Текст книги "Дипломаты"
Автор книги: Савва Дангулов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 42 страниц)
51
Чичерин сказал Петру, что Ленин примет их не раньше девяти. Дул ветер, крепкий, с льдистым снегом, сбивающий с ног. До девяти оставалось минут сорок, и Петр сел в трамвай. Человек в форменной фуражке горного инженера держал на коленях примус. Солдат с деревянной ногой попробовал сесть и, не уместив ногу, встал. Он стоял, припав к стене-перегородке, будто опасаясь шальной пули. На повороте в трамвай вскочил юноша в гимназической шинели, в руках была пачка газет.
– Советы отклонили ультиматум германцев! – закричал он. – Ни войны, ни мира!
– Ни войны, ни мира, – пожал плечами человек с примусом и скосил глаза на Петра. – Мне эта фраза кажется нелепой, а вам?
Трамвай мчался не останавливаясь, исторгая гром. И ломкие блики падали на снег вместе с осколками грома. Казалось, гром не вмещается в пределы улицы и она медленно раздается. Хотелось думать о тихом солнце на белых скалах, безветренном небе и море, большом, медленно вздыхающем.
Когда это было все-таки, поздней весной или летом десятого года? Петр хорошо помнит: в комнатке Ульяновых под прохладной льняной салфеткой стояла ваза с абрикосами. Помнится, когда они ждали Владимира Ильича (он был на море). Надежда Константиновна угощала Петра этими абрикосами, крупными, ярко-желтыми, разделенными бороздкой. А когда могут быть абрикосы в Порнике на Бискайе? Они ждали долго, и Надежда Константиновна рассказывала Петру о Порнике, море, рыбаках. Она говорила, а ветер, дувший с моря, врывался в комнату сквозь открытое окно и трепал голубенькую шторку, бледно-голубенькую – солнце здесь свирепое, все перекрашивает в свои цвета.
– Когда мы приехали, шли холодные дожди и Владимир Ильич все смотрел на небо, – сказала она.
– Как он? – спросил Петр.
– Владимир Ильич как? – переспросила она и, дотянувшись до двери, что была рядом, тронула ее кончиками пальцев. – Вот как…
В распахнутую дверь Петр увидел комнату, очень солнечную, два окна выходили на море. На письменном столике, придвинутом к окну, – стакан с недопитым молоком, а на тарелке кусок серого деревенского хлеба. Яркий, в разводах морской камень удерживает стопу мелко исписанных страниц. Раскрытые книги, приваленные камнями, всюду: на стульях, подоконнике, диване. Посреди стола – недописанная страница и поперек, точно перечеркивая, простенькая ученическая ручка. Стул далеко отодвинут от стола – видно, человек встал внезапно, рывком и потом сюда не возвратился.
– Владимир Ильич работал? – спросил Петр.
– Три дня и почти три ночи ждал вас, готовил пакет, – сказала она. – Даже окон не закрывал: на море был шторм, гром горы рушил, и ливень был такой, что ручей подступил к самому окну, а он головы не поднял. Хозяйка испугалась, думала, что его сожгло, влетела в дом, осенила крестом, но, по-моему, он ее не заметил. А когда кончил, свалился и проспал часов пятнадцать.
– А я думал, он другой, – сказал Петр, – встает в семь, делает гимнастику, читает газету, пьет утренний кофе, идет в библиотеку, после обеда променад у моря.
Она улыбнулась.
– Не столько у моря, сколько в море! Прошлый раз рыбаки уже лодку в воду столкнули – уплыл к горизонту. Выплыл белее скал меловых, счастлив. – Она помолчала. – Разумеется, в его правилах и гимнастика, и утренний кофе, и променад, но если говорить о характере…
– Натиск? – спросил Петр.
– Да, пожалуй, натиск, – указала она взглядом на соседнюю комнату. – Именно натиск, когда день смыкается с ночью и есть только цель, к которой надо пробиться.
А потом Надежда Константиновна отодвинула шторку, и они увидели песчаный откос и дальше высокий берег, утесом вторгшийся в море. Владимир Ильич должен был прийти оттуда, а с ним сын таможенного сторожа – они рыбачили вместе. Петр видел, как светловолосая женщина, совсем северянка, заждавшаяся сына, стала поодаль и, подняв ладонь, пыталась отстранить солнце. Она стояла босая, подоткнув повыше юбку, точно так, как делают это женщины на Кубани, когда моют под, и Петр видел, что бронзовые ноги были нежно-смуглыми, почти белыми повыше икр.
– Андре! – крикнула женщина и развела руки, защищаясь от солнца, точно оно сдвинулось на небе. – Андре!.. Андре-е-е!
Но было тихо, только слышалось, как далеко-далеко, будто удары маятника, морская волна стучит о берег.
– Андре! – крикнула женщина без надежды, что ее услышат на берегу. – Андре, – повторила она уже себе.
Надежда Константиновна улыбнулась.
– Володя, – произнесла Надежда Константиновна, будто речь шла всего лишь о сверстнике мальчика, которого звала хозяйка. – Володя, – повторила она и опять улыбнулась снисходительно-радостно.
А потом далеко в стороне, на откосе, показался Владимир Ильич и, поотстав от него, сын хозяйки. Ленин что-то рассказывал спутнику, очень смешно жестикулируя удилищем и ведерком с рыбой. А мальчик старался идти с Лениным в ногу, нарочито увеличивая шаг, и когда это не удавалось, переходил на быстрый шаг и, перегнав Ленина, некоторое время шел спиной вперед.
– Владимир Ильич, – сказал Петр, глядя в окно.
– Володя, – отозвалась Надежда Константиновна.
Он вошел в дом шумно-хлопотливый, веселый и, поставив ведерко с рыбой на табурет, спросил:
– Нет, скажите, вы в морской рыбе смыслите? Вот эта, с бакенбардами, как у Макдакова, что это за рыба? А вот та, с усищами, как у графа Фредерикса? Сколько позы и достоинства! А эта, с полубаками? Горемыкин, и только! Не ведерко, а кладезь мудрости! Надя, взгляни… – Он вдруг обернулся к Петру, сказал серьезно: – А я и представлял вас таким могучим. Нет, нет, не смейтесь, я говорю дело: настоящему бойцу кулаки не обуза.
Он стоял перед Петром воинственно-настороженный, крепко сбитый, подобранный, весь точно на тугих пружинах.
А Петр думал: «Если дойдет до рукопашной, хорошо иметь его рядом».
Потом они сидели с Владимиром Ильичем на краю сада, смотрели на вечернее море и пили чай. Море было спокойно-дымным. Оно было близко, но не давало свежести. И все-таки было приятно чувствовать море подле, большое, торжественно-сильное.
– А я давно о вас наслышан, – говорил Владимир Ильич, глядя на Петра. – Знаю: есть в партии такой человек… Нет, не скороход и не хозяин новостей, а гонец, скажу даже, гонец революции. Шагнул – прошел державу, еще раз шагнул – хребет остался позади, еще шаг – море. И ничто не может встать на пути. Есть, говорят, в партии такой человек.
Петр потер ладонью щеку.
– Не один, Владимир Ильич.
– Я говорю об одном, – сказал он.
Прошла светловолосая женщина. Она увидела Петра и поклонилась: вскинув голову и смешно закрыв глаза, сдула с глаз прядь выгоревших волос, в обеих руках у нее были корзины, она шла в сад. Петр слышал, как в саду зашумела листва. Он поднял глаза и увидел женщину. Ветви ласково обтекали руки женщины, и легкий стук падающих плодов сопровождал каждое движение. Эти звуки были почти музыкальны, в них и стремительность, и ловкость, и ликующая полнота жизни. А потом женщина вновь прошла мимо и так несла округлые плечи, будто красота и молодость были властны над землей и морем. И Петр вдруг поймал себя на мысли, что смотрит на каменистую тропку, теперь уже пустую, по которой прошла женщина. Петр оглянулся и увидел, что Ленин тоже смотрит на тропу и в глазах, чуть-чуть весело-иронических, и светлое раздумье и радость. И Петр подумал: наверно, и он видел, как женщина прошла в сад и отвела русую прядь, упавшую на глаза, с какой жадной охотой работала, как возвращалась из сада, запрокинув голову, гордясь строптивой прелестью своей. Он все видел, и это хранили сейчас его глаза.
А потом втроем они пошли на станцию. Солнце уже село, но дорога вдоль моря была видна из конца в конец, и там, где она взбиралась на холм, выгибая спину, и там, где стлалась долиной. Когда кончился подъем и они взошли на гору, Ленин вдруг вытянул руку.
– Видите? Выше, выше… рядом с облаком! Смотрите на мою руку – голуби! Ах, какие птицы! Это голуби соседа, он пустил их еще вчера вечером. Представляете, всю ночь где-то там, между землей и звездами! – Он стоял посреди дороги, счастливый тем, что способен ощущать значимость этой минуты. – Нет, только представьте, – еще долго не мог успокоиться он, – какая птица! Голубя увозят за море, там он не был отродясь, и он летит кратчайшим путем к дому. Что-то происходит в маленьком мозгу непознанное, какой-то гениальный фокус природы.
Петр молчал. Он узнал об этом человеке нечто такое, чего не знал прежде.
А потом стояли на платформе, как всегда, казалось, что через минуту поезд тронется и не будет сказано многое из того, что следовало сказать. Петр молчал и смотрел из окна, улыбаясь. Нет, в облике Ленина не было ни торжественного, ни тем более величественного. Перед окном стоял человек в пыльных башмаках (они долго шли по этой дороге вдоль моря), с ивовой палкой в руках. Его шляпа была чуть-чуть сдвинута, а лицо раскраснелось от неумолимого здешнего солнца. И Надежда Константиновна рядом; в полотняном платье и белой панаме. Они молчали, однако Петру казалось, что и в молчании, как теперь, они ему необходимы. А потом они подняли руки, все так же улыбаясь, и платформа вдруг сдвинулась с места и побежала назад.
Петр подумал: «Почему все-таки я представлял его не таким? Не идол, слепленный по образу и подобию всевышнего, а человек живой крови. „Смотрите на мою руку – голуби!.. – Что-то происходит в маленьком мозгу непознанное, какой-то гениальный фокус природы“. И глаза, когда женщина шла из сада, – и она для него чудо природы. Нет, он действительно другой – сколько будешь думать, не выдумаешь такого. Прекрасен человек, а не легенда о нем. Прекрасен человек…»
52
Трамвай продолжал лететь, рассыпая жесткий звон. На новом повороте юноша в шинели забеспокоился.
– Я пошел, – сказал он и засунул газеты за ремень.
– Иди, у тебя ног много, – сказал солдат и постучал деревянной култышкой.
Юноша вытянул руки и ринулся в темноту.
Петр последовал за ним.
– Германцы идут на Питер! – подал голос юноша где-то справа. – Ни войны, ни мира!
Петр остановился: в соседстве этих фраз Петру почудилось нечто тревожное. И казалось непонятным, что снег падает так спокойно-торжественно и кротко светят огни Смольного. Хотелось взломать тишину сигналом такой тревоги, чтобы черти взвыли.
В смольнинской комнате Чичерина, большой и пустынной, был обжит один угол: там стоял небольшой стол и железная койка.
– Как… город? – поднял глаза Георгий Васильевич.
Петр положил на стол газету.
– Все новости здесь, – сказал он.
Чичерин погрузился в чтение. Только сейчас Петр увидел стакан недопитого чая на столе, складной нож Чичерина, кусок сахара на чистом листе бумаги. «Однако Чичерин уже рад-бил холостяцкий бивак», – подумал Петр. А Чичерин одолел газету, неловко сложил (в нетвердых руках газета гремела, точно лист железа), замер, – даже темные зрачки на миг остановились.
– А как здесь? – спросил Петр, имея в виду Смольный.
Чичерин улыбнулся – Петр угадал его мысли.
– Трудно.
В соседней комнате бешено вертелась ручка телефонного аппарата.
– Какой же госпиталь без бинтов? – вопрошал женский голос. – Бинты… Бинты
Чичерин указал глазами на стену:
– Департамент Подвойского. Вот так круглые сутки: бинты, снаряды. Потом опять бинты.
– Здесь как? – повторил вопрос Петр.
Чичерин развернул и вновь свернул газету – этот жест был необходим, чтобы возобновить прерванный разговор.
– Полчаса назад закончилось заседание ЦК, – произнес Чичерин и закрыл глаза, будто ослепленный ярким светом. – Решено не заключать договора, – добавил он.
– Не заключать? – Петр еще не мог осмыслить сказанного Чичериным. – А… Ленин?
– Все оказалось сильнее Ленина.
– Было голосование?
– Да, и Ленин остался в меньшинстве.
Так вот что происходило в эти часы в Смольном. С памятных октябрьских дней для России не было дня более ненастного, чем сегодняшний.
– Как понять все это? – спросил Петр.
– Нас ждут события грозные, – казалось. Чичерин хотел сказать больше, много больше.
В соседней комнате, точно вода из брандспойта, зашипел телефонный звонок.
– Кладите в подводы солому и везите! – твердил все тот же женский голос. – С подвод – на операционный, на операционный!..
На столе Чичерина шевельнулась бумага – дверь в комнату открылась.
– Георгий Васильевич, – услышал Петр и по говору, неповторимо характерному, с мягким «р», узнал Ленина. Петр обернулся, но Ленин его не заметил. – Прошу вас сегодня же ночью проштудировать германский проект договора, – сказал он и движением руки дал понять, что сказал еще не все, но в этот момент увидел Петра, и жест остался незавершенным. – Здравствуйте! – приветствовал он, и его рука потянулась к Петру. – Гонец? Как не помнить! – произнес он почти ликующе и добавил: – Я говорю Наде: нет, ты все забыла! Помнишь Порник и молодого человека, что свалился к нам с неба?
А за стеной вновь раздался звонок.
– Везут на двух подводах, – послышался все тот же женский голос. – Если выживут…
Ленин поднял серьезные глаза. Было слышно, как щелкнул рычажок телефонного аппарата. Разговор за стеной закончился, но Ленин все еще был серьезен.
– Не думаете ли, Георгий Васильевич, что дипломатия и жизнь никогда не стояли так близко? – Он указал взглядом на стену, за которой женщина говорила по телефону.
– Наверно, это полезно, Владимир Ильич, – согласился Чичерин. – Дипломатия всегда была дольше от жизни, чем необходимо. Недоставало версты, заветной…
Вы обрели ее, эту версту, Георгий Васильевич?
– Пожалуй… обрел. Вот Маркин: в кои веки дипломат принимал посла в бушлате. Кстати, Локкарт просит вас принять его.
Ленин, приблизившийся было к двери, что бы покинуть комнату, остановился.
– Локкарт? – Он вернулся к столу. – Хочет участвовать в брестской баталии? Ну что ж, я готов.
Из чичеринской комнаты Петр вышел с Лениным.
– А в тот раз мы с Надей несколько дней не могли прийти в себя, – заметил Ленин все так же живо, – все спрашивали друг друга: а как гонец, домчался ли?
«Откуда эта бодрость в голосе я улыбка? – думал Петр. – Ведь всего полчаса назад состоялось голосование, которое порушило все, за что он боролся месяцы, что месяцы – годы, жизнь! Неужели ему так просто возобладать над собой?»
– Мы с Надей полюбили и домик на берегу Бискайи, и семью, в которой жили, – рассказывал Ленин с видимой радостью. – Лето в Порнике! Как там хорошо работалось по утрам!
Петр слушал и думал: «Да нет, все было не так размеренно точно и спокойно». Он, Петр, знает, что было все не так. Был шторм, и гром колол и рушил горы, и бушующее море сомкнулось с небом, как день сомкнулся с ночью, три дня и три ночи… И все эти дни и ночи он просидел за письменным столом, не поднимая головы, а потом сон, наверно, железный, без сновидений. Все было как в жизни. Все было как сейчас – без сна, на нервах. А вспоминается тишина и синее море. Придет день, и кто-нибудь напишет, как Ленин умел дозировать время, как рационально и точно делил день на труд и отдых, обязательно будет написано обо всем этом с уверенностью, не вызывающей сомнений, что так именно было. А на самом деле так не было. Все было многократ труднее. Но почему все-таки, обернувшись назад, на Порник, на Бискайю, он помнит только тишину и море?
– Мой стол стоял у окна, выходящего прямо на море. И свет и шум моря настраивали и, быть может, чуть-чуть успокаивали, это необходимо, – говорил Ленин, а Петр думал: «Он жизнелюбив. Может, поэтому жизнь представляется ему легче, чем она была на самом деле».
Ленин неожиданно остановился у раскрытой двери, умолк. Потом вошел в дверь и встал поодаль, точно посреди большого и светлого поля, окинул долгим взглядом все вокруг. Петр приблизился к Ленину, огляделся они стояли посреди зала, который действительно был и просторен, как поле.
Петр посмотрел на Ленина и не узнал его. В неярком свете единственной лампочки, которая горела над дверью, Петр увидел бледное от волнения лицо и глазницы, заполненные сизой тенью. Что-то невидимое и еще непонятное Петру ворвалось в сознание Ленина, ворвалось внезапно и полонило. Потом Петр вдруг понял: «Так это же актовый зал Смольного! Тот самый, куда пасмурным ноябрьским утром прошлого, девятьсот семнадцатого года вошел Ленин, чтобы возвестить начало новой эры. Если когда-нибудь возникнет необходимость найти эпицентр революции, он здесь. Отсюда Советская власть зашагала по миру. Но почему один вид этого зала так потряс Ленина? Ведь он, очевидно, был здесь после ноября, и не однажды… Почему потряс сегодня?»
Они возвращались.
Ленив молчал. Думал о чем-то своем, нелегком. Шаг был почти бесшумен. Глаза полузакрыты. Весь ушел в себя. Потом тихо заговорил:
– На днях я вдруг подумал: Парижская коммуна прожила семьдесят два дня, мы – почти сто…
Что-то большое и тревожное вызвал у него в сознании один вид этого зала. Его мысли шли трудной тропой, и непонятно, как они добрались до этого сравнения.
– Да поймите же, – взглянул он на Петра так, точно Петр только что неуступчиво возражал ему. – Поймите, вопрос так и стоит: жить нам или нет… – Он остановился, приподнял ладонь. – Мне говорят: «Ленин хочет отдать территорию и выиграть время!» Именно так: отдать одно и выиграть другое, главное. Почему главное? Речь идет о судьбе революции. – Он остановился вновь, сейчас дампа светила сбоку, и Петр увидел на стене всю его динамичную фигуру, которую не в силах была остановить беда, какой бы сокрушающей она ни была. – Наше достоинство попрано, но, стиснув зубы… стиснув… – Ленин умолк и тихо пошел дальше. Он остановился и, нащупав ладонью крашеную поверхность двери, нетвердо оперся. – Локкарт просится на прием? – Он отнял руку от двери, усмехнулся. – Надо отдать ему должное: момент он выбрал верно. Это профессиональный нюх или осведомленность? Не раньше, не позже – теперь.
Они пошли дальше.
– Но как повернутся события завтра? – спросил Петр.
– Завтра? – Ленин взглянул на Петра быстрым, как показалось Белодеду, жестоко-суровым взглядом, взглянул, будто хотел сказать: «И ты не понимаешь, что происходит, не понимаешь, несмотря на все ненастья твоей жизни». – Завтра… то есть сию минуту? – спросил Ленин. Он продолжал идти, но теперь уже размеренно, подчеркнуто размеренно, будто отсчитывал шаги от вопроса до ответа. – Немцы пойдут на Питер, и ЦК станет перед новой перспективой, – сказал он наконец.
– Более трудной?
– Да, несомненно. – Он остановил на Петре короткий и твердый взгляд. – Но решение о мире будет принято. Кстати, может оказаться, что нам нужен будет… гонец. Да, гонец, который проложит дорогу в огне и ненастье и доставит пакет: наш протест и согласие заключить мир на условиях Бреста. – Он пошел быстрее. – Не гневайтесь, если за полночь вас затребуют в Смольный.
53
Был одиннадцатый час вечера, когда Лелька разбудила Петра.
– Да вставай ты, вставай, господи! Не растормошишь, не растревожишь! – Он ощутил холодную с мороза руку сестры на щеке. – Вставай, взгляни вот! По храму ходила бумага…
Петр открыл глаза: листовка. Напечатана на тетрадной бумаге. Поверх косых линеек (они несмываемы) шесть густо-черных строк: «Сегодня германская армия заняла Двинск. На очереди Псков, Ревель и Петербург». Так и написано: «Петербург». «Немецкая листовка, – подумал Белодед, – хоть и напечатана в Питере».
– Благочинный, говоришь, немецкую бумагу изловил? Орел пал! А вдруг и в самом деле нагрянут германцы? Как ты?
– А мне ничего не страшно.
Он подумал, глядя, как сестра идет из комнаты, вскинув голову, такой в самом деле ничего не страшно.
Петр стянул рубаху, раскрутил до отказа кран. Вода студено калила тело.
– Сердце выхолодишь – остановится! – крикнула Лелька.
В этот раз горит не настольная лампа, а люстра. Неужели новое заседание ЦК? Но ведь оно было сегодня утром и назначено на завтра в два.
В коридоре его встретил Кокорев.
– Петр Дорофеевич, а вас тут искали по всем путям и тропкам! Заседание ЦК! – произнес он торопливо. – Да, назначили на завтра в два, а потом перерешили. – Он двинулся к выходу, однако тотчас обернулся. – Простите, Петр Дорофеевич. – Он подошел к Белодеду вплотную. – Германцы где-то под Режицей! Километрах в ста от Двинска. Что-то решат они? – Он указал глазами в дальний конец коридора – кабинет Ленина был там. – Я вернусь через час, не могли бы вы улучить минуту. Есть разговор: важный – во! – его ладонь полоснула горло.
Петр шел, думал: «Хорош парень! И вера есть, и воинственная храбрость. Только иной раз не поймешь, когда говорит правду… А в остальном хорош, даже оружие любит, как надлежит борцу». Позавчера Кокорев принес парабеллум в деревянной кобуре – обнаружил его в подполе охтинского рыботорговца при обыске, пистолет зарос ржавчиной, и Петру стоило немалого труда заставить его действовать – любовь и верность Кокорева на сто лет вперед были Петру обеспечены.
Видно, заседание ЦК должно было вот-вот начаться.
Мелькнула кожаная куртка Бухарина.
Торжественно, на ходу поправляя пенсне, прошествовал Троцкий.
Прошагал Сталин, и дым его трубки, горьковато-терпкий. не размывающийся, удерживался в коридоре.
Прошел Свердлов, он все время протягивал руку и опирался ладонью о стену, точно желая убедиться, здесь ли она еще.
Быстро и бесшумно промчался Урицкий.
Едва ли не последним (заседание уже, наверно, началось), останавливаясь и шумно переводя дыхание, проследовал Стучка.
Петр потянулся к дверной ручке, но, прежде чем взяться за нее, остановился. Он вдруг вспомнил последнюю встречу с Лениным и слова, от которых до сих пор мороз идет по коже: «Наше достоинство попрано, но, стиснув зубы, стиснув…» И Петр подумал, с той лондонской поры, теперь уже далекой, когда Белодед узнал о трагической коллизии Бреста, он постоянно ловил себя на мысли: а как Ленин? Как ему в этом нелегком единоборстве с противником и, увы, со своими сподвижниками? Петр знает себя: сказать «Троцкий», «Бухарин» – еще не все сказать. Всегда будет ощущение, что судишь за глаза. Всегда будет не хватать живого восприятия, которое ничто не может заменить. И еще: Петр стоял на пороге большого и тревожного, что зовется завтрашним днем. Какие взрывы родит этот день?
Ленин повернулся на шум открывающейся двери, указал Петру на свободный стул. По одну руку от Петра сидел Стучка, по другую – Урицкий. Лицо Стучки от волнения было влажным. Он достал записную книжку и, развернув, принялся обмахивать себя. Но книжка была мала и не давала прохлады. Стучка махал сильнее и потел все больше. Урицкий, наоборот, был неподвижно-внимателен. Казалось, люстра опрокинулась в зеркальца его пенсне.
Говорил Троцкий. Он стоял у карты, и маленькая рука с бледно-розовыми ногтями вздымалась и парила над топкой хлябью Полесья, перемещаясь на северо-восток.
– У них два пути, – говорил он, и Петр понял: речь, очевидно, шла о падении Двинска. – Первый, мы в этом уверены, Псков и Питер. – Троцкий произнес «мы в этом уверены» стремительной скороговоркой, как бы между прочим. – И второй: Киев. Эти данные пока недостоверны, но они есть. – Он отнял руку от карты и возвратился к столу. – Если сведения о наступлении на Украину подтвердятся, а мы будем знать об этом в ближайшие сутки-двое, то мы… – Он взглянул на Ленина и помедлил. – Обратимся к Берлину и Вене и спросим: что означает этот шаг?
Троцкий взял папку, почти неслышно захлопнул и положил на стол – он кончил.
Петр смотрел на Ленина. Губы его стали белыми, как, впрочем, и веки. Ох, недобр он был в эту минуту!
Встал Урицкий. Круглый огонь дрогнул в пенсне и погас.
– Надо действовать, товарищи! – Он снял пенсне, будто пламя, накалившее стекла, жгло глаза. – Очевиден факт: ЦК не имеет решения! Нет ничего опаснее… – Он переложил пенсне из одной руки в другую, словно его небезопасно было держать в руках. – Все должно быть решено именно сегодня. – Он взглянул на Бухарина, который задумчиво поскребывал бородку. – Мы знаем мнение тех членов ЦК, которых здесь нет. Среди них сторонники и той и другой точек зрения. Я предлагаю… – Он упорно смотрел на Бухарина, который все еще был занят бородой. – Я предлагаю два таких голоса присоединить к голосам тех, кто настаивает на мире, и решить спор. Или же… должны подчиниться те, кто в меньшинстве, – взглянул он на Ленина и закрыл глаза, взгляд Ленина все еще был непримиримо жесток,
– Меня формальная сторона предложения не смущает, – подал голос Свердлов, он подошел к вешалке и, сняв кожанку, накинул на себя. – Мы знаем точку зрения тех, кто не смог быть сегодня, надо причислить их голоса и решить… Лев Давыдович, – обратился он к Троцкому, – я не могу с вами согласиться: нельзя откладывать решение вопроса даже до завтрашнего утра.
– Нельзя, нельзя, – замахал погасшей трубкой Сталин. – Надо сказать прямо, по существу: немцы наступают, у нас нет сил, пора сказать прямо. – Сталин отрицательно повел трубкой и положил ее перед собой. – Нет сил. – подчеркнул он и отодвинул трубку, отодвинул брезгливо, будто не держал ее во рту.
Вновь наступила пауза. Она была прямо обращена к Ленину. Он не произнес пока ни единого слова. Его глаза были прикованы к записям. Столпотворение записей. Будто они столкнулись где-то над головой и осыпались на бумагу. Стараясь прочесть написанное, он медленно поворачивал бумагу.
– Вопрос коренной. – Ленин заговорил тихо, но вполне отчетливо. – Вопрос коренной, – повторил он. – Шутить с войной нельзя. Теперь невозможно ждать, ибо положение определено. Игра зашла в такой тупик, что крах революции неизбежен, если дальше продолжать политику золотой середины. Иоффе писал из Бреста, что в Германии нет и начала революции. – Ленин взглянул на Иоффе, стоящего подле, тот непроизвольно отодвинулся, точно слова Ленина уперлись в него. – Теперь нет возможности ждать. Это значит сдать русскую революцию на слом! – воскликнул он почти гневно и умолк; он должен был сдерживать себя. – Если бы немцы сказали, что требуют свержения большевистской власти, тогда, конечно, надо воевать. Теперь дело идет не о прошлом, а о настоящем! Если запросить немцев, это будет только бумажка. – Шагнув, он очутился подле сидящего Троцкого. – Это не политика, Лев Давыдович! – заметил он и резким жестом точно отстранил возможные возражения. – Теперь среднее решение невозможно. Теперь не время обмениваться нотами и выжидать. Теперь поздно прощупывать. Ясно: немец может наступать, – Ленин методически повторял свое «теперь», точно хотел этим словом закрепить сказанное. – Нужно предложить немцам мир!
Тишина сменилась гулом голосов, глухим, но устойчивым.
Записная книжка остановилась в руках Стучки. Он поднял на Белодеда глаза.
– Я сейчас проделал такой эксперимент, – заговорил он оживленно. – Я подумал: если все слова, которые были произнесены здесь, обратить прямо к народу. Вы поняли меня: прямо. Вот вопрос: чьи слова принял бы народ?
– Прощупывать не надо, – возразил Урицкий, он хотел снять пенсне и уронил его. – Если наступают, надо обороняться, – заметил он, поднимая пенсне. – При таком положении в ЦК, как теперь, нет возможности прощупывать.
– Прощупывать немецких империалистов действительно поздно, – подхватил Иоффе. – Мы по-прежнему должны быть за мировую революцию.
– Все было построено на невесомых величинах, – произнес Троцкий и коснулся лба тыльной частью ладони – слова «на невесомых величинах» точно соотносились с жестом. – Игры с войной не было. На наш запрос немцы должны дать ответ.
– С этой неразберихой необходимо покончить, – намертво сжал в кулаке трубку Сталин. – Нужно все взвеешь и сказать: мы за возобновление переговоров.
Бухарин поднялся, пошел – глаза полузакрыты, казалось, он не видит. Все, кто был в комнате, внимательно следили сейчас за ним. Он бы так дошел до стены, если бы не тишина, наступившая в комнате. Его остановила тишина. Он обернулся и, заметив на себе взгляды присутствующих, не удержал вздоха. Привычным движением руки пригладил виски, забирая волосы за уши.
– Ничто не может быть неправильнее, чем эти разговоры об игре. – Он не взглянул при этом на Ленина, хотя слова без адреса были обращены к нему. – У нас недооценка социальных сил революции, такая же, как была до восстания. Во время восстания мы одерживали победы, хотя была у нас неразбериха. Мы до сих пор по всем провинциям побеждаем. – Он воодушевлялся все больше, сейчас его голос звучал так, будто он говорил на площади. – Немецким империалистам нет смысла принимать мир, они идут ва-банк. Теперь нет возможности отложить бой. Объединенный империализм идет против революции. – Лицо его покраснело, пот струился ручьями, он сбросил кожанку и остался в сатиновой косоворотке. – Если даже немцы возьмут Питер, рабочие будут вести себя так, как в Риге. Все социальные возможности у нас еще не исчерпаны. Мы можем и мужиков натравить на немцев. – При словах «натравить на немцев» кто-то сбоку скептически усмехнулся, но Бухарин этого не слышал. – У нас есть только наша старая тактика, тактика мировой революции, – закончил он и пошел к окну. Он стоял у окна, приподнявшись на цыпочки, обратив лицо к открытой форточке, его грудь вздымалась.
– Бухарин не заметил, что перешел на позиции революционной войны, – сказал Ленин и принялся тщательно складывать записи, сказал, не глядя на Бухарина, который все еще тянулся к открытой форточке и не мог отдышаться. – Крестьянин не хочет войны не пойдет на войну. Можно ли теперь сказать крестьянину, чтобы он пошел на революционную войну? Но если этого хотеть, тогда нельзя было демобилизовывать армию. Перманентная крестьянская война – утопия. Революционная вона не должна быть фразой. Если мы неподготовлены, мы должны подписать мир. Сравнивать с гражданской войной нельзя. На революционную войну мужик не пойдет… – Он взглянул на Бухарина, который, отдышавшись, отошел от окна, зябко поводя плечами. – Революция в Германии еще не началась, а мы знаем, что и у нас революция не сразу победила, едва ли не воскликнул Ленин, обращаясь к Бухарину, который взял со спинки стула кожанку и остановился, словно не зная, что с ней делать. – Я предлагаю заявить: мы подписываем мир, который вчера нам предлагали немцы.
Стучка сунул записную книжку в карман – она так и не дала прохлады.
– А я все занят своим экспериментом, – сказал он Петру. – Нет, нет, вы недооцениваете мою мысль: это очень важно! Переадресуйте все, что здесь было сказано, России, трудовой России: за кем она пойдет?
– Крестьянскую армию надо было демобилизовать, – воинственно произнес Ломов, особо подчеркнув слово «надо». – Завтра же следует призвать всех под революционные знамена! Если теперь сдаваться, то к чему тогда огород городить! – Он смотрел на Ленина, к нему, только к нему он обращался. – Надо с максимальной энергией развивать нашу тактику развязывания революции.
