Текст книги "Дипломаты"
Автор книги: Савва Дангулов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 42 страниц)
48
Поздно вечером Николай Алексеевич и Елена проводили гостей к автомобилю. Снег все еще шел, но ветер стих. Репнин с Чичериным отстали. «О чем они могут говорить? – думал Петр. – Весьма возможно, что Чичерин сказал о главном. Он просил Репнина быть с ним в хлопотах и надеждах».
А рядом шла Елена, и крылья ее бровей были необычно спокойны. Петру хотелось думать, что она Могла бы быть хорошим товарищем. И еще думал Петр: смогли бы они стать друзьями. Кира и Елена? Кажется, он нашел слово, которое искал: друзьями! Вот приедет Кира в Россию, и первое, что он сделает, приведет ее к Елене. Как она там и какой час сейчас в Глазго? Девять? Еще не спит. Лежит на софе, положив перед собой томик Лермонтова? Или захлопнула Лермонтова и смотрит на солнце, что удерживается на макушке сосны! Откуда пришло это солнце и где оно было два часа назад: в далекой России? Что делает сейчас Петр и думает ли о ней?
Петр смотрел на Елену. Она шла поодаль, подняв лицо, и снежинки запорошили брови, набились в волосы. Быть может, для всего ее облика характерны эти брови, неубранные, почти сомкнувшиеся у переносья? Эти брови больше, чем что-либо иное, передавали характер Елены, страсть, пренебрежение к мирским радостям.
– Что это вы ополчились на дядю Илью? – Она оглянулась, указывая на свой дом. – Я люблю его, Патрокл, как добрый конь Казбича, «он не изменит, он не обманет…»
– Почему Патрокл? – спросил Петр.
– По этой же причине, – ответила она. – Не изменит…
Петр молча шел рядом. «Он не изменит, он не обманет. Не изменит…» – хотелось повторять за Еленой. «Не изменит…» Наверно, старший Репнин ближе Елене, ее девичьим бедам и радостям, ее тайнам. Отец слишком ушел в себя, чтобы быть с дочерью. В душу отца, как в железную дверь, не достучишься. Илья мягче, но добрее ли?
Петр спохватился: молчание делалось неловким.
– Хотя это звучит необычно, мне нравится сравнение Ленина с Кутузовым, – сказал Белодед Репнину, который поравнялся сейчас с Петром и Еленой. Репнин не ответил, а Петр подумал: он понимает, ничто так не способно парировать дерзкую фразу, как молчание. – Чтобы дипломат действовал во всю силу средств, отпущенных ему богом, – продолжал Петр: ему хотелось взломать молчание Репнина, – он должен верить: любой успех в его власти.
– А по мне, Лениным может быть только Ленин, а Кутузовым – Кутузов, – сказал Репнин.
Не вызывал ли Репнин Петра на спор?
– Я хочу сказать, что дипломат новой России только тогда сможет сделать все, что в его силах если он свободен в действиях своих.
Репнин держал воротник у рта – он боялся простудить горло.
– А я как раз с этим и не согласен, – сказал он и, подняв голову, посмотрел на Чичерина, который садился в автомобиль. – Впрочем, у нас еще будет время развить эту тему, – добавил Репнин с тем веселым радушием и одновременно твердостью, с какими были произнесены им и остальные слова, адресованные Петру.
Когда автомобиль минул Каменноостровский, Чичерин спросил Петра:
– Как вам братья? Я бы хотел, чтобы в завтрашнем разговоре на Дворцовой участвовал младший Репнин.
– Но готов к этому Репнин? – спросил Петр.
Чичерин не ответил. Он с тревожной сосредоточенностью взглянул на Петра и привалился к спинке сиденья. Петр вспомнил, что последние сутки Чичерин едва ли сомкнул глаза. Минувшая ночь и утро прошли в переговорах с Брестом по прямому проводу. В Наркоминделе на Дворцовой аппарата не было, и Чичерин говорил с Брестом из дворца, напротив. Уже в предутренний час Петр видел, как он возвращался через площадь. Дул ветер, жестокий, почти бесснежный Чичерин шел, приподняв воротник, погрузив руки в карманы. Поодаль поспешал молодой солдат с винтовкой. Винтовка была у солдата на ремне за плечом. Солдат шел вприпрыжку и, обогнав Чичерина, останавливался, дожидаясь спутника. Чичерин шел медленно. Когда ветер усиливался, он поворачивался спиной, чуть сутулой. Ему нелегко было совладать с ветром – он очень устал в эту ночь.
Видно, сон, который шел за Георгием Васильевичем след в след все эти сутки, настиг его сейчас. Он спал. Старая каракулевая шапка была больше обычного надвинута на уши, шарф выбился из-под пальто, обнажив горло. Петр поймал себя на мысли, что ему очень хочется дотянуться до шарфа и закрыть им горло Чичерина. Но Петр сдержал себя: до Дворцовой было еще далеко. Георгий Васильевич мог еще поспать.
Как условились. Репнин собрался к Чичерину в Смольный, где у Георгия Васильевича также была рабочая комната. Но в последнюю минуту позвонили и сказали, что Чичерин ждет Репнина на Дворцовой. Наверно, другой счел бы это за плохую примету (ехать надо на Дворцовую!), но Николай Алексеевич был спокоен. Однако, когда, входя в министерский подъезд, он увидел старого швейцара, того самого, что… ой, сколько лет сряду открывал перед ним эту дверь, он не испытал прилива душевных сил. И все время, пока поднимался по парадной лестнице, было тяжело в ногах и хотелось опереться о перила.
В коридоре Николай Алексеевич едва не столкнулся с англичанами – военным и штатским. Военного Репнин видел тот раз в английском доме у Троицкого (коричневые краги и волосы, разделенные на темени безупречным пробором, очень приметны), штатского… да не Локкарт ли это? В самом деле, не Брюс ли Локкарт? Как установил Репнин только что, он был много моложе военного, несмотря на позднюю зимнюю пору, одет в светло-серый костюм.
– Кто этот странный господин в сером костюме? – спросил Репнин Чичерина.
– Успел встретить? Локкарт. Брюс Локкарт. Ты полагал, что он должен быть обстоятельнее? – спросил Чичерин. – В прошлом почти генеральный консул, ныне в известной мере посол.
– Да, пожалуй, – подхватил Репнин.
Чичерин сдавил ладонями виски – жест раздумья, жест усталости.
– Я допускаю, что в Москве он был обстоятельнее, хотя положение генерального консула много скромнее того, которое он занимает сейчас, но нынче он не имеет права быть таким.
– Принять облик посла – значит сковать себя, а от него нынче требуется подвижность, – заметил Репнин весело.
– Да, у него сегодня иное амплуа, ему надо бывать в домах, при этом у людей разных, где послы обычно не бывают, ходить по городу, на что послы отваживаются нечасто, ездить по стране неофициально, что и нынешней обстановке для посла исключено, хочешь не хочешь, а наденешь светло-серый костюм в феврале.
– Но его позиция так же отлична от позиции посла, как костюм? – спросил Репнин.
– Да, пожалуй, отлична, – согласился Чичерин. – Нынешний визит преследовал и специальную цель: он просится на прием к Ленину, срочно.
Зазвонил телефон. Чичерин снял трубку.
– Да, да… – сказал он со строгой внимательностью. С кем он говорил сейчас? Нет, темп речи был тот же и непосредственность интонации осталась прежней, чисто чичеринской, но было в речи и нечто новое – желание поточнее выразить мысль, не говорил – диктовал. – Нет, он не согласен с Бьюкененом, – сказал Чичерин. – Тот считал, как вы знаете, что англичанам не стоит жертвовать в России престижем и заставлять Россию воевать, тем более что эта акция безнадежна. Этот, наоборот, видит цель своей миссии в том, чтобы вовлечь…
Сейчас говорил собеседник Георгия Васильевича, видно, говорил горячо, Чичерин сжимал губы.
– Да, просится на прием к Владимиру Ильичу, – вставил Чичерин. – Он спешит, нам спешить нечего.
Чичерин положил трубку. Он сидел некоторое время молча, только мрачно шевелились брови-пики да упрямо оттопыривались губы.
– Брест не входит в расчеты англичан, – наконец проговорил Чичерин, все еще не назвав имени собеседника.
– Может, поэтому в сером костюме Локкарта, как я заметил, есть нитка цвета хаки, – вставил Репнин, смеясь.
– Очевидно, на тот случай, если придется выезжать на фронт, – добавил Чичерин без улыбки. – Дзержинского интересует позиция Локкарта.
– Дзержинского?
– Да, в той мере, в какой миссия Локкарта перестает быть дипломатической.
49
У Чичерина болела голова. Он не мог понять, чем вызвана эта боль: опять простудил горло – ночью его вызвали в Смольный, автомобиля не было, и он пришел с Дворцовой пешком – шел берегом Невы, против ветра. Просматривая сегодняшние газеты, Владимир Ильич обратил внимание на заметку: «Дипломаты протестуют против опубликования тайных договоров». Среди тех, кто подписал заявление, имени Репнина не было, но в конце заметки был приведен перечень имен тех, кто присоединился к заявлению устно, – там значилась фамилия Репнина. «Прелюбопытно узнать, – спросил Владимир Ильич секретаря, – это тот Репнин, что был у меня?» Он стал вспоминать разговор Репнина о тайных договорах и вспомнил фразу Николая Алексеевича: «В дипломатии нет серьезного дела без тайны. Там тайна – душа каждого дела».
Это было вчера, а сегодня в час дня Владимир Ильич должен быть с Чичериным на Дворцовой – Ленин просил показать английские папки. Несомненно. Ленин удержал в памяти газетную заметку с намерением спросить о ней Чичерина, быть может, это произойдет по дороге из Смольного. Ну, а если бог помилует по дороге на Дворцовую, то наверняка не пощадит в самом министерстве – никто лучше Репнина не знает английских папок, и Чичерин просил его быть. От такой перспективы как не заболеть голове? Не пощадит Ленин Репнина, да и Чичерину воздастся.
Первая мысль: убедить Владимира Ильича не ехать на Дворцовую и отказаться от услуг Репнина, однако эта мысль отметена. Как можно? Нет, Чичерин не пойдет на это. В какой мере такое решение отвечает интересам новой России и какое объяснение Чичерин даст Ленину?
Пусть встретятся! Да, как ни неприятна такая перспектива, она кажется сейчас Чичерину единственно разумной. По крайней мере. Репнин допускает эту встречу, если согласился на нее, да к тому же после напечатания письма! А Ленин? Разумеется, Чичерин предупредит его, и Владимир Ильич волен решить, говорить ему с Репниным или нет. Впрочем, к чему загадывать, когда жизнь может все перекроить.
Автомобиль идет на Дворцовую. Чичерин сидит рядом. Ленин искоса смотрит на него. Воротник у Чичерина поднят, виден конец ярко-лилового шарфа – бережет горло. Однако нелегко Георгию Васильевичу на петроградском ветру, хоть он и храбрится! Вчера Ленин увидел над столом Чичерина военную карту российского запада, беспощадно утыканную флажками, а на столе полевой телефон. Вряд ли у Чичерина была нужда в большом сером ящике, в котором звонок гремел так, как не гремел в этом доме даже при смолянках, но Чичерин не чувствовал неудобства. Наверно, в полевом телефоне ему виделась могучая гаубица, ведущая огонь по врагу. Будь у революционной русской армии форма, Георгий Васильевич облачился бы в нее, открыто предпочитая гимнастерку пиджаку.
Автомобиль идет на Дворцовую. Свирепо развоевался над Питером февраль, ветрено. На окнах автомобиля наросла крепкая наледь. Ленин нагибается, чтобы разглядеть город.
– А Невский мог быть в этот час и более людным, – говорит он, не отрывая глаз от стекла. – Погода тому причиной или нечто иное? – На скрещении Невского и Садовой он долго смотрит вслед женщине в валенках, которая, переходя улицу, не слышала автомобильного сигнала. – Вы заметили, эта женщина не ускорила шага даже после того, как увидела автомобиль, ей было все равно. – Он вновь умолк. – Сказать, что нужда ожесточает человека, еще не все сказать. – Он все еще думал об этой женщине. А когда Невский кончился и справа засинели просторные снега Дворцовой площади, глаза вдруг потеплели: быть может, вспомнил октябрь семнадцатого и бой, который новый мир дал старому вот здесь, на камнях площади, еще не укрытых снегом. – Погодите, – произнес он весело. – Что там наговорил ваш Репнин о тайных договорах? – Он так и сказал: «Ваш Репнин».
Чичерин откашлялся – в минуту волнения у него начинало першить в горле. «Все имеет свое начало и конец», – подумал он.
– А разве его мнение могло быть иным? – спросил Георгий Васильевич.
– А почему бы его мнению и не быть иным? – ответил вопросом на вопрос Ленин.
– Очевидно, такой поступок не заслуживает оправдания, – заметил Чичерин. – Однако справедливости ради необходимо сказать, что все это он говорил и прежде, – произнес он медленно. Чичерин понимал, что последние слова определяли все.
– А почему он держится этой точки зрения? – спросил Ленин. – Потому ли, что хочет взять под защиту прежнюю политику, или потому, что убежден – дипломатия и тайна нерасторжимы?
Чичерин улыбнулся не без облегчения: казалось, Ленин сам подвел разговор к логическому концу.
– Очевидно, последнее, Владимир Ильич.
Они вышли из автомобиля и медленно направились к парадному подъезду министерства.
– Не думает ли он, что дипломатия новой России должна быть тайной? – Ленин остановился, прямо и остро взглянул на Чичерина.
– Быть может, он думает и так, – сказал Георгий Васильевич. – Но вряд ли его можно осуждать за это: вся жизнь Репнина прошла в этом доме, – глаза Чичерина уперлись в фасад министерства.
– Вы могли бы быть и не столь снисходительны, – улыбнулся Ленин. – Кстати, не объясняется ли ваша мягкость тем, что я сейчас буду иметь честь говорить с Репниным?
– Да, Владимир Ильич, я просил его быть.
Ленин ускорил шаг.
– И при этом… не думаете ли вы, что я буду там дипломатом в большей мере, чем хочу им быть? – Ленин указал взглядом на дверь, в которую они входили.
– Вы хотите сказать, что в разговоре с Репниным намерены называть вещи их точными именами?
– Да, несомненно, хотя, быть может, такая манера и не в традициях этого дома.
«Нет, наивно предполагать, что Ленин стыдливо замолчит заявление Репнина или парирует легкой иронией, – думал меж тем Чичерин. – В его правилах прямо взглянуть Репнину в глаза, прямо спросить: „Погодите, вы повели себя некоим образом странно. Мы ждали от вас приязни, а вы атаковали нас. Я не знаток дипломатического правопорядка, но на языке простых смертных это зовется вероломством“».
Чичерин смотрел на Ленина, и ему казалось, что губы его жестко сомкнуты. У него действительно сейчас лицо человека, способного сказать: «…на языке простых смертных это зовется вероломством». Нет, решительно все имеет свое начало и конец. Нелегко придется нынче Репнину!
А Ленин уже поднимался парадной лестницей, и глаза были обращены на хрустальный шар люстры.
– Вы начинали дипломатическую службу в этом доме? – спросил Ленин, не сводя озорно-иронических глаз с люстры.
– Нет, в московском крыле этого дома.
– Но здесь бывать приходилось?
– Да, разумеется.
– При Ламсдорфе или Извольском?
– При Ламсдорфе.
Чичерин думал: наверно, он проверяет сейчас память, способность рисовать в сознании нечто такое, что недосягаемо для глаз. Как часто за годы жизни на чужбине возникал в сознании холодный блеск этого дворца. «Французский посол Палеолог был принят сегодня на Дворцовой, шесть русским министром иностранных дел Сергеем Сазоновым». «Наш корреспондент видел, как министр Сазонов покинул британское посольство у Троицкого моста и направился пешком к себе – он вошел в министерство не с Дворцовой, а с Мойки…». «Через полчаса после того, как автомобиль германского посла Пурталеса отошел от подъезда министерства на Дворцовой…» Да, всему, что требовало широкой огласки в свете и прессе, были открыты парадные двери на Дворцовой, все, что отодвигалось на второй план и было не в такой мере всегласно, имело доступ с Мойки. Впрочем, для общественного мнения не только России Дворцовая и Мойка были почти синонимами.
– Горчаковские циркуляры шли отсюда? – спросил Ленин.
– Да. Министерство было здесь, – ответил Чичерин.
50
«Сейчас пройдем вестибюль, – подумал Чичерин, – минем зеркальный зал, быть может, зайдем в большую приемную министра, и Ленин нетерпеливо потребует английские папки. Вот здесь и начнется самое главное». Однако все обернулось еще проще. Ленин скептически оглядел банкетный зал, где два ряда зеркал, поставленных лицом к лицу, создавали иллюзию простора, и вдруг ему стало скучно.
– Очевидно, архив неподалеку? – спросил он.
– Да, разумеется, Владимир Ильин, – сказал Чичерин и увидел, как неожиданно просиял Ленин: шестнадцать зеркал банкетного зала отразили идущего навстречу Репнина.
– Я рад этой встрече, – вырвалось у Репнина.
– Я видел эту радость, повторенную много раз, – простосердечно рассмеялся Владимир Ильич и обвел глазами зеркала.
– Однако радость не стала от этого меньше, – улыбнулся Репнин.
– Верю, – сказал Ленин.
Они неторопливо пошли из банкетного зала, пошли медленно, – зеркала повторяли каждый их шаг.
У самой двери Ленин остановился.
– Простите, договоры подписывались в зеркальном зале?
Казалось, зеркала многократно повторят вопрос Ленина, но они лишь немо шевельнули губами – не мудрено, что у них отнялся голос: вопрос Ленина подводил к самой сути.
– Да, в том случае, когда подписывал Сазонов, – произнес Репнин и едва заметно склонил голову, давая понять Ленину, что первым должен пройти в дверь он.
Они покинули зеркальный зал, и Чичерину показалось, что в длинном и пустом коридоре, ведущем в дальние апартаменты министерства, шаги вдруг стали слышны.
– Тексты договоров хранились в министерстве? – продолжал расспрашивать Ленин.
Чичерин убедил себя тут же, что и в этом вопросе решительно не было ничего предосудительного: они намеревались ознакомиться с текстами, и вопрос Ленина скорее имел отношение к процедуре, чем к чему-либо другому.
– Да, разумеется, в том случае, когда надо было обратиться к текстам, обращались к подлинникам. Копии снимать категорически воспрещалось – тайна не терпит компромиссов.
Чичерин не слышал смеха Ленина, но по тому, как застучали крепкие подошвы ботинок, Георгий Васильевич понял: Ленину все труднее было скрыть иронию, которая жила в нем.
– Значит, тайна – душа каждого дела? – спросил Ленин, не останавливаясь.
Чичерин видел, как побледнел Репнин, – разумеется, он понял, что Ленин намерен дальше говорить по существу. Николай Алексеевич хотел защищать свою правду в открытом бою. Чичерин это знал, как знал и то, что любая попытка предотвратить столкновение обречена на неудачу.
– Владимир Ильич, – сказал Репнин, замедляя шаг и указывая глазами на боковой коридор – архив был в этой стороне. – Дипломатия не сможет защитить интересов государства, если она не охраняет каждый свой шаг тайной.
Ленин рассмеялся.
– Да, конечно, если речь идет о том мире. – Ленин искоса посмотрел в окно – в едва просвечивающихся сумерках пасмурного дня неясно проступали очертания Зимнего дворца. Ничто так точно не обозначало тот мир, о котором говорил Ленин, как этот дом, бесконечно мертвый, несмотря на светлые краски, которыми был окрашен.
– Погодите, а вы полагаете, новая русская дипломатия понесет все свои дела на открытой ладони? – Репнин медленно раскрыл руку, и она точно вспыхнула в полутьме коридора.
– Наша сила в правде, а к чему нам скрывать ее, когда она за нас?
– Принципы всегда благородны, – заметил Репнин. – А коли так, то они и в том мире не составляют тайны.
Ленин сжал лацканы пиджака.
– На чей взгляд благородны? Нет благородных принципов на все случаи жизни. Есть единственно благородные, как и единственно справедливые принципы, правда у нас.
– Но действительность слишком сурова, она требует компромиссов, – заметил Репнин. Его тон был терпимым. – Пройдут годы, и вы поймете, что с вашей правдой… в мороз холодно, в зной жарко, хотя вид у правды великолепный. Нет более революционной поры, чем та, когда революция свершается.
– А это зависит от людей, совершивших ее, – возразил Ленин.
– Верно, – согласился Репнин. – Но я хочу взглянуть на эту правду глазами человека, который будет жить в середине века. Иначе говоря, сегодня рано говорить, что тайна будет запретным плодом новой дипломатии.
– У нас есть союзник, которого старая русская дипломатия не имела, человек, желающий себе и нам счастья, человек обыкновенный, – сказал Ленин. – Но он будет нашим союзником лишь в том случае, если мы не окружим свои дела непроницаемой завесой тайны. Я говорю о тайной дипломатии, тайной, – подчеркнул Ленин.
– И я говорю не о простой секретности, которая в каждом деле возможна, а о тайне, стратегической, так сказать, тайне, как она была воспринята дипломатией, став ее натурой. Я бы хотел со временем продолжить этот спор! – воскликнул Репнин, улыбаясь.
– Это соответствует и моему желанию, – отозвался Ленин, входя в кабинет.
На них пахнуло тем особенным запахом бумажной пыли, к которому так тревожно чутко сердце каждого, кому знаком мир старой рукописи и книги.
– Однако я чувствую, как нас манит своей прохладной тенью история, – сказал Ленин.
– Да, история, история… – заметил Репнин, он еще продолжал мысленный спор с Лениным.
Двумя часами позже Ленин возвращался с Чичериным с Дворцовой. Сумерки уже обволокли Питер. За всю дорогу Владимир Ильич не проронил ни слова. По тому, как он простился с Репниным (фраза, как помнят Георгий Васильевич, была сдержанно-корректной: «Я подтверждаю: мы еще продолжим наш спор»). Чичерин понял: он не обманывался относительно позиции Репнина. Ну конечно, тот не отступил от своего мнения. Не отступил и будет стоять на своем.
– А как вы решили с Репниным? – спросил Ленин, когда они подъезжали к Смольному.
Чичерин насторожился, радостно-смятенная догадка возникла в сознании и тотчас была отметена.
– Что решили, Владимир Ильич?
Ленин даже приподнялся на сиденье.
– Можем мы рассчитывать на его усилия в Наркомате иностранных дел?
Чичерин отодвинулся, чтобы получше рассмотреть Ленина.
– Но разве то, что… произошло, не составляет… препятствия, Владимир Ильич?
– Что произошло? О каком препятствии идет речь? – спросил Ленин.
Чичерин испытал неловкость.
– Вся эта дискуссия о… тайных договорах.
– А вы считаете, это может явиться препятствием?
Быть может, в вопросе этом, как мог подумать Георгий Васильевич, был и ответ.
Поздно вечером Репнин был в Смольном у Чичерина. Репнин заметил: секретари всегда чем-то похожи на начальников. У Чичерина был либеральный секретарь. Он разрешил Репнину войти в кабинет, пренебрегая тем, что Чичерин в кабинете не одни. Репнин переступил порог и увидел Дзержинского; тот, видимо, уже простился с Чичериным и готовился выйти. Впрочем, увидев Репнина. Феликс Эдмундович почувствовал, что сделать это тотчас неудобно – последний раз их разговор пресекся едва ли не на полуслове, уйти – значит усугубить неловкость.
– Я только что сказал Георгию Васильевичу, – произнес Дзержинский, и его тонкие брови вздрогнули. – Прелюбопытная тема: революция и дипломатия. По-моему, это новая сфера, еще не тронутая ни наукой, ни практикой, как вы полагаете? – Он поднял голову, и его нос, очень характерный, прямой, сомкнувшийся на переносье со лбом, стал виден Репнину.
– Однако… новая сфера в жизни, как неосвоенная земля, тверже обычной – без железа и тут не обойтись, – сказал Репнин и помрачнел: пожалуй. Дзержинский истолкует эту фразу слишком пространно и, упаси господи, примет за комплимент.
Дзержинский улыбнулся, как показалось Репнину, благодарно, улыбнулся светло-карими глазами, раскланялся и медленно вышел.
Георгий Васильевич взял со стола книгу (кажется, Овидий) и тут же осторожно положил ее на место, – видно, короткий диалог между Дзержинским и Репниным дал и Чичерину достаточный материал для раздумий.
– Ты знаешь, о чем шла речь только что? – спросил Чичерин и взглянул на дверь, в которую вышел Дзержинский. Очевидно, то, что он намеревался сказать, относилось больше к Дзержинскому.
Репнин отрицательно повел головой.
– Корпус дипломатов все больше обретает значение троянского коня, которого союзники оставили в тылу России.
– Троянский конь, как известно, был средством отнюдь не дипломатическим, – возразил Репнин. – Кортики, приданные к парадным костюмам, извлечены из ножен, грозные кортики.
Чичерин нахмурился – кажется, Репнин не разделял его тревоги.
– Да, пожалуй, грозные кортики. Заговор кортиков.
Наступила пауза, прочная, что массив камня, впору вгонять бур и взрывать – иначе не преодолеешь.
– Ну что ж, на этой патетической ноте начнем дипломатию новой России? – сказал Георгий Васильевич, прямо глядя в глаза Репнину. – Мог бы я рассчитывать, Николай, на твою помощь?
Репнин не мог скрыть растерянности. Разумеется, он ждал этого вопроса, ждал не первый день, но, когда Чичерин задал его, не было вопроса неожиданнее.
– Я должен подумать, – проговорил Репнин, он понимал, что ответ на предложение Чичерина должен быть обстоятельнее и точнее, но на большее был сейчас не способен.
– Ну что ж… думай.
Репнин медленно шел к окну, шел, наклонив голову, он ничего сейчас не видел.
