Текст книги "Избранное"
Автор книги: Самуил Гордон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 45 страниц)
8
…До широкого двора, откуда много лет тому назад Симон ушел в последний раз, уверенный, что никогда больше туда не вернется, остались считанные шаги. Прошел он их медленней и тяжелей, чем шел до сих пор, несколько раз даже останавливался, словно не хватало у него сил обойти неубранные горы кирпича, руины ближайших домов. Подойдя ко двору с сорванными воротами, Симон снова остановился, входить не торопился. Он выждал несколько минут, отдаляя то мгновение, когда вместо дома, где он, уходя отсюда, оставил Ханеле и Даниельчика, увидит груду развалин, точно такую, какие попадались ему в городе по дороге сюда на каждом шагу. Но в то же мгновение, подумав об этом, он увидел перед собой во дворе, в самой глубине его, дом с тремя узкими окошками в мезонине, осененный стройными тополями.
Поначалу Симону и самому показалось странным, что он не слишком удивлен тем, что видит перед собой уцелевший знакомый дом с родными окошками мезонина. Он не очень удивился, должно быть, потому, что где-то в глубине души надеялся на это, иначе, наверное, не поехал бы сюда. На войне, кажется, не было человека, не верившего в чудеса. Разве с ним самим не произошло чуда, когда взрывом мины убило всех четверых солдат, с кем он был в окопе, и лишь его одного, одного из пятерых, даже не задело. Такое везение, видно, бывает и у зданий; везде и всюду руины на руинах, а тут во дворе все уцелело: и дом, и деревья, и забор. Может быть, такое же чудо случилось и с теми, кто жил в этом доме, и сейчас он всех увидит?.. Как обманывал он себя все эти годы, думая, что коль скоро он отец еще троих детей, то в нем погасла тоска по первенцу, по Даниелю. Лишь теперь понимает он, что все эти годы тосковал и по ней, по Ханеле. Ведь не он виноват в том, что произошло тогда между ними. Не он!
Из дома послышался голос, и, кажется, знакомый. Высокий тополь, к которому прислонялся Симон, словно оттолкнул его, и он подошел поближе к крыльцу. Сердце испуганно колотилось. Симон уже протянул было руку к двери, но к щеколде не притронулся. Нет. В дом он не войдет, пока не дождется кого-нибудь оттуда, и он отступил назад под тополь. Он будет стоять вот так, сколько бы ни пришлось.
Наконец дверь отворилась, и из дома вышел мальчик, одних примерно лет с Даниелькой. Но Даниелька был темный, а у этого волосы как из льна. Не успел мальчик сойти с крыльца, а Симон уже был возле него.
– Ты тут живешь? – тихо спросил Фрейдин хриплым голосом, отступая от дома.
Мальчик разглядывал военного, словно хотел найти в нем сходство со своим отцом, пропавшим на войне, чей портрет висел в доме наверху.
– Да, – ответил, задумавшись, мальчик.
– И как тебя зовут?
– Коля. А вас, дяденька, как зовут?
В его вопросе Симон почувствовал таившуюся глубоко в душе детскую надежду, но как ни хотелось ему не отнимать ее, а пришлось:
– Меня зовут Семен. – И тут же добавил: – Фрейдин. Семен Фрейдин. И давно ты тут живешь?
– Все время.
– Все время? А сколько тебе лет?
– Колька!..
Это был тот же голос, что слышался несколько минут назад из дома.
Симон быстро оглянулся. В открытых дверях стояла босоногая женщина в цветастом сарафане без рукавов. Он ее не знал, но, сам не понимая почему, не мог оторвать от нее взгляда.
– Фрейдин? Семен Фрейдин? Сеня?
Неожиданностью для Симона было не то, что он так нежданно-негаданно встретился с Таисией, а то, что встретил ее здесь.
– Сенечка, живой! – И, словно забыв, что рядом стоит ее мальчик, она обняла Симона и несколько раз расцеловалась с ним. – Я почти сразу тебя узнала. Ты мало изменился. Остался таким же красивым и молодым, каким был. Чего мы тут стоим? Входи в дом. Колька, я ведь за чем-то тебя послала. Так иди.
– Твой?
– Да. Старший.
– Очень похож на тебя, – сказал Симон, когда мальчик убежал. – Как ты сюда попала? Насколько я помню, ты не здешняя.
– Мой муж здешний. Не помню, знал ли ты его, Никитина. Алешей его звали. Алексеем Васильевичем. Работал у нас на шахте.
– Вероятно, знал. Прошло ведь столько времени. И давно ты тут живешь?
– Четвертый год… Ой, сколько горя принесла всем война. Мой Алексей в первые же дни ушел на фронт. Один бог знает, жив ли он. За всю войну от него ни слуху ни духу. Ну, а ты что тут делаешь? Приехал искать свою Ханеле?
– Запомнила даже, как ее звали.
– Тебя это удивляет? Конечно, помню, ведь я ее тут разыскивала, у всех про нее спрашивала. Она, видно, эвакуировалась. Если бы я ее нашла, то спасла бы. Мой тесть был когда-то попом. Когда пришли немцы, он снова стал священником. Укрывал у себя в церкви евреев, и твою Ханеле с мальчиком тоже укрыл бы. Славным человеком был он, мой тесть, любил делать людям добро. Не так давно умер. Народу на похоронах было!.. Ну, чего мы тут стоим? Заходи в дом.
По крутым ступенькам витой лестницы она привела его к себе в мезонин.
– Вот тут мы и живем, а под нами еще одна семья. Присаживайся, а я пойду что-нибудь приготовлю.
– Не надо, Тая, никуда ходить. Я уже завтракал.
– Стесняешься.
– Глупости. Просто я еще не успел проголодаться.
Из комнатушки, где Симон жил, прежде чем стал зятем Бройдо, он перешел в соседнюю большую комнату. Вот тут в углу, чтобы не дуло из окна, стояла кроватка Даниельчика. Казалось, тут с той поры еще хранится теплый запах кулачков Даниеля. Малыш, бывало, всегда, стоило Симону нагнуться над колыбелью, совал их ему в рот и заливался при этом смехом.
– Вот тут спят мои мальцы. Колька и Федька. Федька еще ходит в детский сад.
– Сколько, ты сказала, вы тут живете? Четвертый год?
– Да, скоро уже четыре года, как перебралась я сюда из Донбасса. Там делать было нечего. Когда немец приблизился к Донбассу, мы взорвали шахту, и она не досталась врагу. Мой Алеша воевал на фронте, а я осталась с двумя мальцами. Младшему, Федьке, еще и года не было. Кругом все голодали. Все, что было в доме, продала. А к маме в село не подашься, у нее самой хоть шаром покати. Немец все отобрал, оставил ее голой и босой. У нас поговаривали, коли уж куда подаваться, то в эти края, потому как здесь голод не так еще ощущался. А на деле оказалось далеко не так, как говорили, но все же полегче, чем у нас в Донбассе. За деньги тут хоть что-то можно было раздобыть, и цены тут заламывали не такие бешеные, как там. – Таисия подошла к окошку и закрыла его, будто собиралась доверить Симону тайну и не хотела, чтобы кто-нибудь, кроме него, слышал ее. – Перебралась я сюда не только из-за голода. Надеялась встретить тут тебя. – Понизив голос и отведя глаза, повлажневшие вдруг от слез, добавила: – Я так любила тебя, Сеня.
Симон с нежностью положил ей руку на плечо и коснулся губами поредевших ее волос.
– Я тебя тоже любил, Тая. Не моя вина в том, что…
– Разве я тебя виню? – она отвернулась от окна. Лицо ее сразу помолодело, и Симон увидел перед собой Таисию, какой она запомнилась ему с того далекого утра, когда он познакомился с ней, придя ремонтировать ленту конвейера. – Нет, Сеня, тогда тебе просто казалось, что ты меня любишь. А на самом деле ты любил свою Ханеле. Я была уверена, что вернешься к ней.
– Как я мог к ней вернуться, если еще за несколько лет до войны женился на другой и у нас двое детей, двойняшки, мальчик и девочка.
Чтобы она не подумала о нем еще хуже, чем есть, Симон умолчал о третьем ребенке, о своем сыне, которого еще ни разу не видел и, быть может, никогда не увидит. Немцы убивали, если ты был даже на четверть евреем, а Сервер ведь еврей наполовину… Разве что Найла эвакуировалась с ним. Он, Симон, не вернется домой, пока все не узнает. Кроме ее адреса, в его памяти сохранился еще и бахчисарайский адрес ее матери.
– Я ведь в ту пору не знала, что ты женился на другой. Но я все равно подскочила бы сюда. Успей я чуть раньше, то, наверное, еще застала бы тут твою Ханеле с мальчиком. Я бы спрятала их в церкви у своего тестя или замуровала их где-нибудь за стеной, как то сделала одна моя знакомая и спасла от верной смерти молодую чету евреев. Но когда я прибыла сюда, немцы уже постреляли всех евреев, постреляли всех, кто не успел выехать. Твоя Ханеле, наверное, эвакуировалась.
Но от надежды, которую дала ему Таисия, будто Ханеле с Даниельчиком успели, быть может, выехать, Симон тут же отказался сам:
– Если бы они эвакуировались, то обязательно вернулись бы сюда или, по крайней мере, дали бы о себе знать.
Таисия терять надежду ему не позволяла:
– А может, она написала кому-то из знакомых. Может, написала и сюда, а соседи сказать мне забыли или не захотели. – И, словно только что вспомнив, добавила: – Я слышала, из эвакуации на днях вернулись несколько еврейских семейств. Жить им негде, ты ведь видел, во что превратили город проклятые фашисты, и они поселились в синагоге на Кобещанской улице. Кобещанской улице повезло больше, чем другим. На ней уцелело много домов. И синагога. Ты помнишь, где это?
– Я там не раз ночевал, в той солдатской синагоге.
– Хочешь сразу же пойти туда?
– Конечно. Приехал я ведь ненадолго.
– Где ты остановился?
– Пока нигде. Может быть, сегодня и уеду.
– Как? Хочешь уехать уже сегодня? Мы даже не успели поговорить. Столько лет не виделись, и сразу уезжать. Я тебя не отпущу! Ты ведь еще ничего не рассказал мне о себе. Где ты был? Что делаешь? Куда поедешь отсюда? Мне тоже так много нужно тебе рассказать. Я тебя никуда не пущу. Поживешь это время у меня. Я переберусь к детям, а тебя поселю в этой комнате. Помни, Сеня, я буду ждать тебя.
Уже выйдя во двор, Симон поинтересовался у Таисии:
– Кто живет внизу?
– Ты думаешь, они получили от твоей Ханеле письмо и не ответили? Все, конечно, может быть. Но не верится, не стали бы они скрывать от меня. На всякий случай спрошу у них сегодня, не было ли письма от хозяина дома, в котором мы живем.
9
От солдатской синагоги на Кобещанской улице – красного здания с узкими и закругленными сверху окнами – остался один остов. Внутри почти все обрушилось. При немцах в ней устроили овощную базу. Еще не совсем выветрился кисловато-теплый запах прелого картофеля и гнилой капусты. В открытом ковчеге Завета, с которого были сорваны створки и бархатная завеса, задвинутый в глубину его, как в тайнике, стоял один-единственный свиток торы. Кто-то из вернувшихся привез его с собой. Ему дали его в тамошней синагоге вместе с тремя-четырьмя молитвенниками и книгами Святого писания, которые лежали на дубовом хромоногом столе рядом с буханками хлеба и несколькими луковицами. Пол у налоя и под алтарем был вскрыт, а земля перекопана.
При виде всего этого Симон подумал: если бы евреи предвидели, что немцы станут искать тут спрятанные сокровища, то приготовили бы для них такой клад, что живыми бы они отсюда не ушли.
Отодвинутые подальше от влажных, местами заплесневелых стен, стояли раскладушки, и рядом с ними были свалены чемоданы, узлы, мешки…
Единственным человеком, кого Симон, придя в синагогу, застал в ней, был старенький еврей. Он сидел в темном углу у восточной стены на раскладушке и заглядывал близорукими глазами в молитвенник.
– Добрый день, дедушка.
Симона не удивило, что старенький еврей так разглядывает его. Симон уже привык, что пожилые люди, когда он обращается к ним, надеются узнать в нем если не родственника, то хотя бы того, кто может передать им от родственника живой привет. Чтобы старичок не мучился, так приглядываясь к нему, Симон сразу же сказал:
– Я не здешний, дедушка, вы не можете меня знать.
– А?
– Я спрашиваю, где все остальные?
– А?
Лишь накричавшись как следует, Симон в конце концов узнал, что идет уже третья неделя, как люди, вернувшиеся из эвакуации, живут здесь, и одному богу известно, сколько придется им тут так валяться.
Что касается тех Бройдо, о которых спрашивает Симон, то сказать о них он ничего не может. Не исключено, что о них слышал кто-нибудь из вернувшихся. Но раньше вечерней молитвы никто сюда не приходит. Все целыми днями тем только и заняты, что бегают в поисках хоть какого-то угла.
От детей, игравших во дворе, Симон узнал, что на будущей неделе людей отсюда переселят. Для них готовят жилье в отремонтированных домах, одну квартиру на две-три семьи. Поселят их так на время, пока не выстроят новые дома. И хотя Фрейдин понимал, что исключено, что среди тех, кто вернулся из эвакуации и ютится тут в солдатской синагоге, находятся и Бройдо, – ведь их дом уцелел, – он все же спросил о них у ребят.
Дети не заставили его, как старичок, долго ждать. Ответили сразу:
– Бройдо, о которых вы спрашиваете, среди реэвакуированных нет. Это точно.
Симон понял, что приходить сюда ему больше не за чем.
Но пришел.
Как ни устал он от того, что бродил целый день по городу, не пропуская почти ни одной улицы или переулка, как всякий, кто долго не был в родных местах, Симон ни разу так и не присел.
В городской столовой, куда он зашел пообедать, недоставало не только ложек и вилок, не хватало для всех места и за столами, и Симону пришлось есть стоя.
В синагогу Фрейдин вернулся к тому времени, когда солнце уже зашло и в небе угас последний его луч.
Среди людей, собравшихся в синагоге, Симон не нашел ни одного знакомого. Но его не удивило, что встретили его сердечным «шолом-алейхем», окружили, и почти у каждого был к нему один и тот же вопрос.
Как ему сразу не пришло на ум, что коль скоро еврей-военный явился в синагогу после молитвы, то он, нетрудно догадаться, пришел с радостной вестью. Может быть, принес кому-нибудь весть от отца, от брата, от сына, от кого до сих пор не было ни слуху ни духу и кого уже давно оплакивали. Или может обрадовать кого-нибудь вестью, что тот, на кого прислали похоронку, благодарение господу, жив и снова на фронте.
Среди тех, кто окружил Фрейдина, несколько человек сразу отозвались, что знают Эфраима Бройдо, о котором он спрашивает. Но сказать наверняка, эвакуировался ли он, не мог даже тот высокий тощий еврей со скорбно-озабоченными глазами, который выдал себя за близкого знакомого Бройдо, чуть ли не за его родственника.
– Если бы не реб Мейер-Залман, – сказал кто-то из кружка, показывая на того человека, – мы бы, наверное, и по сей день валялись под открытым небом.
– Да будет вам, – отмахнулся Мейер-Залман.
– Что значит «да будет» – коли это действительно так. Реб Мейер-Залман до войны был здесь служкой. Это он навел горсовет на мысль разместить те несколько еврейских семейств, что вернулись из эвакуации, пока здесь, в синагоге, единственном почти чудом уцелевшем в городе храме господнем.
Пожилой мужчина, посвящавший Симона во все дела, заключил свою речь тем, что тот, кто пребывает вечно, простит Мейеру-Залману его прегрешение, простит за то, что тот устроил в храме господнем ночлежку.
– Ему придется простить.
– Боже мой! О ком вы так рассуждаете? – вмешалась в разговор женщина со спящим ребенком на руках. – Кто должен нас простить? Он?! Если он есть, то это он должен просить у нас прощения, а не мы у него. Но не будет ему от нас прощения. Никогда! – От ее крика проснулся ребенок, но женщина не унималась: – Он худший из худших, если мог допустить, чтобы с нами такое сделали. Судить его надо!
– Заткните ей рот! В храме господнем извергать такую хулу! – крики женщины с ребенком на руках достигли слуха глуховатого старичка на раскладушке. – Не человеческого ума дело – судить о замыслах господних и о предопределениях господних. Мы погрешили перед ним, и он покарал нас.
– Всех одной и той же карой? И это называется справедливостью? – Еврей с огненно-красной бородой, пререкавшийся со старичком, повернулся к Симону: – А вы, молодой человек, что вы на это скажете?
– Что я могу сказать, если никогда не имел дела с богом? Но одно все же сказать могу. Веруй я, что бог есть, то разрушенные храмы восстанавливать ему не стал бы и дом его не вернул бы ему.
Мейер-Залман не пропускал ни слова, прислушивался к каждому, кто говорил, словно решалась тут сейчас судьба разрушенных храмов господних, решалось, есть ли для кого восстанавливать их, и если есть, то заслуживает ли он, чтобы их восстанавливали. Но это не мешало служке размышлять над тем, откуда ему так хорошо знаком появившийся здесь военнослужащий.
– Смотрю я на вас, смотрю и никак не могу вспомнить, где я вас видел. – Поразмыслив еще немного, Мейер-Залман добавил уже уверенней: – Все-таки лицо мне ваше очень знакомо. Вы, случайно, не сбежавший когда-то Бройдин?..
– Нет, – перебил его Симон на полуслове. – Вы меня с кем-то, очевидно, путаете. – Зачем ему нужно было отводить от себя подозрение, Симон и сам не знал. – Я не здешний. Просто недолго жил здесь, в городе. Но это было давным-давно. А Эфраима Бройдо и его семью я хорошо знал. Как вы думаете, они эвакуировались? Они живы?
– Как в нынешние времена можно сказать, кто жив, а кто нет? Я лишь знаю, что они собирались эвакуироваться, хотя вначале реб Эфраим сильно колебался…
– Разве он один колебался? – заступился за Эфраима Бройдо еврей с огненно-красной бородой. – Поначалу я тоже не решался, хотя, как вы знаете, реб Мейер-Залман, я не был владельцем собственного дома. До Эфраима мне было далековато. Все думали. Я знаю… Пойди разберись. Один говорит то, другой – это. А разве все, кто выехал, спасли себе жизнь? Не успеешь, бывало, спустить, как говорится, ногу с телеги, а уже опять катись дальше. Я эвакуировался четыре раза.
– К чему вы все это рассказываете? – ввязалась в разговор молодая женщина с накрашенными щеками, губами и подведенными глазами. – Разве он сам не знает, этот товарищ?
– Знаю, конечно, знаю. Но не в такой мере, как вы. Когда началась война, я жил на Крайнем Севере, а когда меня мобилизовали, то эвакуироваться уже не было необходимости. – И, словно только что вспомнив о том, Симон обратился к служке, который все еще приглядывался к нему своими печально-озабоченными глазами: – Вайсмана вы, случайно, нигде не встречали?
– Какого Вайсмана? В городе я знал нескольких Вайсманов.
– Его звали Исер. Исер Оскарович. Я не знаю, где он работал в последние годы. В мое время он был бухгалтером у Эфраима Герцовича в чулочной артели. – Симону не нужно было смыкать глаз, чтобы тут же вызвать в памяти Исера, увидеть, как он сидит, погруженный в конторские книги, и как то и дело принимается наматывать на палец то одну, то другую прядь густых волос, спадавших до плеч. – Он был старым холостяком, – припомнил из всех его примет Симон еще и эту.
– Я уже догадываюсь, о ком вы спрашиваете, товарищ, – женщина со спящим ребенком на руках подошла к Симону. – Мы вместе эвакуировались. Тогда он уже не был старым холостяком. Когда уходил на войну, оставил жену и ребенка. Они еще в эвакуации. А он, бедняга, погиб. Чудесный был человек. Он имел белый билет, у него не все ладно было с легкими, а он взял и ушел добровольцем.
– Не он один был такой. – Пожилому человеку с медалью на кителе, произнесшему это, не нужно было показывать на себя.
Кто-то из мужчин громко постучал по столу и прокричал:
– Товарищи! Кто станет к алтарю? Сыны господние, пора на вечернюю молитву. У кого сегодня день поминовения?
– А у кого его нет? Нынче, на горе нам, у всех день поминовения. У всех есть по ком говорить кадиш[20]20
Кадиш – заупокойная молитва.
[Закрыть]. А вы, молодой человек, – обратился служка к Фрейдину, – разве вам не по кому говорить кадиш, что вы вдруг уходите?
– Я говорил кадиш по своей матери на фронте. С автоматом в руках говорил я по ней кадиш. Будьте здоровы.
– И вам того же.
Но когда Симон был уже у дверей, Мейер-Залман снова остановил его:
– Странная вещь, слышьте-ка! Все никак не могу понять, почему вы мне так знакомы. Все-таки я вас где-то видел. Ну, подскажите же мне.
Симон теперь мог сказать, откуда он так ему знаком. Он вспомнил, что несколько раз видел этого человека у Эфраима. Симон сейчас уже не помнил, было это до или после того, как он стал зятем Бройдо. Напомнить ему? Но если этот служка и впрямь, как выдает себя, чуть ли не родственник Эфраима, то он может сейчас на глазах у всех наговорить ему такого, что он, Симон, не будет знать куда деться.
– Слушайте, я, кажется, вспомнил: вам не случалось в молодые годы ночевать здесь на женских хорах синагоги? Вы очень смахиваете на паренька, которого мой племянник Авремл, царство ему небесное, приводил сюда с биржи.
– Царство ему небесное? – разволновался Симон.
– Нет теперь, на горе нам, жилища, – тяжело вздохнул Мейер-Залман, – где не произносили бы «царство ему небесное». Моего Авремла убили еще в первые дни. Он служил на самой границе.
– Я знал вашего Авремла. Добрый был парень.
– То-то я вижу, что вы мне знакомы. Значит, вы все-таки сбежавший зять Эфраима Бройдо.
– Вы снова меня с кем-то путаете.
– Что значит путаю? Тот паренек ведь стал потом зятем Эфраима Бройдо.
– Но я не тот паренек, о ком вы думаете.
– Нет? Ну пусть нет. У меня забот и поважнее хватает. А тот паренек оказался непорядочным человеком. Бросил жену с ребенком и сбежал. Фе! Гадко!
Как ни старался Симон себя не выдать, а все же не сдержался:
– Это не совсем так, как вы говорите.
– А откуда вы знаете?
– Раз я говорю, то, стало быть, знаю. – И желая полностью отвести от себя подозрение, Симон не стал дожидаться, пока служка начнет допытываться у него, кем он приходится Бройдо, почему разыскивает их, а сообщил о себе сам: – Я играл вместе с бывшим зятем Эфраима Герцовича в драматическом кружке у кустарей.
– Так вот откуда вы мне знакомы.
– Наверное. Я был знаком со всей семьей Эфраима Герцовича – и с Бертой Ионовной, и с Ханеле. Мне очень хотелось бы узнать, где они. Где Ханеле и ее мальчик? Живы ли они?
– Я ведь уже сказал вам, что Эфраим собирался эвакуироваться. Живы ли они – на это, как вы слышали здесь, никто не сможет вам ответить. Ну, ладно, в последнее время не бывает дня, когда ни вернулся бы кто-нибудь из эвакуации, и есть ли им где остановиться, нет ли, так или иначе, а все приходят сюда повидаться. Так я у них поспрашиваю. Может быть, кто-то видел в эвакуации Бройдо или слышал о них. Если что-нибудь узнаю, то дам вам знать. Оставьте свой адрес.
– Дело в том, что я еще и сам не знаю, где поселюсь. На всякий случай оставлю вам свой прежний адрес. Хотя знаете что… Если у вас появится для меня хоть что-нибудь, сообщите о том женщине, которая живет наверху в доме Бройдо. У нее будет мой новый адрес, и она мне передаст. Все-таки это почти чудо. Везде и всюду руины на руинах, а дом Эфраима стоит целехонький.
– На все надо иметь везение. От моего дома даже камня не осталось. Ну что из того? Пусть было бы наоборот. Пусть бы Эфраим вернулся, а дома своего не нашел. Так вы говорите, что какое-то время жили тут у нас в городе? – неожиданно для Симона Мейер-Залман вернулся к прежнему разговору.
– Да, это было давным-давно.
– А сейчас где вы живете?
– Пока нигде. Куда пошлют, туда и поеду. Я ведь демобилизовался еще не подчистую. – Симон не мог понять, почему тот снова так приглядывается к нему. Не иначе как Мейер-Залман все-таки подозревает, что он бывший зять Эфраима, оказавшийся весьма недостойным человеком. И Симону снова пришлось с осторожностью выбирать слова.
– А до войны где вы жили? – не переставал допытываться Мейер-Залман у Симона.
– Далеко. Очень далеко. Аж на Крайнем Севере.
– Где вечная темнота?
– Ну и что! – вмешался, подойдя, в их разговор еврей с огненно-красной бородой. – Ну и что? Поселился б я там до войны, то не изведал бы столько горя и семья не погибла бы.
– Человек, когда горя хлебнет, задним умом крепок.
– Умными головами, реб Мейер-Залман, оказались те евреи, кто в свое время поселился в таких дальних краях, как, скажем, Биробиджан.
– А кто вам не давал быть умной головой? Биробиджан звал к себе всех, ни перед кем не закрывал ворота.
– О чем говорить. Что было, то сплыло. Теперь надо думать о завтрашнем дне. Мудро поступит тот, кто и сейчас поселится в Биробиджане.
– Кто вам мешает быть мудрым? Почему вы вернулись из эвакуации сюда, раз считаете, что евреи должны селиться в дальних краях?
– Благословен ты, господи, – громко запел кто-то из молящихся у алтаря. – Прощающий нам грехи наши…
Симон постоял недолго, прислушиваясь к вечерней молитве, и с тяжелым сердцем, наболевшим и истосковавшимся, покинул разрушенную солдатскую синагогу с раскладушками у мокрой заплесневелой стены, с опустевшим ковчегом Завета, с которого сорваны створки и бархатная завеса.
