Текст книги "Избранное"

Автор книги: Самуил Гордон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 45 страниц)

2

В губернском городе, куда, окончив в соседнем уездном центре техническое училище, приехал семнадцатилетний Симон Фрейдин в поисках работы, у него никого не было, и первые несколько ночей он спал на чем попало в одном из скверов.

По соседству с биржей труда, зданием из красного кирпича, куда Симон изо дня в день наведывался узнать, не требуется ли где-нибудь на предприятиях города металлист, находилась чулочная артель. В этой артели, как Симон успел заметить, работали, как и на махорочно-табачной фабрике у него в родном городке, откуда он приехал сюда, в столицу губернии, в большинстве своем одни женщины. За те недели, что он уже здесь, Симон, проходя мимо этой артели кустарей, столько раз останавливался возле больших незанавешенных окон, так долго заглядывал в них, что почти каждую работницу знал в лицо и был уверен, что они тоже его приметили и запомнили. Ему даже казалось, что молоденькие чулочницы высматривают его и хотят, чтобы он почаще и подольше останавливался возле их окна. Их любопытные и застенчивые взгляды большого удивления у него не вызывали. Он уже привык к тому, что девушки на него заглядываются. Конечно, никому из них не приходило в голову, что этому рослому статному парню, чье удлиненное смуглое лицо под густой шевелюрой черных волос освещают светло-голубые глаза, нет еще и семнадцати. Он вполне мог сойти за жениха, за кем уже гоняются сваты.

Один из таких сватов, сухопарый человек с воспаленными глазами, не давал Симону проходу еще в ту пору, когда он учился в профтехучилище, готовившем слесарей и токарей. Агент не оставлял в покое и мать Симона. Хотел сосватать за ее сына единственную дочь богатого мануфактурщика. Звали ее Белой. Она увидела Симона в городском саду, на вечере самодеятельности, когда он декламировал стихи, и, как сказал брачный агент, втюрилась в него по уши и решительно заявила родителям, собиравшимся уехать в Америку, что, если ее не выдадут замуж за этого парня, она не двинется с места.

Конечно, не только потому, что ему грозило стать зятем богатого мануфактурщика и уехать в Америку, оставил Симон после окончания технического училища родной город и перебрался в столицу губернии, где у него никого не было.

В его родном городе и кроме него шаталось возле биржи много безработных слесарей и токарей, и куда более квалифицированных, чем он; в столице губернии безработных тоже хватало, но промышленных предприятий здесь было все же больше.

Среди ребят, понаехавших из ближних местечек в город в поисках хоть какой-нибудь работы, Симон оказался в числе тех немногих, кому негде было даже преклонить голову. В первое время, пока он не сошелся близко с одним парнишкой, который тоже каждый день вертелся на бирже, – звали его Авремеле, – Симон ночевал где попало, чаще всего на голой скамье в Чиновничьем саду. У Авремеле, нового его товарища, в городе жил дядя. Был он служкой в солдатской синагоге. И покамест дядя Авремеле не нашел для Симона дешевый угол, он пускал его ночевать на хоры в женском ярусе синагоги. Как и все в его положении, Симон перебивался случайными заработками: то разгружал вагоны, таская тяжелые мешки в пакгаузы, то выкатывал наполненные бочки из глубоких подвалов. Раза два ему повезло. Однажды биржа направила его в аптеку мыть посуду. За те несколько дней, что был там занят, Симон, смывая с пузырьков и баночек этикетки, так заучил латинские названия лекарств, что мог бы сойти за фармацевта, понимай он смысл названий. Но чаще всего он жил на то, что зарабатывал, помогая хозяйкам тащить с рынка домой тяжелые корзины с покупками. Получалось так, словно биржа труда все предусмотрела и вовремя о том побеспокоилась. Она располагалась на той же пыльной улице, что и базар.

Бывали дни, когда не удавалось заработать ни гроша. Однажды стоял он у окна чулочной артели – и к нему подошла женщина в шляпе, с густо напудренным лицом, и спросила, не хочет ли он подработать. Уже по одному этому Симон догадался, что она видит его не в первый раз и ей известно, чем он занимается.

Первым делом он должен был, берясь за поручение, отправиться в аптеку, где работал несколько дней тому назад, и передать кассирше, что его прислала Берта Ионовна.

Минут десять – пятнадцать спустя он вышел из аптеки с полным ведром льда. Зачем нужен летом лед, в каких случаях посылают за ним в аптеку, Симон знал и без того, чтобы спрашивать об этом у женщины, ждавшей его напротив. Увидя радостную ее улыбку, Симон засомневался, предназначается ли лед для больного. В конце концов, его это не касалось, и всю дорогу он молча следовал за хозяйкой, держась, как она наказывала, чуть поодаль от нее. Не все ли ему равно? Не хочет, чтобы знали, что ведро со льдом несут к ней, так не надо.

На краю улицы, в противоположной от базара стороне, она привела его в большой зеленый двор. В глубине двора, окруженный высокими тополями, стоял крашенный в темно-коричневые тона дом с мезонином. Вот туда, в мезонин с занавешенными окнами, показала она, Симон должен отнести ведро со льдом. Когда хозяйка вскоре сама поднялась в мезонин и велела разбить лед на мелкие куски и обложить ими высокую гильзу в кадушке, вертеть гильзу, покуда белая густая жидкость в ней не станет твердой и холодной, как лед, Симон уже не сомневался, что хозяйка промышляет мороженым.

До этого Симон представления не имел, какой это тяжкий труд – делать мороженое. Он вертел гильзу, от чего сильно ломило спину и горели руки. Знай он, на какую работу его нанимают, заранее сторговался бы. И может быть, даже попросил бы деньги вперед.

Из-за того, что не попросил уплатить за работу вперед, он уже один раз погорел.

Это было на прошлой неделе. Они, он и Авремеле, договорились с одним домохозяином, что выкопают у него во дворе глубокую и широкую яму под погреб. Трудились в поте лица целый день. Когда дело дошло до расчета, хозяин не додал им по полтиннику. Они, стал он жаловаться, слишком дорого с него запросили. Пререкаться с ним было бесполезно. Уперся: нет – и все! Недолго думая, они швырнули деньги назад домохозяину и засыпали яму. Землю в ней потом утрамбовали так, что куда легче будет выкопать яму в другом месте, чем отрыть эту.

Но что ему делать, если и эта еврейка с напудренным лицом заплатит меньше, чем стоит такая работа? Вытрясти мороженое из гильзы на пол и растоптать? Наесться мороженого на все деньги, что не додаст? А сколько он сможет съесть? Вот был бы сейчас Авремеле с ним! Вдвоем, приналяг они на мороженое… Разве она не спросит, сколько ему причитается?

Но даже спроси она, когда он спустился с мезонина вниз, Симон все равно не осмелился бы ответить. Из смежной большой комнаты появилась девушка в красивом наряде и оставила дверь открытой, а в ее присутствии он, наверное, не напомнил бы о деньгах, не заплати ему хозяйка и вовсе.

Девушка, что вышла, не обладала той красотой, которая ослепляет при первом же взгляде. Но, увидя ее, Симон неожиданно растерялся и, смутившись, опустил голову. Когда чуть погодя поднял глаза, девушки в комнате уже не было. Она скрылась в соседней комнате, оставив дверь открытой почти настежь. Симон не отводил от двери взгляда. Девушка больше не появлялась, но Симон чувствовал, что его разглядывают, что за ним оттуда наблюдают.

По взгляду, каким одарила его вошедшая, Симон успел заметить, что она похожа на хозяйку, и у него не осталось и тени сомнения, что она ее дочь. У девушки лицо тоже круглое, глаза – темно-зеленые, а на подбородке глубокая ямочка.

Но у матери глаза уже несколько водянисты и настороженны, ежедневные и мелкие заботы лишили их блеска. А у дочери глаза сияют счастьем. Лучится из них теплота, как у ребенка, которого только что подняли со сна. Вот той счастливой детской улыбкой она ему и запомнилась.

Ей, очевидно, есть отчего быть счастливой, подумал Симон. Ей, конечно, никогда не приходилось, как ему, ночевать под открытым небом на голой садовой скамье и ради куска хлеба таскать для хозяек тяжелые корзины с базара, до крови натирать себе руки, крутя гильзу в кадушке со льдом…

Но когда в широко открытую дверь Симон увидел в большой и обставленной комнате накрытый стол и на нем разные бутылки с вином и тарелки с закуской, он тут же понял, что изготовленное им мороженое предназначено не для продажи, как заподозрил он сначала, мороженое приготовлено для гостей, которые вскоре соберутся здесь. Очевидно, тут сегодня большой праздник. Может быть, выдают дочь замуж. На ней и вправду были белое платье и белые туфли. Теперь Симона более занимало, угостит ли его хозяйка хотя бы двумя шариками мороженого. Но этим пока не пахло. Она, наверное, думает, что он там, наверху, в мезонине, где никто за ним не наблюдал, слопал не одну пару шариков мороженого. Чего доброго, еще вычтет за них из заработанного. Подумал он так, когда хозяйка достала из кармана кошелек и, отвернувшись от Симона в сторону, принялась отсчитывать мелочь.

Не будь дверь в соседнюю комнату открытой, Симон, наверное, по-иному поблагодарил бы хозяйку за тот мизер, что она заплатила ему за несколько часов тяжелого труда. Но Симон ничего не сказал. Молча сунул медные монеты в карман брюк и, не говоря ни слова на прощание, шагнул к выходу.

Но отворить дверь Симон не успел. Он еще не прикоснулся к щеколде, как дверь распахнулась, словно сама собой, и на пороге возник человек с острой, наполовину седой бородкой, и узкое его лицо благодаря ей казалось еще более вытянутым. По тому, как он распахнул дверь и вошел в дом, было ясно, что явился хозяин.

– Что за паренек? – спросил он у жены, не отходя от двери, где чуть не столкнулся с Симоном.

– Этот паренек помог мне приготовить мороженое. Чего ты там застрял?

– Где Ханеле?

– В зале. Ханеле! – крикнула Берта Ионовна в соседнюю комнату. – Папа пришел.

Хозяин все не отходил от двери, стоял и разглядывал красивого и статного пария.

– Берта, – обратился он к жене. – А ты не обидела парня?

– Как тебе взбрело такое в голову!

– Ну да, будто я не знаю.

– Вот еще! Я очень хорошо ему заплатила.

– И все же… – Он достал из кошелька серебряный полтинник и протянул Симону. – Бери, бери, я ведь вижу, что ты не из крупных богачей. К тому же ты его честно заработал. – Он чуть зажмурил глаза. – Не скажешь ли мне, чей ты? Что-то ты мне очень знаком.

– Я не здешний. Приехал сюда недавно.

– Вот как?

– Эфраим, может быть, ты пойдешь и переоденешься? Времени уже мало. Скоро начнут собираться гости, – вмешалась своим бесцветным голосом Берта Ионовна и пододвинула поближе к ногам хозяина шлепанцы.

Еще прежде чем Симон стал у себя в родном городе посещать художественную студию, у него выработалась привычка ко всему приглядываться, все замечать, и сейчас он мгновенно отметил, что у Эфраима глаза неопределенной окраски, для них трудно подобрать подходящие цвета. Вдобавок они у него весьма и весьма странные. Стоит засветиться улыбке, они закрываются, словно засыпают. За короткое время закрывались так уже несколько раз.

– Так говоришь, ты не здешний? – переспросил Эфраим еще раз. – Если так, откуда же ты мне знаком?

– Этого уж я не знаю. Вы, наверное, обознались. Всего доброго.

– Погоди, погоди, – Эфраим не давал ему пройти. – Все-таки я сейчас вспомню, где мог тебя видеть.

– А тут нечего вспоминать, – снова вмешалась его жена бесцветным своим голосом. – Я скажу тебе, где ты мог его видеть.

– Где?

– На базаре. Там шатается много таких, как он, ищут, как заработать копейку.

– Нет, не там. Может быть, на бирже, а?

– Может быть, – согласился Симон, ожидая, что хозяин наконец отойдет от двери и позволит ему уйти.

Но Эфраим не двигался с места, словно боялся, что если сейчас отпустит парня, то больше никогда уже не увидит его, хотя оба, и Эфраим, и Симон, не могли бы сказать, к чему, например, им встречаться еще когда-нибудь. Эфраим вдруг хлопнул себя по лбу.

– Берта, я все-таки вспомнил, – сказал он с такой радостью, словно то было крайне для него важно. – Я видел его несколько раз, когда он шатался возле окон нашей артели. С кем из чулочниц, дружок, ты крутишь любовь, что так заглядываешь к нам в окна? Ханеле, – обратился он к вошедшей дочери и кивнул на Симона, – вот в этого паренька, которого ты видишь, влюблены все наши чулочницы. Они ждут не дождутся, когда он появится у них перед окошком.

Теперь Симон не опустил голову, как в первый раз, когда Ханеле обдала его своим сияющим от счастья взглядом, словно только сейчас его увидела, и сказала:

– А что тут удивительного? Он очень красивый мальчик. Мама, – обратилась она к матери, которая все никак не могла понять ту игру, что вел с пареньком ее муж, – где мои жемчуга? Я их везде ищу.

– Они в среднем ящике комода, на самом дне.

Когда девушка снова скрылась в большой смежной комнате, Эфраим обратился к жене:

– Ты угостила… Как зовут тебя, дружок?

– Симон.

– У нас, Шимке, сегодня праздник, нашей Ханеле исполняется восемнадцать. Послушай-ка: чего мы все время стоим с тобой у дверей? – Он сел сам и показал Симону на стул рядом с собой: – И давно ты сюда приехал?

– Второй месяц пошел.

– И все еще без работы?

– Тут у вас безработных больше, чем у нас.

– Потому что все прут сюда из местечек. Думают, что если губерния, то работа найдется для всех.

– Эфраим…

– Послушай-ка, Берта, у тебя, наверное, дел по горло. Так пойди и займись ими.

Но Берта их не оставила. Она тоже села на стул, скрестив руки на пышной груди, удивленно поглядывала на мужа и не могла понять, что такого он нашел в пареньке, почему завел с ним долгую беседу. И он, Симон, тоже не мог понять, чего хочет ее муж, почему не отпускает его и с какой целью расспрашивает обо всем.

– Значит, ты имеешь дело с биржей. Удовольствие не из больших. – Из жилетного кармана он достал золотые часы, подержал их в руке, словно взвешивал и проверял, не потеряли ли они в весе, не торопясь сунул их назад в карман жилета. – Большое удовольствие изо дня в день таскаться на биржу. Ты как считаешь, Шимке?

– У меня разве есть выбор? Ведь без биржи на работу меня никто не возьмет.

– Это так, но и не совсем так. Ты видел, сколько чулочниц трудится у нас в артели? Ни одна из них не прошла через биржу. Все имели дело только со мной. Я председатель артели. У нас трудятся и мужчины. Знаешь что, Шимке? Загляни ко мне. Может быть, у нас найдется для тебя какая-нибудь работенка. Чего ты так поморщился? Тебе не по душе ремесло чулочницы?

– Я металлист. Токарь. Немного знаю и слесарное дело. Я в этом году закончил техническое училище.

– Вот как. Значит, у тебя в руках ремесло? Но, видно, и токарю нелегко найти работу, коль скоро ты все еще околачиваешься на бирже. И ты, конечно, надо понимать, комсомолец.

– Я уже три года в комсомоле.

– И не помогает?

– Что не помогает? – не понял Симон.

– Ну, то, что ты, как говоришь, уже три года в комсомоле. Ведь перед вами двери везде открыты. Почему же тебя никуда не пристроят? У нас в городе немало заводов и фабрик.

– Туда рабочие пока не требуются. А комсомолец я или не комсомолец, на бирже никого не интересует. Там все равны.

– Если так, то будешь обивать порог биржи еще добрых несколько лет; я что-то не замечал, чтобы у нас в городе строились новые заводы и фабрики. Этим у нас покамест не пахнет… Но что все-таки с тобой делать, Шимке?

– Ждать надо.

Симон поднялся. Его потянуло на улицу. Он сегодня тут слишком засиделся. А выслушивать, что еще скажет председатель чулочной артели о бирже труда, об открытых всюду дверях для комсомольцев, у Симона не было никакого желания, хотя Эфраим, судя по всему, неплохой человек и готов оказать ближнему добрую услугу. А чем может помочь ему Эфраим? Вот был бы он директором завода или даже заводика, где имеют дело с металлом, где есть токарные станки и слесарные инструменты… Но он всего-навсего председатель артели кустарей.

– Куда ты так торопишься? – остановил его Эфраим, едва только Симон поднялся, и снова извлек из жилетного кармашка золотые часы и опять долго взвешивал их в руке, словно хотел лишний раз убедиться, что часы не потеряли в весе. – Посиди. Успеешь еще набегаться на биржу.

Симон вновь присел возле Эфраима, и у него в голове мелькнула странная ребячья мысль, от которой он чуть было не расхохотался: уж не дал ли ему Эфраим полтинник в плату за то, чтобы сидел и выслушивал его поучения, как жить на белом свете.

– Так что, скажи мне, Шимке, с тобой делать? Легче перейти море посуху, чем достать у нас работу. Но что-нибудь сообразим. Скажу тебе правду. Ты мне нравишься. Я вижу, ты порядочный парень. Но все же: что с тобой делать? – Эфраим прикрыл глаза и тут же открыл их, и это означало, что он нашел за краткий миг решение. – Ты не раз бывал на базаре и, наверное, видел там маленькие слесарные мастерские кустарей. Я поговорю с кем-нибудь из хозяев. Может быть, кто-то и возьмет тебя.

– Я не собираюсь становиться кустарем.

– Что такое? Тебе это не подходит?

– Не собираюсь, и кончено.

– Ты, значит, хочешь быть пролетарием. Знаешь, что я тебе скажу, Шимке: может быть, ты и прав. Пролетарий, конечно, поважней кустаря. А как у тебя с происхождением? Кем у тебя были папа с мамой?

– К чему вы спрашиваете?

– А что, секрет?

– Никакого секрета тут нет. Отец был мотористом на мельнице. Его застрелили во время погрома. Он участвовал в самообороне. А мама работает на махорочной фабрике.

– Происходишь ты, значит, по нынешним понятиям, от важных людей. Берта Ионовна, – обратился Эфраим к жене, которая все еще никак не могла взять в толк, что такого нашел ее муж в этом мальчике и почему не отпускает его от себя. – Принеси листок бумаги, ручку с пером и чернильницу. Ну, чего ты так уставилась? Делай, что велят. А ты, Шимке, пересядь к столу. Коль скоро ты закончил профтехучилище… Скольким классам гимназии это равнялось бы в прежние времена? Во всяком случае, письму и счету, как я понимаю, учить тебя не нужно. Я просто хочу взглянуть, какой у тебя почерк. Вполне возможно, что в ближайшее время у нас освободится место счетовода, а счетовод – не кустарь. Или это тоже не подходит пролетарскому твоему величеству?

– Мы не изучали бухгалтерии.

– Но считать ты умеешь?

– Я могу считать даже на логарифмической линейке. Но бухгалтерию…

– Этому тебя подучат в конторе. У нас толковый бухгалтер.

Разглядывая то, что написал Симон на разлинованном листке бумаги, Эфраим понял, что не ошибся в парне. Тот не только схватывал все на лету, у него был прекрасный четкий почерк.

– Вот что, молодой человек, – обратился Эфраим к Симону, держа в руке исписанный листок бумаги. – На дворе у нас канун субботы. Сегодня пятница. В начале той недели, во вторник или среду, загляни ко мне в контору. Я думаю, к тому времени у нас в городе новые заводы и фабрики не вырастут и у биржи труда вряд ли будет куда послать тебя. А где ты живешь?

– На Подоле.

– Так далеко? Будешь работать у нас, подыщу тебе квартиру поближе. Берта, ты бы все-таки угостила молодого человека.

– Спасибо. – Симон поднялся. – Я не голоден.

«У кого можно было бы узнать, – думал Симон, шагая по длинной пыльной улице к себе на Подол, – что за человек этот Эфраим».

Но что, собственно, он потеряет, если во вторник или в среду заглянет к нему?

3

Две недели спустя Симон уже сидел в бухгалтерии чулочной артели – узкой комнате с двумя окнами во двор – и был занят тем, что читал различные деловые бумаги и вносил в толстые конторские книги дебет и кредит. Делал он все это без особого желания, считая, что на этой нежданной-негаданной должности счетовода долго не задержится. Не было дня, когда бы во время обеденного перерыва не сбегал он на биржу узнать, как там обстоят дела, не требуется ли на городские предприятия токарь или слесарь. Хотя Симон считал свою работу временной, он с первого же дня принялся вникать в нее, будучи уверен, что освоит ее так же легко, как и все, за что брался до сих пор.

Из всех дел, какие каждый день поручал ему на работе бухгалтер Исер Оскарович, больше всего нравилось Симону гонять костяшки на счетах. Пальцы его летали по черным и белым костяшкам, как по клавишам пианино. Временами в перестуке костяшек слышалась ему знакомая мелодия, и тогда он сбивался. Для бухгалтера – старого холостяка с длинными до плеч волосами и золотым пенсне на широком и крупном носу – не было большего удовольствия, как подловить Симона на ошибке. С первых же дней Симон почувствовал, что Исер Оскарович очень недоволен тем, что Эфраим Герцович Бройдо взял на место прежнего счетовода паренька, для кого бухгалтерия – темный лес, он не знает в ней, что к чему, – в то время как он, Исер, быть может, планировал взять на освободившуюся должность своего человека, и не исключено, что близкого родственника. Симону достаточно было провести с Исером два-три дня, чтобы понять: чем больше ошибок станет он допускать в работе, тем приятней это будет бухгалтеру, и поэтому ему нечего особенно рассчитывать на него как на наставника. Как только Симон понял это, он просидел несколько долгих вечеров в городской библиотеке, изучая книги по бухгалтерии, и понемногу дело у него пошло. Работа даже начала ему нравиться, хотя он все еще смотрел на нее как на временную и не скрывал того от Исера. То ли Исер перестал бояться, что Симон со временем займет его место, то ли его поразило, как легко и точно парень все схватывает, – за весьма короткое время и без чьей-либо помощи тот ушел так далеко, что почти ни в чем не уступал Исеру, – но в один прекрасный день стали они лучшими друзьями. О своем прежнем помощнике, с кем проработал в артели немало лет, Исер не высказывал и десятой доли тех похвал, какими наделял Симона в присутствии председателя и других членов правления артели. При этом демонстрировал всем, какой бисерный почерк у Симона, как четко выписывает он каждую букву, каждую цифру.

И не кто иной, как сам Исер Оскарович завел с Эфраимом Герцовичем речь о том, чтобы Симона сделали его заместителем. Ибо с тех пор, как трудится он бухгалтером, не было у него еще такого способного счетовода.

Но не потому только, что стал заместителем бухгалтера и ему повысили оклад, не был Симон уже так уверен, что бросил бы эту работу, найдись для него место где-нибудь на заводе. Имелись и другие причины. Одной из них, наверное, было то, что председатель артели недавно пустил его к себе в дом квартирантом – уступил ему одну из двух комнатушек в мезонине, меньшую, а не ту, где он делал мороженое. Выходило, будто Эфраим намекал этим: забудь о том, что тут у нас с тобой однажды было. Про квартирную плату речь вообще не шла. Эфраим хотел от своего квартиранта лишь одного: чтобы тот научил их единственную дочь, Ханеле, писать красиво, выработал у нее такой же бисерный почерк, как у него самого. Для девушки, объяснил Эфраим, изящный почерк – уже само по себе солидное приданое.

– Послушайте, я совсем не знал, что вы приходитесь родственником Эфраиму Герцовичу, – такими словами встретил бухгалтер Симона на другое утро после того, как тот перебрался жить к председателю артели, и это умозаключение явилось для Симона такой неожиданностью, что он совершенно растерялся, опешил и не двигался. – Не могу только понять: зачем вам нужно было это скрывать? – продолжал выговаривать ему И сер таким тоном, словно Симон, умолчав о том, когда поступил сюда на работу, бог весть как обидел его. – Но как видите, шила в мешке не утаишь. Рано или поздно, а тайное становится явным. Дебет с кредитом сходится. Фифти-фифти, половина на половину, как говорят англичане.

– С чего это, Исер Оскарович, вы вдруг взяли, что я прихожусь председателю родственником? – спросил Симон, наблюдая за тем, как подпрыгивает от возбуждения золотое пенсне на широком и крупном носу бухгалтера. – Неужели потому, что он пустил меня на квартиру?

– Раз вы сами знаете, так зачем спрашиваете? Я знаю Эфраима Герцовича не первый день. Просто так чужого человека он к себе не пустит. И насколько мне известно, не так уж он нуждается, чтобы пускать в дом квартирантов.

– Разве я сказал, что он пустил меня просто так? Я и сам понимаю, что не нужны ему мои несколько рублей квартирной платы. Эфраим взял меня чем-то вроде репетитора для своей дочери, чтобы я научил ее красиво писать.

– С каких пор изящный почерк дает право идти учиться? С таким социальным происхождением, как у их Ханки, в наше время в институт не лезут.

Симон посмотрел на него, недоумевая еще больше:

– Почему? Из-за того, что она дочь кустаря? Но кустарь ведь не чуждый элемент, он трудящийся.

– А кто говорит, что нет. Конечно, кустарь – трудящийся. Иначе я бы у них не работал. Но Эфраим – кустарь без году неделя. До недавнего времени у него была своя мануфактурная лавка. Ваш родственник, поймите…

– Какой родственник? – перебил его Симон. – Он мне такой же родственник, как и вам.

– Ну, пусть будет так, – произнес Исер таким тоном, словно делал одолжение. – Но одно я все же должен вам сказать. Эфраим Герцович не абы кто. Он в своем роде барометр. По нему можно предсказывать погоду.

– Тут уж я что-то совсем не пойму.

– В том-то и дело, что его не так-то просто понять. – На всякий случай Исер огляделся, хотя и без того знал, что кроме них двоих в комнате нет никого, и, гордясь тем, что может провести такую параллель, многозначительно сказал: – У Наполеона был министр иностранных дел, некий Талейран. Если вы учили историю, то должны были о нем слышать.

– У нас в профтехучилище преподавали обществоведение.

– А что такое обществоведение? То же самое, что история, название лишь другое. Председатель кустарной чулочной артели, разумеется, далеко не министр, но параллель провести можно. Так вот: когда император Наполеон Бонапарт прочно сидел на троне, завоевав половину мира, и был уверен, что завоюет и вторую половину, этот самый хромоногий Талейран вдруг берет и отказывается от поста, подает в отставку. Умные люди тут же смекнули, что коль скоро Талейран рвет с Наполеоном, когда тот еще в полном блеске, то за тем определенно что-то кроется и следует ожидать, что в ближайшее время колесико закрутится в обратную сторону. И точно. Прошло не так уж много времени, и трон под всемогущим императором закачался. Теперь уже все увидели то, что еще задолго перед тем предвидел Талейран и вовремя отказался от министерского кресла.

Исер выжидательно замолчал. Ему требовалось время, чтобы перейти от высокого стиля, каким он повествовал о могущественном императоре и его мудром министре, на обычный прозаичный тон, какого заслуживали деяния такой державы, как чулочная артель.

– Эфраим Герцович тоже в своем роде маленький Талейран. В самый разгар дела, когда греб и справа и слева и торговля приносила ему большие барыши, он неожиданно закрывает свою лавочку, покупает чулочную машинку и становится кустарем. Сначала сам по себе, а потом вступает в артель. В городе тут же догадались, что за этим что-то кроется, просто так Эфраим Герцович такую вещь не сделает, и все начали поступать как он. Не сразу, разумеется, и не все. Не так-то просто закрыть дело, приносящее доход. Но можно не сомневаться, что рано или поздно его примеру последуют остальные. К тому идет. Вы спросите: зачем я все это вам рассказываю?

Вполне возможно, что в ту минуту Исер Оскарович вспомнил, что не записал чего-то в бухгалтерской книге, и поэтому вдруг принялся перелистывать ее. Но Симону казалось, что Исер и сам толком не знает, зачем рассказал все своему молодому помощнику, и ищет ответ в толстой конторской книге.

– Рассказываю я это затем, – Исер не отрывал взгляда от раскрытой конторской книги, будто читал в ней то, что говорил тихим голосом, – дабы вы знали, что во всем, что делает наш председатель, есть некий особый смысл. Всегда и во всем.

Судя по всему, подумал Симон, Исера Оскаровича в глубине все еще жжет тот огонь, что вспыхнул в нем, когда он узнал, что вместо избранного им своего человека, опытного счетовода, кого он, видно, предлагал на освободившееся место, председатель артели взял на эту должность его, Симона, не имевшего в то время никакого понятия о бухгалтерии. Но Симону не хотелось думать об Исере, с кем он близко сдружился на работе, как о человеке, который ничего не забывает и ничего не прощает. Но как мог Симон промолчать и не ответить, когда при нем оговаривают человека, от которого он видел одно лишь добро.

– По-вашему выходит, – отозвался Симон, выслушав все, что бухгалтер счел нужным высказать в адрес председателя артели, – что Эфраим Герцович – чуждый элемент, плохой человек?

– Упаси боже! – От волнения у бухгалтера слетело с носа пенсне, и он едва успел подхватить его. – Напротив. Как можно называть его чуждым элементом, если он больше не имеет дела с нэпом. Он кустарь. Реб Эфраим, что правда, то правда, готов пойти ближнему навстречу, сделать для него доброе дело. Но за этим непременно стоит некая скрытая цель, и понять ее не всегда можно. Просто так, лишь затем, чтобы вы выработали у его единственной дочери изящный почерк, он не взял бы вас на квартиру. Что-то есть у него на уме на ваш счет.