Текст книги "Избранное"

Автор книги: Самуил Гордон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 45 страниц)

XXXII

Назавтра, почти на целый час раньше условленного, Алик уже был возле Дома литераторов. Он стоял на верхней ступеньке входа в Дом киноактера, что на противоположной стороне улицы, и, хотя был уверен, что раньше шести, четверти седьмого Даниил не придет, вглядывался в каждого человека, появлявшегося на углу и терявшегося в шумной толпе, запрудившей квартал. Отсюда, с освещенных верхних ступеней, Алик одновременно следил за распахнутой осажденной дверью Дома литераторов. Такого ему еще не доводилось видеть. Милиционер, прибывший, чтобы помочь навести порядок, не смог протиснуться к двери. Он, как показалось Алику, был этому даже рад и не меньше его, Алика, удивлялся, что на литературный вечер собралось столько народу. Это чувствовалось в той особой уважительности, с какой милиционер обращался к собравшимся, прося отойти от двери, дать пройти тем, у кого есть пригласительные билеты.

Когда люди наконец отступили от дверей, выяснилось, что некому, собственно, дать пройти – почти ни у кого из осадивших светло-серый дом с высокими занавешенными окнами нет билета, и это окончательно поразило Алика. Он привык, идя на театральную премьеру или на концерт знаменитого артиста, метаться в поисках лишнего билета на отдалении – в двух-трех кварталах от входа, а здесь он не слышал, чтобы кто-нибудь спрашивал о лишнем билете. Здесь, очевидно, рассчитывают на нечто совершенно иное. Алик не знал, что среди собравшихся лишь немногие пришли в надежде, что удастся пройти. Один рассчитывал пройти с кем-нибудь из писателей, другой надеялся на благодушие дежурной у двери, третий просто ждал случая, все остальные с самого начала ни на что не рассчитывали. Их, кажется, вообще мало трогала толчея и давка возле двери. Им было почти безразлично – войдут ли они, не войдут ли. Интересовало лишь одно – что будут говорить о Матвее Гавриловиче, главном герое романа. Его осудят или оправдают. Пока не узнают, они отсюда не уйдут, если обсуждение затянется даже до глубокой ночи. На тех, кто прошел в клуб, они смотрели как на судей и своим ожиданием за дверью и под окнами давали знать, что приговор, который там вынесут Матвею Гавриловичу, их необычайно занимает.

Не знал Алик и того, что обсуждение уже давно началось, не там, в зале, а здесь, на улице, что собравшийся тут народ разделился на две стороны – одна сторона доказывала, что Матвей Гаврилович молчал потому, что боялся, вторая сторона утверждала, что Матвей Гаврилович молчал потому, что верил во все, в чем его уверяли. Алик был так занят поисками Даниила, что ничего этого не заметил. Одно ему с самого начала бросилось в глаза – народ, толпившийся на мостовой и тротуарах, состоял почти сплошь из молодежи. Шум их звонких голосов напомнил ему первый день занятий в институте, когда студенты собрались утром возле запертой входной двери.

– Что вы забрались так высоко? – сквозь шум услышал Алик мягкий голос Даниила. – Поторопимся, вы же видите, что здесь творится.

Алик сбежал со ступеней еще прежде, чем увидел Даниила.

– Сюда, сюда! На, держи билет! Смотри не потеряй его в этой толкотне.

– Ну, а ты? – спросил Алик, радуясь не столько билету, сколько тому, что оба сразу перешли на «ты».

– Я попробую так пройти. Меня тут знают… Тут почти каждого знают в лицо. Наоборот, здесь можно иметь билет и не пройти, тем более что среди членов Союза писателей таких молодых, как мы, вовсе, кажется, нет. Расстегни пальто, если не хочешь остаться без пуговиц.

– Куда? – остановили их несколько голосов.

– То есть как куда? – Даниил показал на Алика, крепко сжимавшего в поднятой руке билет.

Сдав в гардеробе пальто, они поспешили в зал, но на ступенях лестницы, ведущей туда, Даниил вдруг остановился, и Алик увидел перед собой белую мраморную доску, на которой золотыми буквами были выведены имена московских писателей, погибших на фронте.

За несколько минут, что они стояли у высокой доски с цветами на мраморном постаменте, Алик заметил, что все идущие мимо замедляют шаг, склоняют голову. Даниил в эти минуты напомнил ему Вадима Тимофеевича Вечерю у входа в серый дом на Южинском переулке.

– Ты, вижу, ищешь тут фамилию Кивин? У моего отца был псевдоним, – Даниил назвал ему псевдоним отца, выгравированный на мемориальной доске.

В отделанном темно-коричневым дубом зале с большой хрустальной люстрой, висевшей на толстой бронзовой цепи, уже и стоять было негде. Стояли всюду – вдоль стен, в распахнутых дверях, на внутренних лестницах, что вели к битком набитым шумным ложам.

В угловой ложе случайно нашелся свободный стул. Даниил с Аликом тотчас заняли его, но чуть ли не в тот же миг Даниил вскочил с места и громко сказал:

– Идем отсюда, я не могу сидеть в одной ложе с субъектом, которому не подают руки.

От неожиданности Алик остался сидеть, как прикованный к стулу. Когда он немного позднее вышел из ложи, ему показалось, что все смотрят ему вслед, шепчутся, и в замешательстве еще ниже опустил голову.

– Вот он идет! – толкнул Даниил Алика. – Видишь?

Из той же угловой ложи вышел тучный, среднего роста мужчина в черном костюме и тихими шаркающими шагами спустился по лестнице в шумный зал. Алик успел заметить, что у него круглое, улыбающееся лицо и тонкие губы.

– Помнишь у Лермонтова в «Тамани»?

Алик с недоумением посмотрел на Даниила.

– Помнишь, что говорит Печорин, когда встречается с якобы слепым мальчиком? У Печорина предубеждение против человека с телесным недостатком, а у меня – против человека, прячущего руки в рукава. Ты только присмотрись.

У вышедшего из ложи руки действительно не выглядывали из рукавов, как у человека на холоде. Алик перегнулся через перила и следил за тем, как тот сновал по залу в поисках места.

– Ты только посмотри, как мило улыбается он каждому, как приветливо кланяется каждому, но руку, видишь, он протянуть не смеет, боится, как бы сна не повисла в воздухе, вот и прячет ее в рукав… О, кажется, начинают.

Нет, это кто-то сообщил в микрофон, что невозможно начинать, потому что председатель вечера и автор романа стоят на улице и не могут войти в клуб, такая там давка у дверей. Алик не понял, почему это сообщение вызвало аплодисменты. Особенно громко аплодировали здесь, наверху, на галерке и в ложах, куда забралась преимущественно молодежь.

– Ты только посмотри, как он приглядывается, кто как аплодирует. Видимо, еще надеется, что снова наступит время, когда сможет объявлять врагом каждого, кто не признает его гением, а его единственную книжицу, написанную бог весть когда, – классикой. Он еще, видимо, надеется, что снова будут лес рубить… В вырубленном лесу менее заметно, как мала травинка, в вырубленном лесу травинка может выдать себя за дерево. Даже павших в боях не оставлял он в покое. Знаешь, что сказал мне однажды мой следователь? «Твоему отцу повезло. Будь он в живых, не ходить бы ему на свободе. Только враг мог в статье о сокровищнице советской литературы не упомянуть такого писателя, как…» И он назвал мне фамилию вот этого субъекта, о ком вряд ли кто-нибудь помнит, что он был когда-то писателем.

Снова послышались аплодисменты. Среди тех, кого Алик увидел за столом президиума на невысокой открытой сцене, он некоторых узнал по портретам, других слышал по праздникам у памятника Маяковскому и на Манежной площади. Но большинство было ему незнакомо.

– Вон тот, что нагнулся над столом и пишет в блокнот, автор романа Владимир Буров, – показал Даниил Алику, когда обсуждение началось.

– Где они, те, что нападали на роман? – несся с трибуны хриплый голос. – Почему прячутся? Пусть выйдут сюда и скажут!

– Правильно! – отозвались из лож молодые голоса.

Раздались оглушительные аплодисменты.

– У нас тут не представление, товарищи, – обратился председатель к переполненным шумным ложам, – мы с вами собрались, чтобы спокойно и по-деловому обсудить новое произведение нашего коллеги. Вот и прошу не мешать. Обращаюсь главным образом к нашим гостям, к нашим молодым страстным читателям.

После того как председателю вечера пришлось прорываться сквозь толпу в битком набитый зал, было, разумеется, лишним напоминать кому-либо, что здесь не представление. Но на обычный литературный вечер сегодняшнее обсуждение тоже не походило. И это председатель почувствовал по шуму и по аплодисментам, становившимся раз от разу все сильнее. Он уже не пытался их прекратить. Он только время от времени для виду позвякивал звоночком.

Алику тоже хотелось шуметь, аплодировать, но удерживал задумчивый вид Даниила, его молчание. Из речей Алик уже знал, что рассказывается в романе, и почти все имена героев. Не знал он лишь одного – с кем ему согласиться, с теми ли, кто считал, что Матвей Гаврилович Сотнин действительно верил во все, что ему говорили, и поэтому не встал на защиту своих самых близких друзей, или с теми, кто считал, что он молчал из страха, из боязни навлечь на себя подозрение. Прислушиваясь к выступлениям, Алик не мог понять, почему эти несколько парней и девушек, сидевших возле него, так громко аплодировали и кричали «правильно!», когда кто-нибудь из ораторов обвинял Матвея Гавриловича. Откуда они все знают, эти мальчики и девочки, как уже и Алику хотелось называть их? На сколько лет они старше его? Что он, Алик, до своего знакомства с Даниилом знал о вещах, обсуждаемых здесь сегодня?

– Слово предоставляется товарищу Кивину!

Когда Даниил направился к трибуне, в ложах и на галерке начали аплодировать. Алик услышал, как сзади него кто-то спросил:

– Это студент?

– Рабочий и студент, – обернувшись, ответил Алик. Он тоже аплодировал, хотя не знал, почему для Даниила делают исключение. Потому, что молодежь смотрит на него как на своего представителя?

По-видимому, Даниил тоже так воспринял это и обратился сначала к тем, кто ему аплодировал.

– Напрасно вы мне так аплодируете. Я не принадлежу к тем, кто обвиняет Матвея Гавриловича в трусости. Я вообще не понимаю, почему некоторым хочется доказать, что поведение Сотнина было следствием трусости. Если так, получается, что каждый, кто тогда молчал, был…

– Все тогда молчали! – выкрикнул кто-то в зале.

– Неправда! И не это хотел сказать в своем романе Владимир Николаевич.

– Разумеется, нет, – Владимир Николаевич Буров еще ниже склонился над столом.

– Не принадлежу я также к тем, кто все хочет свалить на время, превратить день в ночь. Что? Небо вчера было сплошь в облаках? Солнце вчера совсем не светило? Откуда берется, что некоторые хотят превратить в ничто все, что было вчера, а если ты им говоришь, что вчера тоже светило солнце, они тотчас объявляют тебя «человеком до Двадцатого съезда»? Откуда берется, что некоторые из нас дают мальчикам и девочкам, еще сидящим на родительских хлебах, уговорить себя, будто это они изменили время, будто это их заслуга? Напрасно вы там шумите, вам меня не перекричать!

Никто в зале уже не сомневался, что этого молодого человека с глубоко сидящими глазами не так легко перекричать. Алик не представлял себе, что мягкий голос Даниила может звучать так твердо.

– Вспомните эпизод, где Матвей Гаврилович ведет свою роту через Днепр. Такого человека невозможно испугать. И если он молчал, то только потому, что верил, а тот, кто верит, оправдывает все, даже не понимая подчас, ради чего оно совершается.

– Но были ведь такие, что не верили, а молчали.

– Были, конечно, были. Я и таких знаю. Но мне хочется рассказать о тех, кто не молчал.

– Где вы встречали таких?

– Встречал! – вырвалось у Алика, и все в зале оглянулись на него. И тут он вдруг увидел Шеву с Борисом. Они сидели в одном из первых рядов. Алик уже не слышал, о чем говорил Даниил. Его сейчас занимало лишь одно – заметили ли его Борис и Шева. Никого он, кроме них, в переполненном зале уже не видел. Следил за каждым их движением, вздрагивал, когда Борис нагибался к ней. Алик все ждал, чтобы они оглянулись. Его не удивляло, что встретил их здесь, – кто-то мог их провести сюда так же, как Даниил провел его. Но как он их сразу не заметил? Вдруг ему пришло в голову, что от того, о чем говорят здесь сегодня, зависит, придет ли послезавтра Шева на вокзал. О чем это говорит Даниил, что стало так тихо? Слышно, кажется, как свет переливается в многоламповой хрустальной люстре. О каком это заборе вдруг заговорил Даниил? Не о том ли высоком заборе, что вокруг особняка известного скульптора, заборе, на который указал тогда Вадим Тимофеевич Вечеря? Но какое это имеет отношение к холодной весенней ночи в пору гражданской войны, о чем вдруг начал рассказывать Даниил? Алик стал вслушиваться.

Шева низко склонила голову к Борису, и это помешало Алику слушать рассказ Даниила о том, как в гражданскую войну на какой-то станции красноармейцы взяли к себе в эшелон людей, бежавших от погрома. Теперь Алик уже не пропускал ни слова. Из этого эшелона в большом городе высадилась вдова с тремя детьми – мол мала меньше. Все добро, оставшееся у нее после погрома, состояло из темно-зеленой плюшевой скатерти с двумя вышитыми на ней львами. Взяла она эту скатерть и выменяла ее у мельника на муку. Больше у вдовы ничего не было. Голод отнял у нее одного ребенка, второй лежал в больнице, на старшем, шестилетнем мальчике от недоедания уже просвечивала кожа. И тогда вдова опять отправилась к мельнику. Просила сжалиться над ней – дать заработать немного муки, чтобы спасти ребенка. Мельник ответил, что она не единственная в городе, а всем помочь он не может, ему, дескать, тоже никто не помогает.

Даниил пододвинул ближе к себе микрофон.

– В том городе жил известный русский писатель. Сторож мельницы посоветовал вдове обратиться к этому человеку, и в тот же день она была у него. Его дом не был обнесен высокой оградой, у ворот не было охраны. Когда к нему звонили, он сам снимал телефонную трубку, на письма отвечал сам. Большой русский писатель сам открыл ей дверь, ввел в дом, а выслушав, отправился с ней на синагогальный двор, где мыкался ее мальчуган, и отвел его в детский дом. Он, разумеется, не мог предвидеть, что из этого мальчугана когда-нибудь вырастет писатель, – и Даниил назвал псевдоним своего отца.

– Когда много лет спустя среди ночи пришли и увели шестнадцатилетнего внука, единственного ребенка ее погибшего сына, писателя, – Даниил рассказывал о себе в третьем лице, – бабушка прежде всего пришла туда, откуда сын ушел на войну. Мать писателя пришла сюда к одному из писателей, излить свое сердце, просить, чтобы он узнал, где следует, – может, ему скажут, за что у нее отняли внука. Но едва она сказала, зачем пришла, ей сразу же ответили, что тот, к кому она хочет обратиться, принимает редко. Сколько она потом ни звонила, ей каждый раз отвечали, что его нет или что он на заседании. Тогда она стала приходить сюда, надеясь подстеречь его. Однажды, стоя у мраморной доски, на которой высечено и имя ее погибшего сына, она увидела того, кого искала, но подойти к нему не смогла – кто-то из окружавших его остановил старушку, прежде чем она успела вымолвить слово.

– О ком это он?

Алик оглянулся. Тот, кто спрашивал только что у соседа, обратился к Алику:

– Может, вы знаете, о ком он рассказывает?

– Назовите фамилию! – раздались голоса в зале.

– Разве это важно? Могу только сказать, что писатель, о котором я рассказываю, сердечный, кристально честный человек. Я сейчас кончаю.

– Пожалуйста, пожалуйста, – председатель отодвинул от себя звонок.

– Я не называю фамилии, потому что суть не в этом, – Даниил перестал о себе говорить в третьем лице. – Бабушка моя, как она мне потом рассказывала, от своего не отступилась. Как же так – чтобы мать писателя не могла добиться встречи с писателем? И нашелся знакомый, который помог бабушке составить письмо, и с этим письмом поехала она к нему на дачу. Было холодное осеннее утро, ветреное и дождливое. От станции до дачи было далековато, а бабушка моя тогда была уже не очень молода – ей шел семьдесят третий год. Она нажала звонок у ворот. Прошло несколько минут, и в калитке показался незнакомый молодой человек, взял у нее письмо и велел подождать. Миновало четверть часа, полчаса. Дождь льет, ветер гоняет в лужах пожелтевшие листья, швыряет их в лицо, а она, бабушка моя, все стоит за высокой оградой и ждет. Неужели там, в доме, о ней совершенно забыли, или она, может, не поняла, что сказал ей молодой человек – велел подождать или обещал ответ прислать домой? Она, пожалуй, еще раз позвонит. Но тут открылась калитка, и тот же молодой человек вынес ответ на ее письмо.

Даниил вынул из наружного верхнего кармана сложенный конверт.

– Записка сохранилась, и я хочу вам ее прочесть: «Не могу вам ничем помочь, ибо глубоко убежден, что невиновных у нас не обвиняют».

– И все? – вскрикнули в зале.

– Да, все, – ответил Даниил. – Позднее выяснилось, что писатель ее письма в глаза не видел. Было заведено – не им, конечно, а теми, кто обнес его дачу высоким забором, – чтобы ни один посторонний человек к нему не приблизился, чтобы он не про все прибывающие ему домой письма знал. – Даниил оглянулся на притихшие переполненные ложи и чуть повысил голос. – Так вот, если автора этой записки, честного, уважаемого писателя, можно было убедить, что невиновных не обвиняют, почему же нам сомневаться, что герой романа Бурова Матвей Гаврилович Сотнин глубоко верил во все то, в чем его долгие годы уверяли?

Против сцены, под лестницей показался тот же мужчина в черном костюме, его руки были, как и раньше, втянуты в рукава, и хотя он в тот же миг куда-то исчез, прошло тем не менее некоторое время, прежде чем Даниил совладал с собой и смог продолжать:

– Те, что возводили заборы, меньше всего заботились об обитателях огороженных особняков и дач. Они заботились о себе: пусть видят, что они не сидят сложа руки; пусть думают – раз возводят заборы, значит, это необходимо. Вот в чем было дело. – Даниил повернул голову к Бурову, все время смотревшему на него мягким взглядом своих чуть близоруких глаз. – Те, что насадили столько высоких заборов, упустили одно – без корней ничто не может долго выстоять, при первом весеннем ветре эти заборы должны были повалиться и – повалились. Об этом в вашем романе слишком мало сказано. А кончить хочу тем, что я люблю солнце и хочу больше читать о посаженных садах, чем о заборах.

К трибуне уже шел другой оратор, а зал все еще аплодировал Даниилу, поднявшемуся по скрипящим ступенькам на галерку, где подсел к Алику на край стула. Ораторы на трибуне часто упоминали имя Даниила, соглашались и не соглашались с ним. Но Алик теперь почти не слышал, о чем говорили. Он был занят Шевой и Борисом. Но когда он, после окончания вечера, протиснулся сквозь толпу в зал, Шевы с Борисом уже там не было. Не застал он их и у гардероба.

– Кого ты все ищешь? – спросил Даниил. – Зайдем в ресторан, перекусим, я смертельно голоден, пришел сюда прямо с работы.

– А?

– Отчего ты так рассеян?

Алик опустил глаза:

– Она здесь была.

Даниил искоса взглянул на него и ничего не сказал.

В ресторане все столики были уже заняты. Даниил ни с кем здесь не был настолько близок, чтобы к кому-нибудь подсесть. Он подошел к буфету, взял несколько бутербродов и попросил налить себе и Алику по сто граммов.

– Белой? – спросила буфетчица.

– Нет, нет, дайте нам бутылку армянского коньяка!

Прежде чем Даниил успел оглянуться, Владимир Николаевич Буров взял его под руку:

– Идемте. За моим столиком два свободных места.

Вокруг двух сдвинутых столиков у окна, где они сидели, через несколько минут стало тесно. Алика не удивляло, когда кто-то присаживался к нему на край стула. Здесь вообще, кажется, уже сидели по двое, если не по трое, на одном стуле. Его не удивляло и то, что перебравшиеся сюда с соседних столиков, прихватив с собой графины с вином и бутылки коньяка, в своих тостах в честь Бурова упоминали и имя Даниила. Алику уже вообще казалось, что здесь собрались главным образом ради Даниила, что все смотрят на Даниила так же восторженно, как и он.

Перед самым уходом Владимир Буров вынул записную книжку.

– Когда мы с вами встретимся?

– Володя, ты, кажется, задумал писать роман о своем молодом друге, – сказал кто-то за столиком.

– Не отрицаю.

– Но я не тот герой, которого вы ищете, Владимир Николаевич. Вот о ком стоит теперь писать, – Даниил показал на Алика, – запишите его координаты. У меня даже есть готовое название для такого произведения – «За собственной биографией».

Алик почувствовал, как у него загорается лицо.

От выпитого вина у Алика легко кружилась голова. Ему еще никогда в жизни так не хотелось смеяться. Что сказала бы Шева, если бы увидела, как он идет, машет руками, по-мальчишески прыгает, всем улыбается, даже звездам, которые не стоят на месте – качаются, как фонари на столбах. Но если бы Шева знала, что написал Владимир Николаевич на подаренной ему, Алику, книге! Алик остановился у освещенного Дорогомиловского моста и громко вслух прочел надпись на книге: «Будущему герою моего будущего произведения». Почему Даниил, прощаясь, счел необходимым объяснить ему, что такое герой?..

Налетевший с реки ветер поволок его за собой, и Алик снова шагал чуть-чуть вприпрыжку, широко махал руками и весело перемигивался с далекими мерцающими звездами.