Текст книги "Избранное"

Автор книги: Самуил Гордон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 45 страниц)

28

Ровно в половине одиннадцатого, как сказано было в приглашении, Гарбер постучал в кабинет врача.

– Чуточку подождите, – отозвался за дверью приглушенный женский голос. – Я занята.

Александр присел на кожаный диван напротив кабинета и через несколько минут принялся, как обычно, когда ему приходится ждать приема в каком-нибудь учреждении, складывать слова из букв, составлявших надписи на стенах и дверях кабинетов. Эта игра всегда захватывала его. Сколько он помнит, ему пока еще ни разу не удавалось найти даже в самых длинных настенных надписях все буквы алфавита, чтобы сумел он сложить из них любые слова, какие бы ему ни пришли на ум. Придумывал только существительные. Все остальные слова в изобретенной им игре не годились. Какой бы маленькой ни была надпись, Александр не сдавался, пока не складывал, по меньшей мере, десять существительных. Меньше десяти означало: то, что он при этом задумывал, не исполнится.

Из букв на табличке «Кабинет врача» Александру удалось составить тринадцать существительных, а коль так, ему тут же захотелось довести их число до круглой цифры, до пятнадцати.

Но как Гарбер ни был увлечен тем, что переставлял так и сяк буквы таблички, стараясь сложить из них еще два недостающих слова, ему все равно не удавалось подавить в себе нетерпение, с каким он шел сюда. Ему хотелось взглянуть на доктора, в которого так влюбился профессор Борис Борисович, уехавший из санатория раньше времени, после того как она не пожелала больше с ним встречаться. Неужели сосед его по комнате на самом деле думает, что ему, Александру, грозит подобная опасность, и поэтому счел нужным заблаговременно предостеречь его? Роман может быть абсолютно спокоен. С ним, Гарбером, ничего подобного не произойдет, даже если эта Зинаида Игнатьевна еще красивей и привлекательней, чем описал ее Роман. Он уже не в том возрасте, когда доверяются только чувству. В его годы преобладает холодный рассудок. Гарберу вообще казалось смешным, когда люди его возраста гуляли с молодыми женщинами и ссылались при этом на пушкинское «Любви все возрасты покорны».

Он, Гарбер, не рискнет сказать, что он исключение, ему, конечно, нравятся красивые женщины. Но ни в одну из них, как сейчас он понимает, не был он всерьез влюблен. Быть может, потому, что ему легко удавалось влюбить их в себя, а ко всему, что дается ему легко, он легко и относится. Эту слабость, которую он до сих пор не до конца еще изжил в себе, первой заметила в нем Найла и первой ему на нее указала. Нет, не из-за этой своей слабости разошелся он с Ханеле и Наталией. По сути, это они разошлись с ним. Правда, он не делал из этого большой трагедии. Наверное, потому, что не он, а они, и Ханеле, и вторая его жена, Наталия, поторопились с женитьбой. Но мужем он был верным. Сойдись они опять, к примеру, с Наталией, у нее не было бы оснований упрекать его, как упрекал тогда Николай Дмитриевич Зубов, будто он что-то от них скрывает. Тая ведь никогда не была его женой, хотя они и могли бы стать мужем и женой, поведи она себя с ним в тот раз в общежитии по-другому. А Найла? Он не стал бы отрицать, что был с ней близок, что у нее от него ребенок, но Найла никогда не считала его своим мужем.

Гарберу не перед кем оправдываться. Он вольная птица. Уже десять лет, как вольная птица. Ему, конечно, давно уже следовало бы жениться. Однажды к тому уже шло, но она оказалась разведенной. Ныне развод – обычное дело. Ему помнится с юности, что у них в городе развод был редкостью. На разведенную женщину смотрели с подозрением, как на женщину со скрытым пороком. Разведенной было гораздо труднее выйти второй раз замуж, чем вдове, хоть будь разведенная и моложе, и красивей. Глупый это, конечно, предрассудок, но отделаться от того, что впиталось в тебя с детства и юности, не так-то просто.

Дверь кабинета наконец открылась, и оттуда вышел маленький человек в больших очках. Александр хотел спросить у него, как зовут врача, – совсем вылетело из головы ее отчество, – но в ту же минуту из кабинета послышался громкий голос:

– Входите!

Гарбер наскоро, обеими руками пригладил еще густые волосы с мальчишески беззаботной улыбкой, которая как бы вросла в складки его продолговатого лица, ступил в кабинет.

– Присаживайтесь, – доктор показала на свободный стул, не поднимая глаз от тетради, куда записывала что-то.

Александр едва удержался, чтобы громко не рассмеяться. Да, сосед его не так прост, как кажется. Он, видно, тертый калач, любит людей разыгрывать.

Первое, что отметил Гарбер, войдя сюда, было то, что женщина в белом халате с пятнами йода на рукаве гораздо старше, чем описал ее Зайцев. Ей наверняка могло быть больше сорока. Глаза у нее почти без ресниц, голые, лицо вытянутое, бледное, словно его сроду не касалось южное солнце. Но голос у нее как у молодой девушки.

– Ваша фамилия? – словно пропела она, отрывая глаза от тетради.

– Гарбер Александр Наумович.

Она полистала бумаги на столе и повернулась вместе со стулом к пациенту.

– У меня еще нет ваших документов. Я сейчас выясню. Дайте мне, будьте добры, свою санаторную книжку.

– У меня ее нет.

– Когда вы приехали?

– Сегодня ночью.

– Если так, то вы, значит, еще не были на встрече с главным врачом. Книжки выдает он. Встреча происходит в кинозале, на четвертом этаже. – Она взглянула на часы. – Сегодня я уже не успею посмотреть вас, я принимаю до двенадцати. Вам уже придется пожаловать сюда еще раз завтра в это же время.

– Идет, – ответил Александр, пряча смех, рвавшийся у него из глаз.

В большом кинозале с высоко висевшей под потолком бронзовой люстрой были заняты лишь первые два ряда стульев. На остальных рядах там и сям сидели поодиночке люди, которые, очевидно, как и он, опоздали к началу встречи. Александр подсел к одному из них в последнем ряду. От него узнал, что встречу проводит не главный врач, а его заместитель и что он, Гарбер, ничего не потерял, поспев лишь к концу встречи. Разве что не услышал острот, от которых смешно разве только самому выступающему.

И в самом деле: у заместителя лицо все время сияло от удовольствия. Если бы собравшиеся не переговаривались между собой, встреча, наверное, продолжалась бы еще пару часов, хотя о целебных водах говорилось на ней меньше, чем о правилах поведения. Заместитель, едва ли не самый молодой среди присутствующих, поучал тех, кто был много старше его, как себя держать, как себя вести, сопровождал ответы на вопросы, которые сам себе задавал, избитыми остротами, шутками.

Прислушиваясь к его словам, Гарбер почувствовал досаду оттого, что природа порой обходится так несправедливо с человеком. У заместителя вполне миловидное лицо, добрые глаза, приятный голос, не исключено даже, что он толковый врач, иначе не занимал бы, наверное, такую высокую должность. Но природа переборщила в нем с самовлюбленностью. Как он не понимает, что говорит чересчур много, что остроты его избиты, что они, как говорится в таких случаях, уже с бородой. Отдыхающие, как и он, Гарбер, не раз слышали большую часть из них и в других санаториях, где отдыхали в прежние годы. Но там их, помнит Александр, рассказывали остроумно, а глупая шутка, если ее умно рассказать, становится остроумной, даже если это такая глупая история, как та, которую только что рассказал заместитель, о семидесятилетней женщине, которую за поведение пришлось выписать из санатория за две недели до срока: она возвращалась с прогулок после полуночи, когда санаторий уже закрыт, и влезала в палату через окно.

Когда заместитель своим ясным и приятным голосом произнес: «Александр Наумович Гарбер» – и протянул ему белую санаторную книжку, часы уже показывали двенадцать. Придется ему, стало быть, идти к врачу завтра.

Возвращаться в палату Гарберу не хотелось. День был жаркий, солнечный, и он озорно, как мальчишка, сбежал по широкой длинной лестнице, ведшей к фонтану и к цветочным клумбам, присел на скамью возле клумбы, куда солнце еще не добралось, вдыхая полной грудью душистый свежий воздух, и просто так, без всякой цели, разглядывал фланирующую публику.

– Можно присесть?

Гарбер обернулся и увидел перед собой Романа Васильевича. Голова его была обернута полотенцем, как чалмой.

– Где вы так долго были? – спросил Александр.

– Сегодня на ванны огромная очередь. – Зайцев снял с головы полотенце, подложил под себя, вытянул ноги, чуть не задев ими цветы на клумбе, и многозначительно спросил: – Видели нашу Зинаиду?

– Видел.

– Ну?

– Да, и вправду есть отчего потерять голову.

– А что я вам говорил?

Александр смотрел на него широко раскрытыми глазами – ни тени улыбки на лице. Его сосед, очевидно, настроен продолжать розыгрыш, так он доставит ему удовольствие.

– Она много расспрашивала о вас. Скажите правду, уж не вы ли тот Борис Борисович?

Зайцев чуть не зашелся от смеха:

– Послушайте, я и не подозревал, что вы такой шутник.

– Не знаю, кто из нас больший шутник, я или вы, Роман Васильевич.

– Я вас не понимаю.

– С каких это пор вы вдруг перестали понимать?

– Честно говорю вам.

– Вы сыграли со мной шутку, но я не в обиде.

– Какую шутку?

– Подсунули мне Лию вместо Рахили и еще спрашиваете.

– Какую Лию?

– Вы никогда не читали Библию? Не слышали истории о том, как обманули Якова, подсунули ему Лию вместо Рахили?

Роман вдруг ткнул Александра локтем:

– Вот она.

– Кто?

– Ну, она… Тише. – Зайцев показал ему рукой на молодую женщину в белом халате, спускавшуюся по лестнице. – Вы не узнаете ее? Это ведь наш врач, Зинаида Игнатьевна, у которой вы сегодня были.

Александр перевел взгляд с незнакомой женщины на Романа:

– Я у нее не был.

– А у кого вы были?

– Не знаю.

– Я уже догадываюсь у кого. Вы сказали врачу, из какой вы палаты?

– Она меня не спрашивала.

– Ну, ясно. Вы были у врача по правому крылу нашего этажа, а кабинет Зинаиды Игнатьевны в левом крыле. Горе с нашей медицинской сестрой. В голове у нее одни только парни. Уже не первый раз она путает. Постой… Что у нас сегодня? Вторник, кажется. Ну, а во вторник наш доктор Зинаида принимает до часу, вы, пожалуй, еще можете успеть.

– Завтра тоже успею.

– Но потеряете из-за этого ванну.

– Я ведь сказал, что приехал сюда не лечиться.

– Зачем же? Крутить любовь?

Они взглянули друг на друга и весело рассмеялись.

29

В новом приглашении, которое на другое утро Александр Гарбер нашел у себя на кровати, был указан и другой час, и другой кабинет. Но приглашенных сегодня к доктору собралось столько, что Гарберу пришлось ждать гораздо дольше, чем вчера. Он был пятым и мог снова заняться игрой в составление слов. Но в голову ему лезла история, происшедшая с Борисом Борисовичем и доктором Зинаидой Игнатьевной. Странный молодой человек его сосед по комнате. Зачем, скажите, он опять вспомнил эту историю? Не иначе, вероятно, не вполне уверен, что с ним, Александром, не произойдет то же самое, и хочет его заблаговременно предостеречь. Гарбер не понимает, почему это так волнует Романа. Уж не хочет ли тот дать ему понять, что не все еще рассказал? Но Роман мог, кажется, и вчера заметить, что ему незачем предостерегать его. Доктор не показалась ему женщиной, из-за которой он может потерять свободу. Она далеко не из тех красавиц, в кого влюбляются с первого взгляда. А быть может, она не произвела на него особого впечатления по той причине, что по тому, как обрисовал ее Зайцев, он ожидал увидеть перед собой совсем другую. Сказать по правде, он, по сути, почти и не видел ее. Роман Васильевич указал на нее, когда она стояла высоко на лестнице. Но если бы она и поражала красотой, которую он не встречал еще в жизни, то и тогда не потерял бы головы, как этот Борис Борисович, тем паче что вообще не собирается в кого-то влюбляться и уверен, что тут все зависит от него. Только он сам над собою господин.

Странная вещь. Чуть ли не все его знакомые были уверены, что женщины занимают очень большое место в его жизни, а на самом деле было далеко не так. Никто до сих пор не верит, что он был верным и преданным мужем. Ни первая его жена Ханеле, ни вторая его жена Наталия никогда не подозревали его в том, что он ходит на сторону, встречается с другими. Вел себя так, будучи женатым, не потому, что был страстно влюблен в них. Даже теперь, когда уже столько лет в разводе, не поддерживает он близкого знакомства с теми, кто при втором или третьем свидании признаются ему в любви, покушаются на его вновь обретенную свободу. Почти всегда он угадывал это, предчувствие предостерегало.

То же предчувствие подсказывает ему, что Зинаида – не исключение, и если так, то вся ее история с Борисом Борисовичем выглядит совсем иначе, не так, как поведал ее Роман. Борис Борисович уехал на несколько дней раньше по той простой причине, что она покусилась на его мужскую свободу.

Но какое ему до всего этого дело? Он ведь пришел не свататься, он явился по вызову на прием к врачу. Чтобы избавиться он странных, нелепых мыслей, которые одна за другой лезли ему в голову, Гарбер снова принялся составлять из букв с настенных надписей слова, а из слов фразы. Одна из них начиналась именем Зинаида, и это вернуло его к тому, о чем думал раньше: почему он так дрожит за свою свободу, боится ее потерять?

Александру не нужно было закрывать глаза, чтобы мысленно представить себе Зинаиду, когда она стояла на лестнице, освещенная ярким солнцем. Но предчувствие снова подсказывает ему, что близкого знакомства с нею он не заведет. А в том, что это зависит только от него, Гарбер не сомневался.

Когда наконец подошла его очередь и он ступил в кабинет, то все же смутился. Но Гарбер не мог собраться и согнать с лица озорной беспечной улыбки. Она играла в его светло-голубых глазах.

В нем, как назло и некстати, как то нередко бывает у него, разыгралось мальчишество, и он звонко, словно в пионерские годы отдавая рапорт, произнес:

– Утро доброе, Зинаида Игнатьевна, – и протянул ей санаторную книжку.

Доктор обернулась, всего лишь на миг задержала взгляд на вошедшем, ответила на его приветствие тихо и сдержанно, слегка кивнув. Это могло означать – для нее тут все одинаковы: молодые и старые, красивые и некрасивые, высокопоставленные и простые смертные.

– Разденьтесь, пожалуйста.

Прошло какое-то время. Когда врач, повернувшись от стола, показала вошедшему на табурет возле себя, она увидела, что он все еще стоит одетый, а на лице у него все та же озорная беспечная улыбка, как у молодого парня, который знает, что она ему идет. Его поведение заставило врача заподозрить, не глуховат ли он, и она повторила громче и отчетливей то же самое, жестами показывая, чтобы он разделся до пояса.

– Зачем? – спросил, улыбаясь, Гарбер, не сводя с нее взгляда.

Доктор Зинаида Телехова невольно рассмеялась:

– Разве вы никогда не были у врача, что спрашиваете, зачем раздеваться?

– Я ни на что не жалуюсь.

– Это, разумеется, прекрасно. Великолепно. Но в вашей санаторной карте, которую вы привезли с собой из дому, список болезней довольно внушительный.

– У кого? У меня?

– Разумеется, не у меня.

– Ах да, – сморщил лоб Гарбер, словно только что вспомнил. – Это Николай Давидович, наш участковый врач, придумал их мне, а то на работе не дали бы сюда путевки. А я уже третий год без отпуска. Кроме этой была еще одна путевка – в гинекологический санаторий. Но там, как сами понимаете, мне делать нечего. Будьте так добры, – продолжал он уже чуть ли не плаксивым голосом, – вычеркните из моей санаторной карты все приписанные мне немочи. При ревизии нашего врача могут впоследствии обвинить в приписках, а за приписки не знаю как у вас, а у нас наказывают весьма строго.

– И все же, Александр Наумович, – Зинаиде Игнатьевне было трудно прятать взгляд, каким она смотрела на него, так молодая мать смотрит на своего баловня ребенка, – вам придется раздеться. Что-то мне не верится, будто ваш участковый врач все придумал.

– Разве я сказал, что все? – взгляд чуть прищуренных глаз мгновенно изменился и уже не был таким игриво-беспечным, как прежде. Доктор ожидала, что он станет жаловаться на недуг, который скрыл от своего участкового врача, поскольку ни один врач не взял бы на себя ответственность послать его с такой болезнью сюда, ибо она из тех, которую бессилен кто-либо вылечить. Гарбер немного выждал, словно ему требовалось призвать мужество признаться, и, глубоко вздохнув, наконец сказал: – Я жалуюсь, доктор, на свой возраст.

Гарбер произнес это так, что до Зинаиды Игнатьевны не сразу дошло, на что он жалуется. И хотя в его глазах опять заиграла озорная улыбка, она все же переспросила:

– На что вы жалуетесь? – И, будто сейчас дошли до нее его слова, смущенно рассмеялась: – Вижу, вы веселый молодой человек, шутить любите. Но вам это не поможет. Я вас все равно не отпущу, пока не измерю кровяное давление и хотя бы не выслушаю сердце. У нас, как вам известно, кардиологический санаторий.

– Это приказ? – И Гарбер не спеша принялся стягивать с себя белую нейлоновую рубашку и шелковую майку.

После того как доктор Телехова увидела пациента полуобнаженным, она снова и еще внимательнее изучила его санаторную карту и нашла, что участковый врач, заполняя графу «возраст», нагрешил и сделал явную приписку. Прибавил этому человеку самое малое лет пятнадцать. Когда Гарбер вошел, то произвел на нее впечатление тридцатилетнего мужчины, а сейчас казался еще моложе. Трудно представить, что этому молодому человеку с упругим телом, с широкими плечами, с играющими мускулами рук идет уже сорок восьмой год. Сердце у него бьется ровно и легко, без малейшего напряжения, легкие вбирают в себя за один раз столько воздуха, что он мог бы несколько минут не переводить дыхания.

– Прямо не знаю, какую процедуру вам прописать, – раздумывала доктор, перелистывая санаторную книжку Гарбера. – А когда вам удобнее ходить на ванны, утром или во второй половине дня? Нарзанные ванны полезны и здоровым людям.

– Если так, пропишите их мне… на утро. Хотя нет, лучше во второй половине дня, ибо по утрам я стану ходить к горному седлу.

– Мне кажется, что худеть вам не следует. Вам это не нужно.

– А я и не думаю худеть. Не для этого собираюсь ходить туда по утрам. Долгая ходьба просто доставляет мне удовольствие. Редко бывает день, когда бы в любую погоду я не проделал десяти – пятнадцати километров.

– Вы занимаетесь спортом? – Зинаиду Игнатьевну саму удивило, зачем спрашивает: она и так это поняла, едва только он снял с себя майку.

– Конечно, но у меня мало свободного времени, хотя у моей работы, можно сказать, характер отчасти спортивный. Я инженер, работаю под открытым небом, прокладываю дороги на Севере. Вы когда-нибудь были на Севере?

– Нет.

– И никогда не видели северного сияния?

– Только в кино.

– Это не то. Я прихватил из дому несколько своих этюдов. Среди них, если не ошибаюсь, должен быть и этюд северного сияния.

– Спасибо.

– Если хотите, я могу написать ваш портрет.

– Вы художник?

– Не рискну сказать о себе такого. Я любитель. Правда, увлекаюсь этим уже весьма давно, но лишь от случая к случаю, а еще на что-нибудь, кроме работы, времени на Севере мне до сих пор никогда не хватало. Потому, быть может, и пишу свои картины главным образом по памяти. Мне кажется, что ваш портрет я тоже сумел бы написать по памяти, но для этого мне надо еще несколько раз вас увидеть. И не здесь, в кабинете. Здесь мало солнца. Никак не уловлю цвета ваших глаз.

Зинаида Игнатьевна, смутившись, отвернула лицо.

– Я не думала, что вы приглядываетесь ко мне из-за этого.

– У меня уж такая привычка: кого встречу, обязательно приглядываюсь. Но не всякого сумел бы потом написать по памяти. Вас сумел бы, хотя еще не совсем уловил удивительный цвет ваших глаз. Но дело, в конечном счете,, не в цвете. Передать взгляд, то окошко, сквозь которое человек позволяет заглянуть в себя, вот что важно, а это, кажется, я ухватил. У вас глаза обиженного ребенка, переставшего верить взрослым.

– Извините, – перебила она его. – Я еще не закончила приема, ждут люди.

– Когда и где мы встретимся?

– Не понимаю. Зачем?

– Я хочу написать ваш портрет.

– Вы разве уже завтра уезжаете? Еще успеем об этом поговорить. Передайте, пожалуйста, тому, чья сейчас очередь, пусть несколько минут подождет.

«Уж не Борис ли Борисович виноват в том, что она перестала верить людям?» – хотелось Гарберу спросить у нее. Тогда легче было бы ему проникнуть на ту глубину, где зарождается свет ее взгляда, который то вспыхивает огнем, способным все сжечь, то становится бездонным, как море, способное все затопить… Но ни один человек никому не позволит проникнуть в себя глубже, чем позволяет это себе самому…