из ее рук ведра, нелегко было нести их в гору.

– Мелентьева я, дочка Осипа Поликарповича, а зовут Ольгой. – Говорок девушки был особым – приятно грудным и окающим.

Дом выглядел новым. Как тут же рассказала Ольга, его выстроил местный мукомол для дочери, но та предпочла особняку над рекой жилище свекра. Мукомол и теперь жил в Вологде и время от времени являлся сюда, чтобы взглянуть на свой дом.

– Он и завтра приедет, – сказала Ольга, смеясь. – Но вы не бойтесь его. Походит, походит и уйдет.

Пока Репнин продолжал разговор с Кедровым, Настенька осмотрела новое жилище. В доме было все, что полагается для особняка, построенного безбедно: гостиная с тремя окнами на улицу, столовая с окнами на реку, кабинет, спальня и даже детская, они смотрели в старый и разросшийся сад – дом пристраивался к саду.

– Ну что ж, – сказал Кедров задумчиво, прощаясь с Репниными. – «Золотой якорь» не поле боя, но, может быть, первую диспозицию надо сделать там…

…Они долго сидели на веранде, выходящей на Вологду. Это ощущение светлого ночного неба, деревянного города и особой студености, свойственной северорусскому лету, было необыкновенно радостным, хотя Настенька и казалась печальной – разговор мужа с Кедровым не шел у нее из головы.

– Ты что? – спросил Репнин.

Она точно очнулась.

– Я все думаю, – сказала она, не опуская глаз. – Не очень-то приятно сидеть на якоре, даже если он золотой.

Он приблизился к ней. Сразу ушло ощущение студеной первозданности и необжитости нового жилья. Казалось, простыни, что так долго берегли и холод и свежесть, разом стали горячими, и знойным стало небо, белое, не ночное, и хотелось закрыть все окна и погрузиться во тьму, но уже не было сил дотянуться до них.

Много позже, когда они затихли в легкой и радостной полудреме, он вдруг шепнул:

– Мне кажется, кто-то ходит под окном.

– Кто?

– По-моему… Северцев. – улыбнулся он.

Она ткнулась лицом в его грудь и уснула.

добрая.

92

За полчаса до отъезда в «Золотой якорь» Репнин сказал:

– Кстати, ты заметила, это будет первый дипломатический прием, на котором мы появимся вместе.

Она рассмеялась:

– Думаешь, это меня повергнет в страх? Ничуть!

– По крайней мере, будь рядом со мной.

Она стояла неодетая, и между ней и садом

была лишь тонкая, вздуваемая ветром пленка тюля. Свет обтекал ее. То ли от сознания силы, то ли из презрения к предрассудкам она не стеснялась своего тела. Ей доставляло удовольствие вот так обнажаться перед мужем. Он любил наблюдать ее в такую минуту: чтобы озорно стучали босые ноги по полу, золотились плечи и чтобы она, как это бывало в последнюю минуту сборов, отчаянно клацкала. хлопала, скрипела бесчисленными застежками, пряжками и поясами. В этих звуках было ощущение твердой прелести бытия и, может быть, молодости, которая вопреки прибывающим годам решительно отказывалась убывать.

Репнины приехали в «Золотой якорь» много позже того, как собрались гости. Николай Алексеевич полагал, что имеет право на такую вольность – психологически опоздание иногда ставит тебя в более выгодное положение перед тем, кто пришел вовремя. Он не думал, что сегодня сумеет существенно выяснить позицию дипломатов, но установить контакт, условиться о встрече и как-то подготовить ее он определенно сумеет. Опыт подсказывал, что в данном случае постепенное наращивание сил всегда предпочтительнее внезапной атаки.

Гости еще были у стола (накрывать стол «а-ля фуршет» было так же модно, как носить брюки галифе – прекрасная Франция и здесь собирала своеобразную дань), но где-то в боковых залах уже начались танцы.

Духовой оркестр гремел так, что вздрагивали и рассыпались завидным звоном люстры.

Репнин видел, как наполнились горячим светом глаза жены: как бы она была благодарна ему, если бы, презрев все условности, он пригласил ее на вальс.

– Не вздумай уходить. По-моему, дипломаты с женами.

Лицо ее не выразило воодушевления.

И вновь, как в тот раз, в салтыковском доме с Бьюкененом, тревожный ветер проник в его сердце: а все-таки он для них отступник. И впервые Репнин подумал, что ставит под удар не только себя, но и ее, быть может, ее больше, чем себя: кто знает, как поведут себя с нею жены дипломатов. Опыт подсказывал Николаю Алексеевичу: они могут пойти дальше мужей и в приязни и в неприязни. Может быть, поэтому соблюдение всех условностей было бы сегодня излишним: пусть она ведет себя как хочет.

Репниных встретил Кедров.

– Ну что ж, не будем медлить, – сказал он, поздоровавшись. – Я вас представлю Нулансу, как только он расстанется с японцем. – Кедров указал на дальний угол, где француз беседовал с японским послом.

– Он знает обо мне?

– Да, конечно.

– Разрешите… падеспань.

Репнин едва не вздрогнул: Северцев.

Настенька оглянулась на мужа.

– Сочту за честь, – молвил Репнин, не поднимая глаз.

Когда позже он увидел ярко-бордовое платье жены, развеваемое танцем, ему показалось, что ей очень хорошо в эту минуту.

Она вернулась, как только кончился танец, и даже попробовала коснуться щекой его руки, а потом вдруг произнесла:

– Северцев сказал, у него мать в Кинешме.

– Он был сегодня словоохотлив, если решился на такое признание, – улыбнулся Репнин.

– Разрешите… на краковяк.

Репнин увидел только сапоги Северцева, они были сегодня надраены так, как не драились, наверно, от сотворения мира.

– Да, да, пожалуйста, – произнес Репнин по инерции и, увидев Кедрова, который шел к нему (очевидно, Кедров хотел представить Репнина Нулансу сейчас), добавил: – И последующие два танца… Я буду занят с полчаса.

– Да, разумеется, Николай Алексеевич, – подхватил Северцев, осмелев, и даже улыбнулся.

И Настенька улыбнулась: ее словно устраивал такой оборот дела.

И вновь Репнин увидел, как потекло платье Настеньки, и стало худо от сознания того, что ей может быть хорошо и без него.

А Нуланс уже быстро шел к нему, и, казалось, брюшко француза способно было все смести на своем пути.

– Репнин? – произнес он и задумался, скрестив свои смуглые руки на животе. – По-моему, я вас видел на Французской набережной.

Нуланс, как хорошо помнит Николай Алексеевич, не мог видеть Репнина на набережной (Французская набережная была синонимом французского посольства), однако в словах Нуланса был свой смысл.

– Я был на набережной в день приезда президента Пуанкаре, – сказал Репнин.

– А позже? – спросил Нуланс.

– Позже – никогда.

– Разве?

Они медленно шли вдоль окон, и платье Настеньки стояло у Репнина в глазах, будто бы никто и не танцевал в этом зале, кроме нее и Северцева.

– Значит… если гора не идет к Магомету, то Магомет пойдет к горе, – взглянул вдруг своими круглыми, глазами Нуланс.

Репнин не ожидал, что французский посол так безбоязненно приблизится к огню, который бушевал между ними. Близость огня Репнину показалась опасной, и он предпочел отступить.

– Собственно, кто Магомет и кто гора? – спросил он, улыбаясь, и, подняв глаза, увидел прямо перед собою жену.

– Магомет, Магомет, – вдруг задумчиво произнес Нуланс и почти сокровенным шепотом добавил: – В наше время и горы не стоят на месте.

– Нет, мне решительно необходимо установить: кто гора и кто Магомет? – рассмеялся Репнин.

– У нас еще будет время решить эту задачу, – заметил Нуланс и, обратившись к жене, которая сейчас медленно шла к нему, поддерживая ладонью обильные желто-седые волосы, добавил: – Я хочу тебе представить господина Репнина… – Нуланс запнулся, не без умысла: посол хотел дать понять Репнину, что испытывает затруднение в попытке как-то охарактеризовать его. – Он был на Французской набережной во время визита президента Пуанкаре, – добавил посол тоном, в котором иронический подтекст был едва ли не обнажен.

Блеклые уста мадам Нуланс на какой-то миг оставались сомкнутыми – ей явно надо было больше времени на раздумье, чем мужу. Все-таки они были очень похожи, мосье и мадам Нуланс. Если верно, что со временем супруги становятся похожи друг на друга – чем больше лет, тем больше сходства, – то в данном случае счастливое супружество четы Нуланс длилось века – за десятилетия такой степени сходства достичь невозможно.

– О, мы не теряем надежды принять вас вновь на Французской набережной в Петрограде, – наконец произнесла супруга посла бойко, не очень сообразив, с кем имеет дело.

Круглые глаза Нуланса мученически расширились. Фраза жены явно не входила в его расчеты.

– Но прежде чем мы примем вас на набережной, мы рады будем видеть вас в Вологде, – сказал он, не уточнив, где и когда хочет видеть Репнина.

Нет, они были очень похожи, мосье и мадам Нуланс, настолько похожи, что казалось недоразумением, что один все еще носит брюки, а другая – юбку.

– Как ваша первая акция? – спросил Кедров, когда Репнин расстался с четой Нуланс.

– Разговор едва ли не протокольный, – заметил Репнин уклончиво, ему не хотелось огорчать Кедрова.

– Без надежды на успех? – спросил Кедров; этот вопрос слишком напрашивался, чтобы не задать его.

Репнин молчал.

– Мы увидим сегодня и Френсиса? – спросил Николай Алексеевич после некоторой паузы.

– Да, разумеется. Кстати, он, кажется, повернул сюда.

Подошел человек выше среднего роста, седоусый, с бледным высоким лбом и рассеянно пристальными глазами, какие бывают у людей весьма почтенных лет. Впрочем, надо отдать должное Френсису, его глаза умели незаметно обнять весь зал и все видели.

– Репнин? Как же, слыхал, и неоднократно. – Он на миг умолк, и лицо изобразил озабоченность. – В одно время с вами в Лондоне работал Арчибальд Хэлл, мой школьный друг.

«Если Френсис придумал историю с этим Хэллом, то придумал хорошо, – сказал себе Репнин. – Но к истории этой можно прибегнуть, будь она даже и мифической, только если есть необходимость, а главное, желание найти с собеседником общий язык. Тогда позиция Френсиса отлична от позиции Нуланса».

– Вот что, господин Репнин, – Френсис тронул руку Репнина как будто случайно, но в этом жесте было расположение. – Завтра вечером мы с женой будем в Осанове. – Он оглянулся, будто усадьбу, которую он назвал, можно было рассмотреть, не сходя с места. – Я приглашаю вас. Вы с женой?

Репнин внимательно оглядел зал, высматривая Настеньку, и едва сдержал вздох удивления: Анастасия Сергеевна быстро шла к нему.

– Я хочу тебе представить, душа моя, американского посла господина Френсиса, – сказал Репнин и протянул жене руку, точно желая помочь преодолеть неожиданно возникший на пути мостик. – Господин посол просит быть у него завтра за городом. – Он продолжал удерживать ее руку, путь через мостик был нелегким. – Мы будем, не правда ли?

– Да, разумеется, – сказала Настенька, не очень понимая мужа: она была взволнована не на шутку. – А господин посол один в Вологде?

– Нет, почему же? С женой, – сказал Репнин и раскланялся.

– Северцев сказал, что знаком с Маркиным, – произнесла она, как только они остались одни.

Репнин был удивлен: это имя прозвучало для него неожиданно.

– Да, Северцев и Маркин друзья, Северцев знал его по Кронштадту.

– И знает, где он теперь? – Репнин так и сказал: «он».

– На Волге, в военной флотилии, сражается, и… отчаянно.

Репнин быстро взглянул на нее и уловил в глазах нечто похожее на восхищение. «Что-то она ищет в Маркине такое, чего недостает ей в новой жизни», – не мог не подумать Николай Алексеевич.

93

Сизые купола вологодских церквей еще затягивал предутренний туман, проснулась. Сад был полон холодной влаги. По мосту катил тарантас, и крепкие копыта отсчитывали сухие доски. Пахло березовой листвой, сухой и пыльной, вчера было и в Вологде знойно. Настенька заглянула во флигелек – Ольга спала.

Настенька взяла ведра и пошла к реке. На ней было ситцевое платье, в котором она любила работать по дому, и туфли на босу ногу. Тропка едва прорезала высокую траву. Трава была росной, холодные струи стекали по ногам и копились в туфлях. Не выпуская из рук ведер. Настенька сбросила туфли и вошла в воду. Она уже наполнила оба ведра, но продолжала стоять в воде – не хотелось выходить. Вода обтекала ноги, в ней была и студеность и мягкость северного лета.

Настенька поднялась с полными ведрами в дом, принесла из флигелька половую тряпку и, подоткнув юбку, как делала это, когда жила с отцом на юге, принялась мыть пол. Она мыла его в охоту, не скупясь расходуя воду, смывая вновь и вновь, круто отжимая тряпку, вытирая ступая назад, не думая о том, как много вымыла и сколько еще осталось. Перевела дух, лишь когда дошла до комнаты, где спал муж. Она уже внесла в комнату воду, плеснула на пол, бросила рядом тряпку, намереваясь все теми же широкими взмахами сильных рук освежить пол, но неожиданно взглянула на Репнина.

Он лежал, разбросав руки, и легкая ткань простыни укрывала его по пояс. Настенька и прежде любила смотреть, как он спит. Ей всегда казалось, что в нем жило что-то непобедимо молодое – сколько ни вслушивайся, не уловишь дыхания, так человек спит только в молодости. И Настеньке почудилось, что все люди, сколько их есть на белом свете, разделены, на тех, кто сберег на всю жизнь молодость, и на тех. кого она покинула еще в детстве, а может, и никогда к ним не приходила. С Николаем молодость еще не рассталась, а к Шарлю, быть может, никогда не приходила. К Шарлю? Господи, как давно это было!

Настеньке показалось почти чудом, что когда-то (когда-то? Нет, это не то слово! Совсем недавно) у нее был муж со странным нерусским именем Шарль и она радовалась его радостям, тосковала его тоской, была с ним близка и (это совсем кажется дивом) испытывала радость от встречи с ним. Встречи? Господи, да были ли они, встречи с этим мужчиной, теперь чужим и призрачным, или привиделись ей? Нет, она помнит Шарля, помнит рыжие усы, которые он так холил, белые руки, округлые, как у женщины, плечи, мускулистый живот, но это была не она, нет, ее там не было, все, что когда-то случилось, случилось не с ней, да и, откровенно говоря, она не очень помнит, было ли в их отношениях нечто такое, что связывает мужчину и женщину.

И Настенька взглянула на Репнина. Солнце еще лежало за вологодскими лесами и увалами, и купола вологодских храмов были свинцово-синими, но над рекой уже вздымался туман, клубясь и растекаясь. И Настенька подумала, что человек, который лежит сейчас перед ней, друг ее жизни, с которым идти и идти до скончания дней своих, самый дорогой для нее человек на свете.

Настенька подошла к окну и сдвинула шторы; солнце, так и не поднявшись над Вологдой, впервые с тех пор как стоит земля… уходило на восток, на восток… Настенька сбросила с себя платье, подошла к кровати.

– Какая ты холодная, – шепнул он.

У нее горели лицо, шея, грудь, но руки еще хранили устойчивую прохладу реки. Она приблизилась к нему, и тепло его тела обволокло ее. Нет, солнце и в самом деле обратилось вспять – оно сейчас шло тропой, которой с сотворения мира не ходило.