Текст книги "Дипломаты"

Автор книги: Савва Дангулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 42 страниц)

56

В полночь Гофман принял их в полевом штабе где-то между Двинском и Брестом.

Он сидел у раскрытой печи, в которой давно погас огонь, и грел ноги, обутые в толстые шерстяные носки.

– Эти русские болота! – произнес он и указал глазами на окно, будто болото лежало у стен дома. – Пропали ноги, пропали – не могу ходить!

Однако работа в русском отделе германского генерального штаба была для Гофмана небесполезна – в русском языке он преуспел немало.

Не раскрывая конверта, Гофман передал его адъютанту, который стоял тут нее. Адъютант взял со стола большие канцелярские ножницы, не без удовольствия сломал сургучные печати, надрезал и ловко выдернул нитку.

Адъютант прочел письмо и кивком головы, тихим и сдержанным, дал понять Гофману, что это как раз тот документ, которого ждали в штабе.

Однако это не устроило Гофмана, он взял документ и близоруко рассмотрел одну за другой две странички. Потом поднял глаза, быть может, с намерением проститься с русскими, и вдруг увидел Петра.

– А я вас ждал завтра или даже лучше послезавтра. – И, точно застеснявшись своей радости, добавил: – Послезавтра я встретил бы вас с большими удобствами.

Петр осмотрелся: на щитах, крытых зеленым бархатом, рыцарское оружие и доспехи, судя по всему, тевтонское оружие и доспехи – чешуйчатые кольчуги, стальные шлемы, мечи с нарядной рукоятью. Очевидно, германская цитадель на русской земле – усадьба немецкого барона, владельца обширных угодий и сыроварен. Варил сыр и коллекционировал кольчуги.

Гофман указал русским гостям на кресла подле себя, велел принести чай.

– Простите, быть может, вы любите крепкий чай – я завариваю его сам, – произнес он.

Петр отказался, однако Гофман выдвинул ящичек секретера, достал деревянную коробку квадратной формы и, нащупав ногтем линию разреза, отделил крышку – послышался запах сухого чая, остро пряного.

– Когда вы из Петербурга?

Он сказал: «Петербурга».

Петр говорил, но Гофман не слушал – вопрос праздный, но генерал его должен задать.

– Как благополучно вы… – он какое-то время искал слова и с силой выдохнул, – доехали? – Кстати, последний вопрос менее отвлечен, чем предыдущий. – Вашей поездке не помешали германские… войска? – Он не постеснялся спросить об этом, хотя отлично был осведомлен, каналья. – Какой вы увидели армию кайзера? – Ну, это уже сверх меры – да не на комплименты ли он напрашивается?

А между тем вопросы становились все существеннее. Гофман точно стоял за спиной у Петра и кончиками пальцев осторожно, но достаточно настойчиво подталкивал его к главному. Кажется, от долгого лежания вопросы спрессовались в сознании Гофмана и теперь вдруг вырвались с невиданной силой – так высокогорное озеро, созданное людьми, всей тяжестью давит на воду в прорытом тоннеле, и вода словно отвердевает – ею можно и рыть землю, и крушить скалы, корчевать деревья, вращать допасти гидростанции.

Гофман взглянул на щит с оружием в доспехами, потом посмотрел на свои шерстяные носки и вышел в соседнюю комнату. Он вернулся в ярко начищенных сапогах и, прежде чем сесть, какое-то время постоял перед Петром, будто желая дать ему возможность обозреть себя.

– Есть момент, – вдруг заговорил Гофман, – когда армия начинает двигаться сама и никто ей не может сказать «стоп», ни генерал, ни сам император. – Он стоял сейчас над Петром со скрещенными руками. – Остановить – значит вызвать… катастрофу.

Петр встал, встал и Кокорев.

– Даже большую скорость можно загасить, – сказал Петр.

Правый сапог Гофмана пришел в движение. Гофман притоптывал все энергичнее.

– Но я не могу вас понять, господа большевики! – воскликнул Гофман, он приблизился к столу. – Вы просите мира и забрасываете наших солдат листовками. – Он наклонился над столом. – Вот, вот! Эта ваша листовка, господа большевики?

Он протянул Петру лист бумаги такой яичной желтизны, что глазам больно.

– Если это вопрос, то он вряд ли уместен сейчас…

– А мне не надо ответа: и ваша плохая бумага, и ваш плохой немецкий язык… Вот, вот, послушайте. Ах, где мои молодые глаза?

Он выдвинул ящик, достал лупу размером в чайное блюдце и безбоязненно поднес к лицу – губы, а за ними нос угрожающе вздулись.

– Вот, посмотрите, нет, только посмотрите! – Желтая бумага в руках дрожала.

А Белодед смотрел на Гофмана, думал: все недруги обратились для Петра в Королева! Все, кто обременил своим злым сердцем землю, все, кто жег ее недобрым пламенем, все, все.

– Вы могли бы убить такого? – спросил Петр Кокорева, когда они покинули штаб Гофмана.

Кокорев оглянулся на Петра.

– Не можете забыть нашего разговора?

– Не могу.

Поодаль вспыхнули и погасли фары – там ожидала немецкая машина, она должна была доставить их на вокзал.

57

Поезд пришел в Петроград уже под утро, и прямо с вокзала Белодед направился в Смольный. Казалось, город и не помышлял об опасности, которая над ним нависла. Дворник в белом фартуке совсем довоенной ослепительной белизны и свежести двигался по мостовой, размахивая метлой, как косой. Он был заведен на века, этот дворник. Чалая лошаденка, впряженная в дровни (откуда они – с Охты или Мги?), тащила воз соломы – не камины ли топить? Перед Таврическим стоял солдат с красной повязкой на руке. Солдат был мал, а колонны дворца стройны, торжественно строги и немыслимо высоки, но солдат смотрел на них так, точно они были ему по плечо.

А Смольный, как всегда, не спал. Там, где парадная лестница Смольного достигает третьего этажа. Белодед встретил Чичерина.

– Ленин ждал вас к полуночи, потом к рассвету, а сейчас, – Чичерин достал из жилетного кармана часы, – поди уже семь, а?

– Восемь, – проговорил Петр.

– Даже десять минут девятого, – поднес к глазам часы Чичерин. – Вы не так быстро, – сказал он Петру. – И я полуночник, но в это время даже я сплю. – Он пошел тише. – А когда не сплю, начинают болеть лопатка и пальцы. – Он раскрыл ладонь, медленно пошевелил пальцами. – Да, пальцы немеют, и уже не могу идти так быстро.

– Гофман подтвердил получение пакета? – спросил Петр.

Георгий Васильевич поднял лицо – они вошли в тень.

– Да. – Чичерин бросил на Петра быстрый взгляд, слишком быстрый для того состояния, в котором сейчас находился. – Немцы прекратят наступление? – спросил он.

– Трудно сказать, – ответил Петр. – Положение остается серьезным.

Они прошли к Ленину, но Владимир Ильич не смог принять их: он беседовал с военспецами и просил быть минут через сорок, а пока не терять времени даром и переговорить с Троцким.

Едва заметным кивком головы Троцкий дал понять, что он заканчивает работу и просит подождать. Петр видел широко расставленные локти Троцкого, круглую – колесом – спину, жилистую шею, волосы, лежащие крупными, небрежно зачесанными прядями. Петр не без зависти смотрел, как небольшая, крепкая рука бежит по бумаге и очередная страничка мягко ложится на стол. В сознании Петра это отождествлялось с плоскопечатной машиной, работу которой он однажды наблюдал в Берне. – даже воздух не успевал расступиться перед очередным листом, падающим с машины. Прежде чем лечь в стопку, страничка какую-то секунду удерживалась в воздухе, мягко пружинила. Троцкий выстреливал странички со стремительностью и ритмичностью машины, разве только не укладывал в стопку, а небрежно устилал стол. Петр смотрел и думал: как должны выстроиться мысли, если вот так, без сучка и задоринки, не останавливаясь и не сбавляя темпа, можно выдохнуть статью. Видно, и в самом деле Троцкий заканчивал работу – странички вылетали со все увеличивающейся скоростью. Одна упала на стул, другая легла на подоконник.

Троцкий бросил перо, устало повернулся и позвал секретаря. Вошел секретарь – тучный юноша с шафрановым лицом. Троцкий сказал, что статья готова.

Троцкий снял пенсне и, вертикально воздев его перед настольной лампой, принялся протирать. Тонкие пальцы Троцкого не без удовольствия прощупывали стеклышко. Глаза, освобожденные от пенсне, утратили природный блеск и живость, стали непривычно плоскими и сонными. Троцкий, точно догадавшись об этом, надел пенсне и прозрел.

– Так вы были у Гофмана? – спросил он, поворачивая стул к Петру – это Троцкий сделал ловко, не вставая со стула. – И он держался непримиримо?

Петр подумал: откуда он знает, как держался Гофман? Ведь Чичерина Троцкий не мог видеть. Впрочем, сказать: «Он держался непримиримо» – все одно, что ничего не сказать. Если речь идет о Гофмане, нетрудно догадаться, что он держался именно непримиримо.

– Да, он был выше неба, – произнес Петр.

Троцкий остался строгим.

– Пригрозил: «Если вы откажетесь от договора, мы тряхнем вас всей нашей мощью»? Пригрозил? Так ведь?

Петр недоуменно посмотрел на Троцкого: «Вот дьявол, он уже все знает!» Впрочем, достаточно ли оснований у Петра считать Троцкого провидцем? В самом деле, если Гофман держался непримиримо, что подтвердил Петр, то, разумеется, он мог пообещать привести в действие немецкую мощь. Нет, никакой прозорливости тут нет.

– Да, смысл его ответа был именно таким, – согласился Петр.

Троцкий встал, встал бурно, нет, он не так устал, как предполагал Петр.

– И он сказал, что через два дня они будут в Пскове, а еще через день в Петербурге! Сказал он так или не сказал?

Петр выругался про себя, выругался крепко, как еще, наверно, не ругался со времен Кубани. Нет, это все-таки похоже на диво: у Гофмана был он, а Троцкий точно, в деталях (самое удивительное, проклятые подробности – их не придумаешь!) воссоздает беседу Петра с Гофманом, будто…

– Да, он говорил и о Пскове, и о Петрограде, – подтвердил Петр.

– И вы, очевидно, думаете сейчас о том, сидел ли я во время вашей беседы с Гофманом под его письменным столом, на котором лежит фотография жеребца? Думаете вы сейчас об этом, нет, скажите искренне, думаете?

Петр рассмеялся:

– Чего греха таить, вы так точно рассказывали. мог подумать и об этом!

Троцкий теперь шагал по комнате.

– Так я могу сказать вам: я там не был, но знаю, понимаете, знаю! – Комната была просторной, и Троцкий мог шагать быстро. – Псков и Петербург! Слыхали? Псков да еще Петербург! Вот бурбон! Он дал бы себе труд взглянуть на календарь, который стоит под его носом! Какой нынче год? Восемнадцатый! Что он понимает, этот жирный пингвин! Все пойдут в тартарары, только время останется. Время не стареет!

Троцкий шагал по комнате, убыстряя шаг, и это разогрело его, прибавило огня глазам, густоты голосу, резкости жестам. Он говорил, а Петру казалось, что Троцкий все еще сидит за столом и выстреливает свои странички.

Троцкий вдруг умолк, удивленно посмотрел на Белодеда, до сих пор он не смотрел на него.

– Простите, товарищ, вы родились на русском юге?

– Да, Лев Давыдович, на Северном Кавказе,

Троцкий обрадованно закивал головой.

– Вот, вот. Я почувствовал это по вашему говору. Из станицы или села?

– Из станицы, сын кузнеца, потом ушел в город.

– Это хорошо, я это сразу заметил. – Он все еще был рад, что угадал в Петре южанина, потом стал мрачнеть, мрачнеть неудержимо. – А Гофман порядочная скотина! Правда ведь?

Петр вышел от Троцкого обескураженный. Безостановочно стучала печатная машина, и бумага складывалась в аккуратную стопу. Что произошло с Петром только что? Ездил бог знает куда, был на свидании с самой смертью, рассек немецкий фронт от пуповины до кадыка, видел все, что может увидеть человек, благополучно вернулся и вдруг обратился в нуль угля, в железную тумбу! Да, в тот самый момент, когда твое слово обрело цену золота (нет, не потому, что ты семи пядей во лбу, а потому, что видел то, чего не могут увидеть другие), вдруг лишиться языка! Если бы в немецкий тыл свозить памятник Скобелеву, он бы наверняка рассказал больше. Такого позора еще не бывало! Быть может, в этом повинен не только Петр? Нет, это не признак энергии и деловитости. Деловитость корректна, она предполагает внимание.

– Петр Дорофеевич, по моим расчетам, военспецы уже ушли. – Навстречу шел Чичерин, он сказал «военспецы» так, чтобы слышал Подвойский, который появился из-за поворота. – Простите, Петр Дорофеевич, у меня несколько слов к Николаю Ильичу. – Короткий разговор с Подвойским в полутьме смольнинского коридора необыкновенно воодушевил Чичерина. – Нельзя пренебрегать опытом военспецов, – сказал он Петру.

«Георгий Васильевич истинный феномен, – подумал Петр. – Вряд ли Подвойский догадывается, что Чичерин за всю свою долгую и многотрудную жизнь не держал в руках оружия». Петр пошел тише. «Но какой толк, что оружие держал в руках ты?»

58

В кабинете Ленина точно никого и не было: тихо, свежо. Впрочем, в комнате легкий запах лаванды – никто так не любит душиться, как военные.

– А я вас заждался! – приветствовал Ленин Чичерина и Белодеда. – Все думал: какой там… гонец? Садитесь вот сюда, хочу вас видеть.

Наверно, и это ему важно – видеть. То, что не сумеет сказать Петр, доскажут глаза.

– Вы приехали часа два назад?

– Полтора.

– Как долго ехали туда?

Петр задумался: обычные вопросы для начала беседы, очевидно, разведка, легкая, подвижная.

– Где принимал вас Гофман?

– В пригородах Двинска.

– Полевой штаб?

– Так мне показалось.

– Как выглядит Гофман?

Медленно открылась дверь, вошел Троцкий.

– Я спрашиваю Петра Дорофеевича, как выглядит Гофман.

Ленин точно хотел сказать Троцкому: «Ваше мнение знаю, мне хотелось теперь знать, как воспринял Гофмана Белодед».

– Я смотрел на Гофмана, – сказал Петр, – и казалось, что попал в натурный класс Академии художеств.

Ленин улыбнулся, впрочем, улыбнулся и Троцкий, хотя все еще смотрел хмуро.

– Небось явился в парадном мундире, как Победитель к побежденному? – заметил Ленин. – Немцы это любят.

– Да, в парадном, – ответил Петр без энтузиазма. – Чуть ли не в каске с шишаком! Жива в них тевтонская природа. Если б мог надеть рыцарский шлем с рогами, напялил бы! Кстати, этот наряд больше подходит к первосути Гофмана, – сказал Петр.

– Тевтонской? – переспросил Ленин. – Не сторонник ли он древнегерманской доктрины: первый удар по восточному соседу, потом по всем другим?

– Да, сегодня это его доктрина. Гофман сказал: «Первую вину и бог прощает».

– Однако его русский язык не так примитивен?

– Да, к войне с Россией он подготовился основательно.

Ленин встал. Петр заметил: он делал это каждый раз, когда возникала потребность что-то додумать, до конца освоить. Видно, Петр сказал Ленину нечто такое, чего тот еще не знал.

– Но он действительно солдафон, лишенный интеллекта?

Петр помедлил с ответом. Ему вновь показалось, что Ленин продолжает спор с невидимым противником, страстно возражает, урезонивает, вразумительно убеждает.

– Нет, я не увидел в нем просто солдафона, не считают его только солдафоном и русские военные, с которыми я беседовал, они находят, что Гофман куда одареннее всех германских стратегов, включая Людендорфа и Гинденбурга. В том, как он осуществил Танненбергскую операцию, были и расчет, и глубина мышления.

Ленин пододвинул и окну стул и, поднявшись на него, открыл форточку. Он сделал это очень легко, с видимым удовольствием. «Если после бессонной ночи, – подумал Петр, – у него сохранилась такая потребность, наверно, он очень здоров».

– Мне говорили военные, что он критиковал Людендорфа, и достаточно зло, – сказал Ленин. – Эта смелость опиралась на авторитет или заступничество высокого лица?

– Мне так кажется, и на авторитет, – сказал Петр. – Не в наших интересах оглуплять его, тем более что тридцать дивизий, которые все еще идут на нас, сила реальная.

Наступила пауза. Встал Троцкий и медленно пошагал в противоположный конец комнаты – там на тумбочке стоял графин с водой.

– Пакет был вскрыт, разумеется, без вас? – спросил Ленин.

– Нет, при мне и досконально исследован.

– В самой реакции не было ничего импровизированного? – настаивал Ленин. – Все срепетировали заранее?

Петр попытался сосредоточиться. «В самом деле, как реагировал на письмо Гофман? Что было в этой реакции главным, какими подробностями сопровождалось?»

– Он пытался внушить: «Легче начать наступление, труднее остановить». В военном деле есть пора, старался доказать Гофман, когда командование утрачивает власть над войсками, – начало наступления… Он повторил дважды: «Когда машина набрала скорость, привести в действие все тормоза – значит разбиться в пух и прах».

За окном разыгралась пурга, время от времени ветер подбирался к самой форточке и бросал в комнату щепотку снега – снег был по-февральски мягким и бесшумно падал на пол. Чичерин поглядывал на окно и потирал зябнущие руки.

– У вас создалось впечатление, что машина Гофмана все еще мчится?

– По-моему, да… при этом на скорости большей, чем вчера.

– Это инерция?

– Думаю, замысел.

– Это всего лишь ваше предположение?

– Нет, я опираюсь на то, что видел своими глазами: на восток идут эшелоны с тяжелой артиллерией, боеприпасами и горючим.

– Вы сказали: с тяжелой артиллерией и горючим? И что это значит, по-вашему?

– Еще три дня наступления, и немцы смогут обстреливать Питер…

Ленин искоса взглянул на стенку справа: там висела карта Европейской России. Он будто бы еще раз измерил маршрут немецкого наступления: Минск – Псков – Питер. Все пути были точно на ладони.

– Еще вопрос: в этом единоборстве Людендорф – Кюльман немцы не так монолитны, как нам кажется. Чью сторону представляет Гофман?

Петр подумал: «Вот здесь мои познания и кончились, но как признаться в этом?»

– Мне кажется, сторону Людендорфа… Но, отправляясь к Гофману, я, откровенно говоря, не думал об этом.

– Нам надо думать и об этом… Как ведет себя русское офицерство в местах, которые вы проезжали?

– В Двинске офицеры надели погоны.

Рука Ленина, припавшая ко лбу, печально замерла.

– А мог бы я вам задать еще один вопрос: как вы понимаете все, что увидели в эти дни? Что скрыто за поступками немцев, какой расчет?

Петр задумался: видно. Ленин хотел, чтобы он не просто отвечал на вопросы, отвечал неторопливо и точно, но и оценил все, что увидел в эти дни, точно взвесил и определил.

– Все дороги забиты войсками: шоссейные, грунтовые, железные, – сказал Петр. – Такое впечатление, что у немцев нет западного фронта, есть только восточный. Очевидно, им нужен здесь успех. Даже сегодня у них нет уверенности, что он достигнут.

Петр оглянулся и неожиданно встретился с взглядом Троцкого. Его глаза были полны внимания.

– Движение германского вала не остановилось? – спросил Ленин.

– Я это видел, возвращаясь от Гофмана: немцы идут.

Троцкий встал, едва не опрокинув стул.

– Даже человек, напоровшийся на пулю, еще продолжает идти, – сказал он и взял стакан.

– Вы полагаете, германцев можно уподобить смертельно раненному? – спросил Ленин.

Петр взглянул на руку Троцкого, охватившую стакан, он обратил внимание на то, что ногти Троцкого чуть-чуть подкрашены.

– Нет, почему же? Их рана пока не смертельна, но достаточно серьезна чтобы не только угрожать другим, но и подумать о собственной голове.

Ленин сейчас смотрел, как в хрупких руках Троцкого вода осторожно переливается из графина в стакан.

– О собственной голове? – произнес Ленин, искренне заинтересованный, чем кончится операция с графином и стаканом. – А по-моему, надо ударить во все колокола и поднять народ.

– Но тогда какой смысл идти на договор? – спросил Троцкий, он пил воду короткими глотками, как пьют вино, не торопясь, удерживая прохладную влагу во рту, даже смакуя. – Очевидная истина: одно исключает другое.

– Очевидных истин меньше, чем мы иногда думаем, – сказал Ленин, он сказал «мы», щадя Троцкого. – В данном случае, как раз одно не исключает другого.

Троцкий допил воду и, возвратив стакан на стол, удобно устроился – он был подчеркнуто нетороплив, точно выгадывал время: чем дольше, тем надежнее.

Петр рассмотрел сейчас, что розоватые ногти Троцкого были приятно удлиненной, миндалевидной формы. И Белодед вдруг подумал, что этот человек, очевидно, долго и упорно готовил себя к тому, чтобы занять нынешнее положение (при этом не только изучал историю и языки – как заметил Петр, в его английском были и подвижность мысли, и блеск), и говорить с трибуны, и носить костюм, и ходить, повинуясь незримому ритму, и безошибочно знать, какие галстуки и какой формы усы тебе к лицу, и вот так искусно подкрашивать ногти, и… Петр обратил взгляд на Ленина, увидел аккуратно заштопанные рукава и подумал, что, наверно, и он готовил себя всю жизнь к этим тревожным дням, но, очевидно, многое, что было свойственно одному, оставалось чуждым другому… В этом доме, полном людей в кожанках и рабочих блузах, у Троцкого была тропа, по которой ходил только он.

– Ничего еще не ясно! – воскликнул Троцкий, оборачиваясь. – Все может измениться к лучшему в один момент. Все может взорваться у них и обратиться в прах.

Троцкий подошел к окну. Медленно вызревал белесый питерский рассвет. Сыпал снежок. Сквозь непрочную пелену проступали очертания соседних крыш и округлые линии смольнинской церкви, сейчас однообразно-желтой. Троцкий не отрывал взгляда от окна – так легче было совладать с собой.

Ленин все так же сосредоточенно смотрел на него.

– Настало время сказать: конец революционной фразе! – произнес Ленин жестко. – Если договор не будет подписан, хотим мы или нет, а хорошую революцию сдадим на слом.

Троцкий, точно оттолкнувшись от окна, устремился к столу.

– Но надо призвать народ к отпору. Оружие? Мы добудем его в борьбе. – Он поднял голову, н. как это бывало с ним в минуты полемических стычек, губы побледнели и вздрогнули.

– А я не буду больше спорить! – сказал Ленин добрым, больше того, кротким голосом, которым произносил самые категорические суждения, и придвинул стопку влажных листов, только что принесенных из типографии.

– Политике революционной фразы пришел конец. – Он прямо посмотрел в глаза Троцкому. – Если она будет продолжаться. – Он помедлил, точно раздумывая, говорить то, что решил сказать, или повременить. – Лев Давыдович, вы помните, как я поставил вопрос на последнем заседании ЦК? Очевидно, у меня нет необходимости повторять это вновь?

Ленин ни разу не показал, что тяжелое единоборство, длившееся почти три месяца, выиграно им, Лениным, и это дает ему какие-то преимущества. Не показал до той самой секунды, пока не заметил, что Троцкий игнорирует этот факт. Продолжать разговор в прежнем тоне, значит, поощрить Троцкого, да это и не в правилах Ленина. Владимир Ильич дал понять, что следует от слов перейти к делу. Он показал, что точно и жестко реализует это преимущество.

А сейчас Ленин был занят типографскими оттисками. Он осторожно отделил один влажный лист от другого, разложил на столе. Взгляд Петра упал на четвертушку бумаги, исписанную стремительным ленинским почерком с характерными отпечатками пальцев наборщика. Последние две строки были подчеркнуты: «Социалистическое отечество в опасности! Да здравствует социалистическое отечество!» Видно. Ленин написал воззвание ночью и тут же отдал в набор.

– Георгий Васильевич, – Ленин прервал чтение, – как у вас там, в международном праве, есть такая формула: «Подписать договор – значит собрать силы». Так, кажется?

– Именно, – произнес Чичерин, оживившись, и в усталые глаза впервые в это утро проник свет. – «Мирный договор при поражении есть средство накапливания сил».

Ленин прошел комнату из конца в конец, остановился перед картой Европейской России.

– Не думаете ли вы. Георгий Васильевич, что блокада военная отныне будет сопровождаться блокадой дипломатической?

Петр заметил: эта фраза, которая до сих пор могла быть адресована Троцкому, сейчас была обращена к Чичерину. Очевидно, во внешних делах России начиналась новая пора.