Текст книги "Избранное"

Автор книги: Самуил Гордон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 45 страниц)

– Я его все-таки не понимаю, – заговорил немного спустя Борис, рассеянно, как и Шева, следя за плывущей закопченной луной в дымке облаков, – неужели он думает, что я прилечу к нему на вокзал? Зачем он прислал мне письмецо? Ну зачем?

Своим молчанием и движением плеч Шева хотела убедить не только его, но и себя, что все это ее совершенно не занимает. Но по приходе домой она, еще не сняв пальто, полистала календарь, нашла шестнадцатое число и записала там номер поезда и вагона, в котором часу и с какого вокзала поезд отходит.

– Бориса видела? – спросила Цивья, глядя, как дочь вертится перед зеркалом.

– Гм, гм, – Шева заговорила, спеша предупредить дальнейшие расспросы матери, – я же знала, что речь идет о заводе. Он может устроить меня в их цехе… Да, когда уезжает Калмен Ошерович? Не шестнадцатого?

– Почему шестнадцатого? Он собирается пробыть здесь до конца месяца.

– Значит, он едет, говоришь, не шестнадцатого? – переспросила Шева, все еще не отходя от зеркала.

Цивья удивленно взглянула на дочь:

– Может, скажешь мне, что произошло?

– Ничего, мама, ничего.

– А все-таки?

– Ну, один наш знакомый едет туда шестнадцатого, вот я и подумала… А когда едет дедушка? Мне писем не было?

– От кого?

Чтобы мать не слишком вглядывалась в нее, Шева ребячливо хлопнула в ладоши и пропела:

– А кушать хочется, мама…

Лежа на кушетке под легким плюшевым одеялом, Шева все еще думала о письмеце Алика к Борису. Она сразу догадалась, что оно предназначено ей. Борис, конечно, тоже понял это! Почему же Алик все-таки отправил письмо Борису, а не ей? Почему он был так уверен, что Борис не скроет от нее письма? И почему вдруг Инта? А когда приглашал ее в Лужники и сказал, что собирается уехать, он уже знал, куда едет? Но что дядя Шая живет в Инте, он же знал! Почему решил ехать туда и поспешил дать ей знать об этом? Зачем еще указал номер поезда? Неужели он считает, что она может прийти на вокзал? Ну, в самом деле, чего он добивался, послав письмо Борису?

Было еще далеко до рассвета, когда Шева проснулась, но больше она уже не уснула. Лежала в темноте с широко открытыми глазами, и все, что накануне вечером казалось ей сложным и запутанным, теперь выглядело ясным и простым. Своим письмом Борису Алик дал ей понять, что никогда не посмеет написать ей первым, а номер поезда и вагона указал на тот случай, если она вдруг надумает передать что-нибудь для дяди. Сама она, разумеется, не принесет, а пришлет с кем-нибудь, и этот «кто-нибудь», может случиться, будет именно Борис.

«А если бы он прислал письмо мне? Я ответила бы ему?» И как только она задала себе этот вопрос, в ее голове возникли первые строки письма Алику.

Шева не ожидала, что письмо это может оказаться таким длинным. На бумаге оно, уж вероятно, заняло бы несколько страниц, а ведь все пока только начало, только вступление. И так как она знала, что письма на бумаге никогда не изложит, а если даже и напишет, то никогда не отправит, Шева высказала в этом ненаписанном письме все, что накопилось у нее на душе.

Составление письма, которого никогда не напишет и никогда не отошлет, так захватило Шеву, что она не заметила, как надвинулся рассвет.

XXIX

На углу улицы Чехова и Садово-Триумфальной Алик, выйдя из Свердловского райкома комсомола, вдруг услышал позади себя:

– Куда мы так летим, камерадо?

Алик обернулся и увидел перед собой Пашу Иваненко – одного из тех студентов, что запоминаются с первого знакомства.

Как и всякий на их курсе, Алик, вероятно, затруднился бы сказать, когда и где познакомился он с этим худощавым добродушным парнем, принесшим с собой в институт мальчишескую беззаботность и озорство, словно еще одним классом в школе был для него институт. Паша мог подставить приятелю ножку, подойти украдкой и вскочить тому на спину, дернуть студентку за волосы, съехать с верхнего этажа на перилах лестницы. На лекциях он перебрасывался записками, балагурил. Вел себя так, что никого не удивило бы, окажись у него в кармане рогатка. Появление Иваненко в вестибюле, в аудитории всегда вызывало добрую улыбку. На него смотрели, как смотрят старшеклассники на учеников младших классов, хотя Паша был старше тех, кто пришел в институт, как Алик, прямо со школьной скамьи.

На курсе знали про Пашу все, до малейших подробностей. Он сам рассказывал о себе. Вначале, правда, складывалось представление, что Паша родился в сорочке у родителей с «зеленой улицы», как иные называли тех, кто требовал, чтобы их детей принимали в институт без конкурсов, вне очереди.

Не каждый мог бы объяснить, почему на первых порах создавалось о Паше такое впечатление. Один, вероятно, сослался бы на его пренебрежительное отношение к занятиям, часто обнаруживаемое детьми таких родителей. Другой, возможно, показал бы на его пухлые белые руки с аккуратно подпиленными ногтями, руки, вероятно, никогда в жизни не державшие молотка. Что отец Паши Иваненко обыкновенный токарь на заводе, а мать – портниха в ателье, оказалось для всех открытием. Неожиданностью были его четверки и пятерки на семинарах, хотя и это не мешало никому думать, что Паша готовится к лекциям так же, как готовятся к урокам школьники – а вдруг сегодня повезет, «учитель спросит другого, не меня».

То, что Паша Иваненко не слишком усердно отдавался занятиям, объяснялось не только тем, что ему легко давалось учение. Это скорее происходило оттого, что он все еще окончательно не решил – продолжать учиться в геологическом или перейти в другой институт. В какой, он еще пока не знал, как не знал, почему по окончании школы сдал свои бумаги именно в геологический.

В этом худощавом добродушном парне с серыми улыбающимися глазами и курчавой шевелюрой удивляло еще и его равнодушие к девушкам, которые часто на него заглядывались. Поэтому Алика сейчас так удивил обернутый целлофановой бумагой букет в руке у Паши.

– Послушай, это таки правда? – спросил Паша.

– Ты о чем?

– Что ты подал заявление об уходе из института.

– Вспомнил!

– И собираешься ехать в какую-то чертову даль, к эскимосам…

Если бы Алик не боялся, что Паша отплатит одной из своих штучек, он надвинул бы ему шапку на плутоватые глаза.

– Эх, Пашка, Пашка, когда ты станешь серьезным человеком?

– Честное слово, спрашиваю вполне серьезно.

– Честное слово, говоришь? – Алик вынул из кармана аккуратно сложенную комсомольскую путевку: – Читай.

– Смотрите! Так ты ведь на самом деле едешь. Где же она находится, эта…

– В Коми АССР. У Полярного круга.

– Ого! И что ты собираешься там делать?

– Ты же читал: работать на шахте.

– И все? Ради этого бросают институт, Москву…

– А Вадим Тимофеевич мог все оставить и уехать строить Комсомольск?

– Какой Вадим Тимофеевич?

– Пора уже знать. Наш новый секретарь парткома.

– У-у, сравнил. Это же было когда-то… Нет, ты мне скажи взаправду, может, я тоже все брошу и поеду…

– Лучше смотри, чтобы цветы у тебя не замерзли. Бывай! – и Алик протянул ему руку.

Не успел Алик повернуть за угол, как снова услышал позади себя голос Иваненко:

– Погоди минуту. Когда едешь?

– А что?

– Но сказать можешь?

– Шестнадцатого.

– А сегодня у нас что? Одиннадцатое. «Казаков» Толстого помнишь?

– Ну, дальше…

– Помнишь, как товарищи проводили Оленина? Ты, кажется, едешь немного дальше, чем он, и не к жаркому кавказскому солнцу, как он, а – к холодной полярной луне… Так как же нам такого не отметить? Мы тебе устроим такой пир… Знаешь где? В «Праге». И, как Оленину, в ночь перед отъездом. Пятнадцатого. Чисто мужскую пирушку – мальчишник!

– Как в «Казаках», говоришь? Все-таки давай лучше попрощаемся теперь. Пирушку, Паша, хорошо устраивать на собственные деньги, а не на деньги папаши и мамаши.

– Погоди. Одну минуточку.

Сунув Алику букет, Паша юркнул в застекленную будку телефона-автомата. Через минуту он открыл дверцу, втащил к себе Алика и поднес к его уху трубку.

– Алло, Алик? Алло! – услышал он в трубке девичий голос.

Алик удивленно посмотрел на Пашу, пожал плечами и поневоле отозвался:

– Я вас слушаю.

– Очень прошу прийти к нам. Все вас просим.

Алик еще больше растерялся.

– Простите, с кем я говорю?

– Меня зовут Аня. Ну, что мне вам еще рассказать о себе? Мне сегодня исполняется восемнадцать лет. Значит, ждем вас. Дайте слово, что придете.

И Алик дал слово.

– Когда ты все-таки оставишь свои мальчишеские выходки? – сказал он улыбающемуся Паше, выходя из телефонной будки. – Надо же додуматься! Скажи мне хоть, черт тебя возьми, куда ты меня ведешь и кто она, эта Аня?

– Анюта? Самая лучшая, самая красивая девушка на свете. Да, как ты хочешь, чтобы я тебя там представил – как бывшего студента или как будущего шахтера? Я тебя веду, знай, в дом истинных пролетариев, металлистов.

– Я уже как-нибудь сам себя представлю. – Алик вынул кошелек и из полученных подъемных отсчитал Паше три десятки. – Не знаю, сколько ты уплатил за букет, но я откупаю его у тебя за тридцатку. Оставь, букета я тебе не отдам… Не пойти же мне туда с пустыми руками.

– Так вот ведь гастроном.

– Я не хожу в гости с вином, тем более к девушке, которой исполняется восемнадцать лет. Паша, оставь. Ты ведь знаешь, что я букета тебе не верну. Деньги я тебе отдал, иди купи что-нибудь – шампанское, торт, что захочешь… Скажи мне только, где это? Далеко отсюда?

– Где Усачевка, знаешь? Но адреса тебе не дам, а то еще увезешь Анюту в свою тундру.

Дверь открыл им один из гостей, куривший у входа. Алик и Павел не успели снять с себя пальто, как к ним в коридор выскочила стройная девушка. Она протянула Алику сильную руку.

– Аня, – представилась она. – Я так рада, что вы пришли. Спасибо. Какой дивный букет! Пойдемте познакомлю с гостями. Что за роскошные цветы! За этот букет я готова простить вам опоздание на целый час, вам, но – не Павлу. Ах, да, ведь он опоздал из-за вас, – и, спрятав лицо в холодный ароматный букет, она ввела их к гостям, уже сидевшим за накрытыми столами.

После второго или третьего тоста Алик почувствовал себя здесь гораздо более по-домашнему, чем у себя дома на своем восемнадцатилетии. Никто тут, знал он, не следит, как он держит нож и вилку, никто ему здесь не сделает замечания, что к одному он недостаточно внимателен, а к другому слишком расположен, то слишком разговорчив, то слишком молчалив…

В их доме не особенно часто собирались гости, а если собирались, столы ломились от вин и блюд. Но Алик всегда выходил из-за стола голодным. Он не мог есть, когда рядом или напротив сидела Маргарита с видом человека, собирающегося делать ему замечание за замечанием. Большая хрустальная люстра с горящими лампочками, бра во всех углах, начищенные до блеска медные ручки на дверях, жестко накрахмаленные белоснежные скатерти и салфетки – вносили вместе с торжественностью натянутость и скуку.

Его восемнадцатилетие началось с того, что с чердака принесли пересыпанные нафталином ковровые дорожки с синевато-зеленой каймой, в люстру ввинтили все лампочки. К полудню вокруг сервированных столов уже были расставлены в строгом порядке мягкие и полумягкие стулья, а Мара с матерью уже примерно наметили, кого куда усадить.

Ему запомнилось, как его двое новых знакомых, выделявшиеся тогда в начале вечера среди гостей своей молодостью, с приходом Бориса внезапно как бы постарели и еще больше бросались в глаза своими отращенными волосами, клетчатыми пиджаками без лацканов, яркими пестрыми галстуками.

О тех его двух знакомых теперь напомнил Алику обросший паренек с широким серебряным кольцом на пальце. Он сидел возле девушки с бледным испуганным лицом, скрывавшимся под спадавшими спутанными локонами. Эти двое, кажется, делали за столом все, чтобы быть заметнее других: громче всех говорили, громче всех смеялись, о чем бы ни заходила речь, сразу высказывали свое мнение и с таким видом, точно своим присутствием оказывали честь находившимся здесь. Алик, справлявшийся у сидевшего рядом Павла о каждом из гостей, эту пару обошел. Он старался не замечать ее, потому что хотел сохранить впечатление первой минуты, когда почувствовал себя так, словно здесь собралась одна лишь молодежь, – так по-домашнему просто держали себя старшие гости. У них, у Сиверов, все было иначе – кто бы ни приходил, он с первой же минуты старался производить впечатление человека более пожилого, чем был в действительности, точно стыдился своей молодости. Маргарита приучала к этому и Алика, выставляя себя в качестве примера. А здесь он готов был причислить к молодым даже самого старшего за столом – мастера цеха, где работал Анин отец и куда после окончания школы поступила Аня. В окружении молодежи он и в самом деле выглядел не таким еще старым, этот седой человек с глубоко врезавшимися морщинами на лбу.

Прислушиваясь к разговору, который мастер вел с молодежью за столом, Алик обратился к Ане:

– У вас не работает такой – Борис Логунов?

– Борис Логунов? У нас в цеху такого нет. Может, на заводе… Тимофей Васильевич, – повернулась Аня к мастеру, – не знаете, у нас на заводе есть такой рабочий Борис Логунов? – Чуть задранный носик с широкими ноздрями придавал ее лицу, когда она говорила, особое обаяние.

– Дорогая моя Анюта, у нас на заводе работает больше пяти тысяч человек – разве можно всех знать? Но если нужно, нетрудно выяснить.

– Нет, нет, Тимофей Васильевич, в этом нет необходимости. – Алик произнес имя мастера так же нараспев, как и Аня.

Время от времени Алик бросал искоса взгляд на сидевшего рядом Павла и каждый раз диву давался – как можно так измениться! Совсем не тот Паша, что остановил его на углу и заманил в телефонную будку. Паша, который обычно ни минуты не мог усидеть спокойно, за целый вечер почти не выговорил ни слова, был стеснителен, рассеян. Алику несколько раз на лекциях пришлось сидеть возле Павла, и теперь его удивляло, что тот так внимательно прислушивается к разговору, ведущемуся за столом. Единственное, что Алик слышал от него за весь вечер, кажется, было: «Ну, не жалеешь, что пришел?» При этом он поднял на Алика свои серые задумчивые глаза, как бы желая спросить: «Ты заметил, что меня тут принимают как родного? Я горжусь этим».

Больше всего Алик удивлялся самому себе – он в этот вечер не раз ловил себя на том, что то и дело сравнивает отца Ани со своим. Тогда, на даче, его отец сказал Борису – пусть не думает, что он, Веньямин Сивер, родился в кителе с погонами полковника – ему хорошо знакома жара вагранки, у которой работал в крюковских вагонных мастерских до ухода на фронт против белых, он гордился и всегда будет гордиться тем, что происходит из рабочих и сам сызмальства был рабочим. Алика теперь особенно радовало, что находит много общего между отцом Ани и своим.

И между Аней и Шевой нашел он общее. Не будь Алик знаком с Шевой, он, возможно, согласился бы с Павлом, что Анюта самая красивая и самая лучшая в целом свете.

– Предлагаю тост.

– Ты уже говорил тост, Пашка, – вмешался обросший паренек с широким серебряным перстнем на пальце.

Алик нахмурился – голос обросшего паренька словно причинил ему физическую боль. Еще неприятнее было ему, что Павел дружит с таким, позволяет называть себя Пашкой. Алик даже подумал про себя – не затащил ли сюда паренька добродушный Павел, как затащил его, Алика. Он над этим так задумался, что почти не слышал тоста, произнесенного Павлом Иваненко, не заметил, как все вдруг оглянулись на него, на Алика. Он был за столом единственным, кто еще не догадался, что бывший студент с комсомольской путевкой, о котором говорил Павел, это он, Алик, и что парень, напутствуемый им в дальнюю дорогу, опять-таки он, Алик. Когда, наконец, до него дошло, что тост посвящен ему, было поздно перебивать. Павел уже провозгласил:

– Предлагаю выпить за романтика пятидесятых годов!

Когда утих звон рюмок и бокалов, снова послышался тонкий голос обросшего паренька:

– Ты, может, скажешь нам, Пашка, что такое – романтик пятидесятых годов? В чем состоит она – романтика пятидесятых годов? В том, чтобы прокатиться на целину или в тундру? Ну, в чем? Нет, Пашка, это – будничная романтика. Вот в гражданскую войну была романтика! Совершать революцию, сражаться – вот это, я понимаю, романтика! Африка – вот где теперь романтика.

– Молодой человек, вы когда-нибудь воевали?

– Сие не важно.

– Нет, сие важно, – мастер Тимофей Васильевич выдвинул шею из тесного жестко накрахмаленного воротничка, – очень важно, потому что я, например, был и под Москвой, и под Курском, и все-таки не скажу, что война – это романтика. Мы, молодой человек, понимаем романтику совсем иначе.

– Мы уже давно знаем, что вы понимаете иначе, чем мы.

– Кто это, позвольте узнать, «вы» и кто такие «мы»?

– Сие не важно.

– Как я вижу, у вас все не важно. Тогда позвольте узнать, что важно у вас, имею в виду – у таких, как вы. Эти дикие космы, что вы отрастили, то, что вы без дела слоняетесь по улицам и бульварам? Любопытно узнать, кто ваш отец?

– Его отец ведь главный инженер нашего завода, – отозвалась Аня.

– Николай Сергеевич? Не может быть! – и мастер налил себе полную до краев рюмку водки.

– Может, вы мне ответите, что такое романтика пятидесятых годов? – парень, вскинув голову, обратился к Алику.

На другом конце стола поднялся светловолосый среднего роста молодой человек с черными, глубоко сидящими глазами:

– Я вам отвечу!

В его густом грудном голосе, в том, как он спокойно ждал, пока станет тихо, чувствовалось, что этот человек предпочитает не обороняться, а наступать, хотя и начал спокойно, сдержанно:

– Значит, требуете, чтобы вам сказали, что такое романтика пятидесятых годов? Ну, а что такое лопата, обыкновенная лопата и кирка, вы знаете? Что вы так смотрите на меня? Спрашиваю вполне серьезно. Вы когда-нибудь в жизни держали в руках лопату? Вы, может, полагаете, что романтика подается на золотом блюдечке? Романтика, надо вам знать, лежит в обыкновенной лопате, в обыкновенной кирке, в пиле, в ломе, когда прорубаешь первую стежку в тайге и роешь первую землянку в вечной мерзлоте тундры. Разрубать топором замерзшую буханку хлеба и не тосковать по роскошным квартирам, оставленным на улице Горького, по дачам в Салтыковке или Малаховке – вот что такое романтика. Плутать целую ночь на тракторе по разбушевавшейся зимней степи и не охать, ввалиться смертельно усталым с работы и через какой-нибудь час снова лезть, когда никто тебя не понуждает, в ледяную воду у строящегося моста, забыть о себе, когда надо спасти товарища, – вот что такое романтика. Строить коммунизм – вот что такое романтика пятидесятых годов.

– Я знал, что вы так ответите. Вы как радио: когда ни включишь, только и слышишь – целина, Сибирь, гидростанции… Надоело, надоело! Каждый день одно и то же, одно и то же… Надоело, опротивело!

– Ну, а каждый день есть хлеб, не вами сеянный, еще не опротивело? А ездить в метро, не вами построенном, гулять по скверам, не вами посаженным, еще не надоело? Сначала научитесь пришить пуговицу к своим брюкам, потом будете говорить о романтике войн, революций.

– В Гонолулу! Хочу в Гонолулу! – пьяно завопила девушка с лохматыми локонами, припав лицом к столу. – Хочу в Гонолулу, к белым обезьянам, где апельсины и бананы растут, как трава! В Гонолулу хочу!

– Цыц, мисс! – прикрикнул на нее паренек и, снова вскинув голову, громко спросил: – Кто дал вам право так говорить со мной? Я вас спрашиваю, кто дал вам право так говорить со мной?

– Те, кто вместе с вами и с вашей мисс из Гонолулу учились в школе и кого я потом встречал в шахтах и на целине.

– Вы можете выйти со мной на минуту из дому? – парень ногой оттолкнул от себя стул.

– Пожалуйста, с величайшим удовольствием. Но должен вас предупредить, что я учился отвешивать пощечины не у ваших излюбленных героев заграничных фильмов. Если я даю оплеуху, это такая затрещина, что надолго запоминается, ножа я тоже не боюсь. А теперь пожалуйста. Мы можем выйти.

– Никуда вы не пойдете! – Аня вышла из-за стола и усадила обоих. – Приказываю сидеть, и все тут. Налейте мне, пожалуйста, кагору. Хочу выпить за таких, как вы, Даниил.

– Одну минуту, Аня, – остановил ее отец, несколько тучный мужчина с чисто выбритым лицом и уверенными движениями, в ком Алик находил все больше общего со своим отцом, – за это мы все выпьем. Павел, помоги-ка наполнить рюмки. Ну, ну, шахтеру налей водки. Слыханное ли дело, чтобы шахтер пил вино, – шахтер либо пьет водку, либо вовсе не пьет. А, Даниил?

– Разные водятся шахтеры…

– Но если он пьет, то уж водку.

– Конечно, водку, – подтвердил Тимофей Васильевич.

Даниил понял, что Анин отец завел этот разговор, чтобы смягчить впечатление, вызванное столкновением с сынком инженера. Но Даниил принадлежал к тем, кто не останавливается на полпути. Шутливые препирательства вокруг рюмки водки для Алика и мирный тост, предложенный Аней, не помешали ему заявить:

– Жаль, что не имею здесь права указать таким мальчикам и девочкам на дверь!

– Я вам разрешаю!

– Папа!

– И больше мне гонолул в дом не приводи. Запомни, Аня.

Когда включили магнитофон и танцующие пары перешли в соседнюю комнату, к Алику подошел светловолосый молодой человек с глубокими черными глазами и подал ему руку:

– Даниил Кивин. А вас, как я слышал, звать Аликом.

– Алик Сивер.

– Вы мне позволите сделать вам одно замечание?

Алик удивленно взглянул на него.

– Понимаете… Не могу слышать, как взрослого человека называют мальчишеским именем. Там, где я был, никогда не слышал я, чтобы взрослого человека называли Васей, Зямой, Колей… Вы меня простите, но я вас буду называть Александром. В шестнадцать лет человек уже не мальчик, а вам, как я понимаю, немного больше шестнадцати.

Он наполнил две рюмки:

– За наше знакомство и за наше будущее. Верю, что мы еще с вами не раз в жизни встретимся. Архитекторам приходится очень много путешествовать.

– Вы архитектор? – спросил Алик, сам не понимая, почему это его так удивило.

– Пока я еще студент, а еще вернее – токарь. Работаю с Аней и ее отцом в одном цеху. Днем работаю, а вечером учусь. Поздновато начал, как-никак двадцать четвертый год пошел, но тут уже вина не моя.

– Вы были на целине?

– Где я только не был за последние годы! Вы ждете здесь кого-нибудь? Давайте попрощаемся с нашими гостеприимными хозяевами и пойдем. Не знаю, как для вас, но для меня в свободное время нет большего удовольствия, чем прогуляться по московским бульварам. Могу иногда так проходить всю ночь… Не бойтесь, вас я к этому понуждать не стану. Но смотрите, как бы вам потом не пришлось пожалеть, что не попрощались как следует с московскими бульварами. Ах, и тосковал же я по ним!..

В коридоре, уже перед самым уходом, Алик взял Аню за руку и, смущенно опустив глаза, произнес:

– Вы сегодня напомнили мне одну мою знакомую… Да, чуть не забыл! Букет, что я вам поднес, был не мой, а Павла. Но букет, который Павел вам завтра поднесет, уже будет мой… Доброй ночи! – Алик легко пожал ее маленькую теплую руку.