Текст книги "Дипломаты"

Автор книги: Савва Дангулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 42 страниц)

25

Не было еще девяти, а машина уже стояла у подъезда. Репнину показалось, что в машине кто-то есть, кроме шофера. Не Кокорев ли? Что это могло значить? Сегодня Репнин мог бы добраться до Смольного и без провожатого. Очевидно, это жест, но какой? Жест, простого внимания? Не рано ли? Все-таки сдержанность всегда была последней стадией возмужания. Молодым классам ее и прежде недоставало. В свое время этой сдержанности, благородной и суровой, определенно недоставало нуворишам.

Репнин оделся.

– Елена встала?

– Нет еще, батюшка. – Егоровна бросила полено в печь, недобро взглянула на Репнина. – Где ей встать, когда вернулась в одиннадцать.

– Я не знал.

– Знать надо – не чужая.

Репнин приоткрыл дверь в спальню дочери. В комнате было темно, но слабый лучик, пробившийся меж штор, упал на висок и, кажется, даже коснулся глаз. Вот раскроет она их, и прольются потоки сини… А все-таки откуда эти глаза: у матери были не такие, да и у него, Репнина. Что-то непостижимое в ее глазах: она смеется, а глаза печальны, и ничто не может растревожить их. Какие-то они необычные, эти глаза, и все-таки именно такими должны они быть у Елены, не иными. Он осторожно прикрыл дверь и быстро направился к выходу.

Увидев Репнина, Кокорев поклонился весьма радушно – он определенно был рад встрече с Репниным и, очевидно, возлагал на эту встречу какие-то надежды. И вновь Репнин не мог не подумать: а как поведет себя Кокорев, когда узнает ответ Репнина, и явится ли у него тогда желание ехать с Николаем Алексеевичем из Смольного?

Кокорев вышел из машины.

– Вы где сядете, Николай Алексеевич?

– Позади.

– Можно с вами?

– Сочту за честь…

– Ну так уж за честь, – рассмеялся Кокорев. – Простите, а Елена Николаевна в этот раз не поедет? – спросил он.

Репнин был обескуражен: собственно, причем тут я, когда он приехал за Еленой?

– Нет, не поедет, – заметил он.

Кокорев смотрел на Репнина и улыбался, улыбался откровенно – он, видимо, не считал предосудительным скрывать улыбку, если у него было хорошо на душе. Юноша определенно надеялся, что Репнин поинтересуется, почему ему так радостно сегодня, но Репнин молчал, угрюмо глядя на небо.

– Помните эту историю с испанским послом? – вдруг заговорил Кокорев – у него не хватило терпения дольше беречь тайну. – Да, испанец оказался единственным, кто передал наше предложение о мире своему правительству. Передал и поплатился головой. Нет, не казнили, разумеется, отозвали! – Он посмотрел на Репнина, ожидая, какое впечатление произведет эта новость, и, увидев, что в глазах собеседника не прибавилось и капельки живого интереса, быстро спохватился. – Я так думаю, – заметил Кокорев в отчаянной попытке поправить положение, – что падению испанца помогли петроградские коллеги. Там, – Кокорев неопределенно повел головой, – отступничества не прощают.

– Возможно.

Кокорев не видел лица Репнина, но по тому, как было произнесено это единственное слово, он понял: незачем было рассказывать эту историю Репнину.

– Кстати, завтра у Ленина будет весь дипломатический корпус, представленный в Петрограде, единственный в своем роде случай; все двадцать послов и посланников – у Ленина, двадцать!

Репнин не мог не улыбнуться – это действительно было необычно.

– В своем роде запоздалое вручение верительных грамот? – улыбнулся Репнин.

– Да, конечно, – охотно подхватил Кокорев. – Хотя истинных послов не будет…

– Каких? – встрепенулся Репнин – реплика Кокорева была неожиданна.

– Истинных, – подтвердил Кокорев. – Робинса и этого… Локкарта, который ожидается на днях.

Однако этот Кокорев из молодых, да ранний.

Они поднялись на третий этаж и широким смольнинским коридором пошли к кабинету Ленина. Далеко впереди из раскрытой двери плеснулась на паркет пригоршня света, и они увидели Владимира Ильича. Он шел быстро, одна рука у него была согнута в локте – очевидно, нес книги, держа стопку у самой груди. То ли услышал шаги идущих сзади, то ли почудились голоса, он обернулся.

– А я иду сейчас и думаю: наверно, уже пришел. Дипломатия предполагает точность. Так? – Он отвел голову, желая получше рассмотреть, как принял эти слова Репнин. – И еще думал, предложу сейчас Репнину, нет ли у него желания пойти со мной побродить – на воздух, на ветер, к реке, под открытое небо… Скажу по секрету, в Смольном мало кто знает, что рядом река необыкновенная. Что может быть лучше большой реки! Так пойдем? Или, может быть, здесь посидим? Или все-таки пойдем, решимся? Вот сейчас оставлю книги, и пойдем.

Было безветренно и даже солнечно, но свет не по-декабрьски резок, а тени густые – справа шла туча, сине-багровая, медленно растущая.

– Где-то здесь на берегу у Петра были смоляные склады. – Ленин посмотрел вдоль реки, мягко сощурился. – Да, именно к этим берегам со всей России везли смолу. Помните, в народе говорят: «На воде да на смоле флот Петров стоит…» Был у него и ум, и характер, и замах, но трудового человека не жалел. Одно слово – царь.

Репнин побледнел, стал похож на тучу, что шла сейчас с востока. Петр был одним из немногих, на кого хотел походить Репнин. Когда-то в молодости он даже подражал Петру: грубоватой статью фигуры, резкостью суждений, нарочитой неловкостью говора, норовом.

– Но Петр продвинул Россию на столетие. – Репнин смотрел на восток, откуда шла туча, и, казалось, лицо его восприняло ее цвет и тревожное мерцание. – Кем была Россия до Петра, кем стала при нем?

– Верно, он был и характером крепок, и делом упрям. – Ленин смотрел вдаль, точно сама история выстлалась перед ним, такая же широкая и неоглядная, как эта река. – Но царевой крепостью и упрямством.

– Иногда полезно пойти народу наперекор, – произнес Репнин убежденно.

– Наперекор? – переспросил Ленин. – Чтобы защитить интересы народа, действовать наперекор ему не надо. По этой самой причине сгорел Февраль и возобладал Октябрь. Народ требовал мира и земли. Февраль ушел от ответа. Октябрь ответил. Все очень просто.

Они смотрели туда, откуда шла туча. Она шла медленно, но неотвратимо. Здесь свет все еще был прозрачным и резким, а там, откуда она пришла, он стал лилово-мглистым, неживым. И все, что лежало в том краю, крыши и окна домов, купола храмов, наконец, поворот реки, лишилось крови и потускнело.

Ленин произнес «сгорел» и «возобладал» так убежденно, так откровенно торжествующе, что возражать было бессмысленно – он стоял на этом не словом, жизнью.

– По-моему, в тот раз мы не договорили, – произнес Ленин, глядя в глаза Репнина, – он почувствовал затруднение собеседника и как бы подал руку. – Кстати, чтобы не забыть: мы получили телеграмму из Лондона, Чичерин будет в Питере в январе. – Он произнес это скороговоркой, точно хотел дать понять: все это действительно сказано им, «чтобы не забыть», и, в сущности, к деду не относится. – Итак, жду от вас ответа. От себя могу сказать – мы бы хотели, чтобы вы сказали «да».

– Я скажу «нет».

– Простите, почему?

– Вряд ли случайно, что никто или почти никто из дипломатов не откликнулся на этот призыв о сотрудничестве, – заговорил Репнин. – Полагаю, что и я не должен этого делать. Посудите сами, почти семнадцать дет я отдал дипломатии. Я пошел туда по призванию… Кстати, дипломат и карьера не всегда синонимы. Все, что я совершал, совершал с открытыми глазами и считал справедливым. Встреча с отцом мне не угрожает, его уже нет в живых. Хотя будь он жив, анафемы мне не миновать… Но брат, мой брат, который отдал дипломатии двадцать дет и был моим наставником и, если хотите, другом… Что он скажет?

– Скажет или… сказал?

Репнин взглянул на небо. Туча уже встала над головой.

– Я хочу быть откровенным: сказал. Вы поймите, что для меня Питер не безбрежное море. В этом городе у меня есть свой город, где я знаю каждую улицу, каждый дом, а в нем каждого человека. Это город со своим уставом и нравами, попирать которые не позволено, город моих близких, всех тех. кто составлял гвардию моих дедов, живых и мертвых дедов и дядей. Легче расторгнуть брак, уйти из семьи, порвать с отцом или даже с матерью, чем вырваться из пределов этого города.

Ленин взглянул на Репнина.

– Нет, я должен все понять. Что вас держит – боязнь молвы? Чего же здесь опасаться, здесь радоваться надо! Пусть вас проклянут ваши недруги и предадут анафеме! Но вы живы, полны сил и решимости служить благородному делу. Да поймите вы, бедный человек, именно это и есть мужество, а значит, и радость и удовлетворение.

– Я хочу служить России, Владимир Ильич.

– Вы будете ей служить так, как никогда не служили…

Ленин посмотрел на Репнина, будто тот возник перед ним впервые. Что говорило сейчас Ленину лицо Репнина? Наверно, честный, бескомпромиссный человек. Честный по складу всей своей натуры, по складу, быть может, представлений о жизни, для которого высшим благом были добрые начала человека, неспособность к подлости прежде всего. Но в плену ложных истин, более того, истин лживых.

– Россия? Она без конца и края, как горе, которое поселилось в ней. – Ленин обратил лицо к ветру, точно хотел, чтобы ветер, который дул все сильнее, коснулся его. – Вот если бы прокляла та Россия, не было бы проклятия сильнее. Бойтесь этого проклятия – остальное не страшно. – Однако я пригласил вас с иной целью, – произнес Ленин и разом отмел все слова, не имеющие отношения к тому, что намеревался сейчас сказать. – Мне необходим ваш совет, – продолжал он и посмотрел на Репнина.

Прямота, с которой был поставлен вопрос, казалось, импонировала Репнину.

– Вы знаете, что революционное правительство России приказало русским войскам, находящимся за рубежом, вернуться на родину.

– Да, мне известен этот приказ, – ответил Репнин и взглянул на снеговую тучу, она застлала последний кусочек сини и разом изменила цвет земли и неба, цвет и свет.

– На приказ откликнулись наши армии, в частности те, что были на Балканах, откликнулись и двинулись на родину, от Дуная к Днестру и Бугу. – Ленин посмотрел на Репнина и сдвинул брови – казалось, неживой свет, который пролила на землю туча, проник в самые поры лица Репнина. – Войска возвращались на родину в полном порядке, хлеба в фуража у них в обрез. И вот новость: приказом маршала Авереску войска окружены и остановлены. Авереску подтянул к ним артиллерию, а вызнаете, что у него на этот счет опыт есть. Помните девятьсот седьмой год, пылающие румынские села в Приднестровье?.. Оказывается, у революции был свой маршрут и свои календарные сроки – ей потребовалось два года, чтобы дойти от московской Пресни до румынских степей, – всего два года, а?

Репнин ничего не ответил, только ссутулил плечи.

– В общем, положение трагическое: посреди снежной степи, без хлеба и крова над головой тысячи русских людей. Не скрою, я хотел бы знать ваше мнение… что делать?

– Очевидно, обратиться к русскому посланнику в Бухаресте, – сказал Репнин.

– Это к кому же… Поклевскому? – спросил Ленин, не останавливаясь.

– Да, к Поклевскому-Козелл, – произнес Репнин.

Ленин продолжал идти.

– К человеку, который в доказательство преданности России призвал сэра Эдуарда Грея?

Репнин ничего не ответил, лишь прибавил шагу: господи, вот они, времена! Нет, решительно нельзя было себе представить, что эта история известна Ленину. Надо было отвечать Ленину, но как? Сколько помнит Репнин Поклевского, тот вел долгую тяжбу с русским военным агентом в Бухаресте адмиралом Веселкиным. Адмирал, опираясь на связи при дворе (по слухам, он был внебрачным сыном Александра Третьего), пытался сокрушить Поклевского, используя грубые средства. Но посланник не обнаружил ни сомнения, ни страха. Многомудрый и ловкий политик, он просто регистрировал каждый шаг адмирала и в бесстрастных, но точных донесениях в Питер методически компрометировал его. Это единоборство продолжалось годы. В него втянулось даже румынское правительство, которое раскололось на тех. кто благоволил к посланнику, и на тех. кто симпатизировал адмиралу. В решительный момент Веселкин пустил все козыри, в дело был вовлечен сильнейший из покровителей – царь потребовал отзыва посланника. Однако в этот удар оказался для Поклевского не смертельным. Он знал: есть обстоятельства, когда можно обойти даже царскую депешу. Он апеллировал через английского коллегу в Бухаресте к сэру Эдуарду Грею. Адмирал был посрамлен, а вместе с ним и высокий заступник. Что же касается Поклевского. то он обнаружил истину, которая больше всех поражений на фронтах свидетельствовала о позоре николаевской России: очевидно, русский посланник представлял в Бухаресте не только русские интересы.

– Нет. Поклевский нам не указ и не помощь, – сказал Ленин.

– Но тогда какой же выход из положения? – спросил Репнин – он был готов любой пеной сменить тему разговора и не упоминать о Поклевском.

– Если говорить о нас, то мы ответили мерой чрезвычайной, – произнес Ленин. – Арестовали посланника и заключили в Петропавловскую крепость.

Теперь стало холодно Репнину – он вытянул руки, точно в ненастье искал огня.

– Разумеется, вы не одобряете нашего шага, больше того, считаете его произволом?

– Да, считаю.

– Простите, почему?

– Если вы хотите доказательств, прошу запастись терпением, – сказал Репнин и пошел тише, будто хотел настроить Ленина на иной душевный лад. – Правило, гласящее, что иностранец подчиняется законам той страны, на земле которой он сейчас находится, на послов не распространяется, – произнёс Репнин. Он, разумеется, знал, что Ленину известна эта простейшая истина, однако по привычке любил каждую истину утвердить с азов. – Посол как бы замещает в стране своего пребывания того, кто его сюда направил, иначе говоря, монарха или президента. Вот вам задача на задачу: допускаете ли вы арест румынского короля и заключение его в Петропавловскую крепость? – Ленин не ответил. Он поднял воротник пальто. – Марк Тулий, имея в виду некоего посла, говорит, что посол олицетворяет сенат и авторитет республики, – напомнил Репнин. Здесь он был в своей стихии и обрел дар речи. – Посол считается как бы экстра территориум и не связан гражданскими законами народа, на земле которого он живет. Если даже он пренебрег законами государства, претензии адресуются не ему, а правительству, которое его послало…

Репнин умолк и посмотрел на Ленина. Тот был молчалив, хмуро молчалив. Вряд ли Репнин сообщил Ленину нечто такое, чего тог не знал (кстати, его собеседник, кажется, был по образованию юристом). Главное, точно определить факт и построить систему доводов. Очевидно. Ленин взвешивает доводы Репнина, копит контрдоводы, хоть это и нелегко, в его положении нелегко. Факт остается фактом: Диаманди заключен в Петропавловскую крепость.

– Посол должен быть защищен от покушений на неприкосновенность, и это обязанность правительства, при котором он имеет честь находиться. – Репнин выдержал паузу, его мысль работала напряженно. – Она остается в силе даже в том случае, если страны объявили друг другу войну: послу и персоналу посольства предоставляется возможность свободно выехать из страны. – Репнину казалось, что доводы его исчерпаны, однако он старался проверить себя вновь и вновь. – Если даже посол уличен в покушении на общественное спокойствие и безопасность страны, арест посла исключен.

Репнин умолк. Они тихо вышли на тропу, ведущую от реки к Смольному, громада которого неясно проступала в снежной замети.

– Вот вы сказали, – произнес Ленин негромко, – что посол не связан верностью государству, при котором аккредитован?

Репнин внимательно посмотрел на Ленина: что скрывалось за вопросом?

– Ни в коем случае. Посол свободен от верности законам.

– Вы еще сказали: посол должен быть защищен от покушений на неприкосновенность, и это обязанность правительства, при котором он имеет честь находиться…

Репнину показалось, что и он начинает понимать замысел Ленина, но он повторил, не противясь:

– Именно обязанность правительства…

Ленин обернулся.

– Заметьте, при котором он имеет честь находиться.

– Совершенно верно: честь находиться…

Ленин усмехнулся пока еще тайной мысли.

– Теперь разрешите мне задать несколько вопросов? – спросил Ленин. – Вы помните, как реагировала официальная Европа, когда перестало существовать правительство монархической России и к власти пришел Милюков? Вы помните, что за два дня, я подчеркиваю – два! – на Дворцовой, шесть побывали послы всей Европы, да только ли Европы, чтобы сообщить о признании нового правительства.

– Да, разумеется, я это видел.

– Очевидно, поступая так, они заботились и о возобновлении своих прав, в частности, права экстерриториальности, не так ли?

– Возможно, и так.

– Теперь перенесемся в наше время! Представьте, после создания нового правительства прошло почти два месяца. Однако послы вдруг убоялись иностранного ведомства как черт ладана. Не следует ли понимать этот факт так, что правительства стран, считая и королевское правительство Румынии, не признают революционной России?

Ленин чувствовал себя все увереннее, и это сообщилось голосу, который становился крепче, эмоциональнее.

– И это очевидно, – согласился Репнин.

– И если очевидно, то не значит ли все это, что румынское правительство желает сохранить свободу рук? Именно свободу рук, на манер той, которую обнаружило это правительство, интернировав тысячи русских людей… Не полагаете ли вы, что нормальные дипломатические отношения между государствами не предполагают такого акта?

– Да, разумеется, – ответил Репнин.

А если таких отношений нет, если правительство румынского короля добровольно отказалось от этих отношений, то посол со всеми его правами становится простым смертным, превращается в частное лицо и мы вправе поступать с ним, как сочтем нужным, тем более… – Ленин рассмеялся и ускорил шаг. – Тем более, что пример нам подало, так сказать, королевское правительство Румынии.

Повалил снег, повалил обильно и застлал все вокруг – в белых сумерках потонула и колокольня Смольнинского собора, и монастырские дома.

– Ну как вы находите мои доводы с точки зрения Марка Тулия?

Когда они вошли в здание и Ленин взглянул на Репнина, тот был белее снега, что лежал на его плечах.

– Какая просьба будет ко мне? – спросил Репнин тихо.

– Быть рядом, когда я изложу эти доводы дипломатам, и защитить тех русских.

Ленин произнес «тех русских», указав взглядом на окно, за которым свирепствовало ненастье, и Репнин увидел вечернюю степь, занесенную снегом и освещенную колеблющимся светом костров.

– Вы слыхали, что на смену Бьюкенену прибывает лицо, миссия которого своеобразна?

– Локкарт? – подсказал Репнин.

– Да, Брюс Локкарт, – уточнил Ленин. – Что бы это могло означать?

Репнин смешался, хотя вопрос, который так неожиданно поставил Ленин, и не был нов для Репнина.

– Англичане никогда не рвут отношений напрочь, – произнес Репнин, ему показалось, что он вышел из положения с честью. – Опыт подсказывает им. что это нецелесообразно.

– И только? – спросил Владимир Ильич – ответ Репнина, несмотря на то, что он был внешне эффектен, явно не устраивал Ленина. – И только? – повторил свой вопрос Ленин, точно хотел подчеркнуть, что его ответ явно недостаточен.

– Очевидно, назначив Локкарта. англичане дали понять, что нынешние отношения с Россией их не устраивают, – сказал Репнин, хотя хотел сказать больше.

– А какие бы отношения с Россией их устраивали? – спросил Ленин, он все еще стоял в двух шагах от Репнина.

Репнин молчал.

– Тогда разрешите ответить мне, – сказал Ленин.

Ленин пошел к столу, пошел неторопливым, почти бесшумным шагом.

– Вы правы, если смотреть на события с точки зрения дипломатии классической, когда само это понятие рассматривалось как искусство вести переговоры… Так, кажется, звучит эта формула? Если рассматривать эту проблему так, вы правы, но с годами эта формула совершенствовалась.

– Не столько вести переговоры, сколько вести огонь? – мгновенно реагировал Репнин.

Ленин обернулся, в их глаза встретились.

Сейчас было сказано что-то очень важное. Нет, этот афоризм с дипломатией и огнем многозначителен. Видно, классическое определение дипломатии в современном мире нуждается в коррективах.

В приемной, как в ту ночь, когда Репнин приехал сюда впервые, сидела над раскрытой книгой девушка и кротко еда сухарик. В стакане так же ярко, как в ту ночь, зеленела веточка.

Вошел высокий, с бледным лицом и печально-внимательными глазами, тот, что говорил о «Червонном штандарте». Он поклонился присутствующим и быстро прошел в кабинет Ленина. «Есть в поляках нечто строго испытующее, – подумал Репнин, – когда они смотрят на тебя в упор; вот и тогда, на тракте, когда кандалы тоскливо и грозно вторили их усталым шагам, они смотрели так».