Текст книги "Избранное"
Автор книги: Самуил Гордон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 45 страниц)
– Чем нас так восхитил венский балет? Тем, что не имеет ничего общего со старомодными балетами – «Лебединым озером», «Золушкой», «Жизель»… Большой театр со своим «Лебединым озером» – это для наших родителей. Пусть они и ходят туда, а мы, молодежь, будем ходить сюда! Не так ли?
– Нет! – вмешалась Шева.
– Что? Может, вам не понравился балет?
– Хотите сказать – аттракцион? Как аттракцион он мне, конечно, нравится.
Парень снял очки и уставился на Шеву большими беспокойными глазами.
– Если вы считаете, что показ физической красоты человеческого тела – это только аттракцион, значит, вы совершенно незнакомы с новым искусством. Что вам, собственно, не понравилось? Что не показали, как собирают хлопок на полях или как выполняют план на заводе? Или то, что не прячут наготу человеческого тела в ватники и кирзовые сапоги? Новое искусство…
Последние его слова до Шевы уже не дошли. Публика, двинувшаяся из фойе в зрительный зал, утащила с собой худощавого парня в очках. Шева забралась на верхние ступеньки и стала следить за человеческим потоком, сквозь все входы вливавшимся в зал. И снова ей показалось, что видела, как вошел Алик, но в то же мгновение ей уже чудилось, что видит его в другом секторе, в другом ряду.
Как только погасили свет и послышалось знакомое гудение прожекторов, Шева вышла. Она вдруг ощутила такую усталость, что еле добралась до гардероба. Ей уже было безразлично – был ли там Алик один или с «той»…
– Что мне до этого? – произнесла она вслух, поправляя перед зеркалом растрепавшиеся волосы. – Ну, что мне до этого?
Шева увидела в зеркале застекленную кабину телефона-автомата у дальнего угла тускло освещенного фойе и лихорадочно стала перебирать в кармане мелочь, пока не нашла пятиалтынный. Она быстро подошла к автомату, опустила монету, схватила трубку и принялась поспешно вращать диск. Страшно томительной показалась ей минута, пока в трубке послышались долгие монотонные гудки. Она знала, что никого там нет – Сиверы еще на даче, а он… И все же позвонила… В первый раз с того памятного вечера набирала номер его телефона.
Вдруг автомат вздрогнул, будто в нем внутри что-то оборвалось. Шева услышала в трубке голос Алика. Это было так неожиданно, что от растерянности прикрыла рукой трубку и, кажется, уже после того, как у нее вырвался сдавленный крик. Еще мгновение, и она отозвалась бы на его многократные – алло, алло!.. Боясь, что это может случиться, она повесила трубку и, сдерживая дыхание, на кончиках пальцев вышла из кабины.
Счастливая, сияющая пробежала она по фойе, и когда у выхода сунула билетеру скомканную десятирублевку, она даже не посмотрела – тот ли это билетер, что ее сюда впустил.
XXI
Войдя в дом, Шева увидела в передней на вешалке чужое мужское пальто.
– Кто у нас? – шепотом спросила она дедушку, сидевшего в маленькой отдельной комнатке у включенного телевизора.
– Кто-то из Инты, знакомый твоего дяди Шаи.
– Калмен Ошерович?
– Как ты сказала? Да, да, кажется, он… Ай и озорник же, слышишь! Выкинул только что такую штуку!..
– Кто, дедушка?
– Ну, этот ваш Аркадий Райкин… Мне показалось, что вижу перед собой нашего дорогого Пейсахку. Боже, боже, что обстоятельства могут иногда сделать с человеком. Такой был золотой парень, приветливый… Так вот же тебе! Поди знай, что, избрав его председателем, мы сделаем несчастными и себя, и его! Просто взяли и испортили человека. Подумать только, чтобы человек за каких-нибудь два-три месяца так изменился. Ничего похожего на прежнего Пейсахку! Превратился сразу в Петра Матвеевича, и убереги тебя господь возразить ему хоть словом! Все знает, все умеет, во всем дока, одним словом – пророк Моисей. И откуда только спесь взялась, привычка браниться, людей смешивать с грязью?! Страшное дело, говорю тебе. До того, как мы его в председатели выбрали, работал он в моей бригаде, на винограднике. Был я тогда для него реб Нехемья, Нехемья Эльевич, а как, не приведи господь, вышел в председатели, стал обращаться ко мне не иначе, как «Эй, ты!». И долго ли, думаешь, было мне оказаться там, где был твой дядя Шая? Чуть что, обзывал вредителем, саботажником, грозил пятьдесят восьмой статьей, черт знает чем… Подумаешь, может, что он только пугал? – Нехемья выключил телевизор и тихо продолжал: – Был у нас в колхозе кузнец Хаим Журочкин, человек за шестьдесят, труженик, каких на свете мало. Спрашиваю тебя, какое наказание полагается такому человеку за то, что он в иомкипур[4]4
Судный день.
[Закрыть] не вышел на работу? Или, например…
Нехемья поднялся, прошелся по комнатке, плотнее прикрыл дверь и остановился перед Шевой…
– Ты ведь живешь в Москве и разбираешься, не трудно понять, лучше меня. Так растолкуй же мне, откуда такое берется? Был золотой парень, и вдруг – на тебе!
За те несколько дней, что дедушка у них в гостях, Шева успела заметить, что он всякий раз ищет случая выговориться, как человек, который после нескольких лет молчания вдруг обрел дар речи, и возможность выговориться доставляет ему особенное удовольствие. Казалось только странным, что дедушка задает ей такие вопросы. Но потом поняла, что это обращается он не к ней, а к самому себе, от нее же, от Шевы, требуется лишь не мешать ему найти ответ. Она не перебивала его и теперь, когда так хотелось узнать, когда приехал Калмен Ошерович, что рассказывает, надолго ли здесь задержится.
– Еще, по-видимому, не пришло время, чтобы на все можно было найти ответ, и, в конце концов, это теперь не так уж важно. Важно, что теперь все будет так, как учил Ленин.
Из соседней комнаты доносился низкий мужской голос.
– Да, Калмен Ошерович. С Кавказа приехал.
– Я вижу, доченька, он тут у вас частый гость.
Шеве показалось, что дедушка этим не очень доволен.
– Он был у нас перед отъездом в Сочи, привез привет от дяди… Сам он из Польши.
– И назад к себе в Польшу не едет?
– Об этом долго рассказывать.
– И все же…
– В другой раз, дедушка.
– В другой так в другой… Я не из очень любопытных. Он, случаем, не дамский портной? Польские портные ведь славятся, а за славу у нас платят большие деньги, главным образом вы, женщины, да еще там, на севере, где люди вообще не стеснены в деньгах.
– Вот и не угадал, дедушка. Калмен Ошерович шахтер, посадчик. Ты знаешь, что такое посадчик?
– Ну, ну… Послушаем.
– А что такое проходчик, дедушка, ты знаешь?
Нехемья с улыбкой взглянул на внучку.
– Ах, да, совсем забыла, что ты едешь из Инты. Страшно в шахте, дедушка?
– Страшно ли, не страшно ли, но нелегкий это хлеб… На винограднике, разумеется, приятнее, чем мокнуть в слякоти, ползать на четвереньках по лаве. А кроме того, не приведи господь… И все-таки твой дядя говорит, что работать на шахте ему в тысячу раз больше по душе, чем на винограднике. Шахтер, говорит Шая, что минер… Одним словом, нравится ему быть шахтером.
– Послушал бы ты, дедушка, как рассказывает Калмен Ошерович о шахте. Будь я мальчишка, пошла бы только в посадчики! Рассказать тебе, как сажают кровлю?
– Ну, ну, давай, давай, – и Нехемья, слегка покачиваясь, захватил в кулак чисто выбритый подбородок.
Из соседней комнаты снова донесся низкий голос гостя. Шева поймала на себе задумчивый взгляд деда и смущенно опустила голову.
Три месяца, прошедшие с тех пор, как Калмен Зберчук привез привет от дяди Шаи, Шева была так занята собой, что почти не заметила, как изменилась за это время ее мать. Даже когда тридцатидевятилетняя Цивья после отъезда Зберчука на Кавказ пришла однажды домой, подстриженная под мальчишку, Шева не заметила бы этого, если бы мать не спросила – идет ли ей новая прическа. И что мать вдруг начала наряжаться в короткие узкие платья, стала учиться ходить в туфлях на необычайно высоких каблуках, Шева тоже заметила не сразу. И что мать со дня на день становилась моложе и красивее, она, кажется, разглядела позднее всех.
Когда Зберчук пришел к ним в первый раз, Цивья еще не слишком долго задерживалась перед зеркалом. Он застал ее в стоптанных домашних туфлях, занятую уборкой комнаты. Подав Шеве руку, гость перевел глаза на мать и удивленно спросил:
– Она и в самом деле ваша дочь? Я скорее поверил бы, что – младшая сестра.
И зачем мать ему тотчас же выложила, сколько ей лет, сказала, что жизнь ее, по сути, уже прошла! Незаметно было, чтобы мать хотела этим дать гостю возможность повторить, что она выглядит очень молодо.
Назавтра Зберчук опять пришел к ним. Посидел на этот раз до позднего вечера. Шева скорее почувствовала, чем поняла, что мать была бы рада, если бы она, Шева, прощаясь с гостем, попросила его не ждать особых приглашений и запросто приходить к ним, как к себе домой. Вместо этого Шева сказала:
– Знали бы вы, как я вам завидую, что скоро увидитесь с дядей Шаей.
– Мы с вашим дядей, как говорится, не один пуд соли вместе съели…
– Может, вы на эти дни перебрались бы к нам? У нас, как видите, довольно просторно. Я уступлю вам мою комнатку.
– Спасибо, у меня есть где жить. – И, словно боясь, что неверно истолкуют его слова, Калмен Ошерович поспешил добавить: – Я остановился в «Пекине». Изумительная гостиница, сообщение к тому же очень удобное – двадцатым троллейбусом от вас прямиком к гостинице.
– Вы, очевидно, не впервые в Москве?
– Как вам сказать… И да, и нет. Больше двух-трех дней я никогда здесь не задерживался.
– За два-три дня Москву, конечно, не осмотришь.
– Тем более, что эти два-три дня у меня уходили на беготню по магазинам. Думаете, ради себя? Боже упаси! И в самом деле, много ли одному человеку нужно? Но у нас на севере заведено: как едет кто в Москву, засыпают его поручениями – купи то, купи это… Ведь все-таки, что ни говори, Москва! На этот раз, видите ли, я никому ничего не обещал, потому что назад, возможно, поеду не через Москву, а через Пинск – посмотреть город, где ваши, то есть наши, взяли меня, так сказать, в плен и таки тут же на месте отпустили. А может, поеду куда-нибудь в другое место. У меня в этом году почти четырехмесячный отпуск – за этот и за прошлый год. У нас на севере, как вы знаете, двойная зима, двойной оклад, двойной отпуск. Два месяца пробуду на Кавказе, а куда девать остальные два месяца?
– В Москве, у нас!
Не представляла себе тогда Шева, какое значение Зберчук придаст ее словам и тому, что мать стояла тут же и молчала. Шева и представить себе не могла, что гость назавтра же отправится в ВЦСПС и обменяет путевку с таким расчетом, чтобы уехать на две недели позднее, что эти две недели, как бы поздно ни вернулась она с прогулки, будет заставать его у них дома. Каждый раз после его ухода мать долго бродила по комнате и вдруг останавливалась перед портретом отца на стене.
Отца Шева почти не помнит. Семи лет еще не было Шеве, когда мать взяла ее с собой на Северный вокзал, чтобы встретить прибывший из Германии военный эшелон.
Поезд еще не остановился, когда с подножки одного из передних вагонов спрыгнул высокий военный в солдатских погонах, и, прежде чем Шева услышала от мамы, что это ее отец, она уже сидела у него на руках, совсем как маленькая. Те два часа, что эшелон стоял, отец не отпускал ее от себя, втроем расхаживали взад и вперед по перрону. Она все время, помнится, пыталась ходить по одному рельсу, и был тогда чудесный солнечный день. Отец – высокий, почти на целую голову выше мамы, от его шинели пахло свежевспаханным полем. Больше Шеве ничего не запомнилось о том далеком весеннем дне. Что у отца, как и у нее, продолговатое смуглое лицо и большие темные глаза, она знала по портрету, висевшему у окна.
Через полгода почтальон принес извещение, что отец погиб в Маньчжурии.
Как и многие другие вдовы, потерявшие мужей на фронте, Цивья махнула на себя рукой и целиком ушла в работу. Она работала на том же электроламповом заводе, откуда на воину ушел ее муж.
Чтобы среди тех, кто иногда собирался у них в доме, был хоть один мужчина, – такого Шева не упомнит. Одни только вдовы. Мать всякий раз предупреждала, что в доме ребенок, и если кто-нибудь, забывшись, начинал рассказывать такое, о чем детям еще рано знать, мать немедленно обрывала разговор. И все же Шеве не раз довелось тогда услышать такое, смысл и значение чего она поняла много лет спустя. Чаще всего приходилось ей слышать о засидевшихся девушках, которым нет еще и двадцати четырех лет, о девушках, торопящихся выйти замуж только ради того, чтобы числиться в замужних. При этом производились расчеты – сколько, примерно, девушек приходится на одного парня, и не находили ничего удивительного, что при нынешних обстоятельствах парни не спешат жениться.
Тут в разговор вмешивались матери, не имевшие таких забот, – у них были сыновья.
– А кто виноват, что парни не спешат жениться? В прежние времена старый холостяк за мужчину не считался, а теперь старый холостяк – самая мода…
– Погодите, скоро вообще придет мода не жениться на девушках…
– На ком же? На женщинах?
– Не смейтесь! Сама слышала – один парень так и сказал, что на девушке, не бывшей замужем, не женится, а женится только на той, которая доказала, что может нравиться не только ему одному… За границей, мол, уже давно иначе смотрят на все это… Тьфу, пропади он пропадом!..
Во все эти разговоры Цивья вмешивалась редко. Но однажды, когда какая-то гостья сказала, что такая молодая и красивая, как она, Цивья, могла бы при самой большой нехватке женихов очень легко выйти замуж, – Цивья покраснела и послала Шеву на кухню посмотреть, не вскипел ли чайник. Шева поняла – это предлог, чтобы отослать ее из комнаты. Но интересно было знать, что ответит мама. Она остановилась за дверью и стала прислушиваться. Мать говорила очень тихо, и до Шевы дошли только последние несколько слов:
– Жених, которого вы хотите мне сосватать, вероятно, из тех, что ищут случая переспать с вдовой.
И вот, когда Калмен Зберчук вдруг снова отложил свой отъезд в Сочи и продолжал допоздна засиживаться у них, Шева вспомнила все разговоры, вспомнила подслушанный за дверью мамин ответ и страшно возненавидела гостя из Инты, не подозревая, что то была не ненависть, а ревность. Она изыскивала для Алика всякие предлоги, только бы не уходить из дому, а когда встречалась с Аликом, старалась всякий раз как можно раньше вернуться домой.
– Мужчина, если он ниже женщины ростом, ей не пара. Как бы красив он ни был! – сказала как-то Шева матери мимоходом.
– Ты о чем?
– Просто так.
Через несколько минут у нее вырвалось:
– Особенно бросается это в глаза, когда мужчина вдобавок еще и не очень красив.
– Шева, запрещаю тебе говорить об этом!
– Почему? – и, залившись румянцем, убежала к себе в комнатку, бросилась на кушетку и зарылась лицом в подушку.
Но в один из вечеров, уже перед самым отъездом Зберчука в Сочи, Шева вдруг перестала замечать, что у него маленький рост, всегда нахмуренный лоб, а густые нависшие брови придают сердитое выражение его худощавому лицу. После этого вечера она перестала спрашивать себя, что мать нашла в нем особенного, почему так рада его видеть, почему у нее так светятся глаза, когда он приходит. Теперь Шева спешила вернуться как можно раньше домой уже не для того, чтобы помешать им оставаться одним. Она боялась упустить минуты, когда Калмен рассказывал о себе.
Потом слово в слово все пересказывала Алику, не замечая, что пересыпает свою речь польскими и белорусскими словами и произносит их, как и Калмен, нараспев и протяжно.
Дедушке, по-видимому, гость был не по душе. Это заметно было по тому, как он спросил Шеву – частый ли тут гость этот приезжий из Инты, и как взглянул на нее, когда из соседней комнаты ворвался густой голос Зберчука.
И Шева сказала:
– Ты знаешь, кто такой Калмен Ошерович?
Нехемья нахмурил лоб и, пряча набежавшую улыбку в слегка прищуренных глазах, проговорил:
– Ты спрашиваешь меня, как Хава у Тэвье-Молочника… Ну, что ж, послушаем…
И тут с Шевой произошло то, что часто происходит с людьми, когда им не удается воспроизвести вслух мелодию, которую слышат в себе, нарисовать на холсте картину, которую видят внутренним взором, изложить словами на бумаге то, что ощущают. Шева чувствовала, что шахта, о какой она сейчас рассказывает дедушке, едва похожа на ту шахту, о какой рассказывал Зберчук, а бригадир, ведущий своих посадчиков по мокрому темному штреку, тоже едва напоминает Зберчука. В действительности все это выглядит иначе. Шева же хотела, чтобы дедушка, как и она, видел перед собой лаву и людей из рассказов Зберчука, и не знала – зависит ли это от слов, которыми она излагает, или от тона, каким рассказывает.
Но когда она взглянула на дедушку и увидела, как он задумчиво сидит, откинувшись на спинку стула, склонив немного голову набок, и еле слышно дышит, Шева поняла, что дедушка вместе с ней сейчас там, в лаве под кровлей, ломающей могучие стояки.
Искривленные, с подкосившимися коленями, как сползшие к реке вербы, треснувшие, точно под ударом топора, лопнувшие, будто с мороза, стояки еще держатся, не поддаются.
Бледные полосы света, идущие от лампочек на жестких козырьках угловатых шахтерских фуражек, прорезывают густую темноту, такую густую, что ее можно нащупать руками. В затаившейся тишине слышно, кажется, как темнота бьется о стены, о мокрую кровлю. Посадчики в брезентовых спецовках, высоких резиновых сапогах стоят с длинными пилами, топорами, кирками в руках у входа в лаву и ждут указаний своего бригадира Калмена. Они привыкли смотреть на него как на дирижера оркестра, как на командира подразделения. Эти сравнения подсказал им сам Зберчук. Первое, о чем он спрашивал каждого при зачислении к себе в бригаду, – умеет ли он играть, неважно на чем – на скрипке или на гармошке, на флейте или на барабане. Притом втолковывал, что посадчик должен слышать лучше музыканта, потому что если, упаси бог, не услышит в рудостойках самого тихого звука и не поймет, что этот звук означает, он ставит под удар жизнь всей бригады. Второе, о чем Зберчук спрашивал, – даже тех, кто по своему возрасту мог ответить ему лишь улыбкой, – был ли тот на войне. И давал понять – посадчик должен быть смел и хладнокровен, одним словом, должен быть бывалым солдатом.
К обваливанию кровли каждый раз готовятся, как к бою. Добродушный и приветливый бригадир Калмен – в шахте совсем не тот, что на поверхности. В лаве у него и шаг другой и манера говорить другая. Здесь он говорит коротко, отрывисто, повелительно.
После обхода рудостоек Калмен расставляет людей. Посадчики, как музыканты в сыгранном оркестре, как солдаты в сжившемся подразделении, знают, что от каждого требуется, когда каждый должен приступать. Стояки сами это подсказывают, и не своим внешним видом. Бывает, что искривленные и надтреснутые, из которых уже жилы выпирают, как бы твердят: «Ничего, мы еще выстоим!», тогда как целехонькие и прямые уже как бы из последних сил лепечут: «Мы сейчас рухнем, мы сейчас рухнем!»
Последним покидает лаву бригадир, покидает тогда, когда где-то вверху разрастается глухой гул и шахта вот-вот вздрогнет от могучего грохота каменного обвала.
Все здесь рассчитано. Что же могло произойти, почему после глухого гула вновь установилась тишина? Об этом думают теперь все, лежащие в укрытии и осторожно выглядывающие оттуда, как из окопа.
Проходит несколько томительных минут, а тишина все еще длится. Кто-то, вероятно, пропустил подпору или недостаточно подпилил ее. Все ждут – кого бригадир пошлет в затаившуюся темноту. Но бригадир направляется туда сам. Узенькая полоска света от лампочки, мечущаяся впереди него на дороге, исчезает вместе с ним в густой темноте, доносится только отзвук его удаляющихся шагов.
Колеблющий землю могучий грохот обвала загоняет посадчиков назад, в укрытие. Потом бегут к заваленной лаве. В штреке застают бригадира Калмена Зберчука – он стоит в нише, словно прирос к стене.
Возможно, что все это выглядело не так, как Шева рассказывала тогда Алику, а теперь дедушке. Но в ее представлении шахта с далеко уходящими штреками, со спускающимся горизонтом, с низкими лавами выглядела именно так, как описала сейчас. И закончила Шева коротко, точно сама только что выбралась из глубины обрушенной лавы:
– Вот!
Нехемья тяжело отдышался и не столько внучке, сколько самому себе сказал:
– Богатырь Самсон, надо полагать, на такое не согласился бы. Одно дело – расшатать столбы здания, стоящего на земле, и совсем другое дело – расшатать столбы, на которых держится земля, то есть кровля… Это же страшная гора камней. – И, нагнувшись к Шеве, сидевшей против него на кушетке, Нехемья весело подмигнул:
– Рассказываешь о шахте, как настоящая шахтерка.
– Будь я мальчишкой, пошла бы работать только на шахту и только посадчиком.
– Думаешь, что девушки не работали посадчиками? Во время войны, можно себе представить, на шахтах было женщин не меньше, чем мужчин. Там и теперь еще встречаются женщины, но уже на легких работах – машинисты на электровозах и, главным образом, у ленты на отборке породы, ну, где отделяют уголь от камней. Будучи там, я однажды тоже присел к ленте. Работа не трудная. Сидишь себе на низенькой скамеечке, вроде сапожничьей, с коротким веслом в руке, лента движется снизу, из шахты, вверх, в бункер, совсем как у вас тут в метро эскалатор. Сидишь и выбрасываешь породу. Вот и вся работа. Но что же? С непривычки кружится голова, тебе кажется, что лента стоит, а ты едешь, и в ушах стоит непрерывный гром от падающих камней.
Он подмигнул в сторону двери:
– Вообще странный народ шахтеры. Прожил я в гостях у твоего дяди больше двух недель. Наговорился там до отвала. А наслушался – не пересказать, и все про шахту. Чуть не сделали меня шахтером. Смотри, доченька, как бы этот реб Калмен сын Ошера не сделал твою маму шахтеркой. Они на это большие мастера, эти интинцы, ух и мастера!
– Дедушка! – Шева обхватила руками его шею. – Дедушка…
– Ну, ну, дедушка тебя слушает.
– Дедушка, – она крепко сомкнула глаза и так тихо, что сама едва слышала себя, прошептала: – Дедушка, как бы ты, например, поступил… Ну, представь, что было принято решение, а ты за него не голосовал, ну, ты отсутствовал, когда голосовали… Одним словом… Ну, понимаешь, дедушка…
– Понимаю, доченька, понимаю! – Нехемья на минуту задумался. – Представь, что со мной однажды такое произошло. Было это давным-давно, еще во времена царя Николки. Случилось, что как раз тогда, когда наш полк принимал присягу, меня не было в казарме. Ну и что? Я разве иначе служил, не был таким же солдатом, что и все, хотя особенно большим другом Николке, как ты сама понимаешь, я не был.
– Начинается… Ты уж совсем как Веньямин Захарьевич – чуть что, сразу же тебе пример из армейской жизни.
– Потому что в армии, доченька, всегда действует правило: один за всех, и все за одного.
Он провел рукой по ее волосам.
– А ты что хотела от меня услышать? Поступи, как понимаешь… Ты уже не ребенок. – И, опустив приподнятое плечо, Нехемья добавил: – Только знай, доченька, сердечко часто очень плохой советчик, оно может ой как сильно иногда подвести.
– Отец, ты все еще смотришь телевизор? – послышался из соседней комнаты голос Цивьи.
– Нет, мы тут болтаем с Шевой.
В комнату вошла нарядно одетая, подстриженная по-мальчишески Цивья.
– Где ты была весь вечер, Шева?
Шева увидела у матери на покрасневших мочках ушей новые бирюзовые клипсы и ответила с улыбкой:
– В Лужниках. На венском балете.
– С чего это вдруг?
– Совсем не вдруг, я уже давно собиралась пойти посмотреть…
Цивья прикрыла дверь.
– Ты знаешь, что приехал Калмен Ошерович? Очень красиво… Приехал гость из Инты, а вы тут оба прячетесь… Очень красиво…
– Во-первых, мама, Калмен Ошерович теперь прибыл не из Инты, а с Кавказа. Во-вторых, мы не прячемся, а в-третьих, мамочка… – она обняла мать, поцеловала и, подхватив под руку мать и дедушку, вошла с ними к гостю.
– Будьте знакомы! – обратилась Шева, еще стоя в дверях, к поднявшемуся навстречу Калмену. – Это моя мать Цивья Нехемьевна, а это мой дедушка, который хочет, чтобы его называли только так, как написано у него в паспорте, – Нехемья Эльевич.
Зберчук крепко пожал Шеве руку и, не выпуская ее руки из своей, произнес:
– Молодчина! Молодчина!
– За что бы это?
Он еще крепче сжал ее руку и снова повторил:
– Молодчина! Цивья Нехемьевна мне все рассказала.
Шева пожала плечами.
– Что мама могла вам такого рассказать про меня? Вот про вас… Я уже сегодня рассказала про вас… Да, дедушка?
– Да, доченька. Сын мой Шая тоже кое-что рассказал мне про вас, но я не знал, что вы и есть тот самый Зберчук. Что мне вам сказать, реб Калмен? Вы, конечно, заслужили величайшую благодарность нашу… В те времена, не дай им бог повториться, было большим риском проявлять человечность к таким, как мой Шая. Вы же ставили свою жизнь под удар.
– Я там был не единственный…
– Знаю. Знаю. И за это всем вам от нас большущая благодарность. Вспоминаю, с каким благоговением говорил мой Шая о вас, а мой Шая, да будет вам известно, знает толк в людях.
– Как и дедушка, – шаловливым тоном вставила Шева.
– Тебе таки не мешает знать, что твой дедушка разбирается в людях.
У Калмена нахмурились брови. Цивья приняла слова отца как одобрение ее выбора и покраснела.
– А как вы чувствуете себя теперь? – обратился Калмен к Шеве, выводя и себя и Цивью из замешательства.
– Нормально.
– Хорошенькое нормально… Если бы этот бандит, упаси бог, угодил на волосок выше, он попал бы ей финкой прямо в сердце.
– Их не надо учить, дедушка, орудовать финкой… Они свое дело знают… И вообще не о чем говорить. Как вы отдохнули на Кавказе? Там еще купаются?
– Есть и такие, что еще купаются. – Калмен обратился к Нехемье: – Ваша внучка не могла тогда в троллейбусе иначе поступить. Не могла и не должна была.
Разливая чай, Цивья вдруг вспомнила:
– Совсем забыла тебе сказать. Был сегодня Борис. Ему очень нужно видеть тебя. Просил, чтобы ты ему непременно сегодня позвонила.
– Хорошо! Я знаю – он хочет устроить меня у них на заводе. – Шева взглянула на часики. – Позвоню ему завтра. Надо было сказать Борису, что собираюсь к дедушке в колхоз.
– Ты разве еще не сказала ему об этом?
По тому, как Шева закусила нижнюю губу и опустила глаза, Цивья поняла, что дочь нарочно поехала в Лужники, чтобы Борис не застал ее дома. Цивья последнее время стала замечать, что с дочерью происходит что-то странное. Не зная, как завести с ней об этом разговор, мать все ждала подходящей минуты. Может, она дедушке доверила свои девичьи тайны? Цивье сейчас хотелось знать одно – с кем Шева была сегодня в Лужниках?
– Почему бы тебе не позвонить ему сегодня, раз он так просил? – настаивала Цивья.
– Куда я сейчас потащусь искать автомат? Завтра позвоню… Я же тебе сказала – он хочет, чтобы я поступила к ним на завод.
– Что это за завод? – спросил Зберчук.
– Механический. Но меня туда не тянет.
– А к чему, например, вас тянет?
– И сама еще не знаю. Пока решили, что я еду с дедушкой в колхоз.
– Если уж ехать, да к тому еще зимой, то почему не к нам в Инту? Знаете, что за красота у нас на севере зимой! Как раз теперь начинается там полярная ночь. Почти круглые сутки видите луну и звезды. А северное сияние! Красивее ничего нельзя себе представить. Вообразите: полнеба пронизано лучами всех и всяческих цветов – золотые, серебряные, красные, желтые, бронзовые, зеленые, – не описать, говорю вам… А как начнут эти лучи метаться по небу, носиться, переплетаться!.. Одним словом, красота такая, глаз не оторвать! А где вы найдете еще такие терриконики, как у нас? Вот ваш университет на Ленинских горах, ночью, когда он светится, смахивает малость на наши терриконики. Короче говоря, стоит посмотреть! Ну, а пронестись по заснеженной тундре на нартах! Бубенчики на запряженных собаках или оленях звенят, как, бывало когда-то, на почтовых. Эх, послушайтесь меня, тем более что дядя ваш мне тысячу раз наказывал, чтобы я не смел вернуться один… А если удастся, сказал он, привезти вас в гости обеих, будет совсем, совсем хорошо.
– Ну что я тебе сказал, – повернулся Нехемья к Шеве, – теперь видишь, что за мастера эти интинцы уговаривать. Но боюсь, реб Калмен, что если бы я изобразил один летний рассвет на наших виноградниках, все ваши интинцы среди ночи перебежали бы к нам.
– Э, так только говорится.
– Вот как? Охота послушать, что сказали бы вы, например, пройдясь летом на рассвете по нашим виноградникам. Где еще найдете вы такое небо, такой воздух, такую ясность… Если бы не Ай-Петри, мы бы в такое утро видели из нашего села море, а от нас до моря добрых полтораста километров.
Он отодвинул от себя свой чай и стал водить ложечкой по скатерти.
– Вот какая история произошла у нас прошлым летом с несколькими девушками, окончившими школу. Сколько председатель и бригадиры ни уговаривали этих девушек остаться в колхозе, они – ни в какую! В город, да и только. Но когда я сказал: «Дети, а ко мне на виноградник пойдете?» – то, представьте, ни одна из них не уехала. Не подумайте, что на винограднике работа легкая. Простоять целый день на коленях и полоть грядки или окапывать кусты… Даже сбор винограда – работа далеко не из легких. Постойте! Вы же из польских евреев, а ваши евреи, как рассказывают, знают старину немного лучше, чем наши. Так, может быть, скажете, откуда эта влюбленность наших девушек в виноградник? Подумать только – при таком тяжелом труде, а от них только и слышно «Расцветали яблони и груши» или «Ходит по полю девчонка»… Говорят, в священных книгах что-то есть об этом…
– То, что в вопросах древности мы бо́льшие доки, чем вы, оспаривать не буду, – произнес Калмен Зберчук нараспев, но тотчас спохватился и, словно боясь снова сбиться на ту же певучую интонацию, заговорил по-русски, – но к священным книгам все, что вы рассказываете, отношения не имеет. А раз уж зашел об этом разговор, то скажите мне, пожалуйста, откуда берется, что у нас в Инте девушки, еврейские девушки, конечно, тоже просятся только на шахту? У нас в Инте немало учреждений с конторами, с бухгалтериями, а они – никуда, только на шахту, на электровоз, на транспортер, в худшем случае – на ленту. Что-то ведь в этом кроется…
– Скажите пожалуйста! Я и не подозревала, что вы такие пламенные конкуренты, – вмешалась в разговор Цивья, – вы и в самом деле можете уговорить людей бросить все и вся и полететь к вам… Что ты скажешь, Шева?
– Я?
«Отчего она так рассеянна? Оттого, что растерялась и не знает, куда ехать, или потому, что была сегодня в Лужниках и, разумеется, не одна? Возможно, опять с тем…» Заглянув дочери в глаза, Цивья спросила:
– Что же ты все-таки решила, ехать к дедушке в Крым или к дяде Шае на север?
– Вот те раз! – отозвался Нехемья. – Мы, кажется, уже договорились.
– Ну и что? – сразу вмешался Зберчук. – Контракта вы еще пока, полагаю, не заключили и задатка согласно КЗОТу[5]5
Кодекс законов о труде.
[Закрыть] вы еще Шеве, полагаю, тоже не дали?
