Текст книги "Дипломаты"
Автор книги: Савва Дангулов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 42 страниц)
31
Елена ждала отца, а его не было. В седьмом часу неожиданно явился Кокорев.
– Вы к папе?
– Нет, к вам, Елена Николаевна.
Елена смутилась – это было необычно.
– Тогда заходите.
Кокорев переступил порог и остановился.
– Елена Николаевна, прошлый раз вы говорили об Уитмене. – Он отвернул борт шинели и достал аккуратный том в красной коже. – Не о таком ли вы думали?
Елена приняла томик, приятно весомый.
– Какая же это прелесть! – произнесла она, не в силах скрыть восхищения. – Да вы заходите… прошу вас… – Ему показалось, что, произнося последнюю фразу, она как-то значительно подчеркнула, что просит именно она.
Они сидели в кабинете Репнина, в том самом, куда уходил Репнин переодеваться, когда Кокорев нагрянул с отрядом матросов.
Где-то в другом конце дома, точно зверь в клетке, сеял мелкие и твердые шаги Илья.
– Послушайте, как это хорошо, нет, только послушайте, – произнесла Елена и начала читать:
Я не пройду эту дорогу за вас.
Если вы не осилите ее сами.
Она умолкла и посмотрела на Кокорева.
– А ведь это счастье – никому не переуступить своего пути в жизни, как бы он ни был тяжел, правда? Помню, в детстве все думала: путь человеку заказан; вначале больший детские счеты, затем он перебирается к четырем действиям арифметики, вслед за этим берется за алгебру и геометрию и, наконец, едва ли не на четвереньках доползает до логарифмов! От такого однообразия, пожалуй, рехнешься! И Все думалось – детский ум изощрен. – надо изобрести пилюли, спасение в них! Проглотил беленькую – и постиг все, что лежит на больших детских счетах, положил на язык голубенькую – и познал умножение, принял желтенькую – и получил пятерку по алгебре! Итак, в одной коробочке – начальная школа, а в другой – гимназия, в третьей – горный институт! Только соблюдать интервал между таблетками, чтобы желудок усвоил их, чтобы там не повстречались английский с испанским и не получился какой-нибудь эсперанто!
Она засмеялась, всплеснула руками так, что вспыхнула золотая точка обручального кольца. И Кокорев подумал: «Кто мог быть ее первым мужем? Безусый студент, ушедший добровольцем на фронт и погибший под Солдау в рукопашной, или тридцатилетний капитан-артиллерист, сложивший голову в безуспешной попытке взять приступом карпатский рубеж австрийцев? Пожалуй, капитан-артиллерист. Мальчишка-студент не по ней».
– А если бы мне сказали сейчас: проглоти вот эту пилюлю и станешь Ковалевской или Склодовской, честное слово, отказалась бы! Да что отказалась? Разогнала бы всех алхимиков, кто готовит эти таблетки, а сами пилюли выбросила в печь! Человеческая дорога не повторяется, как не повторяется рисунок человеческих губ или цвет глаз!
Сейчас руки ее успокоились, и кольцо на руке было спокойным, матово-червонное, тускло горящее: как думалось Кокореву, символ ее судьбы и ее дороги в жизни.
Часом позже они простились. Кокорев сказал, что достал два билета на рабочий бал в большом зале Михайловского артиллерийского училища, и просил ее быть с ним. Она призналась, что любит этот зал и бывала там в годы своего смольнинского детства. А он подумал: «Ну конечно же, ее муж был артиллеристом, и они, наверно, познакомились в Михайловском училище, – оно недалеко от института, и, пожалуй, старшие смолянки бывали там на рождественских вечерах артиллеристов».
Он отважился спросить об этом.
– А если я отвечу на все ваши вопросы утвердительно, тогда что? – рассмеялась она. – Мой муж не был артиллерийским офицером, и вообще… у меня не было мужа.
Наверно, Елена была рада, что одной фразой исчерпала тему.
Всю неделю Елена повторяла эти строки из Уитмена:
Я не пройду эту дорогу за вас…
Репнин увидел у нее томик в красной коже, спросил, откуда он; она сказала.
– Этот молодой военный с седой головой? – переспросил Репнин.
Ей не понравились эти его слова, но она ответила утвердительно.
– И он прочел именно эти строки из Уитмена?
– Он…
– Это похоже на него?
Елена сказала не столько Репнину, сколько себе: «Похоже», – и прочла еще тише, тоже себе:
Я не пройду эту дорогу за вас.
Если вы не осилите ее сами.
32
Поезд подходил к Стокгольму.
Был день теплый и дождливый. Не верилось, что где-то на востоке, отсюда всего в каких-нибудь двух тысячах километров, бушуют жестокие вьюги и непробиваемая ледяная броня бережет январское безмолвие озер и рек.
– Когда мы покидали судно, – заметил Чичерин, не отрывая глаз от едва приметной черточки, отделяющей справа темную гладь моря от светлых просторов неба, – была принята открытая радиодепеша: в Брест-Литовске возобновились переговоры, прерванные на десять дней.
– По-моему, они уже однажды прерывались на десять дней, – заметил Петр.
– Да, десять, десять и еще десять, – заметил Чичерин, – это плохой признак. Однако не Стокгольм ли это? Нет, слева, слева?.. У вас глаза моложе.
– Нет, просто мысок тумана, а вот прямо… кажется. Стокгольм.
– Представляю, как нетерпелив и подвижен сейчас Воровский, – поднес руку к глазам Чичерин. – Стучит палкой, немилосердно протирает пенсне… все кажется ему, что без него он видел бы лучше. Кстати, Максим Максимыч говорил мне, что вы встречали Воровского в Вологде.
– Нет, в Одессе, – лаконично ответил Петр и сделал вид, что рассмотрел нечто такое, чего не видел до сих пор.
– А не могу ли я рассчитывать на большую откровенность? – заметил, улыбаясь, Чичерин.
Наступила пауза, и Чичерин с нарочитым любопытством взглянул туда, куда смотрел
Петр. Он точно говорил Белодеду: «Ну, а теперь вы можете рассказывать…» Петр заговорил. Он вспомнил дом в припортовом районе, в котором нередко сиживал с Воровским, две солнечные комнаты, беленные известью. Окна в комнатке Воровского были открыты – сюда доносился запах и моря, и пыльного бурьяна, которым порос большой двор, и подсолнечного масла – поблизости был маслобойный завод. Где-то далеко в стороне напряженно и трубно гудели пароходы, и, выглянув из окна, Воровский видел, как на рейде передвигаются суда. Пакет для Воровского Петр принял в Марселе и был счастлив передать Вацлаву Вацлавовичу в руки.
Воровский вскрыл пакет и углубился в чтение, а Петр сидел у окна и смотрел на море, на большой двор, поросший бурьяном, на небо, которое было больше, чем двор и даже море, но, подобно двору и морю, пахло присоленным ветром, пылью и подсолнечным маслом. А Воровский кончил читать и, достав платок, снял пенсне, видно, глаза устали. Воровский протер пенсне – он это делал долго и тщательно, с очевидным намерением продлить процедуру и, так думал Петр, получше обдумать все, что он сейчас прочел. Потом он начал рассказывать о своей газете. Он говорил об этом иронически-добродушно. улыбаясь и выбирая из всего то, что составляло суть, самое смешное, как говорят жизнелюбивые люди даже о самом большом и серьезном. Он рассказал, как остался без газеты (три предыдущие прихлопнули одну за другой – он так и сказал: прихлопнули!) и решил выманить кляузную газетенку и потом осторожно, не обнаруживая своих намерений, превратить ее в газету большевиков. Делу помог случай (он сказал «случай» вполне серьезно, будто бы только он, этот случай, и помог всему предприятию). В Одессу приехал связной партии. «Будем звать его Степан», – сказал Воровский. В столице ему дали явку к Воровскому. Однажды Воровский шел с новым товарищем по Одессе. Был полдень, на чердаках кричали кошки (их и тогда было в Одессе много), и пахло жареной кукурузой – у рекламной тумбы сидел старый грек и на мангале жарил кукурузу. Но внимание Воровского привлек не грек. «Видите дерево, товарищ Степан, а под деревом скамью, а на ней человека? Это капитан в отставке (Воровский назвал фамилию) – хозяин здешней газеты. Очевидно, он и сейчас пьян, как обычно. Но пусть вас это не смущает. Подсядьте к нему и заведите разговор. Ну, да вы лучше меня знаете, что надо сказать человеку, который благодаря случаю стал хозяином газеты, довел ее до более чем плачевного состояния и не знает, что с ней делать». В общем, когда товарищ Степан вернулся от капитана в отставке (Вацлав Вацлавович поджидал его поодаль), газета уже принадлежала Воровскому и его друзьям. «Это и был „Вестник“?» – спросил Петр. «„Черноморский портовый вестник“, в редакции которого вы сейчас находитесь», – ответил Воровский и обвел рукой стены комнатенки, беленные известью. А Петр не мог не подумать: «Наверно, это характерно, что Воровский, человек редкого интеллекта, знающий четыре живых языка (два мертвых – латынь и древнегреческий – не в счет), инженер, педагог и писатель, человек, могущий быть крупным дипломатом и министром, сменил блестящую перспективу на положение редактора маленькой портовой газеты и считает это счастьем своей жизни. Не говорит ли одно это о величии того дела, которому служит Воровский?»
А потом, как некогда, они вышли с Воровским на Приморский бульвар и смотрели на море. Оно было удивительно покорным и безмолвным в этот час. «Так и народ, – сказал Воровский. – Подобно морю, спокоен до поры».
Петр задумался: все ли он рассказал Чичерину о Воровском? Почти все. Почти? Не рассказал. разумеется, о Королеве, как никогда не говорил об этом Воровскому. Стыдился. Считал недостойным революционера. Боялся грозного слова учителя, хотя понимал, не должен бояться. Петр не видел Воровского с тех пор. Но если бы видел? Разумеется. Воровский непроницаем. И пенсне его непроницаемо. И пальто. И бородка. И палка. То, что он не хочет сказать тебе, он не скажет и на адовом огне. Но что-то, наверно, не в его власти. Даже если он и не скажет, прорвется. В интонации. В блеске глаз. В неожиданном повороте головы. Наконец, в стуке палки – он не монотонен, этот стук. В нем тоже своя интонация.
Видно, Чичерин внимательно слушал Петра, потому что, когда Георгий Васильевич заговорил в голосе прозвучало то же настроение, что и у Петра.
– А вы больше не встречали Воровского?
– Нет… хотя в Одессе бывал и позже. Его уже сослали, кажется, в Вологду,
– Да, в Вологду, – отозвался Чичерин. – Перед всеми нами у него одно преимущество: долго работал рядом с Лениным и, как никто из нас, был близок к нему, даже когда подолгу не видел. Нынче статьями о Ленине полна мировая пресса. Естественно: Октябрь – это Ленин. Но Воровский написал о Ленине задолго до Октября. Написал, когда никто об Ильиче не писал. И все предсказал. Все. – Чичерин приник к оконному стеклу, теперь полоска городских строений стала непрерывной. – Знаете, бывает так: литераторы считают тебя революционером, а революционеры – литератором, а ты не первое, не второе. А у Воровского редкое соединение талантов. Однако вот пошел перрон, и мне кажется, что я вижу Вацлава Вацлавовича. Тот, с палочкой, сутуловатый, да, слева, слева… разве не он?
А Петр смотрел на перрон, думал: «Одесса и Стокгольм, дом, сложенный из пористого камня, неподалеку от моря, с окнами на пустырь, поросший бурьяном, и особняк представительства в сверкающей огнями европейской столице… А каков он теперь, этот таинственный Фавн со своей благопристойной палкой, чем-то похожий на Чехова или на того чеховского героя, интеллигента и порядочного скептика, которому его пенсне помогает не столько видеть, сколько игнорировать виденное?.. Каков он, Фавн?»
33
Их встретил Воровский. Небрежно бросил палку на левую руку (изящно изогнутая ручка легла на запястье), приподнял шляпу.
– А мы вас ждали еще утром и собрались было на вокзал, когда пришла телеграмма!
С Чичериным поздоровался с почтительной и сердечной корректностью, Петру с нетерпеливой и искренней пылкостью сдавил ладонь, снял с руки палку, пошел быстро.
– А в Одессе море поярче, а? – Воровский поправил пенсне, будто хотел получше разглядеть Белодеда. – Если спуститься в порт, куда на рассвете привозят рыбаки улов…
У Петра похолодело сердце: «Вот он еще раз поправит пенсне и произнесет имя Королева».
– Оттуда, где собираются рыбаки после возвращения на берег, море кажется просторнее, – сказал Петр в отчаянной попытке заставить Воровского говорить о просторном море, и ни о чем другом.
– Вы правы, там море просторнее, – согласился Воровский и ускорил шаг.
Во вздохе Петра, который, наверно, заметил только он сам, было облегчение: кажется, пронесло.
Когда спускались по лестнице на площадь. Воровский заметил, указывая на скромный «бенц», стоящий в сторонке:
– Пока нет посольского лимузина, но он будет, – Вацлав Вацлавович обернулся, нетерпеливо постучал палкой по камню. – Есть ли у вас желание, друзья, посетить один стокгольмский дом?.. – Глаза Воровского оставались строги, в то время как в голосе слышались весело-иронические интонации. – Ничто не даст такого представления о Швеции и шведах…
Темные усы Чичерина смешно ощетинились.
– Признайтесь, Вацлав Вацлавыч, вами руководит намерение не только дать представление о Швеции и шведах?
– А вы полагаете, я хочу вас привлечь к антигерманской акции? – спросил Воровский и пошел быстрее, до автомобиля оставалось несколько шагов; маленький, с парусиновым тентом, застегнутым на крупные перламутровые пуговицы, «бенц» был не очень величествен.
– Возможно, и к антигерманской, – ответил Чичерин.
– У меня еще будет время сделать это, – ответил Боровский – неожиданный прогноз Чичерина удивил его.
– Однако я думаю, что вы сделаете это еще сегодня, – заметил Чичерин добродушно. – Кстати. Петр Дорофеевич может составить впечатление, насколько хорошо я знаю нашего посла в Стокгольме.
Чичерин достал свой нож, нож-универсал, нож-несессер, удивительное создание века, и осторожно срезал с парусинового тента автомобиля сверкающую пуговицу, которая готова была оборваться.
– Приберите до того времени, когда у вас будет свой лимузин.
Воровский принял пуговицу без улыбки.
Автомобиль дернулся и с истинно детской беззаботностью покатил по плоским камням Стокгольма.
– Надеюсь, мы будем знать заранее, куда вы нас повезете и что нам надлежит делать? – спросил Чичерин.
– Да, разумеется, – ответил Воровский. – У нас еще вагон времени.
– Небось часа полтора? – поднял смеющиеся глаза Чичерин.
– Час. – Воровский не изменил строго-торжественного выражения лица.
– Спасибо.
– Пожалуйста.
Петр заметил: это пикирование доставляло удовольствие и одному и другому. Воровский был быстрее, в его словах неизменно оказывался больший заряд иронии (всесильный Фавн жив!), а Чичерин наслаждался пылом боя втайне, не обнаруживая что увлечен поединком, отражал удары как бы между прочим, однако ни один удар не оставлял без ответа.
– Значит, в нашем распоряжении минут тридцать?.. – спросил Чичерин, когда автомобиль убавил скорость.
– Нет, почему же? Все сорок.
Чичерин пригладил кончиками пальцев усы – его лицо подобрело.
– Даже Литвинов со своей энергией был великодушнее.
– В наше нелегкое время. Георгий Васильевич, гости должны работать.
Петр поймал себя на том, что не может оторвать глаз от Воровского. Со времени их одесской встречи прошло восемь лет. Тогда Воровскому было почти сорок, сейчас сорок семь. Те же прекрасные радушно-внимательные глаза, тот же чистый лоб, обрамленный темными волосами, только в плечах стал уже да легкая проседь тронула бороду. А в остальном такой, как прежде, – нетерпеливо-резкий, веселый, падкий на озорное слово. Говорят, что в гимназические годы даже штраф в десять копеек за каждую остроту неспособен был остановить его.
А Воровский взглянул на Петра и нахмурился.
– Погодите: Белодед… Белодед… – Он непонятно забеспокоился. – А знаете, я вспомнил вашу фамилию в какой-то иной связи. Нет, здесь Одесса ни при чем и «Портовый вестник». – Он продолжал упорно смотреть на Петра. – Хорошо помню: я произносил вашу фамилию на днях. Но в какой связи? Однако я вам обещаю в эти три дня, пока вы будете в Стокгольме, вспомнить.
– В два дня! – смеясь, поправил Чичерин. – В два! – он показал Воровскому указательный и средний пальцы.
После сумеречного, освещенного желтым электричеством Лондона электрическое солнце залило Стокгольм. Витрины были празднично расцвечены – рождество еще не отшумело. Нескончаемой вереницей шли автомобили, казалось, что здесь их больше, чем в Лондоне. Уличная толпа выглядела и шумной и непонятно беспечной.
Стокгольмский отель «Регина», в котором остановились гости, был полон обжитой тишины, тепла и мирных запахов, которые лучше, чем все иное, свидетельствовали о благополучии и устоявшемся быте шведской столицы. Оказывается, тридцати минут достаточно, чтобы принять душ, дать дело бритвенным ножам, ощутить приятно-холодноватую свежесть новой сорочки и даже выпить по чашке черного кофе. Двухкомнатный номер создавал впечатление квартиры, домовитой и хорошо обогретой, с мерными вздохами чайника за стеной, с мягким шумом шагов, которые то нарастали, то убывали, с поляной за окном, завидно округлой, укрытой ровным снегом.
Когда оставалось лишь повязать галстуки и надеть пиджаки. Воровский осторожно произнес, точно заканчивая разговор, продолжавшийся не один час:
– Нет, это, пожалуй, дом не политиков, мечтающих о карьере, и не государственных мужей, а дом людей деловых, для которых все цели, поставленные в жизни, достигнуты и они могут позволить себе роскошь принимать людей разных.
– От большевиков до… дипломатов германского кайзера? – спросил Чичерин.
– Да, пожалуй, дипломатов кайзера, – заметил Воровский и взглянул на Чичерина, который не торопясь скрестил два конца галстука.
– Там будет Бухман?
– Нет, советник Рицлер.
Галстук в руке Чичерина оставался незавязанным.
Но Воровский не спешил.
– Необходимо уточнить, – произнес он после некоторой паузы, – готовы ли немцы перенести переговоры в Стокгольм. – Он оглядел собеседников. – Как мне кажется, Георгий Васильевич, вас немец знает меньше и будет с вами откровенен. Вам и карты в руки.
Чичерин медленно повязал галстук, стянул.
– Петра Дорофеевича он знает еще меньше, быть может, беседу с Рицлером начать ему?
Воровский бросил на Белодеда быстрый взгляд – он точно соизмерил все, что знал о Белодеде, с тем дерзким, неизведанным и сложным, что предстояло сегодня.
– Для Рицлера Белодед человек из народа, не искушенный в премудростях дипломатии, – пояснил Чичерин.
– Однако откуда немец узнает все это? – спросил Воровский – ему нелегко было во всем согласиться со своим собеседником.
– А это уж наша с вами забота. Вацлав Вацлавыч, – отозвался Чичерин; в этом дружеском поединке он не хотел оставаться в долгу. – Разумеется, ответы нашего друга должны быть лаконичными отнюдь не по форме, а по сути своей. Вы можете говорить сколько хотите, – обратился он к Петру. – Однако если ваши слова пропустить сквозь ситечко, в нем не должно остаться ни единой крупники.
– А вы полагаете, что слова Рицлера, пропущенные сквозь ситечко, позволят нам собрать пригоршню благородного металла? – заметил Воровский.
– Отнюдь я не надеюсь на это, – ответил Чичерин, он был не так напряжен, как его собеседник, и это помогало ему сберечь силы. – Однако иногда предпочтительнее находиться в положении человека, отвечающего на вопросы, чем задающего их: ничего не сообщив собеседнику ты всегда будешь знать, что его интересует.
– Вызвать на себя огонь? – спросил Воровский.
Тяжелая бровь Чичерина вздрогнула, она приходила в движение не часто.
– В дипломатии, как и на войне, иногда надо вызвать огонь на себя.
– Вызвать огонь, потом взломать позицию? – вмешался Белодед.
– Понимаю, вы хотите быть танком?
– Может быть, и танком, – согласился Петр.
Впервые голос Чичерина отвердел.
– Я вам как-то говорил. Петр Дорофеевич: в дипломатии применение танков ограничено.
– Но выяснить круг интересов Рицлера половина задачи, – Воровский хотел проникнуть в замысел Чичерина до конца.
– Совершенно верно, – отозвался Чичерин. – Вторую половину я возьму на себя. Белодед беседу начнет, я закончу.
– Я имею в виду Стокгольм.
– О Стокгольме буду говорить я, – сказал Чичерин.
Вацлав Вацлавович рассчитал точно: через час после прибытия Чичерина и Белодеда в Стокгольм русские были в доме Лундберга.
Хозяин встретил их едва ли не на парадном крыльце, помог раздеться и повел в дом. Лундберг выглядел истинным богатырем. Он был высок, крутоплеч, широк в груди и, когда ходил, держал руки на весу. Его семьдесят лет сказывались, пожалуй, только в цвете волос, слегка посеребренных на висках, да в цвете глаз, не столь ярких. Его можно было принять за старого борца, закончившего многотрудную и отнюдь не бесславную жизнь на арене и на склоне лет ставшего владельцем прибыльного дела. Петр с интересом наблюдал, как вел себя с хозяином дома Чичерин. Наверно. Георгий Васильевич отдавал должное радушию Лундберга, которое при всех обстоятельствах гостю симпатично, но видел в нем и нечто иное: хозяин был для него слишком хлопотлив и чуть-чуть фамильярен – не хватало уверенности.
Из гостей в доме оказался, и, быть может, не случайно, только Рицлер; не мешкая Лундберг повел русских к нему. Советник находился в дальней комнате дома, которая служила одновременно и библиотекой, и карточной – не поэтому ли посреди библиотеки стояли ломберные столы? Завидев Лундберга и его русских гостей. Рицлер поднялся из-за столика, где рассматривал старую книгу, и пошел им навстречу.
– Мне приятно с вами познакомиться, – сказал он по-русски с видимым удовольствием. – Очень приятно.
Потом Лундберг представил своего сына и внука. Нет, на их лицах не было и следа того, что династия Лундбергов на ущербе: они были крепки и полнокровны, как два помидора, вызревшие на сильном, отнюдь не шведском солнце. При словах: «Его величество Карл Второй» – сын Лундберга выступил вперед и склонил в поклоне голову. Внук не без достоинства сделал то же, когда Лундберг назвал его Карлом Третьим. Хозяин ни в какой мере не испытал неловкости, сообщив, что он должен выполнять на сегодняшнем приеме роль и хозяйки дома, поскольку его жена занята своими делами – сегодня вечером собрание пайщиков женского журнала, акции которого по завещанию Карл Первый переуступил ей.
