Текст книги "Дипломаты"
Автор книги: Савва Дангулов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 42 страниц)
Поднялся Зиновьев и, дойдя до кафельной печи, протянул к ней руки: видно, из печи не ушло тепло.
– Единственная военная сила, с которой мы должны считаться, это германская армия, – проговорил он, не отнимая рук от печи. – Нужно сегодня же послать телеграмму немцам. Нужно знать, чего они требуют. – Зиновьев повернулся и приник к теплой стене спиной.
Петр взглянул на часы: Кокорев должен быть уже в Смольном. Не хотелось уходить. Минута была критической. Как разовьются события? Чья точка зрения победит? Мысль Бухарина была эффектной: революционная армия, атакующая бастионы старого мира! Что может быть более воодушевляющим и красивым? Троцкий словом не обмолвился о своей формуле «Ни войны, ни мира», однако говорил он именно о ней. Запросить Берлин и Вену, а пока выждать – это и есть «ни войны, ни мира». Все, кто опасался решительных действий, хотели уйти под сень формулы Троцкого. Наконец, перспектива, к которой звал Ленин, казалась Петру хоть и трагически нелегкой, но ясной. Спасти революцию! Кстати, где-то здесь ответ и на вопросы беспокойного Стучки: за кем пойдет народ, за кем последует Россия? Быть может, на этом прения не закончатся, но смысл их уже ясен. Все, что было произнесено, в сущности сводилось к одному: предлагать мир немцам или нет? Ответ на этот вопрос даст голосование. Когда оно будет? Не раньше, чем через час.
Петр зашагал по коридору. Кокорев шел навстречу.
– У вас есть пять минут, Петр Дорофеевич? – Шинель еще дышала морозом и дымом: видно, в автомобиле, в котором он примчался сюда, было накурено.
– Да, несомненно.
Кокорев остановился, пропуская идущих позади девушек-телеграфисток, и этим показывал Петру, что его ждет доверительный разговор.
– Если перспектива вашей поездки к немцам реальна, я хочу быть с вами.
Кокорев ушел – почему он был сегодня менее многословен, чем обычно? Он просил Петра или сообщал ему о факте, который свершился? Не второе ли? Значит. Белодед едет к немцам не один. Но почему это тревожит Петра? При всех обстоятельствах вдвоем легче, тем более, когда рядом такой добрый малый, как Кокорев.
Петр поспешил в кабинет Ленина и едва не столкнулся в коридоре со Стучкой.
– Можете не идти, – промолвил Стучка. – Большинство за Лениным, – и добавил, помедлив: – А вы так и не ответили на тот мой вопрос.
– Отвечу, – сказал Петр, улыбнувшись. – Отвечу, – произнес он и зашагал прочь.
54
Петр решил дождаться матери, но свалили сон и тепло. Невысокая софа, укрытая цветистым кавказским ковром, стояла у самой печи. Петр привалился к теплой стене и уснул. Сквозь сон слышал, как где-то рядом скрипела сапожищами и сумрачно гудела мать: «Господи, в каком краю носило его… какими ветрами погоняло?» И еще: «Околеем… околеем…» И вдруг совсем явственно, точно и не спал: «Нет, барышня, нам Белодеда Петра Дорофеевича». Петр открыл глаза, открыл нелегко. В дверях – Кокорев в желтой коже, рядом – Лелька, но какая-то необычная, в кисейном платьице с открытыми рукавами, действительно барышня.
– Простите, Петр Дорофеевич, – Кокорев, как всегда, официален. – Прислали за вами. Нет, не просьба, а приказ. Почти приказ, – поправился он.
– Пять минут дадите?
Кокорев взглянул на часы тоже очень официально («Это уж для Лельки», – подумал Петр), произнес:
– Да, не больше.
Кокорев откозырял, как козырял, наверно, в армии, и вышел, прищелкнув каблуками («И это для Лельки», – подумал Петр).
«Делагэ» стоял с погашенными огнями, однако мотор работал. Они тронулись. Минули Литейный и свернули на Невский. Был одиннадцатый час, но город выглядел необычно людным. Мимо, обгоняя «делагэ», промчались один за другим «ллойд» и два «даймлера», новенькие, давно не виданные на питерских улицах – в каких гаражах они сберегались, под какими замками и засовами? Где-то справа распахнулись парадные двери и зашумела толпа молодых людей, откровенно праздничная. Да и дома выглядели как-то по-иному, чем две недели назад, когда приехал Петр. Все, что способно пламенеть и светиться: граненый хрусталь люстр, крахмальные скатерти, зеркала и бронза – все хлынуло в окна, загорелось, заблестело. Видно, и в самом деле старый Питер ждал своего часа.
– Ленин спал?
– Какое там! Третья ночь на неводе – глаз не смежил. Вот отошлет пакет, тогда…
Петр подумал: «Дни сомкнулись с ночами, как тогда, в Порнике».
Лишь несколько окон Смольного светились, светились вразброс: окна Чичерина, Подвойского да еще просторное на третьем этаже – его окно. И в Смольный пришла усталость.
Дверь в кабинет Ленина была полуоткрыта. Петр узнал голос Владимира Ильича – он говорил по телефону. Кажется, и Ленин услышал приближающиеся шаги – стул отодвинулся. Владимир Ильич шагнул от стола.
– Ну вот, пришел и наш час, гонец революции, – произнес он и посмотрел на трубку, лежащую на столе. – Нет минуты, чтобы проводить вас в путь-дорогу… Сейчас Гофман, все остальное потом, – сказал он почти весело. – Пакет у Чичерина. Путь добрый.
Простуженный Чичерин с шарфом вокруг шеи усадил Петра перед собой.
– Не обижайтесь, я еще раз произнесу эту фразу: здесь действительно нужен ваш темперамент и, как бы это сказать, норов. Придет, конечно, время, когда и у нас будут департаменты, а в них турецкие, персидские и греческие столы, а за ними дипломаты в белых воротничках, а сейчас ваш департамент… на колесах и айда в дорогу! – Он указал глазами на лежащий перед ним темно-синий конверт, прошитый суровой ниткой и скрепленный сургучными печатями, тяжелыми и круглыми, как часы Чичерина. – Здесь письмо генералу Гофману, мы удостоверяем, что согласны на немецкие условия… Вынуждены согласиться. – Конверт печально лежал на столе. Петр не торопился его взять. – Выезжаете немедленно.
– В Двинск?
– Да, в Двинск, навстречу наступающим немцам, – Чичерин запнулся. Быть может, он увидел в этот час, как по русским дорогам, скованным февральской наледью, по заснеженным проселкам, большакам и шляхам, от русского юга до севера движется злая немецкая волна. – Пакет надо доставить как можно раньше. Чем раньше… – Он не договорил, да в этом и не было нужды, и без того все было ясно. – Вручите пакет и возвращайтесь в Питер. – Чичерин полез в жилетный карман за часами, но потом, вспомнив про стенные часы, поднял глаза. – В путь добрый. Да, возьмите с собой Кокорева, он знает французский, это необходимо.
Разумеется, и один в поле воин, думал Петр, но если рядом с тобой товарищ, силы не просто удваиваются. Быть может, эта и имелось в виду, когда решили послать с Петром Кокорева.
И маленький маневровый паровозишко с прицепленным к нему спальным вагоном, с белой эмалированной дощечкой «Петроград – Гельсингфорс» устремился в непрочные сумерки февральской ночи.
Предполагалось, что поезд должен быть в Двинске часам к двум ночи, но где-то за Псковом маневровый паровоз сошел с рельсов, и прибытие в Двинск отодвигалось часа на полтора. Поезд будто для того и замедлил ход, чтобы Петр мог получше рассмотреть русскую землю в жестокую эту пору.
В неярком свете февральской ночи снег казался фиолетовым, а серые солдатские шинели – густо-лиловыми, почти черными. Рядом с полотном железной дороги, словно проведенный нетвердой рукой, шел проселок. И всюду на проселке фигуры солдат, точно бегущие под уклон, поторапливаемые попутным ветром. Сил давно нет, только и надежды на ветер. Не дай бог, затихнет.
На исходе первой ночи в поезд поднялись двое военных, едущих навстречу своей части, – старик с белыми бровями и его спутник.
– Какая там стратегия – пустое! – говорил старик. – Если современные средства я масштабы применить к такому делу, как растление совести, размеры катастрофы ни с чем не могут сравниться! – Старик держал перед собой руку и как бы видел в ней собеседника, ей говорил, ей внимал. – Да будет вам известно, молодой человек, что в десятимиллионной русской армии сражалось полтора миллиона – остальные торчали в тылу. За спиной каждого окопника, по существу, шесть интендантов! В каком состоянии находилось у этих шести, то бишь восьми с половиной миллионов, такое обременительное хозяйство, как совесть? Да и у тех полутора миллионов, которые все это видели: в каком? – Рука старика задрожала, трудно было ее держать на весу. – Вы скажете: преувеличивает старик! Наверно, не все шесть были прохвостами, да и вообще сукиных сынов было среди них не так много. – Рука старика теперь не просто дрожала, а ходила из стороны в сторону. – Прохвостов из них делали, как делают перчатки и чемоданы. Так сказать, фабрика по изготовлению сукиных сынов! Легальный дезертир, удостоверенный гербовой печатью с двуглавым орлом, дезертир его величества, наконец! – Старик с облегчением опустил руку. – Армия, в которой нарушены принципы, не может быть боеспособна, – заключил он сокрушенно.
Тот, кого старик назвал молодым человеком, на самом деле был человеком средних лет, черную шевелюру его уже тронула обильная седина. Только кожа лица, такая же, как волосы, сизо-бронзовая, не отступила перед натиском возраста. Трудно сказать, был ли этот человек профессиональным военным или штатским, только что пришедшим в армию, но полувоенный костюм очень хорошо сидел на нем.
– Нам легче отстоять и сберечь эти принципы, генерал, – возразил молодой.
– Вы не оговорились, – спросил генерал. – Легче?..
– Именно легче, – подхватил молодой. – Армия нарушила принципы потому, что их нарушило общество, в котором она существует. У нас так не будет.
– Простите, а как будет у вас?
– В обществе, основанном на справедливости, это немыслимо.
– Дай бог, – сказал генерал.
55
Тяжело дышит паровоз – подъем. Дверь в купе открыта. Петру видно: Кокорев курит у окна. Где-то позади невысоко встала луна, и снег за окном слабо светится, как, впрочем, и облака над снежным полем. Когда огонек папиросы Кокорева разгорается, пейзаж за окном меркнет.
– Петр Дорофеевич?
– Да. Вася.
– Вы сказали, человек без оружия не человек.
– Сказал.
– А вам случалось… убивать?
Петр подумал: «Вот сейчас возьму и расскажу об Одессе и Королеве. Расскажу от начала до конца, и все станет ясным Кокореву, а быть может, и мне. Как только тайна перестает быть тайной, она перестает быть и бременем. Не открылся Воровскому, а открылся Кокореву, разве не смешно? Если открыться, то Воровскому! Открыться и все понять до конца… Воровскому! А сейчас сердце на замок!»
Под колесами поезда загудели рельсы, и мимо медленно поплыли фермы моста – поезд пересекал реку.
– А зачем убивать… без необходимости?
– А если есть необходимость? – вздохнул Кокорев.
Все еще проплывали фермы моста, и под вагоном гудели рельсы.
– Если есть такая необходимость, убил бы, хотя было бы нелегко.
– А вы смогли бы сказать об этом женщине, которую любите?
Поезд пошел сейчас под гору. Паровоз дымил.
– Нет, не смог бы, – сказал Петр.
– А если бы она спросила?
Дым застлал окна.
– Все равно… не сказал бы.
– Но врать женщине, которую любишь?
Дым схлынул, но в вагоне не посветлело.
Луна зашла за тучу. Поля лежали темные, намертво сомкнувшиеся с черным лесом и небом.
– Все зависит от человека, с которым говоришь, – сказал Петр.
– Но женщине, женщине вы скажете эту неправду? – настаивал Кокорев.
– Пожалуй, нет, – ответил Петр.
Они ехали долго. «Нет», «нет», повторенное многократно мощным перестуком колес, гудением рельсов, тревожным вскриком паровоза, стояло в сознании.
– Кто она? – наконец спросил Петр. – Я ее знаю?
– Как-то я слышал, – задумчиво произнес Кокорев, – как вы говорили с Чичериным о Репнине.
Петр вздрогнул.
– Елена Репнина?
– Да, – сказал Кокорев. – Вы ее знаете?
Петр почувствовал, что ответить нелегко.
– Знаю.
Петр пожалел, что сказал Кокореву о Репниной. Его ответ, как заметил Петр, взволновал Кокорева. Он уже ни о чем не спрашивал Белодеда. Поздно ночью, когда Петр проснулся. Кокорев все еще стоял у окна. Что-то было в этих людях. Кокореве и Репниной, общее – готовность к жертвам, возвышенное и, увы, беспомощное представление о долге. Однако что так встревожило Кокорева? Не увидел ли он рядом с Еленой Петра? Вновь неярко вздыбились снега за окном, белое ненастье, казалось, вошло в вагон, и лицо Кокорева стало видимым.
Белодед поймал себя на мысли, что не может думать о Елене так, как думал после первой встречи. Тогда он мечтал о встрече Елены и Киры и допускал, что они могут быть подругами. А теперь?
Где-то под Режицами поезд остановился.
Вагон окружили конные немцы. До утра еще было далеко, но поля уже укрыл туман – пахло талым снегом и почему-то сырым бельем. Немцы спешились и поднялись на насыпь. Из окна Петр видел, как долговязый офицер в короткой шинели и крагах тщетно пытался зажечь сигарету – видно, безнадежно отсырели спички.
Не выпуская незажженную сигарету изо рта. офицер как-то смешно забросил длинные ноги и полез в вагон. У немца было смугло-оливковое лицо и черные волосы. Он поднес слабо согнутую ладонь к козырьку форменной фуражки, произнес, не глядя в глаза:
– Соблаговолите… документы…
Да, так и сказал: «Соблаговолите» – и от этого пахнуло тоскливым ветром. Не очень укладывалось в сознании, что в русском поле стоит разъезд конных немцев во главе с офицером, говорящим по-русски.
– Значит, вы направляетесь к генералу Гофману? – Офицер вновь взял под козырек и вернул документы. – Парламентеры, так сказать? Ну что ж, я помогу, но… это не просто, – только сейчас он поднял рассеянно-матовые глаза. – Ведь идет война… уже идет.
Он вышел из вагона и тотчас вернулся с двумя солдатами.
Медленно поднялся семафор, поезд тронулся.
Офицер даже не снял шинели, будто зашел в вагон на четверть часа: сейчас поезд подойдет к станции и он выйдет. Кстати, вдоль железнодорожного полотна, поспешая за поездом, движется конный разъезд немцев, и там конь офицера, серый в яблоках.
Кокорев стоял у окна в противоположном конце вагона и изредка, осторожно смотрел на немца. Петр видел, как при этом сужались глаза Кокорева и вздрагивали ноздри.
– Вам не по душе этот немец больше, чем любой другой? – спросил Петр Кокорева вполголоса.
– Больше, – сказал Кокорев, не оборачиваясь.
– Ведь он небось добрый час простоял на ветру, дожидаясь? – улыбнулся Петр, все-таки его не покидало чувство юмора. – А потом был так вежлив: не крикнул, не вспылил, поверил почти на слово…
– И взял в плен, – добавил Кокорев.
– Погодите, вы сказали: в плен? – Петр уже все понял, однако тона не изменил, – он не ожидал, что слово это услышит именно от Кокорева.
– Да, и вы будете находиться в плену столько, сколько хочет немец. – Кокорев взглянул в дальний конец вагона, и вновь ноздри вздрогнули.
– Но… Гофман? – произнес Петр, точно каждое слово Кокорева было для Белодеда откровением. – Он подошел к Кокореву ближе.
Кокорев улыбнулся – было приятно, что в столь ответственном разговоре инициатива принадлежала ему. Пожалуй, прежде было иначе.
– Но именно Гофман, а некто иной, прислал этого офицера, прислал и наказал держать вас ровно столько, сколько ему. Гофману, будет угодно.
Петр взглянул на немца: казалось, тот не шелохнулся, продолжал смотреть в окно, за которым спорой рысью двигался конный разъезд и этот конь без седока, в яблоках.
– Ну что ж, я сейчас подойду к нему, – Петр указал взглядом на офицера, – и скажу: напрасно он думает, что обманул меня.
Кокорев потер руки, не ладони, а тыльные части рук, потер одну о другую. Лицо его стало меловым, и только зерна пота, рассыпавшиеся по лицу, свидетельствовали, как ему худо.
– Я хочу задать вопрос, – сказал Петр Кокореву, указывая на немца, – последний вопрос.
Кокорев встревожился:
– Вы хотите пригрозить ему?
– Я просто скажу, что хочу говорить с Гофманом.
– Он откажет, Петр Дорофеевич.
– Вот тогда я пригрожу ему.
Петр увидел, как заалели мочки ушей Кокорева.
– Петр Дорофеевич, не сочтите мальчишеством, – произнес Кокорев. – Но лучше это сделать мне.
– У вас нет права, – сказал Белодед, сказал с той интонацией, которая не оставляла сомнений: он не передоверит этой обязанности никому.
– Но если немец обратится к оружию, я пристрелю его, – сказал Кокорев, и рука скользнула к заднему карману брюк – маленький браунинг был там.
– Этого не надо делать, – возразил Петр.
– Сделаю, Петр Дорофеевич. Не могу не сделать.
– Не надо, – проговорил Белодед, а сам подумал: «А он настоящий, этот Вася Кокорев!»
Петр пошел в конец вагона, где стоял немец. Чем ближе Петр подходил к офицеру, тем медленнее становился шаг. Белодед будто хотел, чтобы, до того как будут сказаны все слова, сам шаг, неторопливо-размеренный и, быть может, грозный, был замечен офицером.
– Господин офицер…
Немец продолжал смотреть в окно, будто самое значительное происходило там, где резвой иноходью бежали кони.
– Когда мы сможем увидеть генерала?
Офицер обратил глаза на Петра, глаза, не лицо – было похоже, что тонкая шея офицера отвердела и плохо поворачивается.
– Мне нелегко ответить на ваш вопрос, – проговорил немец.
– Когда мы можем вручить пакет генералу? – произнес Петр громче – хотелось, чтобы каждое слово было слышно в том конце коридора, где стоял Кокорев.
Квадратные плечи офицера приподнялись, выражая недоумение.
– Не знаю, – сказал он.
За высокими плечами немца было окно. Дальше – полотно железной дороги. Еще дальше – поле. Светало далеко в стороне, за косогором; очевидно, солнце должно было взойти оттуда. Поезд шел медленно, и конная группа немцев могла двигаться с ним вровень.
– Я хочу вам сказать, – произнес Петр раздельно – когда он волновался, он должен был говорить раздельно, иначе слова наскакивали одно на другое я получалась каша. – Хочу сказать, – повторил он еще четче и медленнее, а заодно и громче: он хотел, чтобы Кокорев все слышал, – ваш план мне ясен.
– Какой план? – улыбнулся немец. Это было похоже на диво: деревянный человек, едва научившийся двигать руками и ногами, вдруг улыбнулся.
– Вам надо удержать нас здесь, чтобы выгадать часы, которые вам необходимы.
Плечи офицера опять выразили недоумение.
– Неверно. – Он указал взглядом на лесок вдали. – Гофмана там нет. – Он пододвинулся к окну и посмотрел вниз – рядом лежал овраг. – И там нет. – Он продолжал смотреть в овраг. – Мы посреди равнины, как посреди моря. – Он окинул взглядом заснеженное поле, оно действительно было похоже на море, безбрежное, выпуклое, разделенное надвое червонной стежкой, позади уже встало солнце. – Другое дело, если мы приедем в Двинск. – обнадеживающе вздохнул офицер и тут же добавил: – Но кто знает, когда мы там будем.
Кони продолжали скакать, и лиловые тени стлались по снегу. Солнце лежало еще низко, и тени были велики, едва ли не от дороги, по которой стремились кони, до горизонта.
Поезд остановился, мимо прошли кони, и косогор заслонил их. Вначале он срезал ноги, потом скрылись крупы, только головы еще долго удерживались над белой гладью поля. На память пришла Кубань. Вот так было, когда кони переплывали реку – храбро входили в воду, пофыркивая, задрав свирепые морды, потом вода поднималась все выше и выше, еще миг – и скроет с головой, вдруг лошадь будто повисала на помочах, и течение подхватывало ее, и увлекало. Только морды коней, беспокойно-злые. держались над бугристой водой реки.
Поезд сейчас стоял посреди белого поля, и линия горизонта огибала его. Нет необходимости даже запирать дверь вагона – иди куда хочешь!
– Другое дело, когда приедем в Двинск. – повторил офицер и даже сочувственно улыбнулся.
Немец оказался не так прост, как хотелось Петру. Этот офицер даже не сделал попытки удержать Петра. Двери вагона открыты – иди куда хочешь, а когда ты дойдешь до цели, вот вопрос. Но и тут офицер не виноват. В самом деле, разве можно винить в том, что так велика русская земля? Иди куда хочешь!
А кони уже минули косогор, и их тени странно переломились и тащились по снежному полю точно с вывихнутыми ногами.
Петр вернулся к Кокореву.
Ранним вечером поезд приблизился к Двинску.
Солдаты вышли из купе (до сих пор они ни как не проявляли себя) и встали у выхода из вагона.
– А вот теперь пойду и потребую, – сказал Петр Кокореву.
– Петр Дорофеевич, не хочу вас отговаривать, но, быть может…
Кокорев отстегнул карман гимнастерки, отстегнул и вновь застегнул, и Петр увидел близко, у самых глаз, руку Кокорева, красные пальцы с неестественно короткими ногтями, заусеницей на безымянном и темным ногтем на указательном (видно, след молотка, который опустился на палец ненароком) – типично мальчишескую руку.
– Нет, пойду я. – произнес Петр.
Кокорев поднес ко рту руку, торопливо откусил заусеницу и, взглянув на палец зажал и спрятал – палец был в крови.
Петр подошел к офицеру – он стоял у окна и медленно, с видимым удовольствием расчесывал волосы, они у него что вороново крыло, сизо-черные, блестящие. Закончив расчесывать волосы, офицер принялся приглаживать их. Белые ладони мягко обнимали голову.
– Мы сумеем вручить наш пакет здесь?
Офицер продолжал приглаживать волосы.
– Не знаю.
Поезд стоял в доброй сотне саженей от вокзала. Между поездом и вокзалом – пустые пути, полузанесенные снегом. Кажется, прежде чем закатиться за горизонт, солнце остановилось над землей.
Петр надел пальто, шапку.
– На вокзале есть телефон?
Офицер все еще стоял у окна, смотрел в него.
– Не знаю.
Петр пошел к выходу.
– Вас не пустят, – кротко бросил офицер, впервые в голосе прозвучало раздражение.
Петр спрыгнул на снег.
Офицер сейчас над ним.
– Я буду стрелять!
Но Петр уже зашагал по рельсам.
Какой-то миг тишины, миг раздумья, потом голос офицера:
– Еще раз предупреждаю, вернитесь!
Петр продолжал идти.
Только слышно, как хрустит под ногами снег, затянутый ледком – днем подтаяло, да по рельсам передвигается тень.
Петр считал: раз, два, три… Надо отсчитать три секунды. Если выстрела не будет, можно идти хоть до Минска!
Спина стала чуткой, будто ее немилосердно обожгло. Странное дело, но спина обрела способность ощущать и холодное дыхание снега, и кроткое прикосновение февральского солнца, неслышного на ущербе, и движение ветра, который нажимал меж лопаток прохладно-упругой ладонью.
Кокорев стоял в пяти шагах от офицера, спрятав в рукаве браунинг. Офицер крикнул Петру: «Я буду стрелять!» – однако даже не отвел руки к квадратному бедру, к которому точно прибита кобура с маузером. Наверно, кожа на спине офицера стала чуткой не меньше, чем на спине Петра. Позади Петра стоял немец, позади немца – Кокорев.
