Текст книги "Избранное"
Автор книги: Самуил Гордон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 45 страниц)
XVII
Приближаясь к желтоватому пятиэтажному дому с узенькими балкончиками и натыканными на крыше антеннами, Алик вдруг поймал себя на том, что подражает Борису – идет точно так же, как тот, слегка склонив голову набок, чуть подпрыгивает и, словно маршируя, размахивает руками. Несколько раз сошел на мостовую и, совсем как Борис, поддал носком жестяную консервную банку, черепок, валявшийся на дороге…
Солнце так неожиданно вышло из-за тучи, что Алик едва успел отвести глаза от резко засверкавшего снега. Свежий пушистый снег на мостовой отсвечивал голубовато-розовым сиянием, что делало его похожим на мыльную пену – налети ветерок, и понесутся к солнцу прозрачные радужные мыльные пузыри. Вместе с ними и он, кажется, оторвался бы от земли, – такое чувство легкости охватило его вдруг у подъезда. Алик стоял на наружных ступеньках и глядел на человека в полузастекленной кабине подъемного крана, откуда, казалось, к небу было ближе, чем к земле. Алику тоже сейчас хотелось быть наверху, на лесах, и вместе со всеми выкрикивать: «Раз, два – взяли! Еще – взяли!» Попадись ему лопата, он принялся бы сбрасывать снег с крыш.
Это не только было естественной потребностью здорового молодого человека что-нибудь делать, – собственно, сегодня первый день, когда Алик не пошел в институт, не сидит над книгами, – у него сейчас просто была потребность делать добро, и это было видно по добродушной улыбке на его лице, напоминавшей ту особенную улыбку, какую у случайного прохожего вызывают малыши в детском саду. Ту праздничность, с которой Алик проснулся на рассвете, он всю дорогу искал в пассажирах троллейбуса, в людях, встречавшихся на улице, в машинисте за стеклом кабины подъемного крана, в тех, кто сновал вверху на лесах, на стропилах, и был почти уверен, что с этим чувством проснулась сегодня Шева и так же, как он, забыла все, что случилось в тот осенний вечер. Ему даже казалось, что она ждет его сегодня – не может же человек долго сердиться. Набрав в грудь воздуха, чтобы хватило до последней ступеньки, Алик взбежал на третий этаж и нажал кнопку звонка.
Никто не отозвался. Неужели он только прикоснулся к кнопке? Но ведь явственно был слышен звонок, звук его не замер в ушах еще и теперь. Алик снова набрал воздуха, как при состязании – кто дольше продержится под водой, – и сильно нажал кнопку. Стук собственного сердца дошел до него гораздо раньше, чем отзвук тяжелых шагов по ту сторону двери. Это были не Шевины шаги, и поэтому его не удивило, что за открывшейся дверью увидел незнакомого мужчину.
– Извините я, видимо, перепутал адрес, – смущенно пробормотал Алик, – какой это корпус?
– Сам не знаю, – пожал плечами мужчина, – я не здешний. Ша, вот, кажется, идет кто-то, сейчас спросим…
С верхнего этажа соскользнул по перилам мальчуган.
– Мальчик, какой у нас корпус?
– Четырнадцатый! – и, перескакивая через несколько ступенек, мальчуган пустился бежать.
– Странно, – произнес растерянно Алик, – неужели я перепутал?
– Кого вам, собственно нужно? – спросил участливо мужчина.
– Я к Изгурам!
– С этого бы и начали… Войдите, войдите! А кто вам из Изгуров нужен? Цивья Нехемьевна на работе.
– А Шева? – неуверенно спросил Алик.
– Ах, вы к Шеве! Она, надо думать, скоро вернется. Ушла в поликлинику на перевязку.
Возможно, Алик и на этот раз не обратил бы особого внимания на то, что здесь низкий потолок, если бы стоявший против него мужчина не был таким рослым.
– Учились, наверное, вместе с Шевой? Нет дня, чтобы не приходили ее проведать.
– Хорошенькая квартирка у вас.
– Разумеется. Вы тоже живете в новой квартире?
– Так вы, значит, Шевин…
– Да, да, Шевин дедушка. Что вы так смотрите? – он взялся рукой за тщательно выбритый подбородок и выше поднял голову. – Не знаете, что в наше время пошла мода на молодых дедушек? Но мы уже далеко не так молоды, как кажемся, – между молодостью и моложавостью лежит немалый век…
– Значит, вы и есть Шевин дедушка? Шева мне рассказывала…. Но я забыл, как вас звать.
– Меня? Нехемья Эльевич. А вас, молодой человек?
– Александр.
– А чем занимаемся? Слышал я, люди говорят, у вас появилась тут мода – сидеть на хлебах у отца-матери.
– Собираюсь стать шахтером.
– В Москве разве есть шахты?
– Я еду в Кузбасс.
– Почему вдруг в Кузбасс? Почему, например, не в Инту? Ой, велика там теперь нужда в людях, и как раз в молодых людях, в солдатах, кого, как говорится, не остановит пятидесятиградусный морозец, да с ветерком впридачу. Жизнь там на зависть. А катанья на санях с террикоников после работы – страх глянуть, говорю я вам, Ай, что там за народ!
– Как вы сказали, Инта?
– Инта, да, Инта. Никогда не слышал? Я до войны тоже не слышал… Вообще до войны мы о многих вещах не слышали. – Нехемья махнул рукой, словно оттолкнулся от набежавшей волны, грозившей увлечь его с собой, и спрятал темные глаза под выгоревшими бровями.
Ничего этого Алик не заметил, как не заметил и глубоких морщин на обветренном загорелом лице Нехемьи. Гость разглядывал фотографии и статуэтки на комоде, книги на этажерке, комнату, где живет Шева.
– Куда у вас выходит балкон? – спросил Алик, словно и в самом деле был тут впервые. Он подошел к стеклянной двери и стал вглядываться в каждого прохожего, появлявшегося на тротуаре.
Подошел к двери балкона и Нехемья, взглянул на редкие клубы дыма, проплывавшие под облаками, и проговорил:
– Сегодня еще будет прекрасная погода.
Почувствовав на себе недоумевающий взгляд Алика, старик добавил с улыбкой:
– Виноградарь, проживший столько лет в степи, поневоле становится знатоком по части погоды.
– Инта… Это здорово далеко отсюда? – задумчиво спросил Алик.
– Смотря как понимать… По нынешним временам и до Америки ведь не так уж далеко. За каких-нибудь четыре-пять часов ты в Инте, а поездом тоже не особенно страшно – трое – трое с половиной суток. Боже, боже, куда только человек не добирается! Забрался в тундру, пролез сквозь самые горы тьмы, аж до Полярного круга, где двенадцать месяцев – зима, а остальное – лето, как в тамошней песенке поется, и выстроил там город. И что за город! Красавец! Сын у меня там живет, Шевин дядя, значит, работает в шахте проходчиком, то есть путь прокладывает, разведчик, одним словом – шахтер! А был, как и я, колхозник. Перед войной, значит. А война его забросила аж туда. Э! – Нехемья снова махнул рукой, будто опять оттолкнулся от волны, грозившей увлечь его с собой.
Не заметил этого Алик и сейчас. Не заметил также, как Нехемья отошел от балкона и, заложив руки за спину, привалился к стене, точно к печке, и тихо затянул незнакомую мелодию. Алик все еще следил за прохожими на улице.
– Боюсь, что не дождусь ее сегодня.
– Я и сам не понимаю, почему она сегодня так долго задерживается. Не иначе… Впрочем… – Неожиданно для Алика старик вдруг спросил: – Что это был за паренек?
– Кто? – растерялся Алик.
– Ну, тот самый, что ехал тогда с ней в троллейбусе? Ты послушай только – дать, чтобы ее саданули ножом в бок! А что, если бы, упаси боже, бандит ударил бы чуть выше… Ты послушай только – не заступиться за близкого человека! У нас когда-то случилась такая история. Тому – ни много ни мало – годов тридцать, а то и больше. В первое лето нашей жизни в крымской степи. Вот тогда-таки я в первый раз в жизни, можно сказать, почувствовал настоящий вкус воды. Без еды, знаю по себе, можно обойтись день, два, а если надо – и три. Но без воды, когда солнце жжет и палит, аж земля трескается… А колодец артезианский, как вы сами понимаете, не выкопать за день, и даже за месяц… Бульдозеров и экскаваторов, как в нынешние времена, тогда еще не было. И ездили мы поводу в отдаленные русские деревни. Были и деревушки поближе, большие немецкие хутора, но они вешали на колодцы по семь замков, замыкали от нас воду – вот разбойники, кулачье! Мы тогда, сами понимаете, были малость моложе и не из особенно пугливых. Вот мы и собирались человек по восемь, по десять и среди ночи устраивали налет на колодец. Был среди нас один такой, Сапожников, самый мудреный замок мог он открыть гвоздиком, а от его свирепого взгляда леденела кровь… То ли немцы-хуторяне не слышали, как мы возились у колодца, то ли боялись наших кулаков и кольев, но мы их не видели. Все проходило тихо, спокойно. И взбрело же однажды нашему Сапожникову показать немцам-хуторянам, что не боится приехать к ним по воду средь бела дня. За ним увязался еще один – некто Лейбл Ревзин, тоже силач. Набрав полные бочки воды, они пустились в обратный путь. Не успели выехать в открытую степь, как немцы-хуторяне нагнали их. Первым стащили с бочки Сапожникова. Увидев, что Сапожникова избивают, Лейбл выпряг из бочки свою лошаденку и ускакал. Понимаете – сбежал! Бросил товарища в беде… Мы этого самого Лейбла Ревзина пальцем не тронули. Только одно – перестали его замечать. Никто из нас не хотел с ним работать, никто не переступал порог его дома. Короче, этот человек был вынужден подняться и покинуть село.
Алику вдруг показалось, что рослый широкоплечий Нехемья с загорелым обветренным лицом, стоящий напротив, прислонясь к стене, только притворяется, будто не знает, кто тот паренек, что ехал вместе с Шевой в троллейбусе. Старик, видимо, ждет, чтобы Алик сам назвался. И Алик еще глубже уткнул пылающее лицо в альбом фотографий, взятый им с этажерки. Заново перелистал в альбоме все страницы, но своей фотографии, подаренной им Шеве при окончании школы, так и не обнаружил.
– Не дождусь ее сегодня, как видно, – сказал Алик, возвращая альбом на этажерку.
– Сейчас, вероятно, придет, подождите.
То, что Нехемья уговаривал его подождать, было для Алика еще одним доказательством, что тот ведет с ним скрытую игру.
– И откуда такое берется? От лодырничанья? – спросил Нехемья, подойдя вплотную к Алику. – Ведь этот мальчик, насколько я знаю, вырос в порядочной семье – отец его полковник, воевавший с первого до последнего дня войны. Очень славный человек. Несколько раз приходил к нам проведать Шеву и просто так посидеть, потолковать… Хочет, чтобы я ему растолковал, как случилось, что у него вырос такой сын. Что я могу ему на это ответить? Что, к примеру, ответили бы вы ему на это? Скажите, вы еврей?..
– Еврей. Разве вам не все равно?
– Ничего подобного и в мыслях нет! Но знать все-таки не мешает.
– К чему?
– К чему, спрашиваете… Как бы мне вам сказать… Не думайте, что меня занимает, говорите вы или не говорите по-еврейски. Не в этом суть. Один умный еврей, наш парторг, светлой памяти, сказал однажды: человек что ветка на дереве. Дерево таки растет в том же лесу, на той же земле, что и все другие деревья, но у каждого дерева, понимаете ли, свои корни, своя крона… А это надо помнить. И в самом деле, когда кто-нибудь делает добро, частенько забывают упомянуть, откуда он, от какого, так сказать, дерева происходит. Но если он сотворит зло, сразу же найдутся те, что скажут – виновно, мол, все дерево со всеми ветвями, со всеми корнями. И не в отношении к одним только евреям… Теперь вы понимаете, почему я спросил вас, кто вы, и почему каждый человек должен знать и помнить, из какого корня вырос? Человек не вправе думать только о себе, как тот паренек тогда в троллейбусе. Человек прежде, всего должен думать о другом, о товарище, можете ему так и передать… Что, все-таки уходите?
При малейшем шорохе на наружной лестнице Алик испуганно озирался на дверь – не отец ли?
– Что же мне, собственно, передать Шеве? – спросил Нехемья, включив свет в коридорчике.
– Гм, гм… Ничего. Я просто пришел проведать ее. Заскочу в другой раз.
– Ну ладно. Только надолго не откладывайте, она ведь уезжает.
– Куда?
– Ко мне в колхоз.
– Надолго? – растерянно спросил Алик.
– Не знаю, как ей понравится… Окончить институт можно и там, а во-вторых, где сказано, что все должны кончать институты? Чем плохо, скажите мне, быть виноградарем? Выйдешь на рассвете в виноградник, когда, как говорится, сам бог еще спит, а воздух прохладен, свеж, прозрачен, хоть пей его… Что мне вам сказать? Не знаю, есть ли на свете что-нибудь прекраснее, лучше, здоровее, чем работать на винограднике. Шева и сама не захочет оттуда уехать. А в будущем году, если будем живы, возьму ее с собой в Инту – пусть увидит белый свет, пусть насмотрится, как люди живут. Наш колхоз последнее время породнился с Интой благодаря сыну моему, Шевиному дяде, значит. Он там член шахткома, вот и сосватал свою шахту с нашим колхозом, шефство над нами шахта взяла. То приезжает к нам от них делегация, то присылают нам вагончик леса, пару вагонов угля. Зато, как приходит осень, не остаемся и мы в долгу – отвозим им вагон лучших арбузов, первосортного винограда: мускат, алиготе, рислинг…
Алик не дослушал до конца, какие сорта винограда отвозит джанкойский колхоз в подарок шахтерам Инты. Даже пальто застегнул, когда был уже далеко от дома. И тут только заметил, что направился в обратную сторону – к Серебряному бору, черневшему позади задранных клювов разбросанных всюду подъемных кранов.
Он вернулся и остановился у того самого подъезда, откуда вчера вечером следил за Борисом и Шевой. Теперь ему предстояло постараться избежать встречи с отцом и в то же время не упустить Шеву.
Слоняясь взад и вперед по узкому тротуару, Алик придумывал различные способы не замечать времени. То принимал решение – не взглянуть на свои часы до тех пор, пока не прочтет с начала до конца первую главу «Василия Теркина» Твардовского, разученную им наизусть к выпускному вечеру в школе, то начинал считать по-английски до трехсот, то вел счет в обратном порядке, а когда все это надоело, принялся мысленно переставлять буквы на вывесках, составлять из них слова. Составление все новых и новых слов так захватило его, что чуть не упустил Шеву. Она шла не спеша, засунув руки в карманы короткого светлого пальто, слегка вскинув голову, и, как всегда, показалась Алику более стройной, более гибкой, более красивой, чем все девушки, которых когда-либо встречал. Он так растерялся, что не отошел от подъезда, когда Шева уже стояла против него, и, не поднимая головы, еле слышно сказал:
– Здравствуй!
Это было все, что Алик припомнил из заученных слов, какими собирался встретить Шеву и которые должны были дать ей почувствовать, что он готов признать свою вину и вместе с тем прощает ей, что в присутствии стольких людей в троллейбусе так оскорбила его, и еще, что раньше не представлял себе, как сильно любит ее.
– У меня на пятницу два билета в Лужники, на венский балет.
Шева повела бровями, будто силилась что-то вспомнить, и молчала.
– Я скоро уезжаю навсегда, – он нежно взял ее за локоть.
Шева высвободила руку и подняла на него глаза. Только теперь увидел Алик, как сильно она изменилась. Черты похудевшего смуглого лица стали резче, острее, приобрели какое-то особенное выражение, что делало ее и более взрослой и более красивой. Только взгляд был такой же затуманенный, как всегда, когда она смотрела на него. Алик опять взял ее за руку и повторил:
– Я уезжаю… Будешь мне писать?
– Зачем?..
– Шева.
– Зачем? – против своей воли холодно и строго повторила она.
Алик отступил от подъезда, круто, по-военному повернулся и ушел. Но по мере того как он удалялся, шаги его становились тише, медленней. Он словно ждал, что Шева его окликнет.
XVIII
Несколько часов спустя Алик сидел в высокой и длинной приемной директора геологического института, время от времени заглядывал в переписанное заявление, подходил к большой карте у окна, отыскивал в густой мешанине кружочков и сети линий у Карского моря заброшенную станцию Инта, снова и снова сравнивал далекий путь туда с дорогой в Кузбасс.
Девушка с льняными кудрями, сидевшая за столиком, уставленным телефонами, с приходом Алика потеряла способность улавливать, по какому телефону звонят. Несколько раз прошлась она к книжному шкафу, чтобы вошедший студент увидел, какие у нее крепкие, стройные ноги, как игриво и легко переступает ими. Ее не очень занимало, что могут подумать о ней посетители, что означают их чуть скрытые улыбки. Она хотела одного – понравиться вошедшему студенту с большими задумчивыми глазами. Это была девушка из числа тех, кто подыскивают себе работу в местах, где легче найти жениха. Самое подходящее – должность секретарши директора. Кругом всегда множество народу, каждый старается завязать знакомство. Где еще можно встретить столько молодых людей с будущим, как в институте?
То, что посетители заметили сразу же по приходе Алика, сам Алик стал замечать лишь после того, как девушка не очень учтиво ответила кому-то по телефону: «Нет, нет, Елена Дмитриевна сегодня не принимает, Елена Дмитриевна в министерстве. Позвоните в конце недели». Положив трубку, она обратилась к Алику мягким и все же неприятным голосом:
– Вас Елена Дмитриевна примет. Ваша фамилия, кажется, Сивер? Очень знакомая фамилия. Никак не вспомню, откуда, где… Ваша очередь после этого гражданина.
– Извините, но после этого товарища моя очередь, – и студентка в очках, со вздернутым по-детски носиком села поближе к двери кабинета.
– Пожалуйста, не возражаю.
Если секретарша своей высоко взбитой прической и манерой выставлять из-под столика крепкие стройные ноги чем-то напоминала ему Мару – она так же, как и Мара, еще молодилась и при этом, вероятно, уверяла себя, что все зависит только от нее, что при желании может влюбить в себя любого мужчину, – то студентка в очках, со вздернутым по-детски носиком напоминала школьницу шестого или седьмого класса, которую мальчишки при встрече в коридоре дергают за косички.
В приемную вошел военный.
– У себя? – спросил он.
Секретарша при виде его спрятала под столиком ноги и придала своему лицу особенно приветливое выражение.
– Пожалуйста, Вадим Тимофеевич, Елена Дмитриевна у себя.
– Ну, это уже, видимо, на целых два часа, – проворчал один из посетителей, мужчина с коротко подстриженной бородкой, – не следовало его пропускать! Сколько можно ждать?
– Кого не пропускать? – изумленно переспросила девушка в очках. – Секретаря нашего парткома?
– Да, да, это наш новый хозяин парткома, – подтвердила секретарша, снова выставив свои красивые ноги из-под столика, – говорят, очень симпатичный человек.
Только теперь, когда военный с седеющей шевелюрой и черными, как антрацит, глазами исчез за коричневой дверью кабинета, Алик вспомнил: ведь это же тот майор, что был тогда на его дне рождения. Майор, несомненно, узнал его и теперь нарочно задержится у директора. Может, отложить на другой раз? Или передать заявление через секретаршу?
Алик пересел к окну, – если майор сразу не выйдет, он уступит свою очередь и попросит секретаршу записать его на прием в другой раз… Значит, Шева уезжает… А Борис? Как он вчера не заметил, что между ней и Борисом… Ему, Алику, она никогда не позволила бы взять ее под руку возле окон их квартиры, на виду у матери… Борис, должно быть, часто бывает у них, и мать Шевы уже принимает его, вероятно, как родного… Нет! Он, Алик, – не Борис! Он не побежит оговаривать Бориса… Борис полагает, что Алику неизвестно, кто поднял всю шумиху и ради чего была вся шумиха… До чего дошел! Оклеветал даже перед ее дедом, чтобы тот сравнил его, Алика, с каким-то Ревзиным, которого прогнали из села… Любопытно, а в райком Борис еще не бегал?
– Товарищ Сивер, ваша очередь.
Поднявшись со стула, Алик провел рукой по давно не стриженным волосам и вошел в кабинет.
Еще стоя в дверях между тяжело свисавшими плюшевыми портьерами, Алик разглядел сидевшую за столом женщину с лентами орденов на черном жакете. И подумал, как мало она похожа на ту Елену Дмитриевну, о которой отец рассказывал дома. Алику запомнилось, как отец отказался ответить матери, когда та спросила – действительно ли Елена Дмитриевна такая значительная и важная личность, как о том пишут в многотиражке института. «Запрещаю тебе задавать такие вопросы, – оборвал ее отец, – запрещаю тебе говорить о тех, кого посылают сверху. Запомни это раз навсегда!»
Ему, Алику, помнились вечера, когда мать и Мара, переглядываясь, сообщали по секрету – завтра к такому-то часу Елена Дмитриевна вызывает к себе отца, и кто знает, чем это может кончиться. Позднее отец возвращался и говорил: «Напрасно нервничал, она была на сей раз в хорошем настроении». Отец иногда просто, без всякого повода рассказывал: «Я сегодня случайно встретил ее в коридоре, она со мной поздоровалась за руку». Глаза у него при этом как-то странно светились. Но он, Алик, от нее не зависит. Меньше всего занимало его сейчас настроение Елены Дмитриевны, и если он все же к ней внимательно приглядывался, то только потому, что последнее время вообще ко всему и ко всем внимательно присматривался, стараясь все понять и осмыслить.
Алик подошел с поднятой головой, словно хотел этим дать знать, что на него не действуют ни высота огромного, богато обставленного кабинета, ни массивный черный полированный стол на невысоких, затейливо выточенных ножках, ни множество телефонов на столе, ни красочный ковер на полу, ни картины в больших и тяжелых золоченых рамах на стене.
Занимавшая почти половину стены большая позолоченная рама, в которой теперь была картина Васнецова «Богатыри», внушала догадку, что в ней, как и в остальных позолоченных рамах на стене, до недавнего времени находились другие картины.
– Диалектика.
Алик оглянулся. Ему показалось, что майор произнес это не столько в связи с разговором по телефону, сколько с тем, о чем он, Алик, в эту минуту думал.
Женщина, сидевшая за столом, не взглянув на Алика, взяла поданное им заявление. Заостренный двухцветный карандаш, точно коромысло весов, покачивался в ее молочно-белых пухлых пальцах. Алику показалось, что не от нее, а от этого красно-синего карандаша зависит судьба каждого, кто входит сюда. Заостренный двухцветный карандаш может случайно повернуться не тем концом, и тогда уже невозможно будет что-либо изменить.
– Чего вы, собственно, хотите? – спросила Елена Дмитриевна, не отрывая глаз от заявления.
– Получить свои документы.
– Какие документы?
– Аттестат, метрику…
Карандаш вдруг перестал качаться между ее пухлыми пальцами – настолько неожиданным для нее был его ответ. При таких конкурсах нашелся студент, желающий уйти из института…
– Что ж, хорошо! – Карандаш опустился на заявление красным концом, а это означало, знал Алик, что просьба удовлетворена.
– Как поживает отец? – спросил майор, закончивший долгий разговор по телефону. – Передайте ему привет. Это сын Веньямина Захарьевича, – сообщил он Елене Дмитриевне.
– Погодите! – Она взглянула на заявление и подняла на Алика холодные серые глаза. – Сын Веньямина Захарьевича? Что же это вы вдруг решили забрать документы? Вам не нравится наш институт?
– Я решил уехать, работать.
Елена Дмитриевна повернула голову к майору.
– Веньямин Захарьевич никуда не уезжает, так что без заведующего военной кафедрой мы не остаемся, – ответил майор на ее недоумевающий взгляд. – Вы знаете, где находится партком? – обратился он к Алику. – Подождите меня, пожалуйста, там, я сейчас приду.
– А мое заявление?
– Все будет в порядке.
Еще и сейчас, когда заявление уже было подано, Алику все не верилось, что он покидает институт. Ему трудно было представить себе, что в один из ближайших дней сядет в поезд, поезд отойдет от перрона, мимо окна пронесутся высокие платформы, уютные зеленые вагоны электрички; что, возможно, уже на этой неделе проснется не в своей комнате с голубыми обоями и со спадающими до самого пола гобеленовыми портьерами на окнах, не на широком чешском диване, а где-то в холодной, неуютной каморке, на узкой железной койке, где до него, вероятно, спало бог весть сколько людей; что в кафельной умывальной его не будет дожидаться готовая ванна, в столовой не будет дожидаться завтрак, никто не будет стоять над ним и просить, чтобы он выпил еще чашку кофе, съел еще апельсин; что вместе с перроном исчезнут и эти широкие мраморные ступени, по которым десять раз на дню взбегал и спускался, девятая аудитория с висячими балкончиками, похожими на ложи в театре, длинный и светлый коридор, где он сейчас бродил; что в один из ближайших дней уже не сможет сесть в двадцатый троллейбус, идущий в Мневники… А зачем ему, собственно, ехать туда? Все, что Шева могла ему сказать, она уже сегодня сказала. Все ли?
Восстановить в памяти подробности сегодняшней встречи с Шевой Алик не успел – по лестнице поднимался Вадим Тимофеевич.
Майор пригласил его в кабинет и усадил против себя за стол. Трудно было догадаться, что мог он такого рассказать Елене Дмитриевне о нем, об Алике. Появление Вадима Тимофеевича в приемной как раз в ту минуту, когда подошла его очередь, и то, что майор попросил его зайти в партком, вызвало у Алика подозрение, что майору все известно. Кто мог ему рассказать, если не Борис?
– Вы обедали сегодня?
Алик оглянулся, как бы надеясь увидеть кого-нибудь позади себя. Все еще не уверенный, что вопрос обращен к нему, он спросил:
– Кто? Я?
Зазвонил телефон. Алик выждал, пока Вечеря закончил телефонный разговор, и, нахмурив лоб, ответил:
– Да, я уже обедал.
– Все равно, все равно…
Было впечатление, что слова «все равно, все равно» не имеют ни малейшего отношения к тому, обедал Алик сегодня или не обедал. Скорее всего, это было связано с разговором майора по телефону, а может быть, с тем, что он заносил в эту минуту на листок настольного календаря. И так как Алик находился в том состоянии, когда все становится подозрительным, у него вдруг вырвалось:
– Смогу я сегодня получить свои…
– Одну минуту. Только позвоню домой.
И в этом готов был Алик усмотреть подтверждение того, что майор собирается сообщить ему нечто очень важное и ищет разные предлоги, чтобы оттянуть разговор.
– Как назло никого нет дома. Опять, вероятно, задержались на заседании. Ох уж эти мне заседания. Но ничего, – он положил трубку на рычаг и поднялся, – пошли! Картошку чистить умеете? Надеюсь, вы не из тех молодых людей – обладателей постоянных столиков в «Арагви» или «Савойе», проштудировавших меню ресторанов основательней, чем таблицу умножения. Конечно, котлеты де-воляй и цыплята табака вкуснее сухой пшенной или перловой каши, за которой нам в вашем возрасте приходилось подолгу простаивать в очереди. А запить стаканом кофе-гляссе, разумеется, гораздо приятнее, чем прихлебывать полусладкий чай, попахивающий дымом и горелой хлебной коркой… Ну, а выстоять длинную очередь, чтобы размешать остывший стакан чаю кривой жестяной ложечкой, привязанной к чану… Но мы никогда не придавали этому особенного значения.
Выйдя на широкую и шумную Моховую, Вадим Тимофеевич спросил:
– Подъедем или пройдемся пешком? Я живу в районе площади Пушкина – минутах в двадцати – двадцати пяти отсюда.
И снова завел с молчаливым задумчивым Аликом разговор, не имевший ни малейшего отношения к заявлению, оставленному на столе директора.
– Посмотрите-ка только, какая очередь выстроилась к троллейбусу. Так и подмывает спросить у того молодого человека, куда он едет? Уверен, не дальше Никитских ворот. Когда я в троллейбусе или автобусе вижу молодого человека, на котором уже не застегивается пиджак, мне хочется высадить его и скомандовать – шагом марш!
Зачем майор все это говорит? Какое касательство все это имеет к его уходу из института?
– Есть вещи, о которых можно и должно напомнить нашей молодежи. Вам известно, сколько городов, причем больших городов, лет тридцать назад не имели ни трамвая, ни автобуса? И никто, сколько помнится, на работу не ездил на дрожках – топали пешкодралом и частенько делали немалые концы. Иного выбора не было… А теперь, когда выбор зависит от нас, мы буквально не вылезаем из автобусов и троллейбусов.
Зачем майор все это говорит? Какое отношение к его заявлению имеет приведенный майором афоризм – «завтрак съедай сам, обед подели с другом, а ужин отдай врагу»? Какое отношение его заявление имеет к тому, что некоторые молодые люди избегают ходить пешком, не ограничивают себя в еде, а потом ездят по санаториям принимать душ Шарко? Не может же быть, чтобы Вадим Тимофеевич вел все эти разговоры просто так. Тут, несомненно, что-то кроется. Он его подготавливает, видимо, к беседе, что собирается вести с ним дома. Такой прием в кругу людей, подобных отцу Алика, называется «артподготовкой». И Алика уже не удивило, когда Вечеря, показав на длинную очередь возле шашлычной на углу Никитских ворот, неожиданно спросил:
– Знаете, сколько эти мальчишки и девчонки простоят здесь у дверей в ожидании, пока освободится столик? Я понимаю – когда человек голоден, у него нет иного выхода. Мы, например, часами простаивали возле «закрытых столовых», к которым были прикреплены. Но теперь, когда давным-давно забыто, что такое «закрытый распределитель», «закрытая столовая», когда за десять – пятнадцать минут можно где угодно пообедать, – голодный человек не станет два часа дожидаться за дверью, пока освободится столик. Такое может себе позволить только тот, кто просто не знает, куда девать время. Отсюда, думаю, и берется охота шляться до полуночи по ресторанам, часами просиживать в шашлычных за рюмкой коньяка, выдумывать пиджачки с обрезанными полами, брючки такие, что еле влезают ноги, туфли с чертовски длинными носами, месяцами не стричься и не причесываться. Наденьте на такого рясу, и вы его не отличите от попа… Разве это стиль нового времени? Я отнюдь не отношусь к тем, кто во всем ищет теневую сторону. Когда раскрываю утром газету и читаю про нашу молодежь на заводах, на целине или вечером, проходя мимо консерватории, вижу, как молодые парни и девушки охотятся за лишним билетом на симфонический концерт, я готов забыть про горстку ресторанных и шашлычных недорослей, как их называет мой младший сын. Во все времена родители жаловались на детей, а дети – на родителей. Но какие нарекания могут у нас сейчас быть друг на друга? Говорю, конечно, не о шашлычных мальчишках и девчонках, не знающих, чего хотят, чем недовольны, чего ищут… И они позволяют себе говорить от имени всей молодежи. По какому праву?
Не потому, что ему нечего было ответить, молчал Алик. Просто казалось странным, что пожилой Вадим Тимофеевич обращался к нему за ответом. Сколько помнится, отец никогда не обращался к нему, как к взрослому. С отцом он всегда чувствовал себя ребенком, а с этим майором с первых же минут почувствовал себя взрослым. Сейчас Алика не удивило бы, если бы майор спросил, каково его мнение о директоре, о доцентах, даже о профессорах.
Вот почему, когда Вадим Тимофеевич показал на обнесенный высокой оградой особняк с широкими занавешенными окнами, Алик понял, что майор не столько стремится показать ему, где последние годы жил знаменитый скульптор, сколько хочет обратить его внимание на высокий забор. Алик в этом убедился, когда Вадим Тимофеевич на углу Южинского переулка остановился возле узкого трехэтажного дома с желтыми облезлыми стенами и продырявленным деревянным козырьком над входом. Тусклая лампочка освещала узкие искривленные каменные ступени, уводившие вверх. На свежем, нетронутом снегу у входа стояли два цветочных горшка. Вадим Тимофеевич шире открыл дверь и остался стоять, как солдат на карауле.
